Рикёр П. Конфликт интерпретаций: (Очерки о герменевтике) / Пер. с не сильный. М., 1995.
ГЕРМЕНЕВТИКА и СУЩЕСТВОВАНИЕ
Целью данного анализа есть изучение дорог, открытых перед современной философией тем, что возможно было бы назвать прививкой герменевтической проблематики к феноменологическому способу. Перед тем как предпринять такое изучение, я разрешу себе сделать краткий исторический экскурс, на протяжении которого (по крайней мере, в его финише) обязан проясниться суть существования, в котором именно и отыскало бы отражение обновление феноменологии посредством герменевтики.
Истоки герменевтики
Герменевтическая проблематика сложилась задолго до феноменологии; конкретно исходя из этого я и говорю о прививке, которую кроме того следовало бы назвать запоздалой прививкой.
Было бы небесполезно напомнить, что герменевтическая проблематика сперва появилась в рамках экзегезы, другими словами дисциплины, цель которой пребывает в том, чтобы выяснить текст — осознать его, исходя из его интенции, осознать на основании того, что он желал бы сообщить. В случае, если экзегеза породила герменевтическую проблематику, иными словами, поставила вопрос об интерпретации, то это случилось по причине того, что всякое чтение текста само по себе связано с quid (сущность), с вопросом о том, с какой целью он был написан, и постоянно осуществляется в того либо иного общества, той либо другой традиции либо того либо иного течения живой мысли, каковые имеют собственные предпосылки и выдвигают личные требования: так, прочтение греческих мифов школой стоиков на базе этики и натурфилософии содержит в себе герменевтику, существенно отличающуюся от раввинской интерпретации Торы в Галахе и Хаггаде; со своей стороны, апостольское истолкование Ветхого Завета в свете пришествия Христа дает совсем второе прочтение событий, установлений, персонажей Библии, чем это делают раввины.
Какое отношение эти дебаты по поводу экзегетики имеют к философии? Дело в том, что экзегеза включает в себя значения и теорию знака, как это видно, к примеру, в Христианской теории Св. Августина. Это указывает, что в случае, если текст может иметь пара смыслов, к примеру исторический и духовный, то нужно прибегнуть к значительно более сложному понятию значения, чем понятие о так называемых одиозных символах, которых требует логика доказательства. Наконец, сама работа по интерпретации обнаруживает глубочайший план — преодолеть культурную отдаленность, расстояние, отделяющую читателя от чуждого ему текста, дабы поставить его на один с ним уровень и так включить суть этого текста в нынешнее познание, каким владеет читатель.
Начиная с этого момента герменевтика уже не имела возможности оставаться техникой экспертов, толкователей таинств, чудес; она породила неспециализированную проблему понимания. К тому же никакая большая интерпретация не имела возможности сформироваться без заимствований и уже имеющихся в распоряжении данной эры способов понимания мифа, аллегории, метафоры, аналогии и т. п. Об данной связи интерпретации, забранной в строгом смысле как толкование текста, с пониманием, трактуемым в широком смысле как постижение знаков, свидетельствует одно из классических значений самого слова герменевтика, которое восходит еще к Аристотелю, к его труду Об истолковании. В действительности, знаменательно, что у Аристотеля hemieneia относится не к одной только аллегории, а ко всему значащему дискурсу; более того, именно сам значащий дискурс и имеется hermenеia, именно он интерпретирует действительность кроме того тогда, в то время, когда в нем сообщается что-то о чем-то; hermenеia существует постольку, потому, что высказывание есть овладением действительностью посредством значащих выражений, а не сущностью так называемых впечатлений, исходящих из самих вещей.
Таково первейшее, самое что ни на имеется изначальное отношение между понятиями понимания и интерпретации; оно устанавливает связь между техническими проблемами истолкования текста с более неспециализированными проблемами языка и значения.
