Друзья остановились. Промежду деревьями, в кустах, восседала – на собачий манер – громадная белая корова, очевидно беспризорная и достаточно упитанная. Корова не обратила на прохожих пешеходов ни мельчайшего внимания. Она наблюдала на берёзовый листок, болтающийся перед её носом, – яркие коровьи глаза трубились-сиялись восхищением.
– Желаешь булки? – Капитан сунул руку в узел и вытащил кусок хлеба. – На-ка, бери!
Корова скользнула по нему взором и, мимолётно набравшись воздуха, опять уставилась на листок.
– Покинь, она не голодная. Видишь, бока какие конкретно, – увидел Семён Семёнович.
Но Капитан не планировал сдаваться.
– Лжёшь, кадушка рогатая, – развеселился он. – Чтобы корова – да хлеб не брала! Быть для того чтобы не имеет возможности. – Поближе подошёл, сунул кусок чуть ли не к носу. – Бери!
Лесная созерцательница снова набралась воздуха.
– Ну-ка, бери!
– Слушай, отвяжись, а? – попросила корова.
– Что?!
Капитан откачнулся и выронил хлеб. Оба друга, выпучив глаза, недвижно уставились на сказавшую, пробуя вместить в себя факт: говорящая корова. Факт вмещался с большим трудом.
– …Как вы сообщили?.. – натянуто переспросил Капитан.
– Я сообщила: отвяжись!
Тут друзей словно бы б сдунуло, словно бы б понесло куда-то, крутя вверх тормашками, потрясая, наплёскивая в разинутые рты песок и пыль. Год их так носило либо секунду… – ни тот ни второй не взялись бы ответить… Но – основательно, но – на большом растоянии. А возможно – близко…
—
Пришли в сознание путешественники у костра. Бурно и ярко полыхало пламя. Долгие оранжевые языки с явным наслаждением лизали подвешенный на толстой палке булькающий котелок. Лес высвечивался лишь поблизости, немногими деревьями. И, поблизости же – плясали, переваливаясь, тени, сплетая бесчисленные лапы собственные в таинственный узкий узор.
И Семён Семёнович и Капитан как должное, как само собой разумеющееся приняли собственное появление тут… тут! конкретно тут! Костёр, булькающий котелок, две стоящие у кромки пепла металлические эмалированные кружки, шалаш за спиной – всё было ясно, близко. …Капитан снял с огня котелок, – разлил по кружкам крепкий душистый чай. Семён Семёнович, привстав, дотянулся до горки сухих веток, и пара веток – подбросил в костёр. Всё ясно, всё близко, всё само собой очевидно.
Капитан отодвинул кружки подальше от жара, дотянулся из кармана надкусанный Семёном Семёновичем листок, всмотрелся. Листок как был – так и остался, но текст – был вторым. Друзья не удивились. Происходящее с ними – то и дело происходящее – виделось сейчас лёгким, вразумительным, несложным. И – ясным. Ясным! – практически понятным… Они нагнулись, буквы высвечивая в сверканье костра, – пристально всматриваясь, старательно осознавая…
—
«О! Вселенная обожает играться. Вселенная играется сама с собой, привязчиво и надрывно. А с кем же ей ещё играться? – никого больше нет…
Крутятся колёса. Катится повозка. Театр Писем – удаляется и приближается… удаляется и приближается, – ни при каких обстоятельствах не покидает собственного места. …Это игра, игра-игрушечка… куклы-занавески, карусели-танцы… Но – с сюрпризом. (Быть может – и не с сюрпризом вовсе, а – так: отринуло, возроптало, поднялось, прочно упираясь сильными лапами… За собой поманило…)
Хоп! (да и «хоп» – так себе, чуточку…) – и зрительный зал со сценой поменялись местами. Хоп! – и снова поменялись. Хоп! – и снова. Хоп! – и снова. … И кружится, кружится, кружится… А – вовсе и не кружится. Вот оно как.
