Преступник не уведет.
Нехорошую лошадь
Со двора не сгонишь,
Но тот, кто желает
Знать другую гладь,
Тот сообщит:
Чтобы не сгнить в затоне,
Страну родную
Необходимо покидать.
Вот я и кинул.
Я в стране далекой.
Весна.
Тут розы больше кулака.
И я твоей
Судьбине одинокой
Привет их теплый
Шлю издали.
Сейчас метель
Вовсю свистит в Рязани,
А у тебя —
Меня заметить зуд.
Но ты так как знаешь —
Никакие сани
Тебя ко мне
Ко мне не завезут.
Я знаю —
Ты б приехал к розам,
К теплу.
Да лишь вот беда:
Твое проклятье
Силе паровоза
Тебя навек
Не переместит никуда.
А вдруг я умру?
Ты слышишь, дед?
Умру я?
Ты сядешь либо нет в вагон,
Дабы находиться
На свадьбе похорон
И спеть в последнюю
Скорбь мне «аллилуйя»?
Тогда садись, старик.
Садись без слез,
Доверься ты
Металлической кобыле.
Ах, что за лошадь,
Что за лошадь паровоз!
Ее, возможно,
В Германии приобрели.
Чугунный рот ее
Привык к огню,
И дым над ней, как грива, —
Темён, густ и четок.
Такую б гриву
Отечественному коню, —
То какое количество б вышло
щёток и Разных швабр!
Я знаю —
Время кроме того камень крошит…
И ты, старик,
Когда-нибудь осознаешь,
Что, кроме того лучшую
Впрягая в сани лошадь,
В далекий край
Только кости привезешь…
Осознаешь да и то,
Что я ушел недаром
В том направлении, где бег
Стремительнее, чем полет.
В стране, объятой метелью
И пожаром,
Нехорошую лошадь
Преступник не уведет.
1924
Метель[104]
Прядите, дни, собственную прежнюю пряжу,
Живой души не перестроить ввек.
Нет!
Ни при каких обстоятельствах с собой я не полажу,
Себе, любимому,
Чужой я человек.
Желаю просматривать, а книга выпадает,
Долит зевота,
Так и клонит в сон…
А за окном
Протяжный ветр рыдает,
Как словно бы чуя
Близость похорон.
Облезлый клен
Собственной вершиной тёмной
Гнусавит хрипло
В небо о прежнем.
Какой он клен?
Он просто столб позорный —
На нем бы вывешивать
Иль дать на слом.
И первого
Меня повесить необходимо,
Скрестив мне руки за спиной:
За то, что песней
Хриплой и недужной
Мешал я дремать
Стране родной.
Я не обожаю
Распевы петуха
И говорю,
Что в случае, если был бы в силе,
То всем бы петухам
Я выдрал потроха,
Дабы они
Ночьми не кричали.
Но я забыл,
Что сам я петухом
Кричал вовсю
Перед восходом солнца края,
Отцовские заветы попирая,
Переживая сердцем
И стихом.
Визжит метель,
Как словно бы бы кабан,
Которого зарезать собрались.
Холодный,
Ледяной туман,
Не разберешь,
Где даль,
Где близь…
Луну, возможно,
Псы съели —
Ее в далеком прошлом
На небе не видно.
Выдергивая нитку из кудели,
С веретеном
Ведет беседу мать.
Оглохший кот
Внимает той беседе,
С лежанки свесив
Ответственную главу.
Недаром говорят
Пугливые соседи,
Что он похож
На тёмную сову.
Глаза смежаются,
И как я их прищурю,
То вижу въявь
Из сказочной поры:
Кот лапой мне
Показывает дулю,
А мать — как колдунья
С киевской горы.
Не знаю, болен я
Либо не болен,
Но лишь мысли
Бродят невпопад.
В ушах могильный
Стук лопат
С рыданьем дальних
Колоколен.
Себя усопшего
В гробу я вижу
Под аллилуйные
Стенания дьячка.
Я веки мертвому себе
Спускаю ниже,
Кладя на них
Два бронзовых пятачка.
На эти средства,
С мертвых глаз,
Могильщику теплее станет, —
Меня зарыв,
Он тот же час
Себя сивухой остаканит.
И сообщит звучно:
«Вот чудак!
Он в жизни
Буйствовал много…
Но одолеть не имел возможности никак
Пяти страниц
Из «Капитала».
Весна
Припадок кончен.