Но экзегеза имела возможность привести к появлению неспециализированной герменевтики лишь в конце ХVIII — начале XIX века благодаря формированию хорошей филологии и исторических наук; философской же проблематикой герменевтика делается благодаря Шлейермахеру и Дильтею. Подзаголовок настоящего раздела: Истоки герменевтики — недвусмысленно намекает на известную работу Дильтея 1900 года; задачей Дильтея было придать Geisteswissenschaften значение, сопоставимое со значением наук о природе, какое они имели в эру господства позитивистской философии. Поставленная так, эта неприятность получала эпистемологический темперамент: обращение шла о разработке критики исторического сознания столь же основательной, как и кантовская критика познания природы, и о подчинении данной критике разрозненных подходов хорошей герменевтики, таких, как закон внутренней связности текста, закон контекста, законы географического, этнического и социального окружения и т. п. Но ответ данной неприятности превосходило возможности простой эпистемологии: интерпретация, которую Дильтей связывал с письменно зафиксированными документами, есть всего лишь одной из областей намного более широкой сферы понимания, идущего от одной психологической жизни к второй. Герменевтическая проблематика, так, выясняется выведенной из психологии: для конечного существа осознавать свидетельствует переноситься в другую жизнь; при таких условиях историческое познание сохраняет все парадоксы историчности: как историческое существо может осознавать историю исторически? Эти парадоксы со своей стороны отсылают нас к еще более фундаментальным вопросам: как именно жизнь, высказывая себя, может объективироваться? как именно она, объективируясь, выявляет значения, поддающиеся пониманию и обнаружению вторым историческим существом, преодолевающим собственную историческую обстановку? Тут появляется центральная неприятность, к которой мы придем в конце отечественного изучения, — неприятность отношения между силой и смыслом, между судьбой, носительницей значения и духом, талантливым связать их воедино. В случае, если жизнь изначально не есть значащей, то познание по большому счету нереально; но дабы познание имело возможность состояться, не нужно ли перенести в саму жизнь ту логику имманентного развития, которую Гегель назвал Понятием? Не следует ли, создавая философию судьбы, окольным методом воспользоваться всеми ресурсами философии духа? Таково основное затруднение, талантливое растолковать то, что именно в феноменологии мы ищем подходящую структуру, либо, в случае, если обратиться к нашему исходному образу, молодое растение, к которому возможно было бы привить герменевтический черенок.
Рикер П. метод и Герменевтика социальных наук // П. Рикер. Герменевтика. Этика. Политика. Столичные лекции и интервью. М., 1995. С. 3-18.
Главная тема моей лекции пребывает в следующем: я желал бы разглядеть совокупность социальных наук с позиций конфликта способов, местом рождения которого есть теория текста, подразумевая наряду с этим под текстом объединенные либо структурированные формы дискурса (discours), зафиксированные материально и передаваемые при помощи последовательных операций прочтения. Так, первая часть моей лекции будет посвящена герменевтике текста, а вторая — тому, что я назвал бы, в целях изучения, герменевтикой социального действия.
Герменевтика текста
Я начну с определения герменевтики: под герменевтикой я понимаю теорию операций понимания в их соотношении с интерпретацией текстов; слово герменевтика свидетельствует не что иное, как последовательное осуществление интерпретации. Под последовательностью я подразумеваю следующее: в случае, если истолкованием именовать совокупность приемов, используемых конкретно к определенным текстам, то герменевтика будет дисциплиной второго порядка, используемой к неспециализированным правилам истолкования. Так, необходимо установить соотношение между понятиями понимания и интерпретации. Следующее отечественное определение будет относиться к пониманию как таковому. Под пониманием мы будем иметь в виду мастерство постижения значения знаков, передаваемых одним сознанием и принимаемых вторыми сознаниями через их внешнее выражение (жесты, позы и, очевидно, обращение). Цель понимания — совершить переход от этого выражения к тому, что есть главной интенцией символа, и выйти вовне через выражение. В соответствии с Дильтею, известный по окончании Шлейермахера теоретику герменевтики, операция понимания делается вероятной благодаря свойству, которой наделено каждое сознание, попадать в второе сознание не конкретно, методом пере-жива-ния (re-vivre), а опосредованно, методом воспроизведения творческого процесса исходя из внешнего выражения; увидим сходу, что именно это опосредование через символы и их внешнее проявление приводит в будущем к конфронтации с объективным способом естественных наук. Что же касается перехода от понимания к интерпретации, то он предопределен тем, что символы имеют материальную базу, моделью которой есть письменность. Любой след либо отпечаток, любой документ либо монумент, любой архив смогут быть письменно зафиксированы и кличут к интерпретации. Принципиально важно выполнять точность в терминологии и закрепить слово познание за неспециализированным явлением проникновения в второе сознание посредством внешнего обозначения, а слово интерпретация использовать по отношению к пониманию, направленному на зафиксированные в письменной форме символы.