Вот как: всего-то и навсего: занавес встал, а вровень с поднятием занавеса первого – опустился занавес второй, не пугая своим прибытием зрительного зала, не отчуждая себя от вида занавеса первого… (А возможно и без того: перекрутился занавес-декорация на оси, как перекручивается и другой стороной ложится монета… либо – рябиновый лист в пальцах октябрьского вихря, вездешнего тротуарного вьюна) И занавес тот – второй, от первого неотделимый – Занавес Зеркальный.
И Вселенная – из этого – расщёлкивается невиданной трелью. И Вселенная набухает бурлящим крепнущим солнечным шаром, раздвигая дома и дразня голубей. И полощет в лужицах утренних лапки. И – наблюдает, наблюдает, наблюдает на каждого, каждому – разрешая наблюдать на себя.
!Вот как возможно. Быть может и не быть. А?
…И – в Занавесе Зеркальном – истерика! крик прожекторов! трясущееся вкруг ладоней небо!
Поди, разбери – на какой размывной сиятельной ноте оборвалась, закончившись вовсе, игра. …Ну, какая уж в том месте игра, – венчальный гимн, и трясущееся вкруг ладоней небо, жаждущее успокоения. Вот так как как. Конкретно так. (Либо – как-то в противном случае.)»
—
Они сидели и наблюдали на пламя. И пламя наблюдало на них. А в то время, когда Семён Семёнович поднял взор и взглянуть на Капитана – то Капитана он не заметил, заметил зеркало. А в то время, когда Капитан поднял взор и взглянуть на Семёна Семёновича – то не заметил друга собственного, Сеньку-бузотёра, но – зеркало, зеркало… во целый рост и со всех сторон.
«Всё верно, – думал Семён Семёнович, – и голова возможно бутоном, и – в случае, если солнышко докоснётся – раскрыться навстречь. Бродят цветы по мерзлотной почва, – лапти плетут для корней, кутаются в похищенную шерсть. …Нам бы сейчас лишь согреться! лишь согреться…»
«Всё правильно, – думал Капитан, – эхо значительно стремительнее, чем отечественное шептанье ему. Вот… – Капитан улыбнулся, расправил плечи, – вот – человек со ногами и связанными руками, с кляпом во рту. Человек умирает от голода. Он сам себя связал, а сейчас – умирает от голода. Но идёт – мимо проходит – некто, чьи карманы полны снедью, и руки свободны и ноги. Проходит; останавливается; подходит ближе. Требует человека развязать себя, не мучить зряшно, отказаться от вздорной участи. Тут узнается, что связанный человек – не слышит, не имеет возможности слышать, – в его ушах затычки. Подошедший некто – протягивает человеку еду, но… – руки-то связаны, как заберёшь? И тогда некто хватает человека – трясёт приложив все возможные усилия, стараясь стряхнуть с бедолаги путы. Некто трясёт. Путы слабнут. Человек стонет. …какое количество ж его будут трясти-содрогать? – столько, сколько необходимо, сколько необходимо этому человеку. …Хватит ли сил у пришедшего на помощь – он не знает; он и не вспоминает над этим – это ни к чему.»
В зеркале проступил дистрофичной косматый оборванец. Он стоял на коленях в снегу и разбирал провеянные по белизне буквы; разбирал – взором шуршал в снежинках, плыл, наполнялся.
«Это я… – поразмыслил Семён Семёнович… поразмыслил Капитан… – Тяжело себя определить, если не знаешь ничего, не считая «тяжело». Страшно поверить себе – оказывается, ты и имеется тот мост, которого ты ожидаешь-недождёшься на краю пропасти…»
Мелькнула знакомая кошачья фигурка. Следом бежала дама. Даме нравилось, нравилось бежать, она испытывала удовольствие от бега. Следом – бежал крик…
И опять: косматый оборванец… бегущая дама… клубы пара, вихрящиеся в морозную круговерть из клыкастой собачьей пасти… и ещё… и ещё… Вот: смутный, размывный силуэт мальчика. Мальчик задумался. Мальчик поднёс руку к тетради. Мальчик перевернул страницу. …Лес дрогнул – качнулся – под напором ветра.
«Для чего я был? – думал Семён Семёнович. – Откуда? …Да и был ли? Любая секунда на моей ладони – весом с горный хребет, как такое поднимешь, собственного хребта не расплющив? – а, должно быть, поднимешь! Ну да.»
