— Трус! Кровь напугала тебя… Разреши мне закончить дело.
Киёмори разозлился. Он сделал пара шагов в направлении Тадамасы и окинул холодным взором повернувшееся к нему лицо смертника. Он не ощущал никаких чувств. В глубине его мозга словно бы сложился ледяной стержень, ожесточивший его до предела. Маленький смешок вынудил Киёмори содрогнуться. Он осознал, что хохот произвели его личные губы, в то время, когда он остановился перед Тадамасой, сжимая в руках клинок.
— Тадамаса из дома Хэйкэ, хочешь ли ты сообщить что-нибудь еще, перед тем как я нанесу смертельный удар?
— Э-э, послушай, в случае, если сможешь, — вызывающе зашипел Тадамаса, откинув голову, как будто бы это имело возможность отсрочить его последний миг. Вместо того дабы обнажить затылок, он выпрямился, выпячивая грудь. — Я ни при каких обстоятельствах не обожал тебя — кроме того тогда, в то время, когда ты был ребенком, Киёмори! Сейчас я осознаю по какой причине. Я предчувствовал все это.
— Я верю тебе. Никого больше тебя я ни при каких обстоятельствах не ненавидел.
— Мы, племянник и дядя, похожи не больше, чем чернила и снег. Ты победил! Я погибаю от твоих рук, и это обиднее всего.
— Лишь война возможно горше для тебя.
— Не война, а будущее. На очереди ты, Киёмори.
— Ожидать этого безтолку. Ты готов принять смерть на данный момент?
— Не торопись. Еще одно слово.
— Какое слово? Что еще тебе нужно сообщить?
— Подобное сходство не может быть случайным. Ты, без сомнений, отродье того злобного монаха.
— Какого именно монаха? О ком ты? Кого я тебе напоминаю? Не считая Тадамори, у меня не было отца.
— Погоди! Первая супруга Тадамори, госпожа из Гиона, сама сказала мне, что ты не его сын. И сыном императора Сиракавы ты также не являешься. Истина пребывает в том, что она зачала тебя от того распутного монаха, что был ее любовником… — бормотал Тадамаса.
— Проклятие на твои поганые уста… погибни! — Киёмори взмахнул клинком. Он ярко блеснул и опустился на шею Тадамасы.
Забрызганный кровью, Киёмори замер. С недвижного меча также стекала кровь.
Перед отсутствующим взором Киёмори блистали молнии, громыхал гром. Земля под его ногами, казалось, ходила ходуном.
— Безумец! Животное!
— Злодей!
— Сатана во плоти!
Не гром небесный сказал эти слова. То был шум толпы, разъяренной видом человека, что обрек на казнь четырех собственных родственников. Град камней полетел в Киёмори, но он оставался без перемещения. Тяжелые струи дождя били по его доспехам, рукам и лицу, с которых стекала кровь. Крики толпы потонули в нарастающем шуме. Солдаты Киёмори верхом на лошадях скакали галопом прямо на толпу, которая разбежалась прежде, чем они обнажили собственные мечи. Но Киёмори стоял , как каменное изваяние перед рядом из четырех обезглавленных трупов. Ливень хлестал замечательными струями по его одинокой фигуре, бело-голубые молнии ярко вспыхивали над пагодами, высящимися на Восточных буграх. Но Киёмори стоял под проливным дождем, держа перед собой клинок.
— Господин… господин.
— Все ушли, господин.
— Масса людей рассеялась.
— Вы достойно выполнили собственный долг.
— Время уходить, господин.
Солдаты Киёмори в тревоге переминались около собственного полководца, стремясь поскорее уйти, но он отошел от них и начал взбираться вверх по набережной. Под ослабевшим дождем Киёмори всматривался в просветы между тучами и шептал молитву.
— Токитада, Токитада!
Озабоченные лица Токитады и солдат мгновенно прояснились, в то время, когда они услышали простой ровный голос Киёмори. На вечернем небе показалась радуга. Происходившее отошло как плохой сон. Токитада шагал в первых рядах, ведя коня Киёмори.