Грусть в опале.
Приемлю жизнь, как первый сон.
День назад прочел я в «Капитале»,
Что для поэтов —
Собственный закон.
Метель сейчас
Хоть линией вой,
Стучись утопленником обнажённым, —
Я с отрезвевшей головой
Товарищ бодрым и радостным.
Гнилых нам нечего жалеть,
Да и меня жалеть не требуется,
Коль имел возможность покорно погибнуть
Я в данной завирухе вьюжной.
Тинь-тинь, синица!
Хороший сутки!
Не опасайся!
Я тебя не прикоснусь.
И коль угодно,
На плетень
Садись по птичьему закону.
Закон вращенья в мире имеется,
Он — отношенье
Средь живущих.
Коль ты с людьми единой кущи, —
Имеешь право
Лечь и сесть.
Привет тебе,
Мой бедный клен!
Забудь обиду, что я тебя обидел.
Твоя одежда в рваном виде,
Но будешь
Новой наделен.
Без ордера тебе апрель
Зеленую отпустит шапку,
И негромко
В ласковую охапку
Тебя обнимет повитель.
И выйдет женщина к тебе,
Водой окатит из колодца,
Дабы в жёстком октябре
Ты имел возможность с метелями бороться.
А ночью
Выплывет луна.
Ее не слопали собаки:
Она была только не видна
Из-за людской
Кровавой драки.
Но драка кончилась…
И вот —
Она своим лимонным светом
Деревьям, в зелень разодетым,
Сиянье звучное
Польет.
Так выпивай же, грудь моя,
Весну!
Переживай новыми
Стихами!
Я в наше время, отходя ко сну,
Не поругаюсь
С петухами.
Почва, почва!
Ты не металл,—
Металл так как
Не пускает почку.
Достаточно попасть
На строке,
И внезапно —
Понятен «Капитал».
Персидские мотивы[105]
«Улеглась моя прежняя рана…»
Улеглась моя прежняя рана —
Пьяный абсурд не гложет сердце мне.
светло синий цветами Тегерана
Я лечу их в наше время в чайхане.
Сам чайханщик с круглыми плечами,
Дабы славилась пред русским чайхана,
Угощает меня красным чаем
Вместо вина и крепкой водки.
Угощай, хозяин, да не весьма.
Довольно много роз цветет в твоем саду.
Незадаром мне мигнули очи,
Приоткинув тёмную чадру.
Мы в РФ девушек весенних
На цепи не держим, как псов,
Поцелуям обучаемся без денег,
Без драк и кинжальных хитростей.
Ну, а данной за перемещения стана,
Что лицом похожа на зарю,
Подарю я шаль из Хороссана
И ковер ширазский подарю.
Наливай, хозяин, крепче чаю,
Я тебе вовеки не солгу.
За себя я в наше время отвечаю,
За тебя ответить не могу.
И на дверь ты взглядывай не весьма,
Все равно калитка имеется в саду…
Незадаром мне мигнули очи,
Приоткинув тёмную чадру.
1924
«Я задал вопрос сейчас у менялы…»
Я задал вопрос сейчас у менялы,
Что дает за полтумана по рублю,
Как сообщить мне для красивой Лалы
По-персидски ласковое «обожаю»?
Я задал вопрос сейчас у менялы
Легче ветра, тише Ванских струй,
Как назвать мне для красивой Лалы
Слово нежное «поцелуй»?
И еще задал вопрос я у менялы,
В сердце робость глубже притая,
Как сообщить мне для красивой Лалы,
Как сообщить ей, что она «моя»?
И ответил мне меняла коротко:
О любви в словах не говорят,
О любви вздыхают только украдкой,
Да глаза, как яхонты, горят.
Поцелуй названья не имеет,
Поцелуй не надпись на гробах.
Красной розой поцелуи веют,
Лепестками тая на губах.
От любви не требуют поруки,
С нею знают радость и беду.
«Ты — моя» сообщить только смогут руки,
Что срывали тёмную чадру.
1924
«Шаганэ ты моя, Шаганэ!..»[106]
Шаганэ ты моя, Шаганэ!
По причине того, что я с севера, что ли,
Я готов поведать тебе поле,
Про волнистую рожь при луне.
Шаганэ ты моя, Шаганэ.
По причине того, что я с севера, что ли,
Что луна в том месте огромней в сто раз,
Как бы ни был красив Шираз[107],
Он не лучше рязанских раздолий,
По причине того, что я с севера, что ли.
