Так мало пройдено дорог,
Так много сделано неточностей.
Есенин разрешал себе вольности против принятых в литературной среде эстетических совершенств, иногда достаточно наглые выходки. Но и в данной словесной и эмоциональной наглости он не выходил за пределы нравственного самоочищения и лиризма. Лишь в «Москве кабацкой» его стихи срываются на «ожесточённый» романс, время от времени начинают звучать через чур надрывно.
Лирика Есенина, щедрая, доверительная, хорошей собственной частью обращена к природе, к ее бесценным дарам. Необходимо было владеть узкой наблюдательностью, дабы кроме того частное и на первый взгляд неяркое явление перевоплотить в пышную картину русской зимы.
Стих «Пороша» начинается с описания зимней дороги:
Еду. Негромко. Слышны звоны
Под копытом на снегу,
Лишь серые вороны
Расшумелись на лугу.
Это не простой «ямщицкий» романс. В нем отсутствуют и седок и ямщик, их заменяет сам поэт. Поездка не вызывает у него никаких далеких либо родных ассоциаций, он обходится без простой дорожной грусти. Все только легко, как словно бы списано с натуры:
Заколдован невидимкой,
Спит лес под сказку сна,
Как будто бы белою косынкой
Подвязалася сосна.
Понагнулась, как старуха,
Оперлася на клюку,
А над самою макушкой
Долбит дятел на суку.
Любой поэт входит в храм природы со своей «молитвой» и со своей палитрой. Из поэтов-символистов особенно Бальмонт обожал слагать гимны природе. Но у него солнце редко согревает почву, ему чужды простые человеческие эйфории. Через чур звучно и резонерски прославляет данный поэт мироздание, четыре его стихии — Пламя, Воду, Воздух и Землю. Он целый в потустороннем мире: «Я жалею, что жил на Земле»[11].
Есенин пришел в поэзию, дабы уничтожить космизм декадентов, прославить родную природу, пришел как друг и рачительный хозяин. Для Есенина русская природа — источник всего красивого. Эту чистую любовь он пронес через всю жизнь, через всю поэзию.
Поэт обожает все живое. В «Сорокоусте» содержится целая декларация в защиту животных. Кроме того «испачканные морды свиней» заслуживают «красивой поэзии». Подобные объявления во множестве рассыпаны в стихах.
Любая задрипанная лошадь
Головой кивает мне навстречу.
Для зверей друг я хороший,
Любой стих мой душу зверя лечит.
Л. Никулин в заметке «Памяти Есенина» пишет: «какое количество доброты в иных стихах Есенина! Кто еще может так, как он, писать о животных…» Есенин владел необыкновенным эмоцией понимания внутреннего мира животных. А. Гатов вспоминает разговор о бегах. «Есенин нахмурился и процедил: «Не обожаю бегов. Бегут две, три, четыре лошади… Скучно! То ли дело — табун бежит». Это было сообщено легко, без рисовки»[12].
Любовь ко «всякому зверью» не имела возможности заслонить в поэзии Есенина деревенских баб и мужиков. Мы не только видим луг, сотканный из полевых цветов, залитый красками, но и слышим, как «шепчут грабли» и «свистят косы». И сам стих торопится за трудовым ритмом, спешит, дабы с уверенностью выводить «травяные строки»:
К линии я снимаю собственный костюм английский язык ,
Что же, дайте косу, я вам покажу,—
Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий,
Памятью деревни я ль не дорожу?
Нипочем мне ямы, нипочем мне кочки.
Отлично косою в утренний туман
Выводить по долам травяные строки,
Дабы их просматривали баран и лошадь.
В этих строках песня, в этих строках слово.
Потому и рад я в думах ни о ком,
Что просматривать их может любая корова,
Отдавая плату теплым молоком.
Поэт по-мужицки практичен, он видит в природе достатка, каковые ожидают людских рук.
Кроме того небесные светила поэт приглашает на землю. Много раз прославленная луна бросает собственный отсвет на спящий крестьянский мир, на сельскую природу, одухотворяя ее, пробуждая, наполняя новыми красками. Месяц роняет «желтые поводья» либо бросает «весла по озерам»; луна, как «коврига хлеба», надломилась над небесными сводами.
За чёрной прядью перелесиц,
В неколебимой синеве,
Ягненочек кудрявый — месяц
Гуляет в светло синий траве.