Забрав у Токитады поводья, Киёмори обратился к нему через плечо:
— Останься тут с четырьмя-пятью солдатами. Осторожно доставь четыре трупа в Торибэно для сожжения. Я еду к себе и буду настороже сейчас вечером. Поручаю погребение тебе.
Корэката, предводитель стражи справедливости, той же ночью принес из Рокухары ожидавшему его Синдзэю четыре отрубленные головы, каковые тот пристально осмотрел при мерцании светильников.
— Отлично, — одобрительно кивнул Синдзэй и выслушал отчет о казни, поведении Тадамасы перед смертью, о Киёмори и заминках на протяжении экзекуции.
Синдзэй нежданно звучно засмеялся, похлопывая себя по бедрам.
— Итак, произошло то, что должно было произойти. Разумеется, имеется исключение из правила, выраженного поговоркой: «Осужденный умирает раскаявшимся безбожником». Найдется мало таких, как Тадамаса, каковые, умирая, яростно выступают в протест вхождения в эдем. А каков Киёмори — данный трусливый юноша! Поразительно, но он вел себя столь же мужественно, сколь на протяжении сражения в Сиракаве.
На следующий сутки Синдзэй позвал Ёситомо и в собственной простой манере сообщил:
— Господин смотритель императорских конюшен, прошедшей ночью Господин Харимы принес голову собственного дяди. Весьма похвальный поступок… А вы? Имеется ли у вас сведения о том, кто был еще более страшным мятежником, чем Тадамаса? Я имею в виду Тамэёси из дома Гэндзи, что руководил боевыми операциями против нас.
Данный учтивый льстивый голос вынудил похолодеть Ёситомо. Его лицо покрыла смертельная бледность.
— Мой господин, ведутся постоянные поиски — пока не найдено следов ни его самого, ни его сыновей.
— Его величество всегда информируется о вашем усердии в преследовании предателей, вы осознаёте?
— Предпринимается все возможное для их обнаружения. Уверен, что они будут схвачены, но…
— Но что?
Ёситомо опустил голову. Из-под бровей Синдзэя на него был обращен насмешливый взор.
Трое дней Тамэёси с сыновьями и тремя слугами прятались в храме, расположенном в холмистой местности между пригородом Сиракава и озером Бива. Настоятель храма любезно дал согласие дать им убежище. Беглецы взяли возможность покушать, поспать и перевязать раны. Они собирались найти лодку, которая переправила бы их на восточный берег озера, где возможно было продолжить бегство от погони. Но, к сожалению, сейчас обострились ветхие заболевания Тамэёси, каковые не разрешали ему покинуть постель в одной из келий храма. До тех пор пока солдат, проигравший битву, в том месте лежал, в его воображении пронеслась долгая череда из шестидесяти прожитых им лет, доставивших ему много печали и скорби.
В это же время один из его сыновей, Ёриката, совместно со слугой Магороку спустился в Оцу, дабы постараться нанять лодку. Сейчас Тамэтомо с остальными бдительно смотрел за передвижениями преследователей.
Ёриката и Магороку скоро возвратились в храм с вестью о том, что им удалось отыскать рыбака, согласившегося переправить беглецов тайком через озеро. Ночью 17 июля беглецы, выполняя все меры безопастности, направились к условленному месту, ориентиром которого служила огромная сосна в Карасаки. Прибыв в том направлении, они, к собственному глубокому огорчению, не нашли лодки. Всматриваясь в темноту, беглецы внезапно заметили свечение от факелов, сопровождавшееся криками всадников и цоканьем копыт.
— Мы в западне! — закричал Тамэтомо. Он приказал Магороку возвращаться в храм с Тамэёси как возможно стремительнее и приготовился с остальными держать оборону , пока папа со слугой окажутся недосягаемыми для погони.
Магороку, на себе либо волоком, доставил наконец Тамэёси в храм на буграх. В том месте настоятель святилища, которому Магороку поведал о произошедшем, предоставил им убежище. Но, в то время, когда стемнело, Магороку, все еще опасаясь погони, перетащил на пояснице Тамэёси через равнину у горы Хиэй в храм, расположенный в Куродани.