Я готов поведать тебе поле,
Эти волосы забрал я у ржи,
В случае, если желаешь, на палец вяжи —
Я нисколько не ощущаю боли.
Я готов поведать тебе поле.
Про волнистую рожь при луне
По кудрям ты моим додумайся.
Дорогая, шути, радуйся,
Не буди лишь память во мне
Про волнистую рожь при луне.
Шаганэ ты моя, Шаганэ!
В том месте, на севере, женщина также,
На тебя она страшно похожа,
Может, думает обо мне…
Шаганэ ты моя, Шаганэ.
1924
«Ты заявила, что Саади…»
Ты заявила, что Саади
Целовал только лишь в грудь.
Подожди ты, всевышнего для,
Обучусь когда-нибудь!
Ты пропела: «За Ефратом
Розы лучше смертных дев».
В случае, если был бы я богатым,
То второй сложил напев.
Я б порезал розы эти,
Так как одна отрада мне —
Дабы не было на свете
Лучше милой Шаганэ.
И не мучь меня заветом,
У меня заветов нет.
Коль появился я поэтом,
То целуюсь, как поэт.
19 декабря 1924
«Ни при каких обстоятельствах я не был на Босфоре…»
Ни при каких обстоятельствах я не был на Босфоре,
Ты меня не задавай вопросы о нем.
Я в твоих глазах заметил море,
Полыхающее голубым огнем.
Не ходил в Багдад я с караваном,
Не возил я шелк в том направлении и хну.
Согнись своим прекрасным станом,
На коленях разреши мне отдохнуть.
Либо опять, сколько ни проси я,
Для тебя навеки дела нет,
Что в далеком имени — Российская Федерация —
Я узнаваемый, признанный поэт.
У меня в душе звенит тальянка,
При луне собачий слышу лай.
Разве ты не желаешь, персиянка,
Увидать далекий светло синий край?
Я ко мне приехал не от скуки —
Ты меня, незримая, кликала.
И меня твои лебяжьи руки
Обвивали, как будто бы два крыла.
Я в далеком прошлом ищу в судьбе спокойствия,
И хоть прошедшей жизни не кляну,
Поведай мне что-нибудь такое
Про твою радостную страну.
Заглуши в душе тоску тальянки,
Напои дыханьем свежих чар,
Дабы я о дальней северянке
Не вздыхал, не думал, не скучал.
И не смотря на то, что я не был на Босфоре —
Я тебе придумаю о нем.
Все равно — глаза твои, как море,
Голубым колышутся огнем.
1924
«Свет вечерний шафранного края…»
Свет вечерний шафранного края,
Негромко розы бегут по полям.
Спой мне песню, моя дорогая,
Ту, которую пел Хаям.
Негромко розы бегут по полям.
Лунным светом Шираз осиянен,
Мне не нравится, что персияне
Держат дам и дев под чадрой.
Лунным светом Шираз осиянен.
Иль они от тепла остановились,
Закрывая телесную медь?
Либо, дабы их больше обожали,
Не хотят лицом загореть,
Закрывая телесную медь?
Дорогая, с чадрой не дружись,
Заучи эту заповедь кратко,
Так как и без того мала наша жизнь,
Мало счастьем разрешено любоваться.
Заучи эту заповедь кратко.
Кроме того все некрасивое в роке
Осеняет собственная благодать.
Потому и красивые щеки
Перед миром грешно закрывать,
Коль дала их природа-мать.
Негромко розы бегут по полям.
Сердцу снится страна вторая.
Я спою тебе сам, дорогая,
То, что сроду не пел Хаям…
Негромко розы бегут по полям.
1924
«Воздушное пространство прозрачный и светло синий…»
Воздушное пространство прозрачный и светло синий,
Выйду в цветочные чащи.
Путник, в лазурь уходящий,
Ты не дойдешь до пустыни.
Воздушное пространство прозрачный и светло синий.
Лугом пройдешь, как садом,
Садом — в цветенье диком,
Ты не удержишься взором,
Чтобы не припасть к гвоздикам.
Лугом пройдешь, как садом.
Шепот ли, шорох иль шелест —
Нежность, как песни Саади.
Вмиг отразится во взоре
Месяца желтая красота,
Нежность, как песни Саади.
Голос раздастся пери,
Негромкий, как флейта Гассана.
