Еще до ужасного бегства Тамэёси внес предложение Ёринаге замысел действий на случай провала мятежа, но министр решительно отверг его. Тамэёси желал дойти до восточного склона горы Хиэй, пересечь озеро Бива, дабы добраться до города Оми на другом берегу. В том месте он рассчитывал отыскать надежное убежище для себя и представителей дома Гэндзи. Он был уверен, что в Оми соберется большое число его приверженцев, дабы отомстить за поражение. Если бы это не удалось, Тамэёси собирался двигаться дальше на восток к равнине Канто в провинции Сагами, где расселились бессчётные ветви дома Гэндзи. Тут он сохранял надежду собрать армию, которая в итоге вернёт Сутоку на троне. Обо всем этом Тамэёси на данный момент доложил экс-императору. Но Сутоку согласился, что утратил всякую надежду и желал лишь одного — дабы его оставили в покое с двумя слугами, а его спутники спасались сами. Десять человек дали согласие пойти навстречу его пожеланию. Последними экс-императора покинули Тамэёси и Тадамаса, что направился в одиночку к горе Хиэй перед восходом солнца.
Двое придворных, оставшихся с экс-императором, пробовали уговорить его двигаться дальше в горы, но Сутоку упирался. Неожиданный шорох в подлеске вынудил троих беглецов содрогнуться. Они услышали голос:
— Ваше величество, разрешите мне нести вас на собственной пояснице и идти часть пути с вами, в силу того, что темнеет, а тропинки становятся круче.
— Асатори! Что тебя побудило возвратиться? По какой причине ты не ушел с остальными?
— Я также обязан прятаться, но разрешите мне послужить вам пара дней.
Асатори согнулся и подставил Сутоку пояснице.
Густой туман окутал вершины гор, но в отдалении небо над столицей спокойствия и мира все еще светилось алым цветом от пожара, поглотившего часть столицы. Ближе к восходу солнца, пока Сутоку еще дремал, Асатори удалился. Он возвратился позднее с едой, которую выпросил у отшельника, жившего по соседству.
Иэхиро, что всю ночь стоял на страже, сообщил:
— Тут нельзя готовить пищу, в силу того, что дым от огня может привлечь неприятелей. Мне показалось, что я слышал голоса неприятельских солдат именно над нами. Разумеется, его величество желает уйти в монастырь, но тут нет никого, кто совершил бы обряд выбривания тонзуры. Вы имеете возможность раздобыть носилки, дабы мы имели возможность нести экс-императора, пока не отыщем монаха?
Захватив с собой другого оставшегося с прошлым императором придворного, Мицухиро, Асатори спустился в деревушку и скоро возвратился со ветхими ветхими носилками.
Иэхиро и Мицухиро сняли другое оснащение и свои доспехи, подвернули рукава курток и подвязали их так, дабы как возможно больше быть похожим слуг. Они понесли Сутоку по горам в направлении столицы. Вести о том, что сражение закончилось, побудили беженцев возвращаться с гор в свои деревни и столицу. Носилки с экс-императором затерялись среди стариков и молодых, идущих к себе.
Иэхиро и Мицухиро, занятые непривычным делом, пропотевшие, брели, шатаясь, по пыльным улицам в отыскивании дома госпожи Авы. В то время, когда они нашли его, то поняли, что ворота дома закрыты и внутри его не отмечается показателей судьбы. Оттуда они пошли дальше к дому советника Норинаги и нашли его дом кроме этого безлюдным. Норинага, как сказал прохожий, именно перед войной постригся в монахи, и никому неизвестно, куда он ушел. После этого они постучали в ворота фрейлины, которая служила при дворе Сутоку, но и в том месте никто не ответил на стук. Беглецы увидели лишь котенка, свернувшегося кольцом у ограды. Путники в отыскивании убежища пересекли столицу с востока на запад, но не нашли подходящего места. Опять и опять они проходили мимо домов знати, откуда доносился шум ликования победителей. Сгустились сумерки, в то время, когда Иэхиро отыскал в памяти о маленьком храме, где их имели возможность принять. Придворные опять взвалили на плечи носилки и отправились в путь. Они нашли ветхого монаха, родственника одного из слуг Иэхиро, что поднес Сутоку миску просяной каши и после этого обрил его голову при тусклом мерцании светильника.