«…мотаемся, мотаемся, мотаемся между отечественных правд испиноченным мелким мячиком… – думал Капитан. – Нашли себе забаву! …Как в зеркало утром ни взглянешь – всё забавно; и смеёшься, смеёшься, смеёшься, покуда не подступят слёзы, и ты не упадёшь навзничь.»
«А так поразмыслить – жуть! – содрогнулся про себя Семён Семёнович. – Мысли ж всё время копошатся. То и дело: вжик-вжик, вжик-вжик. И что за мысли? – сор да копоть, без наполнения и связи: чтобы по-настоящему – куда в том месте! – с одного на второе, что само плюхнется. Кроме того и во сне – разве пустует голова? Но и во сне и наяву – я-то при чём? я-то где? – и коснуться не успеваю, – всё без моего участия.» Семён Семёнович оплёл пальцами кружку. Стиснул. Тёплый металл огненными брызгами полыхнулся в руку. Но пальцев Семён Семёнович не разжал, – крепче стиснул, до хруста, до белизны. И кипятковая твёрдая хмурь уступила настойчивому пожатью. Пальцам стало тихо, равновесно. Пальцам вслед – и сам Семён Семёнович в спокой да равновесие облёкся. Замер. «До тех пор пока я думал не думая – меня и не было! – весело осознал он. – Не было! Я лишь рождался. И рождение продолжалось так продолжительно, так продолжительно!.. – и мгновения не прошмыгнуло… – но меньше, меньше! – а мне показалось, что всю мою жизнь… Вот, – осознал он ещё, – я рождаюсь, и пена неосмысленности моей, вздоры, метания – плёнка плода, спасенье и плащ, покуда я не обучился быть спасённым, не искать защиты, поскольку – не от чего, осознать и принять это, усвоить прямо, отчётливо, безоглядно.»
Звучно и глухо треснул уголёк. Позже ещё. Ещё… Послышалось лёгкое шипение. По страницам пробежала тугая шуршливая рябь. В темноте – невидимые, неимоверно, практически до небес, высокие – качнулись вершины деревьев.
Капитан, поёрзав, чуть придвинулся к костру.
– Но, ливень вот-вот…
– Ага… – не отводя взора от сверкающих углей, подтвердил Семён Семёнович.
– Где же твоя дача, Семён? В какую сторону?
– В том месте, – не отводя взора от сверкающих углей, щедро обозначил Семён Семёнович.
– Вот и я так думаю, – хмыкнул Капитан. – Что ж, будем втроём в посиделках…
Семён Семёнович через костёр взглянуть на друга.
– Ты, я и ливень, – пояснил Капитан.
– Так, наподобие, шалаш имеется…
– Ну а чего ж ты тогда ожидаешь? – приглашающе задал вопрос Капитан, пробуя поймать на язык первые дождинки. – Полезли!
Он первый, не ждя спутника, – на четвереньках, неуклюже раскачиваясь, – втиснулся в хрупкое сооружение. Следом, кряхтя и зачарованно оглядываясь, вполз Семён Семёнович. Тут были собственные запахи. Собственный скромный и необычный быт. Всё весьма обжитое, давнишнее, вовсе не покинутое.
Шалаш покачнулся.
– Ты осмотрительнее в том месте, – потревожился Семён Семёнович.
– Хорошо… Ничего… – бормотнул Капитан, эргономичнее устраиваясь на хрустком сушняковом ложе. – Весьма интересно, Сеня, кто данный дворец выстроил…
– А что?
– А ничего! – Распрямился; руки на животе сложил; мирно и достаточно набрался воздуха. – Вот возвратится посерёд ночи к себе, посунется, – а тут два гуся его жилище обхрапывают. А? – Зевнул. – Я бы не сдержался…
– Думаешь?