В крепких объятиях стана
Нет ни тревог, ни утраты,
Лишь только флейта Гассана.
Вот он, удел желанный
Всех, кто в пути устали.
Ветер благоуханный
Выпиваю я сухими устами,
Ветер благоуханный.
«Золото холодное луны…»
Золото холодное луны,
Запах левкоя и олеандра.
Отлично бродить среди спокойствия
светло синий и нежной страны.
Далеко-далече в том месте Багдад,
Где жила и пела Шахразада.
Но сейчас ей ничего не нужно.
Отзвенел в далеком прошлом звеневший сад.
Привидения далекие почвы
Поросли кладбищенской травою.
Ты же, путник, мертвым не внемли,
Не склоняйся к плитам головою.
Посмотри назад, как отлично кругом:
Губы к розам так и тянет, тянет.
Помирись только в сердце со неприятелем —
И тебя блаженством ошафранит.
Жить — так жить, обожать — так уж влюбляться
В лунном золоте целуйся и гуляй,
В случае, если ж желаешь мертвым поклоняться,
То живых тем сном не отравляй.
Это пела кроме того Шахразада, —
Так вторично сообщит листьев медь,
Тех, которым ничего не нужно,
Лишь возможно в мире пожалеть.
«В Хороссане имеется такие двери…»
В Хороссане имеется такие двери,
Где обсыпан розами порог.
В том месте живет задумчивая пери.
В Хороссане имеется такие двери,
Но открыть те двери я не имел возможности,
У меня в руках достаточно силы,
В волосах имеется медь и золото.
Голос пери ласковый и прекрасный.
У меня в руках достаточно силы,
Но дверей не смог я отпереть.
Ни к чему в любви моей отвага.
И для чего? Кому мне песни петь? —
В случае, если стала неревнивой Шага,
Коль дверей не смог я отпереть,
Ни к чему в любви моей отвага.
Мне пора обратно ехать в Русь.
Персия! Тебя ли покидаю?
Окончательно ль с тобою расстаюсь
Из любви к родимому мне краю?
Мне пора обратно ехать в Русь.
До свиданья, пери, до свиданья,
Пускай не смог я двери отпереть,
Ты дала прекрасное страданье,
Про тебя на родине мне петь.
До свиданья, пери, до свиданья.
«Голубая отчизна Фирдуси…»
Голубая отчизна Фирдуси,
Ты не можешь, памятью простыв,
Позабыть о нежном урусе
И глазах, задумчиво несложных,
Голубая отчизна Фирдуси.
Хороша ты, Персия, я зияю,
Розы, как светильники, горят
И снова мне о далеком крае
Свежестью упругой говорят.
Хороша ты, Персия, я знаю.
Я сейчас выпиваю в последний раз
Запахи, что хмельны, как брага,
И твой голос, дорогая Шага,
В данный тяжёлый расставанья час
Слушаю в последний раз.
Но тебя я разве позабуду?
И в моей скитальческой судьбе
Близкому и дальнему мне люду
Буду сказать я о тебе —
И тебя навеки не забуду.
Я твоих несчастий не опасаюсь,
Но на всякий случай твой безрадостный
Оставляю песенку про Русь:
Запевая, обо мне поразмысли,
И тебе я в песне отзовусь…
Март 1925
«Быть поэтом — это значит то же…»
Быть поэтом — это значит то же,
В случае, если правды судьбы не нарушить,
Рубцевать себя по ласковой коже,
Кровью эмоций ласкать чужие души.
Быть поэтом — значит петь раздолье,
Дабы было для тебя известней.
Соловей поет — ему не больно,
У него одинаковая песня.
Канарейка с голоса чужого —
Жалкая, забавная побрякушка.
Миру необходимо песенное слово
Петь по-свойски, кроме того как лягушка.
Магомет перехитрил в Коране,
Запрещая крепкие напитки,
Потому поэт не прекратит
Выпивать вино, в то время, когда идет на пытки.
И в то время, когда поэт идет к любимой,
А любимая с другим лежит на ложе,
Влагою живительной хранимый,
Он ей в сердце не запустит ножик.
Но, горя ревнивою отвагой,
Будет вслух насвистывать до дома:
«Ну и что же, умру себе бродягой,
На земле и это нам знакомо».
Август 1925
«Руки милой — пара лебедей…»
Руки милой — пара лебедей —
В золоте волос моих ныряют.