На следующий сутки Иэхиро и Мицухиро привели Сутоку в храм Ниннадзи, настоятелем которого был младший брат экс-императора. Настоятель был в отъезде, а послушники отказались их принять, не смотря на то, что, по требованию Сутоку, разрешили устроиться на ночлег в одной из внешних построек монастыря. В том месте спутники Сутоку расстались со своим господином. Любой из них еще не воображал себе, куда приведет дорога, которую он выбрал.
По окончании смерти в пожаре дворца в пригороде Сиракава стали поджигать дома тех, кто поддерживал экс-императора. Четверо дней воздушное пространство столицы был наполнен едким запахом дыма. На вторую ночь, но, начало моросить, а на третий сутки отправился ливневой дождь. На следующую ночь лодка, груженная дровами для растопки печей, плыла по реке Кацура и остановилась у устья, поджидая дождя и ослабления ветра. Пара дрожащих в ознобе фигур, полузакрытых бамбуковыми циновками, сгрудились на дне лодки, одна из них, лежавшая ничком на досках, стонала.
— Мы уже в Удзи?.. какое количество возможно ехать? — задал вопрос Ёринага отчетливым шепотом.
Последней волей умирающего Ёринаги было еще раз повидать в Удзи собственного отца.
Ничего более примечательного, чем громадные бакланы по берегам реки, внимательно смотревшие бусинками глаз, на протяжении медленного продвижения в направлении Удзи не попадалось. Иногда Ёринага стонал, в то время, когда слуга прикладывал к ране на его горле жгучую неприятную полынь. Такое лечение помогало только останавливать кровотечение и не разрешало мухам откладывать личинки в открытой ране. В воздухе распространялся резкий запах от горькой полыни и курения фимиама. Ёринага, вышедший из оцепенения, плакал от боли.
В то время, когда они прибыли наконец в Удзи, то выяснили, что Тададзанэ бежал в провинцию Нара. После этого в том же направлении направился Ёринага со спутниками. Они были в том месте ночью 14 июля. Ёринагу понесли на носилках в храм Кофукудзи. Рощи около гробницы Касига и пруда Сарусава были затянуты дымкой тумана. В соседних монастырях не светилось ни огонька.
Двое придворных, каковые остались заботиться за раненым Ёринагой, постучали в ворота храма Кофукудзи. Изнутри последовал вопрос: «Кто в том месте?» — после этого показались два солдата в полном оружии и монах. По окончании маленького беседы шепотом вовнутрь храма был впущен один Тосинари. Папа Ёринаги еще не дремал и не так долго осталось ждать показался собственной персоной. Тосинари поведал ему скороговоркой о том, что случилось, и как был доставлен к храму Ёринага. Не считая не сильный дрожания подбородка, обросшего седой бородой, нет ничего, что выдало его сострадания к сыну, которого он так слепо обожал.
Наконец он сказал:
— Возможно было предвидеть, Тосинари, что твоего господина ожидал таковой финиш! В аналогичных печальных событиях отечественная встреча вряд ли будет нужной. Тосинари, прошу тебя, унеси собственного господина в том направлении, где никто и ни при каких обстоятельствах не заметит и не услышит его.
Завершив сказать, Тададзанэ зарыдал, дрожа всем своим тщедушным телом. Предоставив укрытие сыну, он поставил бы под угрозу судьбы жены, родственников и детей Ёринаги.
Тосинари вышел из храма в подавленном состоянии. Носилки с Ёринагой находились в густом тумане в том месте, где он их покинул. Он склонился над стонущим тихим голосом и министром передал ему собственный разговор с Тададзанэ.
— Что? Мой папа?