Именно это расхождение между интерпретацией и пониманием порождает конфликт способов. Вопрос пребывает в следующем: не должно ли познание, дабы сделаться интерпретацией, включать в себя один либо пара этапов того, что в широком смысле возможно назвать объективным, либо объективирующим, подходом? Данный вопрос сразу же переносит нас из ограниченной области герменевтики текста в целостную сферу практики, в которой действуют социальные науки.
Интерпретация остается некой периферией понимания, и сложившееся отношение между чтением и письмом вовремя напоминает об этом: чтение сводится к овладению просматривающим субъектом смыслами, заключенными в тексте; это овладение разрешает ему преодолеть временное и культурное расстояние, отделяющее его от текста, так, что наряду с этим читатель осваивает значения, каковые по обстоятельству существующей между ним и текстом расстояния были ему чужды. В этом очень широком смысле отношение письмо-чтение возможно представлено как частный случай понимания, осуществляемого при помощи проникновения в второе сознание через выражение.
Такая односторонняя связь между понимания и интерпретации именно и была продолжительное время великим соблазном герменевтики. В этом отношении Дильтей сыграл решающую роль, терминологически зафиксировав отлично известную противоположность слов осознавать (comprendre) и растолковывать (expliquer) (verstehen vs. erklaren). На первый взгляд мы вправду стоим перед альтернативой: или одно, или второе. На самом же деле обращение тут не идет о конфликте способов, поскольку, строго говоря, методологическим возможно назвать только объяснение. Познание может в лучшем случае потребовать приемов либо процедур, используемых тогда, в то время, когда затрагивается соотношение целого и части либо его интерпретации и значения; но как бы на большом растоянии ни вела техника этих приемов, база понимания остается интуитивной по обстоятельству изначального родства между интерпретатором и тем, о чем говорится в тексте.
Конфликт между объяснением и пониманием принимает форму подлинной дихотомии с того момента, как начинают соотносить две противостоящие друг другу позиции с двумя разными сферами действительности: природой и духом. Тем самым противоположность, выраженная словами осознавать-растолковывать, восстанавливает противоположность духа и природы, как она представлена в так называемых науках о науках и духе о природе. Возможно схематично изложить эту дихотомию следующим образом: науки о природе имеют дело с замечаемыми фактами, каковые, как и природа, со Декарта и времён Галилея подвергаются математизации; потом идут процедуры верификации, определяющиеся в базе собственной фальсифицируемостью догадок (Поппер); наконец, объяснение есть родовым термином для трех разных процедур: генетического объяснения, опирающегося на предшествующее состояние; материального объяснения, опирающегося на лежащую в основании совокупность меньшей сложности; структурного объяснения через синхронное размещение элементов либо составляющих частей. Исходя из этих трех черт наук о природе, науки о духе имели возможность бы произвести следующие почленные противопоставления: открытым для наблюдения фактам противопоставить символы, предложенные для понимания; фальсифицируемости противопоставить симпатию либо интропатию; и наконец, что возможно особенно принципиально важно, трем моделям объяснения (каузальной, генетической, структурной) противопоставить сообщение (Zusammenhang), при помощи которой изолированные символы соединяются в знаковые совокупности (лучшим примером тут есть построение повествования).
Эта дихотомия была поставлена под вопрос с момента рождения герменевтики, которая в любой момент в той либо другой степени потребовала объединять в одно целое собственные взоры и позицию собственного оппонента. Так, уже Шлейермахер стремился соединить филологическую виртуозность, характерную эре просвещения, с гениальностью романтиков. Совершенно верно так же пара десятилетий спустя испытывал трудности Дильтей, в особенности в собственных последних произведениях, написанных под влиянием Гуссерля: с одной стороны, усвоив урок Логических изучений Гуссерля, он начал акцентировать объективность значений по отношению к психотерапевтическим процессам, порождающим их; иначе, он был должен признать, что связь знаков придает зафиксированным значениям повышенную объективность. И однако различие между науками о природе и науками о духе не было поставлено под сомнение.