– Ну! – локтем пихнул друга. – Может – суп из нас сварит, может – штраф выпишет… Поди, разбирай! – Заворочался; повернулся на бок. – Дремли, Семён, утром прояснится – что к чему…
– Ага…
– Дремли…
Дождик, сначала чуть приметный, от 60 секунд к минуте увеличивался. Продолжительная плотная морось монотонно обшёптывала шалаш, – кутая и чаруя, навевая уют, протяжность и глубину. Шелестящая монотонность казалась незыблемой, – разве что время от времени, мягко и упорно раздвигая капли, ввеивались в ливень маленькие гулкие взвывы лесного ветра, ненадолго и не всерьёз водворяя переполох и неразбериху. Как ни необычно, мерещившийся со стороны хлипким и кое-каковым – шалаш был эргономичен и оптимален: он совсем не пропускал жидкости; в него не удалось забраться практически ни одному сквозняку; лежбище – из сушняка, листвы и каких-то тряпок – было в полной мере притёртым и очевидным, – пребывалось тут весьма приятно, пребывалось легко и просто. Друзьям не было нужно продолжительно вздыхать да ворочаться, – заснули скоро, пригревно, заснули глубоко; ни что не мешало сну, ни что не тревожило суматохой и бестолковостью.
—
Первым проснулся Семён Семёнович. Проснувшись, он какое-то время лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к ощущениям собственного расслабленного организма. Самочувствовалось замечательно: в теле – нарождающаяся бодрость, голова ясная, в душе – приятность и покой. Лежать – конкретно так – Семёну Семёновичу нравилось, и лишь из уважения к собственному красивому самочувствию, будучи признателен и хотя сделать самочувствию любезность, он открыл глаза. Опять закрыл. И открыл.
С низкого неровного потолка на долгом шнуре свисает лампа в плетёном соломенном абажуре. По стенкам – выцветшие весёленькие обои, с пунцовыми цветочками, индюками и подбрасывающими мячики рыбами. У торцовой стенки, под затянутым в штору окном, прочно стояла пузатая обшарпанная тумбочка, с грудой ветхой одежды поверху. Рядом с тумбочкой – лесенка, ведущая к люку-проходу в мелкую чердачную комнатушку.
Возлежал Семён Семёнович на скрипучей металлической кровати. Сбоку же от него – по правую руку, метрах в полутора – на совершенно верно такой же кровати равномерно сопел Капитан, до подбородка – под ватным малиновым одеялом, головой – на высокой пухлой подушке. Из-под его кровати угловато вымелькивал тусклый ворох садово-огородных приспособлений: лопаты, грабли, шланги… и тому подобное.
Возлежал Семён Семёнович, думал.
«Ну, женился… Для чего? Все женятся… Дачу вот пара лет строили. И по сей день строим… Маета невообразимая! Для чего? Супруга говорит – нужно… все строят. …Нет, дача – это, само собой разумеется, отлично… Другими словами, лес да речка – отлично, а довольно много ли нужно, дабы быть рядом с ними? – шалашика достаточно! И ещё данный огород… – ну совсем уже мерзость! Мы так как что делаем? – мы так как безобразничаем: не принимаем того, что почва даёт, – пускай без признательности, пускай ничего не предложив вместо, – нет, мы насилуем её, навязывая собственные посредственные нудные хотения, решая, что и как должно жить на данной почва, а что – не должно. О, как же мы горды, как неприятны и слепы! …Да ещё эти нескончаемые доски, нескончаемые кирпичи! Нескончаемая, неосмысленная болтовня чужого человека, его претензии, его раздражительность… Словно бы бы – приснилось всё… либо – нет?» – Семён Семёнович взглянуть на сопящего Капитана. – «Вот человек! Мне бы так… А? …Мне бы – курить начать, вот что! Начинал так как уже, – супруга не приказала; заявила, что одного меня ей больше чем достаточно, – меня вместе с табаком она выдержать не сможет. Не сможет… Бедолага…!»
– Капитан… Капитан, – тихо позвал Семён Семёнович, – разреши закурить, пожалуйста!
Но Капитан не слышал приятеля. Капитан дремал, и если судить по ровному дыханию, по мягкой ухмылке, округлившей его щёки, занятие это прерывать не планировал.
Семён Семёнович переместил в сторону одеяло и решительно уселся в постели. Усевшись, понял, что из одежды на нём остались лишь майка и трусы.