Носилки накренились, в то время, когда Ёринага постарался сесть. Он сказал пара слов приглушенным голосом, после этого последовал гортанный звук. Носилки еще раз накренились, и после этого наступила полная тишина. Тосинари и его спутник постарались окликнуть Ёринагу, но он не отозвался. В то время, когда они посмотрели в носилки, Ёринага был уже мертв. Он откусил собственный язык. Опасаясь разоблачения, двое придворных несли носилки в темноте через холмистую местность Нары, после этого вышли в поле, где вырыли яму и опустили в нее носилки с Ёринагой. Перед тем как засыпать могилу, Тосинари срезал прядь волос со своей головы и бросил ее на тело покойника в знак отречения от мира. Второй придворный последовал его примеру. После этого они расстались и разошлись любой своим методом.
Столица скоро возвращалась к обычной судьбе, не смотря на то, что охота за изменниками длилась с прежней силой. Путники, прибывавшие в Киото из провинции по семи главным дорогам и не ведавшие о недавних событиях, были встревожены обилием шепетильно защищаемых сторожевых постов и введением комендантского часа. В то время, когда поступила информация, что семь дней подстригся в монахи, а Ёринага умер от ран, по столице поползли различные слухи. Говорили, что те, кто срочно сдастся влияниям, будут принимать во внимание несознательными участниками мятежа и прощены. Только начальники заговора возьмут легкие наказания. Обещания, исходившие из малоизвестного источника и не подтвержденные официально, побудили многих сановников и придворных большого ранга выйти из укрытий. другие приверженцы и Военные Ёринаги каждый день сдавались влияниям много и заточались в колонии, из-за высоких стен которых доносились наружу крики узников, подвергавшихся пыткам огнём и водой.
Корэката был назначен главным судьей и председательствовал на судебных совещаниях, разглядывавших бессчётные дела обвиняемых. Многие военные и придворные покрывались смертельной бледностью, в то время, когда на судебных процессах звучали свидетельства, не только обличавшие мятежников, но и бросавшие тень подозрения на тех, кто попустительствовал смерти императора-ребенка Коноэ.
Выяснилось наконец, что идеологом политики стал советник Синдзэй. В итоге он занял положение госдеятеля, близкого к прикоснусь. Конкретно Синдзэй разрешил неустанное преследование изменников. От него исходили слухи об амнистии, а в то время, когда пришло время составлять перечни отличившихся при подавлении мятежа, то суждения Синдзэя в этом деле имели громадной вес.
Ёситомо выпал самый соблазнительный приз — пост смотрителя императорских конюшен. Неслыханная честь для солдата! Нашлись, но, и такие, каковые думали, что Киёмори взял еще более высокую приз: ему была дана в управление провинция Харима и титул Господина Харимы. Провинция, имевшая выход к морю, когда-то была владением его отца, и в том месте расселилось много людей из дома Хэйкэ. Только немногие, кто знал о тесной дружбе Синдзэя и Киёмори, догадывались, что между ними существовало негласное соглашение о обоюдной помощи. Они осознавали, что Синдзэй получал размещения армейских, а Киёмори был заинтересован в приобретении могущественного покровителя дома Хэйкэ при дворе.
Киёмори так и не удалось снять доспехи и отойти ко сну. Ему было приказано забрать три много солдат и пройти по дороге, тянувшейся по склонам горы Хиэй в города Оцу и Сакамото на озере Бива, дабы отыскать и задержать Тамэёси с сыновьями. Тайные агенты доложили, что Тамэёси прятался в храме на другой стороне горы Хиэй и ожидал возможности пересечь озеро, дабы бежать в восточную часть страны по пути Токайдо. Но тщательный осмотр храма Миидэра и его окрестностей ничего не дал. Никаких следов беглецов не было найдено в Оцу и маленьких рыболовных поселках между Оцу и Сакамото, исходя из этого Киёмори обратился к обыскам монастырей, расположенных рядом с переправой Идзуми. Маленькое селение, куда довольно часто наведывались монахи, являлось пристанью для лодок, сновавших взад и вперед по озеру. В селении появился настоящий переполох, в то время, когда Киёмори и его солдаты окружили его и стали обыскивать дом за домом. содержательницы и Староста домов в «радостных кварталах» были позваны на допрос к Киёмори. После этого пришла словоохотливая пожилая дама с кое-какой информацией.