Все изменилось в двадцатом веке, в то время, когда случилась семиологическая революция и началось интенсивное развитие структурализма. Для удобства возможно исходить из обоснованной Соссюром противоположности, существующей между речью и языком; под языком направляться осознавать громадные фонологические, лексические, синтаксические и стилистические совокупности, каковые превращают единичные символы в независимые сокровища в сложных совокупностей независимо от их воплощения в живой речи. Но речи и противопоставление языка стало причиной кризису в герменевтики текстов лишь по обстоятельству явного перенесения установленной Соссюром противоположности на разные категории зафиксированной речи. И все же возможно заявить, что пара язык- обращение опровергла главной тезис дильтейевской герменевтики, в соответствии с которому каждая объяснительная процедура исходит из наук о природе и возможно распространена на науки о духе только по неточности либо небрежности, и, значит, всякое объяснение в области знаков должно принимать во внимание незаконным и рассматриваться в качестве экстраполяции, продиктованной натуралистической идеологией. Но семиология, примененная к языку независимо от ее функционирования в речи, относится именно к одной из модальностей объяснения, о которых обращение шла выше, — структурного объяснения.
Однако распространение структурного анализа на разные категории письменного дискурса (discours ecrits) стало причиной окончательному провалу противопоставления понятий растолковывать и осознавать. Письмо есть в этом отношении неким значимым пределом: благодаря письменной фиксации совокупность знаков достигает того, что возможно назвать семантической автономией, другими словами делается свободной от рассказчика, от слушателя, наконец, от конкретных условий продуцирования. Став независимым объектом, текст находится именно на стыке объяснения и понимания, а не на линии их разграничения.
Но в случае, если интерпретация больше не может быть осознана без этапа объяснения, то объяснение не может сделаться базой понимания, составляющей сущность интерпретации текстов. Под данной неустранимой базой я подразумеваю следующее: в первую очередь, формирование максимально независимых значений, рождающихся из намерения обозначать, которое есть актом субъекта. После этого — существование полностью неустранимой структуры дискурса как акта, при помощи которого кто-либо говорит что-либо о чем-либо на базе кодов коммуникации; от данной структуры дискурса зависит отношение обозначающее — обозначаемое — соотносящее- словом, все то, что образует базу всякого символа. Помимо этого, наличие симметричного отношения между рассказчиком и значением, то есть отношения дискурса и принимающего его субъекта, другими словами собеседника либо читателя. Конкретно к данной совокупности разных черт прививается то, что мы именуем многообразием интерпретаций, составляющим сущность герменевтики. В конечном итоге текст в любой момент имеется что-то большее, чем линейная последовательность фраз; он представляет собой структурированную целостность, которая в любой момент возможно образована несколькими разными методами. В этом смысле множественность интерпретаций а также конфликт интерпретаций являются не недочётом либо пороком, а преимуществом понимания, образующего сущность интерпретации; тут возможно сказать о текстуальной полисемии совершенно верно так же, как говорят о лексической полисемии.
Потому, что познание конституирует неустранимую базу интерпретации, возможно заявить, что познание постоянно предваряет , сопутствовать и завершать объяснительные процедуры. Познание предваряет объяснение методом сближения с субъективным планом автора текста, оно создается опосредованно через предмет данного текста, другими словами мир, что есть содержанием текста и что читатель может обжить благодаря симпатии и воображению. Познание сопутствует объяснению в той мере, в которой пара письмо-чтение формирует область интерсубъективной коммуникации и в этом качестве восходит к диалогической модели ответа и вопроса, обрисованной Коллингвудом и Гадамером. Наконец, познание завершает объяснение в той мере, в которой, как об этом уже упоминалось выше, оно преодолевает географическое, историческое либо культурное расстояние, отделяющее текст от его интерпретатора. В этом смысле необходимо заметить по поводу того понимания, которое возможно назвать конечным пониманием, что оно не уничтожает расстояние через некое эмоциональное слияние, оно скорее пребывает в игре расстояния и близости, игре, при которой посторонний признается в качестве такового кроме того тогда, в то время, когда обретается родство с ним.