Все на этом свете из людей
Песнь любви поют и повторяют.
Пел и я когда-то на большом растоянии
И сейчас пою про то же опять,
Потому и дышит глубоко
Нежностью пропитанное слово.
В случае, если душу вылюбить до дна,
Сердце станет глыбой золотою,
Лишь тегеранская луна
Не согреет песни теплотою.
Я не знаю, как мне жизнь прожить:
Догореть ли в ласках милой Шаги
Иль под старость трепетно тужить
О прошедшей песенной отваге?
У всего собственная походка имеется:
Что приятно уху, что — для глаза.
В случае, если перс слагает не хорошо песнь,
Значит, он вовек не из Шираза.
Про меня же и за эти песни
Рассказываете так среди людей:
Он бы пел ласковее и прекраснее,
Да сгубила пара лебедей.
Август 1925
«Отчего луна так светит тускло…»
«Отчего луна так светит тускло
На стены и сады Хороссана?
Как будто бы я хожу равниной русской
Под шуршащим пологом тумана», —
Так задал вопрос я, дорогая Лала,
У молчащих ночью кипарисов,
Но их рать ни слова не сообщила,
К небу гордо головы завысив.
«Отчего луна так светит безрадостно?» —
У цветов задал вопрос я в негромкой чаще,
И цветы сообщили: «Ты почувствуй
По печали розы шелестящей».
Лепестками роза расплескалась,
Лепестками тайно мне сообщила:
«Шаганэ твоя с другим ласкалась,
Шаганэ другого целовала.
Сказала: «Русский не увидит…
Сердцу — песнь, а песне — тело и жизнь…»
Оттого луна так тускло светит,
Оттого безрадосно побледнела.
Через чур много виделось измены,
мук и Слёз, кто ожидал: их, кто не желает.
…………. .
Но и все ж вовек благословенны
На земле сиреневые ночи.
Август 1925
«Глупое сердце, не бейся!..»
Глупое сердце, не бейся!
Все мы одурачены счастьем,
Бедный только требует участья…
Глупое сердце, не бейся.
Месяца желтые чары
Льют по каштанам в пролесь.
Лале склонясь на шальвары,
Я под чадрою укроюсь.
Глупое сердце, не бейся.
Все мы порою, как дети,
Довольно часто смеемся и плачем:
Выпали нам на свете
неудачи и Радости.
Глупое сердце, не бейся.
Многие видел я страны,
Счастья искал везде,
Лишь удел желанный
Больше искать не буду.
Глупое сердце, не бейся.
Жизнь не совсем одурачила.
Новой напьемся силой.
Сердце, ты хоть бы заснуло
Тут, на коленях у милой.
Жизнь не совсем одурачила.
Может, и нас отметит
Рок, что течет лавиной,
И на любовь ответит
Песнею соловьиной.
Глупое сердце, не бейся.
Август 1925
«Голубая да радостная страна…»
Голубая да радостная страна.
Честь моя за песню реализована.
Ветер с моря, тише дуй и вей —
Слышишь, розу кличет соловей?
Слышишь, роза клонится и гнется —
Эта песня в сердце отзовется.
Ветер с моря, тише дуй и вей —
Слышишь, розу кличет соловей?
Ты — ребенок, в этом спора нет,
Да и я так как разве не поэт?
Ветер с моря, тише дуй и вей —
Слышишь, розу кличет соловей?
Дорогая Гелия[108], забудь обиду.
Довольно много роз не редкость на пути,
Довольно много роз склоняется и гнется,
Но одна только сердцем улыбнется.
Улыбнемся совместно — ты и я —
За такие милые края.
Ветер с моря, тише дуй и вей —
Слышишь, розу кличет соловей?
Голубая да радостная страна.
Пускай вся жизнь моя за песню реализована,
Но за Гелию в тенях ветвей
Обнимает розу соловей.
1925
Капитан земли[109]
Еще никто
Не руководил планетой,
Не пелась песнь моя.
Только лишь он,
С рукой собственной воздетой,
Заявил, что мир —
Единая семья.
Не обольщен я
Гимнами храбрецу,
Не трепещу
Кровопроводом жил.
Я радостен тем,
Что сумрачной порою
Одними эмоциями
Я с ним дышал
И жил.
Не то что мы,
Которым все так
Близко,—
Впадают в диво
И слоны…
Как скромный мальчик
Из Симбирска
Стал рулевым
Собственной страны.