В затихшем озере с осокой
Бодаются его рога, —
И думается с тропы далекой —
Вода качает берега.
Схожий с жеребенком месяц, также рыжий, «запрягается» в сани.
В поэме «Пугачев» луна, «как желтый медведь, в мокрой траве ворочается». Кроме того данный неестественный образ имеет собственную народно-поэтическую базу. Пугачев разъясняет происхождение столь неожиданной метафоры:
Знаешь ли ты, что в осеннюю пору медвежонок
Наблюдает на луну,
Как на вьющийся в ветре лист?
По луне его учит мать
Мудрости собственной звериной,
Дабы смог он, дурашливый, знать
И призванье собственный и имя.
Для несложного крестьянского мальчика луна всего лишь «коврига хлеба», для Пугачева, думающего о собственном предопределении, о грядущей борьбе, луна-медведь имеет волшебное значение.
Происходит постоянное обновление поэтики, одинаковый образ (к примеру, луна) обрастает множеством значений, получает все новые и новые художественные функции. Ступенчатое развитие образа — одна из изюминок поэтической совокупности Есенина. Вторая особенность — умение поэта переселять собственного лирического храбреца в природу, которая делается как бы эстетической собственностью самого поэта.
Под луной, сейчас уже зловещей, проходят самые тяжёлые, мучительные дни «Москвы кабацкой». Это сложный по собственному художественному и идейному составу стихотворный цикл. «Кабацкие» стихи писали и до Есенина, на пороге кабака побывали Пушкин («Да пьяный топот трепака // Перед порогом кабака»), Лермонтов («Наблюдать до полночи готов // На пляску с свистом и топаньем // Под говор пьяных мужиков»), Блок («Буду слушать голос Руси пьяной, // Отдыхать под крышей кабака»). Узнаваемый ученый-этнограф И. Г. Прыжов думал, что для крестьянина и русского интеллигента кабак в десятнадцатом веке был необычным клубом, куда заходили с громадного горя. В кабаке начинались, по словам Прыжова, «волнения и всевозможные бунты с Разина и до 19 февраля 1861 года», и тут же возможно было заметить самые «страшные сцены» («дьявольское, чёрное, нечистое»[13]).
Ночные лунные пейзажи в «Москве кабацкой» подчеркивают неблагополучие, кошмар распутья, создают чувство близкой ужасной развязки. Остается «узда лучей», но она наброшена на «лошадиную морду месяца», в ней имеется что-то зловещее, похожее на петлю. Луна освещает дорогу в кабак:
А в то время, когда ночью светит месяц,
В то время, когда светит… линия знает как!
Я иду, головою свесясь,
Переулком в привычный кабак.
Такой же неуютный, холодный месяц появляется и умирает в «Тёмном человеке» в кошмарную, бессонную ночь, предсказывая смерть поэта. Лишь «Персидские мотивы» озарены светом прошлой лучистой есенинской луны. Но такая хорошая луна в поэзии Есенина видится все реже и реже.
В стихах Есенина — вся жизнь, со всеми ее поворотами, взлётами и ухабами. Чистая, ничем не замутненная лирика внезапно оказывается в кабацком дыму, в истерике пьяного угара. В «Москве кабацкой» имеется много красивых, искренних, выстраданных стихов, озорных и ласковых. Но в данной же «кабацкой» лирике — пациент, мрачный Есенин. Ему так и не удалось выпрямиться, освободиться от злого недуга, от вызывающих большие сомнения знакомств, от друзей-недругов, преодолеть собственный безволие. «горькая и» Забубённая «голова отрава» не из фольклора, не из удалых народных песен — это плач поэта по себе и проклятие чёрным силам, каковые привели в кабак, загрязнили чистые родниковые воды поэзии.
Где ты, радость? жуть и Темь, безрадостно и жалко.
В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно.
Не в деревне, не в крестьянской избе, а в «Стойле Пегаса» была искалечена душа поэта.
В последний год судьбы Есенин закончил работу над поэмой «Тёмный человек». Стих данной поэмы мужествен и энергичен, он кличет на помощь, борется со ужасным привидением. Освободиться от преследований гнусавого «тёмного человека» Есенину так и не удалось, не смотря на то, что он много сделал, дабы выйти из поединка победителем. Из строфы в строфу увеличивается драматизм переживаний.
Где-то плачет
Ночная ужасная птица,
Древесные наездники
Сеют копытливый стук.