Подводя итог данной первой части я желал бы заявить, что познание предполагает объяснение в той мере, в которой объяснение развивает познание. Это двойное соотношение возможно резюмировано посредством девиза, что я обожаю провозглашать: больше растолковывать, дабы лучше осознавать.
О новом кумире
Кое-где существуют еще стада и народы, но не у нас, братья мои; у нас имеется страны.
Государство? Что это такое? Итак, слушайте меня, потому что сейчас я сообщу вам собственный слово о смерти народов.
Страной именуется самое холодное из всех холодных чудовищ. Холодно лжет оно; и эта неправда ползет из уст его: Я, государство, есмь народ.
Это – неправда! Созидателями были те, кто создали народы и дали им любовь и веру; так помогали они жизни.
Разрушители – это те, кто ставит ловушки для многих и именует их страной: они навесили им клинок и навязали им много жажд.
Где еще существует народ, не осознаёт он страны и ненавидит его, как нарушение обычаев и дурной глаз и прав.
Это знамение даю я вам: любой народ говорит на своем языке о зле и добре – этого языка не осознаёт сосед. Собственный язык получил он себе в правах и обычаях.
Но государство лжет на всех языках о зле и добре: и что оно говорит, оно лжет – и что имеется у него, оно похитило.
Все в нем поддельно: крадеными зубами кусает оно, зубастое. Поддельна кроме того утроба его.
Смешение языков в зле и добре: это знамение даю я вам как знамение страны. Воистину, волю к смертной казни свидетельствует это знамение! Воистину, оно подмигивает проповедникам смерти!
Рождается через чур много людей: для лишних изобретено государство!
Смотрите, как оно их завлекает к себе, это очень многое множество! Как оно их душит, жует и пережевывает!
На земле нет ничего больше меня: я упорядочивающий перст Божий – так рычит чудовище. И не только длинноухие и близорукие опускаются на колени!
Ах, кроме того вам, великие души, нашептывает оно собственную мрачную неправда! Ах, оно угадывает богатые сердца, с радостью себя расточающие!
Да, кроме того вас угадывает оно, вы, победители ветхого Всевышнего! Вы устали в борьбе, и сейчас ваша усталость помогает новому кумиру!
честных людей и Героев желал бы он уставить около себя, новый кумир! Оно обожает греться в солнечном сиянии чистой совести, – холодное чудовище!
Все готов дать вам, если вы поклонитесь ему, новый кумир: так берёт он себе блеск вашей добродетели и взгляд ваших гордых очей.
Приманить желает он вас, вы, очень многое множество! И вот изобретена была адская вещь, конь смерти, бряцающий сбруей божеских почестей!
Да, изобретена была смерть для многих, но она прославляет самое себя как жизнь: воистину, сердечная услуга всем проповедникам смерти!
Страной кличу я, где дружно выпивают яд, хорошие и плохие; страной, где все теряют самих себя, хорошие и плохие; страной, где медленное суицид всех – именуется – жизнь.
Посмотрите же на этих лишних людей! Они воруют сокровища мудрецов и произведения изобретателей: культурой именуют они собственную кражу – и все обращается у них в беду и болезнь!
Посмотрите же на этих лишних людей! Они в любой момент больны, они выблевывают собственную желчь и именуют это газетой. Они проглатывают друг друга и ни при каких обстоятельствах не смогут переварить себя.
Посмотрите же на этих лишних людей! Достатки покупают они и делаются от этого беднее. Власти желают они, и в первую очередь рычага власти, довольно много денег, — эти немощные!
Посмотрите, как лезут они, эти проворные мартышки! Они лезут друг на друга и потому срываются в грязь и в пропасть.
Все они желают достигнуть трона: сумасшествие их в том — словно бы счастье восседало бы на троне! Довольно часто грязь восседает на троне — а довольно часто и трон на грязи.
По-моему, все они безумцы, карабкающиеся мартышки и находящиеся в бреду. По-моему, плохим запахом несет от их кумира, холодного чудовища; по-моему, плохим запахом несет от всех этих служителей кумира.