— Не могу сообщить определенно, был ли это Тамэёси, но мне говорил один рыбак, что сейчас рано утром шесть либо семь солдат в красивых доспехах отправились в лодке через озеро в Оми.
До тех пор пока Киёмори допрашивал даму, зазвучал колокол тревоги, и на подступах к деревне послышались отчаянные крики. Вести о прибытии Киёмори дошли до монастыря. Монахи вооружились и спустились в деревню, дабы прогнать незваных гостей. Ко времени, в то время, когда Киёмори прибыл на место действия, его солдаты уже вели ожесточённый бой с монахами. Свист стрел усилился, в то время, когда монахи ринулись на солдат с замечательными алебардами. Киёмори скоро приготовил лук к стрельбе и начал целиться в монаха крепкого сложения, в то время, когда тот распростер руки с криком:
— Э-э! Не вы ли Киёмори из дома Хэйкэ? Погодите, Господин Харимы! В случае, если это вы, то я не буду драться с вами!
— Что, ты отказываешься драться? Экий трус!
— Я Дзиссо, настоятель соседнего монастыря.
— Ну и что?
— Если вы не забывайте, мы виделись восемь либо девять лет назад в июне, у подножия Гионского бугра. Тогда совершался поход со Священным ковчегом к столице. В то время лишь один солдат осмелился кинуть нам вызов и разрешил войти стрелу в священную эмблему. Уверен, что вы не забыли того дня!
— Да, это был я, на данный момент из дома Хэйкэ.
— Та единственная стрела вынудила развернуть нас назад. Мы поклялись, что отомстим в эргономичное время. Но так как были и такие, кто восхищался вами, среди них и я.
— И что позже?
— Я поклялся, что когда-нибудь замечу вас опять, в сутки, в то время, когда вы захотите поболтать со мной.
— Готов сказать с тобой в любом месте и в любое эргономичное для тебя время.
— Замечательно, но какова обстоятельство этого нашествия?
— Мы не желали причинить вам вреда. У меня приказ схватить Тамэёси. Это место не было возможности миновать.
— Уведите собственных людей как возможно скорее. Мы встретимся в какой-нибудь второй сутки.
— Отлично. К собственному стыду, я обязан признать, что мы совершили неточность.
Обиженные тем, что не удалось схватить Тамэёси и обозленные нападением монахов, солдаты Киёмори ушли однако лишь по окончании того, как подожгли пара деревенских хижин.
Через двадцать дней практически все мятежники были схвачены и заключены в колонии за исключением двух: Тамэёси из дома Гэндзи и Тадамасы из дома Хэйкэ, дяди тихо.
Возвращаясь в поместье Рокухара, Киёмори тешил себя надеждой скинуть доспехи, помыться и после этого поспать. Он только что проехал мост Годзё, в то время, когда лохматая фигура человека, облаченного в одежду монаха, с лицом, закрытым широкой шляпой и шарфом паломника, выскочила из тени деревьев в направлении Киёмори.
— Погоди, Господин Харимы, погоди!
Незнакомец скинул с себя маскировку паломника и ухватился за стремя наездника.
— Это я, Господин Харимы, твой дядя!
— Что такое? — изумился Киёмори и приказал своим солдатам остановиться.
Он натянул поводья и пристально взглянуть на человека в лохмотьях, не веря тому, что услышал.
— Покиньте меня одного! — крикнул Киёмори своим людям. — Отъезжайте в тень и ожидайте.
«Паломник» упал рядом с лошадью Киёмори и вымолвил через слезы:
— О, племянник, я — твой дядя Тадамаса. Выручи меня!.. Умоляю тебя, кровь и плоть моя, пощади. Обращаюсь к тебе, Господин Харимы, как к собственной последней надежде, помоги! Не разреши мне погибнуть!
— У Киёмори нет дяди. Ты не должен именовать меня племянником.
— О чем ты говоришь? Разве я не брат твоего отца?
— Разве девять лет назад Тадамаса из дома Хэйкэ для спасения собственной шкуры не отрекся от родных связей с домом Хэйкэ, в то время, когда я выступил против монахов с горы Хиэй?