Вот снова данный тёмный
На кресло мое садится,
немного подняв собственный цилиндр
И откинув неосторожно сюртук.
«Прескверный гость» пришел к поэту, дабы задевать душевные раны, внушать «страх и тоску». Биографы Есенина еще долго будут разгадывать подлинную природу загадочного незнакомца. Само собой разумеется, это кошмарное привидение не просто галлюцинация, не абсурд больного воображения. Как над «усопшим монах», просматривает «мерзкую книгу» Есенину ночной гость, его вчерашний «приятель», способный на самое ожесточённое и лицемерное.
Наивно думать, что в «тёмном человеке» Есенин изобразил себя, нарисовал собственный отрицательный портрет. Все, что желал сообщить Есенин, он сообщил в собственной лирике и в письмах к приятелям. «Тёмный человек» — не двойник поэта, а его недруг, не добрый и коварный. «Мерзкая книга» складывается из сенсаций, непроверенных слухов, прямых наветов и оскорбительных подозрений. В случае, если собрать воедино, что говорит «тёмный человек», то окажется обвинительное заключение, составленное умелым интриганом.
Поэма «Тёмный человек» написана под впечатлением пережитого, в 60 секунд сильного эмоционального экстаза. Но это не исповедь безбожника, не саморазоблачение, а защитительная обращение, необычное опровержение «мерзкой книги», по которой нельзя судить о поэте, в случае, если кроме того он заблуждался. Поэма через чур автобиографична, дабы превращать ее в отвлеченное нравоучение, в обличение людских пороков, в ней слышится бунт против тех, кто преследует поэта.
Есенин наложил на себя руки, в то время, когда ему исполнилось всего тридцать лет. Умер, по словам Неприятного, «необычно гениальный и законченно русский поэт».
Маленький творческий путь Есенина не был прямым и легким. Но и тогда, в то время, когда Есенин ошибался, делая неверные шаги, он оставался подлинным поэтом, очень влюбленным в собственный отечество, озабоченным, взволнованным его судьбой. искренность и Душевная чистота ни при каких обстоятельствах не оставляли поэта. На всем пути его горела одна заветная звезда: Отчизна! Возмужавшая поэзия Есенина — поэзия огромного общечеловеческого и философского смысла. Поэт по преимуществу лирический, он в самых личных, интимных стихах оставался гражданином и патриотом. «Крестьянский сын» стал великим русским поэтом, широко известным. Огромное дар, щедрый и яркий талант его в далеком прошлом уже взяли любовь и признание советского народа.
В. Базанов
СТИХОТВОРЕНИЯ
«Вот уж вечер. Роса…»
Вот уж вечер. Роса
Сверкает на крапиве.
Я стою у дороги,
Прислонившись к иве.
От луны свет громадной
Прямо на отечественную крышу.
Где-то песнь соловья
Вдалеке я слышу.
Отлично и тепло,
Как зимний период у печки.
И березы стоят,
Как громадные свечки.
И вдалеке за рекой,
Видно, за опушкой,
Сонный сторож стучит
Мертвой колотушкой.
1910
«В том месте, где капустные грядки…»
В том месте, где капустные грядки
Красной водой поливает восход,
Клененочек мелкий матке
Зеленое вымя сосет.
1910
«Поет зима — аукает…»
Поет зима — аукает,
Мохнатый лес баюкает
Стозвоном сосняка.
Кругом с тоской глубокою
Плывут в страну далекую
Седые тучи.
А по двору метелица
Ковром шелковым стелется,
Но больно холодна.
Воробышки игривые,
Как детки сиротливые,
Прижались у окна.
Озябли пташки малые,
Голодные, усталые,
И жмутся поплотней.
А метель с ревом неистовым
Стучит по ставням свешенным
И злится все сильней.
И спят пташки ласковые
У мерзлого окна.
И снится им красивая,
В ухмылках солнца ясная
Красивая женщина весна.
1910
Подражанье песне
Ты поила коня из горстей в предлогу,
Отражаясь, березы ломались в пруду.
Я наблюдал из окна на светло синий платок,
Кудри тёмные змейно трепал ветерок.
Мне хотелось в мерцании пенистых струй
С красных губ твоих с болью сорвать поцелуй.
Но с лукавой ухмылкой, брызнув на меня,
Унеслася ты вскачь, удилами звеня.