«М-да…»
– Свистать всех наверх! – закричал он. – По местам находиться, с якоря сниматься! …Внимание, селёдки по правому борту!
– А!? Что!?
Взъерошенный со сна Капитан весьма и весьма был похожим ежа, которому подарили зонтик. Кроме того не на ежа, а на целую ораву ежей, взбаламученную, заполошную.
– А!? …Ты что, Семён, спятил?
– Хорошее утро, – весело сообщил Семён Семёнович.
Капитан заозирался.
– Где это мы?
– У меня на даче. Ты же сам желал!
– А как мы тут… Послушай! – Капитан хлопнул себя по бокам, – а где одежда!?
– Одежда…
Но, одежду они нашли достаточно скоро: она лежала в общей тряпичной куче, на тумбочке. Рядом, за одной из кроватей, стояла обувь.
Путешественники неторопливо наряжались.
– Разреши закурить, а? – попросил Семён Семёнович.
– Эк ты, – крякнул Капитан. – Ухмыльнулся. – На хорошее потянуло? – не редкость! на данный момент… – Скоро вытянув из кармана пачку – досадливо смял её в руке. – Пусто. И без того бывает… – Набрался воздуха. – Может, у тебя тут припрятано что-нибудь табачное? Махорка, хотя бы?
Семён Семёнович пожал плечами:
– Откуда…
Капитан задумался. Капитан сунул смятую пачку обратно в карман и решительно насупился.
– Давай, Сеня, показывай владения.
– Какие конкретно владения?
– Дача твоя? – твоя! Вот и показывай: где тут у тебя – что… как…
– Ну что… Вот эта – отечественная с женой помещение.
– Спите, значит, раздельно, – хмыкнул Капитан. Махнул рукой: – Да ты не обижайся, Семён!
– Я не обижаюсь… – Семён Семёнович мотнул головой в сторону маленькой лесенки: – В том месте – чердак; что-то наподобие чердачной помещения, для дочек…
– Довольно много дочек?
– Две… – Семён Семёнович продемонстрировал на чуть немного открытую дверь: – А в том месте – веранда, она же – прихожая, она же – кухня…
Капитан деликатно крякнул.
– А сортир, Сеня? …Ты меня, само собой разумеется, прости, но на кухне я гадить не буду!
– Туалет? Туалет – в сарайчике, за малиной. Отправимся, покажу.
Семён Семёнович поднялся, и, не делая лишних перемещений, дораскрыл дверь. О, как это превосходно, как комфортно, в то время, когда не нужно делать лишних перемещений! – в то время, когда комнатка твоя столь мелка, что и муравью пригодится не более десяти мин., дабы обследовать любой её уголок. Прямо из комнатки – простор. Через практически полностью застеклённые верандовые стенки друзья заметили огромные пышные – чуть поникшие и поблёкшие – луга, с неширокими протяжными проплесками берёзовых и осиновых рощиц. Через луга, извилисто обходя рощи, тянулась размокшая дорога; тянулась… тянулась… доходила к кромке дальнего чёрного леса, и – где-то в том месте – растворялась вовсе. …Но – что самое любезное! – никаких дач; как хватало огляда: ни дач, ни садов, ни заборов, ни огородов… – ничего.
Семён Семёнович, в один прыгучий ход проскочив веранду, выметнулся за дверь – и, вскарабкавшись по приставной лестнице на верандовый козырёк, жадно заозирался. Капитан вышел следом; руки заложил в карманы, – прищурился на дорогу.
…Всё – вот оно. Грядки, некрашеный щепастый забор… На протяжении забора – клумбы с пионами; яблонька – белый налив… слива; поодаль – кусты малины, при них – сарайчик, со всевозможной ненужной ерундой и весьма нужной дыркой в полу… А за забором – в какую сторону ни всматривайся – ничего, никого: ни соседей слева, ни соседей справа, ни – по большому счету: от дачного посёлка, со множеством огородов и жилищ, с населением в разгар сезона человек до пятисот, осталось лишь его, Семёна Семёновича, жилище с хозяйством, а окрест – луга да рощи.