Сломленный духовно и физически, Тамэёси согласился собственному слуге, что не сохраняет надежду собрать войско, даже в том случае, если ему удастся пробраться в Восточную Японию.
— Магороку, мне не осталось ничего иного, не считая как подстричься в монахи и сдаться Ёситомо, — сообщил он.
В то время, когда сыновья возвратились наконец к Тамэёси, они нашли, к собственному прискорбию, что он уже подстригся в монахи. Слезы покатились из их глаз.
— Сейчас наша жизнь стала бесцельной. Что еще ожидать нам в первых рядах?
Тамэёси ответил:
— Это не верно, вы не имеете возможность оставаться со мной всегда. Приходит время, в то время, когда птенцы должны покидать родительские гнезда и устремляться в бесконечное голубое пространство.
Тамэёси начал плакать от неприятной мысли, что не имеет возможности сообщить своим сыновьям ничего более утешительного.
Магороку, которого послали в столицу с письмом для Ёситомо, возвратился с сообщением, что старший сын прочёл отцовское послание с громадной эйфорией. Интересуясь подробностями, Тамэёси задал вопрос, сказал ли Магороку с Ёситомо. На это раздался ответ:
— Господина не было дома. Полагая, что его возможно отыскать у госпожи Токивы, я отправился в том направлении. К счастью, он был у нее. Еще не сняв доспехи, он сидел с детьми на коленях.
— Ты видел, как он игрался с моими внуками? Сейчас он знает, что означает быть отцом. Детей было двое, не правда ли?
— Да. И думается, не так долго осталось ждать они ожидают третьего ребенка.
— Говорят, она — хорошенькая юная дама. Из нас всех он один радостен.
Сыновья Тамэёси без звучно слушали, как папа просматривает вслух письмо от Ёситомо, нахмурив брови:
— «Ожидаю встречи с тобой. Мои слуги будут ожидать на краю рощи, обращенном к реке Камо. Тебе не нужно тревожиться. Я готов расстаться со всеми призами за милость к тебе его величества».
Сыновья, но, не желали, дабы Тамэёси покинул их и сдался Ёситомо. Тамэтомо сообщил:
— Неужто нельзя отказаться от этого? Возможно ли доверять Ёситомо? Я ощущаю, что тебе угрожает беда. Оставайся с нами.
— Что бы ты ни сказал, Тамэтомо, я ни при каких обстоятельствах не поверю, что Ёситомо обманывает меня. Что бы обо мне сообщили, если бы я не отправился из страха за собственную жизнь либо потерял возможность попросить помилования для всех вас. Мой приезд успокоит и самого Ёситомо.
Тамэтомо с сомнением покачал головой:
— По-второму ты, само собой разумеется, и не можешь думать. Какой сын захочет подвергать отца угрозе смерти? Кроме того если бы он был чудовищем, допустившим смерть отца, никакие награды не помогли бы ему избавиться от угрызений совести в будущем. Но, иначе, помни, что император предал собственного брата, экс-императора, и Ёринагу, брата собственного регента.
Тамэёси отыскал данный аргумент веским, но не разрешил себя уговорить.
— Я уже отсылал Магороку с письмом Ёситомо. Должно быть, в столице знают, где мы находимся. У меня нет иного выбора, не считая как встретиться с Ёситомо.
На следующий сутки Тамэёси, опираясь на Магороку, отправился вниз по течению реки Камо. Сожалея о расставании, сыновья следовали за ним практически до самой столицы. Они был уверены, что больше ни при каких обстоятельствах не встретят отца.
Тамэёси остановился, дабы посмотреть назад и сообщить:
— Сейчас мы у самой столицы. Настало время расставаться — не нужно ни о чем сожалеть.
Сыновья Тамэёси начали плакать.
На берегу реки Камо на опушке леса Тамэёси ожидали носилки, на которых он тем же вечером был доставлен в усадьбу Ёситомо. В том месте его приняли три служанки. Они позаботились о том, дабы Тамэёси помылся, снабдили его чистой одеждой, едой и лекарствами. Папа Ёситомо ни в чем не нуждался.