— О, это было так в далеком прошлом…
— Тогда ты потерял гордость, ее нет у тебя и по сей день.
— Я совершил ошибку… Я сделал самую громадную неточность в собственной жизни, в то время, когда разрешил министру Ёринаге вовлечь себя в заговор. Я беру назад все слова об отречении от дома Хэйкэ.
— Через чур поздно. Я не принимаю никаких оправданий. Ты — простой преступник, изменник.
— Ты желаешь видеть, как меня схватят и казнят?
— По какой причине бы тебе не повиниться перед троном? Я не желаю иметь с тобой дело. У меня приказ — задерживать всех мятежников. Мой долг — передать тебя влияниям.
— Ты бессердечен!.. Ох…
— Прочь с дороги. Иди куда желаешь! Уходи либо я арестую тебя.
— Нет, нет! Я продолжительно прятался в буграх без пищи, я измучился, стараясь не попадаться на глаза стражникам на перепутье. В случае, если я уйду, то непременно буду схвачен солдатами… Лишь ты, Господин Харимы, обязан наказать меня при помощи отсечения головы!
— По какой причине ты выбираешь меня своим палачом? По какой причине не желаешь сдаться влияниям? В случае, если вычисляешь это позорным, тогда наложи на себя руки как настоящий солдат.
— Я не сделаю этого. Я пришел искать пощады у собственного собственного племянника. Если он отказывает мне в милосердии, то меня не спасут ни небо, ни почва. Я предпочитаю, дабы меня обезглавил мой племянник. Это моя последняя воля. Давай, Господин Харимы, руби! Руби мою голову!
Это был вправду его несносный дядя, думал Киёмори.
Тадамаса отлично знал племянника. Знал с того времени, в то время, когда Киёмори был еще слезливым юнцом, жалким и нищим парней. Он знал, как легко возможно растрогать слезами племянника, и Тадамаса решил воспользоваться его чувствительностью. Он был уверен, что Киёмори не держит на него зла, что слезы дяди легко смягчат сердце родственника. Как и ожидал Тадамаса, Киёмори почувствовал себя совсем беззащитным, как словно бы не дядя, а он сам был жертвой событий.
Той же самой ночью Киёмори поместил Тадамасу в один из домов поместья Рокухара и на следующий вечер нанес тайный визит Синдзэю. Киёмори, сохранявший бодрый вид в самые напряженные дни по окончании сражения, сейчас смотрелся скованным и утомившимся. Он замыслил кое-что и сейчас рассеянно наблюдал на светильники, горевшие в приемной Синдзэя, ожидая его появления.
Глава 17.
Река крови
И Киёмори, и его хозяин стали пунцовыми от сакэ, которым их угощала госпожа Кии. По окончании того как они опрокинули в себя пара чашечек в честь победы, госпожа Кии, предвосхищая доверительную беседу двух мужчин, удалила слуг и начала обслуживать их сама.
— Ты обязан его обезглавить. Ничего другого не остается. Ты ни при каких обстоятельствах не станешь настоящим другом, в случае, если будешь проявлять мягкосердечие, — повторял Синдзэй, упрекая Киёмори за слабость духа. — Тебя тревожит, что Тадамаса твой дядя, но разве не он сам отрекся от родных связей?
— Да, он опасался последствий этого дела со Священным ковчегом и в то самое утро отрекся от родства со мной.
— Но тогда тебя с ним ничего не связывает.
— И все-таки родство осталось.
Налившиеся кровью глаза Синдзэя смотрели прямо в глаза Киёмори.
— Родство? Но я полагал, что твоим настоящим отцом был покойный император Сиракава, а не Тадамори из дома Хэйкэ.
— Да, я определил это от отца, в то время, когда он умирал. Быть может, я и являюсь сыном императора Сиракавы, но что он сделал для меня? Тадамори же был для меня больше чем отцом. Как я могу забыть это? Тадамаса его брат, и я не могу посадить его в колонию, тем более обезглавить.
Синдзэй засмеялся.