В пряже солнечных дней время выткало нить…
Мимо окон тебя понесли хоронить.
И под плач панихид, под кадильный канон,
Все мне чудился негромкий раскованный звон.
1910
«Выткался на озере алый свет зари…»
Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари.
Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.
Лишь мне не плачется — на душе светло.
Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог,
Сядем в копны свежие под соседний стог.
Зацелую допьяна, изомну, как цвет,
Хмельному от эйфории пересуду нет.
Ты сама под ласками скинешь шелк фаты,
Унесу я пьяную до утра в кусты.
И пускай со звонами плачут глухари,
Имеется тоска радостная в алостях зари.
1910
«Дымом половодье…»
Дымом половодье
Зализало ил.
Желтые поводья
Месяц уронил.
Еду на баркасе,
Тычусь в берега.
Церквами у прясел
Рыжие стога.
Заунывным карком
В тишину болот
Тёмная глухарка
К всенощной кличет.
Роща синим мраком
Кроет голытьбу…
Помолюсь украдкой
За твою судьбу.
1910
«Сыплет черемуха снегом…»
Сыплет черемуха снегом,
Зелень в цвету и росе.
В поле, склоняясь к побегам,
Ходят грачи в полосе.
Никнут шелковые травы,
Пахнет смолистой сосной.
Ой вы, дубравы и луга, —
Я одурманен весной.
Радуют тайные вести,
Светятся в душу мою.
Думаю я о невесте,
Лишь о ней только пою.
Сыпь ты, черемуха, снегом,
Пойте вы, птахи, в лесу.
По полю зыбистым бегом
Пеной я цвет разнесу.
1910
Калики
Проходили калики сёлами,
Выпивали под окнами квасу,
У церквей пред затворами древними
Поклонялись пречистому Спасу.
Пробиралися странники по полю,
Пели стих о сладчайшем Исусе.
Мимо клячи с поклажею топали,
Подпевали горластые гуси.
Ковыляли убогие по стаду,
Говорили страдальные речи:
«Все единому служим мы господу,
Возлагая вериги на плечи».
Вынимали калики поспешливо
Для коров сбереженные крохи.
И кричали пастушки насмешливо:
«Девки, в пляску! Идут скоморохи!»
1910
«Под венком лесной ромашки…»
Под венком лесной ромашки
Я строгал, чинил челны,
Уронил кольцо милашки
В струи пенистой волны.
Лиходейная разлука,
Как коварная свекровь.
Унесла колечко щука,
С ним — милашкину любовь.
Не нашлось мое колечко,
Я отправился с тоски на луг,
Мне вдогон смеялась речка:
«У милашки новый приятель».
Не отправлюсь я к хороводу:
В том месте смеются нужно мной,
Повенчаюсь в непогоду
С перезвонною волной.
1911
«Черна ноченька, не спится…»
Черна ноченька, не спится,
Выйду к речке на лужок.
Распоясала зарница
В пенных струях поясок.
На бугре береза-свечка
В лунных перьях серебра.
Выходи, мое сердечко,
Слушать песни гусляра.
Залюбуюсь, загляжусь ли
На девичью красоту,
А отправлюсь плясать под гусли,
Так сорву твою фату.
В терем чёрный, в лес зеленый,
На шелковы купыри[14],
Уведу тебя под склоны
Впредь до маковой зари.
1911
«Хороша была Танюша, краше не было в селе»
Хороша была Танюша, краше не было в селе,
Красной рюшкою по белу сарафан на подоле.
У оврага за плетнями ходит Таня ввечеру.
Месяц в облачном тумане водит с тучами игру.
Вышел юноша, поклонился кучерявой головой:
«Ты прощай ли, моя радость, я женюся на другой».
Побледнела, как будто бы саван, схолодела, как роса.
Душегубкою-змеею развилась ее коса.
«Ой ты, юноша синеглазый, не в обиду я сообщу,
Я пришла тебе сказаться: за другого выхожу».
Не заутренние звоны, а венчальный переклик,
Прыгает свадьба на телегах, верховые прячут лик.
Не кукушки загрустили — плачет Танина родня,
На виске у Тани рана от лихого кистеня.
Алым венчиком кровинки запеклися на челе, —
Хороша была Танюша, краше не было в селе.
1911
«Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха…»
Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха.
Выходи встречать к околице, красотка, жениха.
Васильками сердце светится, горит в нем бирюза.