Данной ночью он дремал крепким сном, не потревоженный насекомыми либо страхом перед нападением зверя.
С пробуждением Тамэёси почувствовал себя в полной безопасности. Но заметить старшего сына, тайком его посетившего, он смог лишь по окончании полудня. Они виделись менее 20 дней назад, но казалось, что со времени последнего свидания прошла вечность. Тамэёси и Ёситомо, появлявшись лицом к лицу, беззвучно плакали.
— Папа, забудь обиду меня за все страдания, каковые я тебе причинил.
— Забыть обиду? Ёситомо, твой папа виновен в измене родине. Я не имею права пользоваться твоим гостеприимством. Обращайся со мной как с преступником.
— У меня разрывается сердце от твоих слов.
— Нет, нет, Ёситомо! Я старик и отдался на милость судьбы. Прошу тебя об одном — пощади собственных братьев, ни в чем не детей и повинных женщин. Пускай я понесу наказание вместо них.
— Я пожертвую всем для того, дабы спасти тебя, папа.
— не забывай, но, что при дворе довольно много людей, каковые думают в противном случае. Не делай поспешных шагов, каковые поставят под угрозу твою жизнь. Прошу тебя, старший сын, останься главой дома и сохрани отечественный род, — взмолился Тамэёси.
Тем же вечером Ёситомо, укрывшись в повозке, запряженной волами, отправился к Синдзэю. Сановника дома не выяснилось. Слуги сказали, что он занят неотложными делами и вряд ли возвратится к себе данной ночью. Следующим вечером Ёситомо наведался опять и, к собственному удовлетворению, застал Синдзэя дома.
В то время, когда Ёситомо изложил ему сущность дела, тот холодно ответил:
— Что такое! Вы просите меня пощадить жизнь Тамэёси? Увы, кроме того я не смогу вам оказать помощь. Более того, вам не необходимо приходить ко мне с таковой просьбой. Было бы более целесообразно, если бы вы обратились с личным прошением ко двору.
Ёситомо таковой прием не расстроил совсем. Он знал, что полководец Масасада, бывший глава МВД, пользовался доверием двора и большим расположением и его величества. К нему и направился вечером Ёситомо, встретив радушный прием. Но полководец был далек от оптимизма.
— Да, могу представить себе, что вы ощущаете на данный момент. Но не могу дать обеспечений, что в эти смутные времена двор начнёт рассматривать ваше прошение. Но, я попытаюсь что-нибудь сделать, замолвить за вас пара слов, — добавил дружелюбно Масасада.
На протяжении очередной встречи с советниками двора Масасада лично представил им прошение Ёситомо. Он поддержал прошение не только просьбой пощадить жизнь Тамэёси для заслуг Ёситомо, вместе с тем следующими словами:
— Лишение судьбы одного человека влечет за собой смерть вторых людей, по окончании чего и сотня жертв покажется недостаточной, гласит народная мудрость. Тамэёси стар, ему за шестьдесят. Он дряхлый солдат, утративший твердость духа. Его дедушка был великим солдатом, приведшим в повиновение неприятелей императорского дома в самых отдаленных финишах страны. Многие еще не забывают его подвиги. Предание Тамэёси смерти возбудит ненависть и вражду тех, кто чтит его деда. Как мы судим, так и будем делаемы выводы сами. Я огорчен и встревожен, что ожесточённые репрессии, осуществлявшиеся сейчас якобы для упрочнения трона, содействуют лишь усугублению варварства и атмосферы дикости в стране. Разве всепрощающая любовь и милосердие не являются сутью политики императорского двора?
В ответ на эту обращение раздался хохот. Смеялся Синдзэй.