Братья мои, разве желаете вы задохнуться в чаду их вожделений и пастей! Скорее разбейте окна и прыгайте вон!
Избегайте же плохого запаха! Сторонитесь идолопоклонства лишних людей!
Избегайте же плохого запаха! Сторонитесь дыма этих человеческих жертв!
Свободною стоит для великих душ и сейчас еще почва. Свободных довольно много еще мест для одиноких и для тех, кто одиночествует вдвоем, где веет благоухание негромких морей.
Еще свободной стоит для великих душ свободная судьба. Воистину, кто владеет малым, тот будет тем меньше владеем: хвала малой бедности!
В том месте, где кончается государство, и начинается человек, не являющийся лишним: в том месте начинается песнь нужных, мелодия, единожды существующая и невозвратная.
В том направлении, где кончается государство, — в том направлении смотрите, братья мои! Разве вы не видите мосты и радугу, ведущие к сверхчеловеку? —
Так сказал Заратустра.
О ветхих и молодых бабенках
Отчего крадешься ты так неуверено в сумерках, о Заратустра? И что прячешь ты осторожно под своим плащом?
Не сокровище ли, подаренное тебе? Либо новорожденное дитя твое? Либо сейчас ты сам идешь по пути воров, ты, приятель злых? —
— Воистину, брат мой! — отвечал Заратустра. — Это — сокровище, подаренное мне: это маленькая истина, что несу я.
Но она неспокойна, как малое дитя; и если бы я не зажимал ей рта, она кричала бы во все горло.
В то время, когда сейчас я шел один собственной дорогой, в час, в то время, когда солнце садится, мне повстречалась старуха и без того сказала к душе моей:
О многом уже сказал Заратустра кроме того нам, дамам, но ни при каких обстоятельствах не сказал он нам о даме.
И я возразил ей: О даме нужно сказать лишь мужчинам.
И мне кроме этого ты можешь сказать о даме, — сообщила она, — я достаточно ветха, дабы в тот же миг все позабыть.
И я внял просьбе старухи и без того сказал ей:
Все в даме — тайная, и все в даме имеет одну разгадку: она именуется беременностью.
Мужик для дамы средство; целью не редкость в любой момент ребенок. Но что же дама для приятели?
Двух вещей желает игры и: настоящий мужчина опасности. Исходя из этого желает он дамы как самой страшной игрушки.
Мужик должен быть вежлив для войны, а дама — для отдохновения солдата; все другое — глупость.
Через чур сладких плодов не обожает солдат. Исходя из этого обожает он даму; в самой сладкой даме имеется еще горькое.
Лучше приятели осознаёт дама детей, но мужик больше ребенок, чем дама.
В настоящем парню сокрыто дитя, которое желает играться. Ну-ка, дамы, отыщите дитя в парню!
Пускай дама будет игрушкой, чистой и лучистой, как бриллиант, сияющей добродетелями еще не существующего мира.
Пускай луч звезды сияет в вашей любви! Пускай вашей надеждой будет: о, если бы мне родить сверхчеловека!
Пускай в вашей любви будет храбрость! Собственной любовью должны вы наступать на того, кто внушает вам ужас.
Пускай в вашей любви будет ваша честь! По большому счету дама мало осознаёт в чести. Но пускай будет ваша честь в том, дабы в любой момент больше обожать, чем быть любимой, и ни при каких обстоятельствах не быть второй.
Пускай мужик опасается дамы, в то время, когда она обожает: потому что она приносит любую жертву и любая вторая вещь не имеет для нее цены.
Пускай мужик опасается дамы, в то время, когда она ненавидит: потому что мужик в глубине души лишь зол, а дама еще плоха.
Кого ненавидит дама больше всего? — Так сказало железо магниту: я ненавижу тебя больше всего, в силу того, что ты притягиваешь, но слишком мало силен, дабы перетянуть к себе.
Счастье приятели именуется: я желаю. Счастье дамы именуется: он желает.
Наблюдай, сейчас лишь стал мир идеален! — так думает любая дама, в то время, когда она повинуется от всей любви.