– Ну! Ты хорошо устроился, мой мальчик, – одобрительно прогудел Капитан. – Дачный посёлок из одной дачи – это я осознаю!
Семён Семёнович, сидючи на верандовом козырьке, шумно набрался воздуха. Но, во вздохе его не чувствовалось удивления либо тоски, скорее – облегчение. Нет, ну само собой разумеется, само собой разумеется – нервы немножечко гульнули, капельку вспятились… лишь вот – облегчение, наподобие как свежего воздуха глоток… два глотка… три! Но, 60 секунд спустя, он с неожиданной суматошностью заскакал вниз по лестнице; ничего не сообщив другу – бросился в дом.
Капитан с любопытством замечал.
В комнате что-то заскрежетало, что-то загрохотало, и малое время спустя на пороге показался растрёпанный сияющий Семён Семёнович. Он прижимал к груди что-то свёрткообразное, обильно захлёстнутое в целлофан и обвязанное целым мотком бечёвки.
– Вот!
– Ну и что это? – добродушно задал вопрос Капитан.
– Моё!
– Да ну! – улыбнулся друг. – Так-таки и твоё?
Семён Семёнович, скоро размотав бечеву, – дотянулся из шуршнувшего пакета три толстых ученических тетради в клеёнчатых тёмных обложках. Дотянулся, подержал мало – наслаждаясь, и сунул за пазуху.
– не забываешь, сказал я тебе: пробую писать. Вот! Под тумбочкой лежали; подумалось: что если…
– От жены прятал?
– От всех. И прятал… и скрывался… Хватит сейчас!
– Ой!..
– Что – «ой»?
– Совсем ты мне голову заморочил, Семён, – жалобно сообщил Капитан и прытко ринулся к сарайчику.
Семён Семёнович нетревожно уселся на ступень; поёрзал, примащиваясь комфортнее, – залюбовался. В самом деле: осень ещё не внятно, не разумеется, не очевидно означила собственное присутствие, но дыхание осени пребывало на всём. Склонились, обмякли, наметив будущие подснежные шатры, травы; чуть, еле-еле – в одно касание – расцветились листья деревьев багрянцем и желтизной; небо обильно исполнилось множеством непередаваемых узких оттенков. Присутствие? – да, но – неуловимость присутствия. Это так нравилось Семёну Семёновичу, так задевало, – ах! – начать плакать и взлететь! Взлететь! Это так нравилось ему.
Ну что за утро!
Так далека, так сыра, так прозрачна дорога. Мягкий сентябрьский ветерок ерошит-оглаживает рытвинные лужи, – гонит от края к краю пушистую рябь. Тихонечко покачиваются потемневшие листья большого призаборного репейника. На низком обочинном валуне два неспешных ответственных грача – неспешно разговаривают на неспешные, и без сомнений ответственные темы. Из дальней дали – то ли из леса, то ли ещё откуда – едет-приближается грузовик. Кроме того из этого заметно, как потряхивает его на рытвинах, как размётываются хлопья слякоти по сторонам, как подпрыгивают в кузове, прочно цепляясь за борта, какие-то люди.
Семён Семёнович привстал.
Не обращая внимания на размокшую дорогу, машина приближалась достаточно скоро. 60 секунд, ещё 60 секунд, и – погромыхивая, скрипя – она проедет мимо дачи, в случае, если, само собой разумеется…
Визгливо тявкнули тормоза. Грузовик, дёрнувшись, замер наоборот калитки. Быстроглазый долголицый шофёр явственно – через стекло – подмигнул Семёну Семёновичу.
– Приехали! – закричал шофёр в сторону кузова, по грудь посунувшись из окна. – Чего расселись?
– Не шуми, – рассудительно гуднули сверху.
Второй голос, уже, с лёгкими старческими нотками, дал согласие:
– И действительно, почаёвничали – хватит. Вылазь, парни! Фонды музейные – они сноровку уважают…
Из кузова – с различных сторон – выпрыгнули трое могучих, облачённых в костюмы молодцев.
– А четвёртый где? – гаркнул шофёр.
Один из молодцев постучал по борту.
– Арнольдыч, ты где застрял?