— Задача правителей — решать сегодняшние насущные дела. Мой господин, ваши слов добропорядочны, но достаточно ли полно вы информированы о том, что происходит около нас сейчас? — задал вопрос Синдзэй. — И еще. В случае, если мы пощадим Тамэёси, то как нам поступить с претендентом на престол Сутоку? В случае, если вместо предания смерти мы пошлём Тамэёси в ссылку, то кто может поручиться, что он не соберет армию в дальних провинциях и не выступит опять против нас? Разве Киёмори колебался, в то время, когда отсекал голову клинком дяде? Справедливо ли делать исключение для Тамэёси и его сыновей? — До тех пор пока Синдзэй сказал и наблюдал на Масасаду, на его лице игралась злобная усмешка. — Глава Милицейского ведомства сказал мне, что господин Ёситомо предоставил Тамэёси убежище. В это тяжело поверить, но в случае, если сообщение правильно, то действия Ёситомо являются неотёсанным нарушением императорского указа. Доблестный солдат предлагает нам быть снисходительными, но мне ясно, что Тамэёси заслуживает смертной казни.
Синдзэй сказал окончательные слова со свирепым видом. С окончанием войны его власть неизмеримо выросла, исходя из этого Масасада осознал, что не располагает шансами склонить двор к помилованию Тамэёси.
Затем он позвал Ёситомо и поведал ему о том, что случилось на совещании императорского совета.
— Советую вам функционировать очень осторожно, в противном случае может произойти так, что другие полководцы совершат наступление на ваш дом.
Мучимый угрызениями совести, Ёситомо упрекал себя за то, что не разделил судьбу отца. Его качественные слуги Масакиё и Дзиро скоро увидели — с их господином происходит что-то неладное. Не только они, но и другие солдаты, совершавшие вместе с Ёситомо славные подвиги, все больше тревожились за него. Похоже было, что ему не только прикажут обезглавить собственного отца, но лишат кроме этого всех призов и поставят вне закона.
По окончании двух бессонных ночей Ёситомо позвал для беседы Масакиё и Дзиро.
К вечеру того же дня Масакиё и Дзиро пришли с носилками в помещение Тамэёси и сообщили:
— Довольно вас состоялся весьма малоутешительный разговор. Отечественного господина тревожит ваша безопасность. При дворе имеется пара ваших недоброжелателей. Из-за них вам лучше скрыться в Восточных буграх. Мы будем сопровождать вас.
Тамэёси поднялся на ноги, дабы следовать за ними, и, проходя мимо помещения Ёситомо, вознес кверху сомкнутые руки.
— Правильно говорят, что нет более полезного сокровища, чем личные дети. Только мой родной сын способен пойти так на большом растоянии в заботе обо мне. Такое великодушие не забывается. Я буду не забывать его до конца дней, — повторял опять и опять Тамэёси со слезами на глазах.
Ближе к сумеркам носилки с Тамэёси были вынесены через тёмный движение и в надвигающийся мрак ночи. Ему показалось, что носильщики двинулись второй дорогой, не той, что вела к Восточным буграм. Появлявшись за пределами столицы в открытом поле, он понял, что его поджидали пара слуг Ёситомо с повозкой, запряженной волами.
какое количество становился все более смущенным.
— Господин, мы вышли за линии города и нужно двигаться дальше. Вы не пересядете сейчас в повозку?
Тамэёси начал выбираться из носилок, а рука Масакиё сжала рукоятку меча.
Нежданно Дзиро за спиной соратника подтолкнул его:
— Масакиё, за тобой слово…
Масакиё повернулся к нему и вопросительно взглянуть на товарища.
— Он — папа хозяина… — сообщил Дзиро.
— Ну и что из этого?
— По какой причине бы не сообщить ему все? Пускай помолится перед смертью. Кроме того если он принимает смерть тут, на закинутом пустыре, то все-таки остается Тамэёси из дома Гэндзи и заслуживает хорошей смерти солдата.
— Ты прав, полностью прав. Но от этого не легче. Сделай это ты.
— Ни при каких обстоятельствах! Это выше моих сил. Лишь ты способен это выдержать.
По окончании маленького обмена негромкими репликами Масакиё возвратился к Тамэёси и растолковал, по какой причине его принесли ко мне.
Тамэёси тихо выслушал ужасную правду.