Я играюсь на тальяночке про светло синий глаза.
То не зори в струях озера собственный выткали узор,
Твой платок, шитьем украшенный, мелькнул за косогор.
Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха.
Пускай послушает красивая женщина прибаски жениха.
1912
«Матушка в Купальницу по лесу ходила…»
Матушка в Купальницу[15]по лесу ходила,
Босая, с подтыками, по росе бродила.
Травы ворожбиные[16]ноги ей кололи,
Плакала родимая в купырях от боли.
Не дознамо печени судорга схватила,
Охнула кормилица, тут и породила.
Появился я с песнями в травном одеяле,
Зори меня вешние в радугу свивали.
Вырос я до зрелости, внук купальской ночи,
Сутемень колдовная счастье мне пророчит.
Лишь не по совести счастье наготове,
Выбираю удалью и брови и глаза.
Как снежинка белая, в просини я таю
Да к судьбе-разлучнице след собственный заметаю.
1912
«Задымился вечер, спит кот на брусе…»
Задымился вечер, спит кот на брусе.
Кто-то помолился: «Господи Исусе».
Полыхают зори, курятся туманы,
Над резным окном занавес багровый.
Вьются паутины с золотой повети.
Где-то мышь скребется в затворенной клети…
У лесной поляны — в свяслах[17]копны хлеба,
Ели, как будто бы копья, уперлися в небо.
Закадили дымом под росою рощи…
В сердце почивают мощи и тишина.
1912
Береза
Белая береза
Под моим окном
Принакрылаеь снегом,
Совершенно верно серебром.
На пушистых ветках
Снежною каймой
Распустились кисти
Белой бахромой.
И стоит береза
В сонной тишине,
И горят снежинки
В золотом огне.
А заря, лениво
Обходя кругом,
Обсыпает ветки
Новым серебром.
Пороша
Еду. Негромко. Слышны звоны
Под копытом на снегу,
Лишь серые вороны
Расшумелись на лугу.
Заколдован невидимкой,
Спит лес под сказку сна,
Как будто бы белою косынкой
Подвизалася сосна.
Понагнулась, как старуха,
Оперлася на клюку,
А над самою макушкой
Долбит дятел на суку.
Прыгает конь, простору довольно много,
Валит снег и стелет шаль.
Нескончаемая дорога
Удирает лентой вдаль.
Кузнец[18]
Душно в кузнице безрадостной,
И тяжел несносный жар,
И от визга и от шума
В голове стоит угар.
К наковальне наклоняясь,
Машут руки кузнеца,
Сетью красной рассыпаясь,
Вьются искры у лица.
Взгляд отважный и жёсткий
Блещет радугой огней,
Как будто бы взмах орла, готовый
Унестись за даль морей…
Куй, кузнец, рази ударом,
Пускай с лица струится пот.
Зажигай сердца пожаром,
Прочь от невзгод и горя!
Закали собственные порывы,
И лети мечтой игривой
Ты в заоблачную даль.
В том месте вдалеке, за тёмной тучей,
За порогом хмурых дней,
Реет солнца блеск могучий
Над равнинами полей.
Тонут нивы и пастбища
В голубом сиянье дня,
И над пашнею счастливо
Созревают зеленя.
Взвейся к солнцу с новой силой.
Загорись в его лучах.
Прочь от робости постылой,
Скинь скорей постыдный ужас.
«Зашумели над затоном тростники…»
Зашумели над затоном тростники.
Плачет девушка-царевна у реки.
Погадала красна женщина в семик[19].
Расплела волна венок из повилик.
Ах, не выйти в жены девушке весной,
Запугал ее приметами лесной.
На березке пообъедена кора, —
Выживают мыши девушку с двора.
Бьются кони, грозно машут головой, —
Ой, не обожает темны косы домовой.
Запах ладана от рощи ели льют.
Звонки ветры панихидную поют.
Ходит женщина по бережку грустна,
Ткет ей саван нежнопенная волна.
1914
«Троицыно утро, утренний канон…»
Троицыно утро, утренний канон,
В роще по березкам белый перезвон.
Тянется деревня с торжественного сна,
В благовесте ветра хмельная весна.
На резных окнах ленты и кусты.
Я отправлюсь к обедне плакать на цветы.
Пойте в чаще, птахи, я вам подпою,
Похороним совместно юность мою.