— Да, ты очень хороший человек. — Повернувшись к жене, он задал вопрос: — Возможно ли представить себе кого-либо еще, столь безнадежно щепетильного?
— Опасаюсь, я не совсем осознаю, — отозвалась госпожа Кии, — что его так тревожит?
— Тогда слушай. Киёмори пришел ко мне в удрученном состоянии и, в то время, когда я задал вопрос его, в чем дело, заявил, что готов расстаться с дарованными ему титулом и землями для спасения изменника Тадамасы из дома Хэйкэ. Он скрывает его и по окончании мучительных раздумий решил меня попросить, дабы я замолвил слово за Тадамасу при дворе. Я отчитал его за такую глупость. Что ты думаешь обо всем этом?
— Не знаю, что и сообщить…
— Кроме того ты, дама, которой приходилось делать тайные поручения госпожи Бифукумон и ее светлейшего супруга, должна была бы посмеяться над прекраснодушием главы дома Хэйкэ. И это — Господин Харимы!
— Не достаточно ли смеяться нужно мной, Синдзэй? Я уже заявила, что раздумываю.
— какое количество возможно замечать нерешительности и следы сомнений на твоем лице?
— У меня самой случались непростые обстановки. Мне тяжело делать выводы об этом деле через чур строго…
— В твоем случае дело выглядит в противном случае. Тадамаса — мятежник, ты же поручения трона.
— Я знаю. Что должно быть сделано, пускай выполняется. У меня больше нет колебаний.
— Щадить его довольно глупо, возможно лишь навлечь на себя неприятности вследствие этого. А что, в случае, если Тадамаса, оставшись на свободе, соберет приверженцев дома Хэйкэ либо Гэндзи в каком-нибудь уголке страны и выступит против нас с новой армией?
— Вы правы. В случае, если трон прикажет казнить Тадамасу, это должно быть сделано на следующий день же, — совсем выразила собственный мнение госпожа Кии.
— Чем скорее, тем лучше. В случае, если выяснится, что его кто-то покрывает, то не воображаю себе, какие конкретно беды навлечет это на него и на целый дом Хэйкэ!
— Вы, без сомнений, правы.
В то время, когда Киёмори покинул дом Синдзэя, он помой-му также, как и госпожа Кии, покончил с нерешительностью. Холодный ветер остужал его пылающие щеки. Но неожиданно он почувствовал головокружение и тошноту, вынудившие его покачнуться в седле. При мысли о том, что его ожидает, Киёмори оцепенел от кошмара. Он целый съежился, в то время, когда представил, что обезглавливает дядю. В отчаянии Киёмори тряс головой, тер виски сжатыми в кулаки руками. какое количество бы Киёмори ни ненавидел Тадамасу, его ужасала участь палача.
Тадамаса пребывал в сумеречной помещении для слуг. По прибытии ко мне он понял, что ему приготовили воду для купания, а на ужин он покушал риса. Уверенный в том, что его жизнь вне опасности, Тадамаса заснул крепким сном. Утром он с аппетитом позавтракал, а после этого начал думать о сыновьях, рассеявшихся по окончании сражения по различным местам. Где они на данный момент? Схвачены либо убиты?
— Тут Тадамаса из дома Хэйкэ?
Тадамаса заметил, как вошел представительный солдат, по всей видимости недавно перешагнувший двадцатилетний возраст. Солдат был чем-то похож на Киёмори, но Тадамаса не обнаружил, чем конкретно.
Не без бравады в голосе Тадамаса ответил:
— Это я. А вы кто?
— Токитада, ассистент секретаря двора его величества.
— А, брат Госпожи Харимы. Вопреки моим ожиданиям, Господин Харимы великодушно предоставил мне убежище. Польщен вашим визитом.
— Весьма рад. Солдат должен быть хорош собственного звания до самой смерти. В случае, если вам угодно побриться и причесаться, я подожду некое время.
— Подождете? Меня необходимо куда-нибудь доставить?
— Все случится в четыре часа дня. Меня отправили доставить вас в цепях.
— Что? Я буду закован? Кто приказал это?
— Сам Господин Харимы.