— Вот как. — Сидя на земле, он сказал с глубокой грустью: — По какой причине мой сын не сообщил мне об этом сам? Знаю, что он ощущал, но так как любящий папа может очень многое осознать. — Со слезами Тамэёси продолжил: — Знает ли мой сын, что отцовская любовь может возвыситься и над тем, что он должен сделать? С того времени как Ёситомо прекратил сосать материнскую грудь и играться у меня на коленях, он так и не постиг степени отцовского великодушия. Лишь это меня и огорчает, Ёситомо. Отечественные жизни как пена на стремнине, но разве сын и отец не связаны более прочными узами? По какой причине ты мне не открылся? Я вправду оступился, но так как не пал так низко, дабы выпрашивать у тебя все, что хочу для себя. В случае, если все происходящее с нами совершается по воле всевышних, по какой причине бы нам не следовало совершить последний вечер совместно в откровенном беседе перед расставанием?
Завершив, Тамэёси принял более спокойную позу и больше не плакал, как словно бы выплакал запас слез на всегда. После этого он поменял позу, вознес кверху сомкнутые руки и сказал молитву. Затем повернулся к Масакиё и тихо сказал негромко, как шелест рясы монаха:
— Масакиё, руби.
Ёситомо скоро представил ко двору голову отца. Не смотря на то, что ее и не выставили на обозрение публики, несложный народ осудил Ёситомо еще более сурово, чем Киёмори. Другие сыновья Тамэёси, за исключением младшего, скоро были схвачены и подвергнуты казни. Тамэтомо, бежавший в провинцию Кюсю, позднее был доставлен пленником в столицу. После этого ему перерезали сухожилия рук и выслали на восточный остров Осима.
Глава 18.
Мелодия флейты
В местах по краям мостов и дорог, где сравнительно не так давно пало в сражении столько солдат, начали появляться горящие лампадки, цветы, горстки камней. Их оставляли простые благочестивые люди, каковые не принимали участия в войне. Матери с младенцами за спиной, домохозяйки, возвращавшиеся с рынка, горшечники, бредущие в город для продажи собственных изделий, торговцы бамбуковыми циновками, монахини а также случайные погонщики воловьих упряжек останавливались у этих мест, дабы помолиться за души малоизвестных солдат.
— О, до чего же тяжелы вражда и смерть! Может, эти памятные символы возбудят в людях милосердие? Отлично бы, дабы это было так!
На перекрестке дорог стояла тучная фигура в потрепанной одежде монаха и широкой, плетенной из бамбука шляпе, что-то бормоча под шнобель и оглядывая лампадки и цветы около некоторых обугленных развалин. На вид незнакомцу было чуть больше тридцати. За плечами он нес мешок, с какими в большинстве случаев ходили странствующие монахи. Малоизвестный опирался на посох. На его заросших волосами запястьях повисли четки. Голова путника не была обрита, и частые непричесанные волосы обрамляли лицо, покрытое пылью от продолжительного пути. На поношенных сандалиях из соломы налипли комья грязи. Из-за твёрдого взора незнакомец казался более свирепым, чем любой монах с горы Хиэй. В то время, когда он двинулся дальше, ступая широким шагом по улицам столицы, зрелище развалин, мимо которых ему приходилось проходить, казалось, очень сильно расстраивало его. Путник истово молился: «Наму Амида — буцу, Наму Амида — буцу…»
— Вот он идет, тот монах с громким голосом!
— Эй, лохматый, демон лохматый!
— Монах, а монах, куда ты идешь? — кричали уличные мальчишки, выясняя его.
Лохматая фигура оборачивалась и добродушно радовалась красными губами, скрывавшимися в густой бороде.
— Лохматый, дай нам пирогов!
— Рисовых пирогов, пожалуйста!
— Медяки также сойдут! — кричали мальчишки, бегая около путника.
— на данный момент у меня их нет. В следующий раз, в следующий раз, — отвечал незнакомец. Он помахал им рукой, поворачивая за угол.