И повиноваться обязана дама, и отыскать глубину к собственной поверхности. Поверхность — душа дамы, подвижная, бурливая пленка на небольшой воде.
Но душа приятели глубока, ее бурный поток шумит в подземных пещерах; дама чует его силу, но не понимает ее. —
Тогда возразила мне старуха: Довольно много любезного сообщил Заратустра, и особенно для тех, кто достаточно молод для этого.
Необычно, Заратустра знает мало дам, и, но, он прав довольно их. Не потому ли это происходит, что у дамы нет ничего неосуществимого?
А сейчас в признательность прими мелкую истину! Я достаточно ветха для нее!
Заверни ее хорошенько и зажми ей рот: в противном случае она будет кричать во все горло, эта маленькая истина.
Дай мне, дама, твою мелкую истину! — сообщил я. И без того сказала старуха:
Ты идешь к дамам? Не забудь плетку! —
Так сказал Заратустра.
О браке и ребёнке
Имеется у меня вопрос к тебе, брат мой; совершенно верно некоторый лот, бросаю я данный вопрос в твою душу, дабы знать, как глубока она.
Ты молод и хочешь брака и ребёнка. Но я задаю вопросы тебя: так ли ты человек, дабы иметь право хотеть ребенка?
Победитель ли ты, преодолел ли ты себя самого, повелитель ли эмоций, господин ли собственных добродетелей? Так задаю вопросы я тебя.
Либо в твоем жажде говорят потребность и зверь? Либо одиночество? Либо разлад с самим собою?
Я желаю, дабы твоя свобода и твоя победа страстно хотели ребенка. Живые монументы обязан ты строить собственной своему освобождению и победе.
Дальше себя обязан ты строить. Но вначале ты обязан сам быть выстроен прямоугольно в отношении души и тела.
Не только вширь обязан ты расти, но и ввысь! Да окажет помощь тебе в этом сад супружества!
Высшее тело обязан ты создать, начальное перемещение, самокатящееся колесо — созидающего обязан ты создать.
Брак — так именую я волю двух создать одного, что больше создавших его. Глубокое уважение приятель перед втором именую я браком, как перед желающими одной и той же воли.
Да будет это правдой и смыслом твоего брака. Но то, что именуют браком очень многое множество, эти лишние, — ах, как назову я его?
Ах, эта бедность души вдвоем! Ах, эта грязь души вдвоем! Ах, это жалкое довольство собою вдвоем!
Браком именуют они все это; и они говорят, словно бы браки их заключены на небе.
Ну что ж, я не желаю этого неба лишних людей! Нет, не нужно мне их, этих спутанных небесною сетью зверей!
Пускай подальше останется от меня Всевышний, что, прихрамывая, идет благословлять то, чего он не соединял!
Не смейтесь над этими браками! У какого именно ребенка нет оснований плакать из-за собственных своих родителей?
Хорошим казался мне данный человек и созревшим для смысла почвы; но в то время, когда я встретился с ним жену, почва показалась мне домом для умалишенных.
Да, я желал бы, дабы почва дрожала в судорогах, в то время, когда святой сочетается с гусыней.
Один вышел, как храбрец, искать истины, а в конце добыл он себе мелкую наряженную неправда. Своим браком именует он это.
Второй был требователен в общении и разборчив в выборе. Но одним разом сломал он на все разы собственный общество: своим браком именует он это.
Третий искал служанки с добродетелями ангела. Но одним разом стал он служанкою дамы, и сейчас ему самому нужно бы стать ангелом.
Осмотрительными обнаружил я всех клиентов, и у всех у них были умные глаза. Но жену себе кроме того умнейший из них умудряется приобрести в мешке.
Довольно много маленьких безумств — это именуется у вас любовью. И ваш брак, как одна долгая глупость, кладет финиш многим маленьким безумствам.
Ваша любовь к любовь и женя жены к мужу — ах, если бы имела возможность она быть жалостью к страдающим и сокрытым всевышним! Но практически в любое время два животных угадывают друг друга.
А также ваша лучшая любовь имеется лишь болезненный пыл и восторженный символ. Любовь — это факел, что обязан светить вам на высших дорогах.