— Не может быть! Позовите Господина Харимы! Сообщите, я желаю поболтать с ним.
— Это не окажет помощь вам. Этим утром мы получили от двора указание обезглавить вас в четыре часа дня.
— Нет!
В то время, когда Тадамаса поднялся на подкашивающихся ногах и запротестовал, Токитада ринулся на него, и они оба покатились по полу, борясь между собой. Солдаты, ожидавшие за дверью, скоро ворвались в помещение с канатами и связали Тадамасу.
— Позовите племянника! Приведите ко мне Господина Харимы! По какой причине он одурачил беззащитного старика? — кричал Тадамаса.
Но дверь в его помещение была закрыта, а снаружи выставлена охрана. Токитада скоро удалился.
Киёмори совершил утро один в собственных покоях. Он не забывал слова Синдзэя, но на душе пришлось нелегко.
— Задание выполнено.
— А, это ты, Токитада? Он что, сопротивлялся?
— Он бурно возмущался. Как мерзкий старик, предчувствующий собственный финиш.
— Если бы я знал это, то не пожалел бы его и заковал прямо на месте встречи. Так бы он скорее признал свою вину.
— Вряд ли. Помни, что это Тадамаса из дома Хэйкэ. Он ни при каких обстоятельствах не признает собственной вины.
— Ты видел указ из дворца о его аресте?
— Да, видел. Казнь состоится сейчас в четыре часа дня на берегу реки, неподалеку от моста Годзё.
— Поразмыслить лишь, я всю ночь мучился мыслями о Тадамасе, а сейчас взят приказ об отсечении голов и трем его сыновьям! Этого желает Синдзэй.
— Это не хуже того, что нам было нужно испытать в сражении, в то время, когда отечественные сандалии пропитались кровью.
— Война — другое дело. Имеется отличие по крайней мере.
— Это — также война. По какой причине ты вычисляешь, что место казни не есть полем сражения?
Непримиримость Токитады была для Киёмори более утешительной, чем аргументы Синдзэя.
— Тогда вздремнем мало. До четырех еще осталось пара часов.
Киёмори лег, глядя в летнее небо. Он видел из-под карниза, как плывущие тучи пересекают поверхность солнечного диска, погружая почву попеременно в ослепительный свет и резкую тень.
С окончанием войны публичные казни стали ежедневным событием, но несложный народ не проявлял показателей усталости от этого спектакля. На обоих берегах реки Камо у моста Годзё планировала многоцветная масса людей. Госслужащие, каковые разглядывали казни как нужный урок для черни, не делали попыток рассеять зевак. В это же время приближалась гроза. Сильные порывы ветра приподнимали края полосатой драпировки, покрывавшей место казни, и угрожали сорвать ее совсем. Упали пара больших капель дождя.
Трое юношей смиренно сели на коленях на бамбуковых ковриках, постеленных на равном расстоянии от берега реки. Рядом судебный исполнитель от императорской стражи, завершивший подготовку узников для казни, ожидал появления Киёмори и Токитады. Их прибытие произвело легкое беспокойство в толпе зевак. Киёмори спешился и начал спускаться в направлении реки, обмениваясь любезностями с ожидавшими казни госслужащими. За ним последовал Токитада, по бокам которого шествовал армейский эскорт, конвоировавший на привязи Тадамасу. Узнику было приказано занять место на четвертом коврике. Внезапно трое юношей поднялись на ноги и закричали: «Папа!» Веревка, которой были связаны пленники, крепилась к столбу. В то время, когда парни быстро встали, она опять потащила их вниз и разметала на месте казни. При виде сыновей Тадамаса отыскал в памяти об отцовском долге и начал увещевать их:
— Успокойтесь. Мы должны согласиться. Мне также горько, но я благодарен судьбе за непредвиденный случай заметить вас всех совместно еще раз. Отечественная участь предопределена кармой. — Голос Тадамасы, осевший от пререканий со стражниками, усилился до замечательного хрипа: — Послушайте, сыны! Нас привела ко мне умирать будущее солдат, но мы не опустились так низко, как это животное, неблагодарный Киёмори! Что нехорошего мы сделали, выразив лояльность собственному сюзерену? Мы постоянно помнили его благодеяния… взглянуть на него, на этого Киёмори, которого я в далеком прошлом знаю. Имеется ли на свете пример большей неблагодарности! Чего же нам стыдиться?