Послышался давешний тоненький голосок:
– А я, ребятки, поразмыслил-поразмыслил – и чайку себе ещё набулькал! Ватрушку, осознаёте, не доел, а всухомятку – куда ж с ней…
Лишь тут Семён Семёнович увидел, что из самой серёдки кузова торчит верховина самоварной трубы, и тянется от трубы то ли дымок неуловимый, то ли уже легко – один запах, пряный, еловый.
– Это Аким Арнольдович, новенький отечественный, – нежно улыбнулся Семёну Семёновичу шофёр. – Стажёр, тудыть его, сироту. Ухлёбист – спасу нет!
– Да-а…? Вот оно как… – не зная, что сообщить, промямлил Семён Семёнович.
– Ты, дядя, калитку бы открывал, – подтопал к забору один из молодцев. – Наподобие как, некогда нам…
– Для чего? – Семён Семёнович кроме того мало испугался. – Вам кого? Кто вы?
– Во даёт! – с восторгом закричал шофёр и выскочил из кабины. – Во даёт! Такому в рот не то что – палец, а и диван не положишь. Была б калитка открыта – расцеловал бы!
– Ты, дядя, не бузи, – тихо сообщил молодец. – Ты сам рассуди: Музей – вещь важная? ему порядок – нужен?
– Нужен, – машинально подтвердил Семён Семёнович.
– А вдруг нужен, так и не мешай, – жёстко выяснил молодец. – Либо, может, ты не выспался?
– Выспался…
– Да он и сам – экспонат, – хихикнул откуда-то из кузова невидимый ухлёбистый Арнольдыч. – Поди, из фондов убёг.
– Он? – Шофёр прекратил радоваться, и строго взглянуть на Семёна Семёновича. Крикнул в кузов: – Не лги! Какой же это экспонат? – Потёр щёку. – Не смотря на то, что…
– Вы что! – плачущим голосом запротестовал Семён Семёнович. – Что вы несёте!
– Ну, экспонат – не экспонат, – рассудительно сообщил второй подошедший молодец, – а дело делать нужно. Ты, дяденька, открывай калитку, да и иди себе… вон хоть – чайку с Арнольдычем попей.
– Шлёпай ко мне, дитёнок, – радостно пискнули из кузова.
– Давай-давай, – поторопил рассудительный молодец. – Не тяни кота за хвост, а тем более – кошку…
Семён Семёнович (для чего? – нужно, возможно…) отбросил крючок и открыл калитку.
…Предстоящее воспринималось в каком-то звенельном туманце; воздействие то приближалось, то удалялось, – словно бы бы носились через звенель некие разномастные шальные линзы, словно бы бы к кнопочному пульту карусели, на которую он уселся, подобрался – и врезал по кнопкам очень одичавший, изрядно придурелый и весьма довольный своим занятием пианист.
Вот: сидит он в кузове, с ватрушкой в зубах. Что-то бухтит ему сердобольный Арнольдыч, посовывая в руки чашку с ароматным чаем. Бухтеть Арнольдыч уноравливается в оба уха разом, тем самым строя что-то наподобие шуршащего, цокающего фильтра между Семёном Семёновичем и другими звуками, – звуки несусветно перебулькивая, перетряхивая, искажая. Бригада же из трёх молодцев тем временем осуетила целый дачный участок, устраивая – на протяжении да поперёк – что-то слаженное, но бредовое. Вот: они скатали в трубочку забор, да и то, что у них оказалось – напоминало тюк с обоями… Огород, деревья, кусты – скатанные в трубочку – были уже похожи на ковровый рулон… Вот: они немного подняли и перетряхнули сарай, ладными стремительными перемещениями – комкая – слепливая сарайную массу в пушистый сверкающий шар, чуть больше детского мяча… Ни под чем и ни на чём, в высокой густой траве стоит Капитан: дрожащими руками он пробует – лихорадочно – застегнуть брюки, огромными же выпученными глазищами шало таращится по сторонам… Вот: малые яркие пичуги на дачную крышу взлетели, расселись привольно – в том месте, сям; загремели! – то ли в трубы серебряные загремели, то ли в сверкающие раковины… Замерцала, завеялась дача – вихрем узким метнулась в осеннее небо, – осыпалась листвяной красотой; неведомых деревьев и ведомых листья – расцвеченные в осеннюю пору – молодцы скоро сгребли в большой сиятельный букет и осторожно уложили в широченный, комодоподобный сундук… Вот: дачный участок неприметно вписался в луга, и лишь в том месте, где была малина, заблестел мелкий зеркальный пруд, с низкой маленькой ивой, склонённой над ним.