Троицыно утро, утренний канон.
В роще по березкам белый перезвон.
1914
«Край любимый! Сердцу снятся…»
Край любимый! Сердцу снятся
Скирды солнца в водах лонных.
Я желал бы затеряться
В зеленях твоих стозвонных.
По меже, на переметке,
риза и Резеда кашки.
И вызванивают в четки
Ивы — кроткие монашки.
Курит облаком болото,
Гарь в небесном коромысле.
С негромкой тайной для кого-то
Затаил я в сердце мысли.
Все встречаю, все приемлю,
Рад и радостен душу вынуть.
Я пришел на эту почву,
Чтобы скорей ее покинуть.
1914
«Отправлюсь в скуфье смиренным иноком…»
Отправлюсь в скуфье смиренным иноком
Иль белобрысым оборванцем —
В том направлении, где льется по равнинам
Березовое молоко.
Желаю финиши почвы измерить,
Доверясь призрачной звезде,
И в счастье ближнего поверить
В звенящей рожью борозде.
Восход солнца рукой прохлады росной
Сшибает яблоки зари.
Сгребая сено на покосах,
Поют мне песни косари.
Глядя за кольца лычных прясел,
Я говорю с самим собой:
Радостен, кто жизнь собственную украсил
сумой и Бродяжной палкой.
Радостен, кто в эйфории убогой,
Живя без врага и друга,
Пройдет проселочной дорогой,
Молясь на стога и копны.
1914
«Шел господь пытать людей в любови…»
Шел господь пытать людей в любови,
Выходил он нищим на кулежку[20].
Ветхий дедушка на пне сухом, в дуброве,
Жамкал деснами зачерствелую пышку.
Увидал дедушка бедного дорогой,
На тропинке, с клюшкою металлической,
И поразмыслил: «Вишь, какой убогой, —
Знать, от голода качается, болезный».
Подошел господь, скрывая скорбь и муку:
Видно, дескать, сердца их не разбудишь…
И сообщил старик, протягивая руку:
«На, пожуй… немного крепче будешь».
1914
В хате
Пахнет рыхлыми драченами[21];
У порога в дежке[22]квас,
Над печурками[23]точеными
Тараканы лезут в паз.
Вьется сажа над заслонкою,
В печке нитки попелиц,
А на лавке за солонкою —
Шелуха сырых яиц.
Мать с ухватами не сладится,
Нагибается низко,
Ветхий кот к махотке крадется
На парное молоко.
Квохчут куры неспокойные
Над оглоблями сохи,
На дворе обедню стройную
Запевают петухи.
А в окне на сени скатые,
От пугливой шумоты,
Из углов щенки кудлатые
Заползают в хомуты.
1914
«По селу тропинкой кривенькой…»
По селу тропинкой кривенькой
В летний вечер светло синий
Рекрута ходили с ливенкой
Разухабистой гурьбой.
Распевали про любимые
Да последние деньки:
«Ты прощай, село родимое,
Черна роща и пеньки».
Зори пенились и таяли.
Все кричали, пяча грудь:
«До рекрутства горе маяли,
А сейчас пора гульнуть».
Размахнув кудрями русыми,
В пляс пускались радостно.
Девки брякали им бусами,
Выходили юноши бравые
За гуменные плетни,
А девчоночки лукавые
Удирали, — догони!
Над зелеными пригорками
Развевалися платки.
По полям бредя с кошелками,
Радовались старики.
По кустам, в траве над лыками,
Под пугливый возглас сов,
Им смеялась роща зыками
С переливом голосов.
По селу тропинкой кривенькой,
Ободравшись о пеньки,
Рекрута игрались в ливенку
Про оста?льные деньки.
1914
«Гой ты, Русь, моя родная…»
Гой ты, Русь, моя родная,
Хаты — в ризах образа…
Не видно края и конца —
Лишь синь сосет глаза.
Как захожий богомолец,
Я наблюдаю твои поля.
А у низеньких околиц
Звонно чахнут тополя.
Пахнет мёдом и яблоком
По церквам твой кроткий Спас.
И гудит за корогодом
На лугах радостный пляс.
Побегу по мятой стежке
На приволь зеленых лех,
Мне навстречу, как сережки,
Прозвенит девичий хохот.
В случае, если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!» —
Я сообщу: «Не нужно рая,
Дайте отчизну мою».
1914
«Я — пастух; мои палаты…»