Через пара мин. путник подошел к воротам дома советника Синдзэя, где остановился, дабы помолиться и перебрать четки. После этого, смело пройдя ворота, он поспешил к входу в дом, минуя каретный сарай. У входа незнакомец звучно сказал:
— Это я, Монгаку, с холмов Тогано, к северу от столицы. Я приходил ко мне день назад и позавчера. Я обязан поболтать с глубокоуважаемым советником. Я желаю сообщить ему пара слов. Сообщите ему кто-нибудь, что я тут.
Громоподобный голос Монгаку, казалось, проникал во внутренние покои широкой усадьбы. Кое-какие напуганные слуги бежали к помещению хозяина, другие выбегали из служебных помещений ко входу в дом. После этого показались управляющий и три солдата. Они приветствовали Монгаку с громадным почтением. После этого управляющий сообщил:
— К сожалению, хозяин задержался при дворе и еще не возвратился. Мы не знаем, в то время, когда он возвратится, в силу того, что у него довольно много национальных дел.
— Вот как? По пути ко мне я зашел в караульное помещение дворца. Дежурный сказал, что господин Синдзэй покинул его день назад в час ночи. Он должен быть дома. По какой причине он избегает меня? Неужто его не тревожит восстановление мира в обществе и успокоение умов? Я так как пришел не для праздной беседы, а желаю поделиться с ним собственной тревогой и дать ему нужный совет. Исходя из этого я требую, дабы ему доложили обо мне.
— Да, да. Я прослежу за тем, дабы в эргономичное время ему рассказали об этом.
— Не в эргономичное время! Я желаю видеть его на данный момент! Хватит лгать! Идите и сообщите ему на данный момент.
— Но сейчас…
— на данный момент — сейчас! И не на следующий день — в силу того, что ежедневно чреват потерей многих судеб. Поторопитесь во человечности и имя мира! Если вы откажетесь, я буду кричать ему из этого.
И Монгаку показал собственную готовность оставаться на месте до победного финиша. Он сел на землю, сняв собственный мешок паломника.
Советник Синдзэй, его жена, госпожа Кии, и их сын Наганори угощали гостя в весеннем павильоне. Повару было поручено приготовить изысканное блюдо, пока господа потягивают сакэ.
— Что-то произошло? — негромко задал вопрос Синдзэй Наганори, кинув стремительный взор на гостя.
— Разрешите мне определить, в чем дело, — вызвался Наганори.
Синдзэй тихо сказал ему на ухо:
— В случае, если это тот неспокойный монах Монгаку, что шлет письменные протесты двору, то отошли его под каким-нибудь предлогом.
Наганори, понимающе кивнув, вышел через каретный сарай и остановился на пороге, глядя на Монгаку.
— Вы не монах Монгаку? Мой папа дома, но у него ответственный гость. Он знает о ваших протестах. Разве этого слишком мало?
— А вы кто?
— Третий сын советника.
— Простите, но я пришел не к вам. Попросите советника выйти.
— Вам недостает эмоции уважения к советнику, раз вы требуете, дабы он вышел.
— Это не верно. Я шел ко мне три дня, не думаю, дабы выход ко мне советника был через чур обременительным. Помимо этого, я пришел не по личному делу. Он вряд ли будет сожалеть о встрече со мной, в то время, когда я скажу ему о собственных тревогах по части публичного самообладания.
— У него довольно много визитёров, аналогичных вам. Не сомневаюсь, что мой папа приобретает от них достаточно нужных советов.
— Замолчите! Монгаку посещает дома сильных мира этого не из блажи. Днем и ночью из колоний выводят бессчётных узников и обезглавливают их на берегу реки!
— Потише, пожалуйста! Вы нарушаете покой гостя и хозяина.
— Я нарушаю? При таких условиях Синдзэй может слышать меня из собственных покоев. Отлично, я буду сказать из этого. В случае, если у него визитёр, то пускай и он слышит мои слова.
Монгаку скоро поднялся на ноги и сделал глубочайший вдох. Его голос, перекрывавший шум водопада Нати, казалось, сотрясал целый дом Синдзэя.