Средь рева волн
В собственной расчистке,
Легко жёсток
И ласково мил,
Он довольно много мыслил
По-марксистски,
Совсем по-ленински
Творил.
Нет!
Это не разгулье Стеньки!
Не пугачевский
трон и Бунт!
Он никого не ставил
К стенке.
Все делал
Только людской закон.
Он в разуме
Отваги полный
Только лишь прилегал
К рулю,
Дабы об мыс
Дробились волны,
Простор давая
Кораблю.
Он — рулевой
И капитан,
Страшны ль с ним
Шквальные откосы?
Так как, собранная
С различных государств,
Вся партия — его
Матросы.
Не трусь,
Кто к морю не привык:
Они за лучшие
Обеты
Зажгут,
Сойдя на материк,
Путеводительные светы.
Тогда поэт
Второй судьбы,
И уж не я,
А он меж вами
Споет вам песню
В честь борьбы
Вторыми,
Новыми словами.
Он сообщит:
«Лишь тот пловец,
Кто, закалив
В бореньях душу,
Открыл для мира наконец
Никем не виданную
Сушу».
17 января 1925
Воспоминание
Сейчас октябрь не тот,
Не тот октябрь сейчас.
В стране, где свищет непогода,
Плакал и выл
Октябрь, как зверь,
Октябрь семнадцатого года.
Я не забываю ужасный
Снежный сутки.
Его я видел мутным взором.
Металлическая витала тень
Над омраченным Петроградом.[110]
Уже все чуяли грозу,
Уже все знали что-то,
Знали,
Что не зря, знать, везут
Воины черепах из стали.
Рассыпались…
Уселись в ряд…
У публики дрожат поджилки…
И кто-то внезапно сорвал плакат
Со стенку трусливой учредилки.
И началось…
Метнулись взгляды,
Войной гражданскою горя,
И дымом пламенной «Авроры»
Взошла металлическая заря.
Произошла участь роковая,
И над страной под крики «матов»
Взметнулась надпись огневая:
«Совет Рабочих Парламентариев».
Мой путь
Жизнь входит в берега.
Села давнишний обитатель,
Я вспоминаю то,
Что видел я в краю.
Стихи мои,
Тихо поведайте
Про судьбу мою.
Изба крестьянская.
Хомутный запах дегтя,
Божница ветхая,
Лампады кроткий свет.
Как отлично,
Что я сберег те
Все ощущенья детских лет.
Под окнами
Костер метели белой.
Мне девять лет.
Лежанка, бабка, кот…
И бабка что-то грустное,
Степное пела,
Иногда зевая
И крестя собственный рот.
Метель плакала.
Под оконцем
Как словно бы бы плясали мертвецы.
Тогда империя
Воевала с японцем,
И всем далекие
Мерещились кресты.
Тогда не знал я
Тёмных дел России.
Не знал, для чего
И по какой причине война.
Рязанские поля,
Где мужики косили,
Где сеяли собственный хлеб,
Была моя страна.
Я не забываю лишь то,
Что мужики роптали,
Бранились в линию,
В всевышнего и в царя.
Но им в ответ
Только радовались дали
Да отечественная жидкая
Лимонная заря.
Тогда в первый раз
С рифмой я схлестнулся.
От сонма эмоций
Вскружилась голова.
И я сообщил:
Коль данный зуд проснулся,
Всю душу выплещу в слова.
Года далекие,
Сейчас вы как в тумане.
И не забываю, дедушка мне
С грустью сказал:
«Безлюдное дело…
Ну, а вдруг тянет —
Пиши про рожь,
Но больше про кобыл».
Тогда в мозгу,
Влеченьем к музе сжатом,
Текли мечтанья
В тайной тишине,
Что буду я
Известным и богатым
И будет монумент
Находиться в Рязани мне.
В пятнадцать лет
Взлюбил я до печенок
И сладко думал,
Только уединюсь,
Что я на данной
Лучшей из девчонок,
Достигнув возраста, женюсь.
…………
Года текли.
Года меняют лица —
Второй на них
Ложится свет.
Мечтатель деревенский —
Я в столице
Стал первокласснейший поэт.
И, заболев
Писательскою скукой,
Отправился скитаться я
Средь различных государств,
Не веря встречам,
Не томясь разлукой,
Полагая мир целый за обман.
Тогда я осознал,
Что такое Русь.
Я осознал, что такое слава.
И потому мне