Когда-нибудь вы должны станете обожать дальше себя! Начните же обучаться обожать! И оттого вы должны были испить неприятную чашу вашей любви.
Печаль содержится в чаше кроме того лучшей любви: так возбуждает она тоску по сверхчеловеку, так возбуждает она жажду в тебе, созидающем!
Жажду в созидающем, тоску и стрелу по сверхчеловеку — сообщи, брат мой, такова ли твоя воля к браку?
Священны для меня такая такой брак и воля. —
Так сказал Заратустра.
Об ученых
До тех пор пока я дремал, овца принялась объедать венок из плюща на моей голове, — и, объедая, она сказала: Заратустра не ученый больше.
И, сообщив это, она чванливо и гордо отошла в сторону. Ребенок поведал мне об этом.
Обожаю я лежать тут, где играются дети, на протяжении развалившейся стенки, среди красного и чертополоха мака.
Я все еще ученый для детей, и для красного и чертополоха мака. Невинны они, кроме того в собственной злобе.
Но для овец я уже прекратил быть ученым: так желает моя будущее — да будет она благословенна!
Потому что истина в том, что ушел я из дома ученых, и еще захлопнул дверь за собою.
Через чур продолжительно сидела моя душа голодной за их столом; не обучился я, подобно им, познанию, как щелканью орехов.
Простор обожаю я и воздушное пространство над свежей почвой; лучше буду дремать я на воловьих шкурах, чем на почестях и званиях их.
Я через чур тепёл и сгораю от собственных мыслей; довольно часто захватывает у меня дыхание. Тогда мне необходимо на простор, подальше от всех запыленных помещений.
Но они прохлаждаются в прохладной тени: они желают во всем быть лишь зрителями и остерегаются сидеть в том месте, где солнце жжет ступни.
Подобно тем, кто стоит на улице и глазеет на проходящих, так ожидают и они и глазеют на мысли, продуманные вторыми.
В случае, если дотронуться до них руками, от них нечайно поднимается пыль, как от мучных мешков; но кто же поразмыслит, что пыль их идет от зерна и от золотых даров нивы?
В то время, когда выдают они себя за умных, меня знобит от истин и мелких изречений их; довольно часто от мудрости их идет запах, как словно бы она исходит из болота; и воистину, я слышал уже, как лягушка квакала в ней!
Ловки они, и искусные пальцы у них — что мое своеобразие при многообразии их! тканьё и Всякое вдевание нитки и вязанье знают их пальцы: так вяжут они чулки духа!
Они хорошие часовые механизмы; необходимо лишь верно заводить их! Тогда показывают они точно время и создают наряду с этим легкий шум.
Подобно мельницам, трудятся они и стучат: лишь подбрасывай им собственные зерна! — они уж сумеют измельчить их и сделать белую пыль из них.
Они зорко смотрят за пальцами друг друга и не через чур доверяют один второму. Изобретательные на мелкие хитрости, подстерегают они тех, у кого хромает знание, — подобно паукам, подстерегают они.
Я видел, как они в любой момент с осторожностью приготовляют яд; и постоянно надевали они наряду с этим стеклянные перчатки на пальцы.
Кроме этого в поддельные кости могут они играться; и я заставал их играющими с таким жаром, что они наряду с этим потели.
Мы чужды друг другу, и их добродетели неприятны мне еще более, чем лукавства и поддельные игральные кости их.
И в то время, когда я жил у них, я жил над ними. Оттого и невзлюбили они меня.
Они и слышать не желают, дабы кто-нибудь ходил над их головами; и потому наложили они дерева, почвы и сору между мной и головами их.
Так заглушали они шум от моих шагов; и хуже всего слушали меня до сих пор самые ученые среди них.
Все слабости и ошибки людей нагромождали они между собою и мной: тёмным полом именуют они это в собственных зданиях.
И все-таки хожу я со собственными мыслями над головами их; а также если бы я захотел ходить по своим собственным неточностям, все-таки был бы я над ними и головами их.
Потому что люди не равны — так говорит справедливость. И чего я желаю, они не имели бы права желать! —
Так сказал Заратустра.
Рикёр П. Конфликт интерпретаций: (Очерки о герменевтике) / Пер. с фр. М., 1995.