— Слушай меня, хозяин дома. Это предупреждение — не базарная сплетня, оно исходит от небес. Собственными тщетными казнями ты создал семь кругов ада на земле. Ты вынудил племянника отсечь клинком голову дяде, ты натравил брата на брата, юный папа обезглавил собственного отца. Кроме того бесчувственные животные не относятся друг к другу так жестоко! — Монгаку сделал маленькую паузу. — Слушай дальше: каждое твое выступление в высоком совете влечет за собой новые бессчётные смертные решения суда. Ты заставил Ёситомо принести тебе голову отца, обезглавить собственного брата, но кроме того этого тебе мало. По твоему наущению утопили старую мужу Тамэёси, а слуг и детей его выстроили на протяжении дороги и хладнокровно зарезали. Ты думаешь, что твои жестокость и злобность не вызывают неприязни к тебе в народе?
Наганори и слуги дома безмолвно слушали данный бурный поток обвинений, что не иссякал.
— Синдзэй говорит, что это делается во имя упрочнения трона. Что возможно более лживым, чем это утверждение? Триста с лишним лет честное правление отечественных императоров обходилось без смертных решений суда. В столице царил мир, а подданные считались детьми императора. Сейчас это благословенное время ушло. О, жалкое государство!
Монах бросал гневные взоры на дом Синдзэя, потрясая сжатыми кулаками. Не обращая внимания на то что он более десяти лет занимался умерщвлением плоти, твердость духа Морито, молодого пламенного солдата, практически не изменилась. Шрамы неразделенной любви Монгаку уже затянулись, а продолжительное религиозное подвижничество не иссушило его жизненные силы. В нем горел новый пламя очищения. мздоимство и Распутство в среде духовенства вынудили его уединиться в буграх Тогано, где он предавался мечтам о восстановлении религиозной школы Тэндай в ее исконной чистоте. А совсем сравнительно не так давно монах начал жить в заброшенном доме, что когда-то занимал Тоба Содзё. Вести о бессчётных кровавых стычках, последовавших за окончанием войны, позвали его, но, в столицу. То, что он заметил тут, подвело его к выводу, что духовные пастыри бессильны перед лицом безумия и политики войны. Но Монгаку был не тем человеком, что отрекается от мира и остается бесчувственным в отношении жестокости людей друг к другу либо усиливающихся страданий несложного народа.
До тех пор пока Монгаку громогласно высказывал собственные обвинения за воротами внутреннего дворика, в главные ворота въехала пара запряженных волами карет, из которых выпрыгнули двое придворных.
— Что произошло?
— Проповедь монаха-гиганта?
Цунэмунэ из дома Фудзивара и юный сановник постояли мало, прислушиваясь, и после этого вошли во внутренние ворота. Полузакрытые частоколом, они поджидали, в то время, когда Монгаку покинет дворик.
Цунэмунэ, скрывшийся в начале войны, показался при дворе, когда конфликт закончился. С обезоруживающим тактом он нанес визиты советнику и регенту Синдзэю, поздравив их с победой.
Цунэмунэ, будучи беспринципным, имел однако превосходный талант располагать к себе в беседе, демонстрируя собеседникам остроумие, чувство и обаяние такта. В этом случае он сопровождал придворного Нобуёри, дав обещание представить его советнику. «Синдзэй конкретно тот человек, с которым вам необходимо встретиться. Он нужен вам конкретно на данный момент. В свое время он станет основной фигурой в национальных делах. Как это ни хлопотно, вам нужно будет встречаться с ним некое время». Синдзэй также проявлял интерес к Нобуёри и оставил на некое время двор, дабы принять молодого визитера дома.
Наганори увидел прибывших гостей и собрался было приказать слугам выдворить Монгаку, в то время, когда монах разразился новой порцией громких обличений.
— Убирайся из этого! — крикнул сын Синдзэя. — Прочь из этого со собственными нечистыми интригами! Еще одно слово, и я прикажу солдатам схватить тебя.
Угрозы Наганори были встречены гомерическим хохотом Монгаку, находившегося в толпе домочадцев и слуг дома. Он обширно распростер руки и смотрел на окружавших его слушателей.