Тадамаса кинул взор на Киёмори, сидевшего на циновке. Тот ничего не сообщил. Он наблюдал на дядю, пребывавшего на пороге смерти. Лицо Киёмори потеряло естественный цвет и стало пепельным.
Тадамаса разразился новыми обличениями:
— Киёмори! В случае, если у тебя имеется уши, то слушай! Неужто ты забыл то время, в то время, когда у Тадамори не было ни гроша и он не имел возможности тебя кормить кроме того жидкой рисовой кашей. какое количество раз он отправлял тебя занимать у меня деньги?
Киёмори не отвечал.
— Разве ты не помнишь, как приходил ко мне холодными зимними днями в заплатанной одежде, как бедный, с жалобами на тяжёлую судьбу? Ты забыл, как со слезами глотал еду, которую я давал тебе из жалости? Смешно поразмыслить, но данный голодный зверек превратился на данный момент в великого Господина Харимы! Что было, то было, но мыслимо ли предавать собственного дядю, что обласкал тебя в юные годы? Хорош ли именоваться другом тот, кто обменял мою голову на милости двора? Ты ничтожнее скотины! Ответь, в случае, если сможешь!
Господин Харимы, но, сохранял молчание.
— Не ожидал я от тебя этого. Как ты имел возможность так поступить? Как пришло тебе в голову обезглавить меня — твоего покровителя, брата твоего отца? Быть может, моя участь предопределена кармой. Тогда будь что будет. Я не стану произносить молитвы, но буду повторять имя Тадамори опять и опять, ожидая удара палача. — В голосе Тадамасы зазвучали истеричные ноты: — Вот он приближается, смертельный удар!
Облака над головами людей становились все тяжелее, сгущая сумрак над местом казни. Отсутствие солнца на небе не разрешало выяснить время. В отдалении прогрохотал гром. Поверхность реки покрылась рябью. Холодный ветер поднимал на ней волну, гоня перед собой пены и тучи песка, заставляя трепетать драпировку на берегу реки. Чиновники, не смотря на то, что и привыкли к казням, сбились однако в группки, как будто бы опасаясь новых декламаций Тадамасы. Холодные капли дождя, казалось, но, встряхнули их.
— Господин Харимы, уже четыре часа — может, кроме того часом больше.
— Да? — Напоминание словно бы поразило Киёмори. С трудом он поднялся на ноги. В то время, когда Киёмори поднялся и двинулся к пленникам, глаза Тадамасы стали пристально смотреть за его действиями.
— Токитада! — повернулся к свояку Господин Харимы.
Токитада, следовавший на ход сзади, обнажил клинок. Его взор смотрел за побледневшим лицом Киёмори и как бы задавал вопросы: «С кого начнем?»
— Начнем из этого.
К Киёмори, вытянувшему указательный палец, повернулось лицо парня. Господин Харимы скоро отвел от него собственный взор.
— Поторопись, Токитада, не тяни, — нетерпеливо сказал Киёмори.
— Да я и не тяну, — пробормотал Токитада.
Необыкновенный звук, похожий на хлюпанье мокрого белья, донесся до ушей присутствующих. Он последовал за взмахом меча и брызгами крови.
— О, Наганори, они убили тебя! — закричал Тадамаса.
Сейчас была отсечена еще одна голова с тем же леденящим кровь звуком.
— Тадацуна! Ох, Тадацуна!
Крик слился с грохотом грома. Тадамаса истерично выкрикнул, в то время, когда клинок опустился в третий раз. В этом случае удар был не совсем правильным, не смотря на то, что и смертельным. Токитада в замешательстве обернулся и начал перебирать лица присутствующих оцепеневшим взором.
— Токитада, что с тобой произошло?
— Воды! Дайте мне воды, перед тем как я прикончу последнего. У меня в глазах потемнело. Руки не слушаются…