Каким-то образом (Семён Семёнович не уловил – каким…) рядом, в кузове, был Капитан. Отодвинув болтливого Арнольдыча, Капитан без звучно – одной рукой – тряс друга за шиворот, не забывая – с другой руки – прихлёбывать, плеская, чай.
Пара войдя в мысль, Семён Семёнович решительно отвёл трясущую его руку. Поднялся. Цепляясь пальцами за борта, он почувствовал, что пальцы дрожат. «Не очень приятно, – поразмыслил Семён Семёнович. – Как не очень приятно! Что же это я? В самом деле – слабонервный какой-то, хоть в валерьянковой луже живи!» Поёжился: ветерок налетел… несильный, но стылый и тугой. Крепче запахнул ворот куртки. Присмотрелся. Вот: столик посерёд кузова, самовар на столике, вазочки с ватрушками творожными, с вареньем, с сахаром. Вот: подвижный, пузырчатый от радости Арнольдыч. Вот: Капитан… «Ну уж в самом деле – капитан! Настоящий капитан! – жмурился Семён Семёнович. – Из-под него, возможно сообщить, горшок выдернули, а он – ничего! Чаи распивает, приятеля в эмоцию приводит. Милое дело!»
– Я и говорю, уматывать из этого нужно, – озабоченно шептал Капитан. – В противном случае они и нас в трубочку свернут, – мало не покажется!
Семён Семёнович восхищённо наблюдал на друга, и, обширно радуясь, покладисто кивал.
– Ты наблюдай, – кручинился Капитан, – думается, все дела уже переделали, не в противном случае как – отечественная очередь…
Семён Семёнович улыбнулся ещё шире.
– Да ты что, Сеня, не очухался ещё? – Затревожился: – Ко мне идут! …Тебе, может, по шее дать для бодрости? Протри очки, гуманоид!
– Не нужно – по шее…
Семён Семёнович совсем встряхнулся. Вправду, идут…
Из-за великанской чайной чашки, за которой практически совсем укрылся Арнольдыч – послышалось певное бормотание.
Бормотание стало громче. Старикашка-стажёр пел, направляя звуки вглубь, по всей видимости уже испитой до дна, чашки:
«…закружились-тормошились птицы хорошие около
закружились-тормошились животные хорошие около
люди хорошие седели
ветви хорошие скрипели
то ли плыли то ли пели –
сходу – внезапно…
где под крышами роилось довольно много лиц
то ли розных то ли различных хороших лиц
в плывь и пель они рядились
но потому, что народились –
на себя они дивились:
п ы л ь »
Сидя на корточках, чуть раскачиваясь, старичок Арнольдыч гудел и гудел себе в чашку. Вслушиваясь, задумался Капитан, затомился. Вот, то самое, то – что мерещилось с давным-давно, но никак не находило себе выражения. Казалось бы, яснее ясного, а зачерпнёшь – полностью прозрачно и нет глубины, донышко видно… А за непрозрачностью донышка – глубина.
—
(Заблудился. Так оказалось.
Так оказалось: заблудился на площади человек. Среди белого дня! – вот так как… Заблудился; задёргался; затормошился… Никого. Никого около. Ни пешеходов, ни птиц, ни деревьев… Некого окликнуть. Не к кому криком докрикнуться. Некого расспросить. И о помощи попросить – некого. Вот как.
Ну и ну… Площадь! Хоть садись, где стоишь и рыдай. Хоть куролесь позёмкой в истерике изнеможной. Хоть находись столбом.
Либо… Возможно, всё-таки позвать? Хоть и нет никого, а – позвать? Либо… Ну пускай кто-нибудь!.. Кто-нибудь!