– Осмелюсь возразить тебе, старче, – не соглашался инопланетянин. – Деление на Тень и Свет – плод отвлеченной мысли. Действительность же сплошь соткана из полутонов, да и то, что одному сейчас думается тёмным, на следующий день ему же может показаться серым, а послезавтра и вовсе белым!
– Нет, чужестранец, добро – в любой момент добро, а зло – в любой момент зло, – не унимался старик. – Неужто ты согласишься с тем, что умение умервщлять ничем не лучше искусства оживлять?
– Ты прав, владыка, – неожиданно, к весёлому удивлению толпы, дал согласие чужестранец. – Это – различные искусства, весьма различные. Но я не стал бы утверждать, что одно лучше, а второе – хуже. Скорее, первое несложнее, довольно много несложнее, чем второе. Но я пришел ко мне не для философских бесед, я пришел для дела!
– Что ж, давай поболтаем о деле, – дал согласие старейшина. – Но учти, что отечественный спор не закончен. Итак, каким ремеслом обладаешь ты, иноземец, какую пользу можешь принести нам?
– Я искусен во многих ремеслах, – учтиво-степенно пояснил странник. – Десятки сандалий истоптал я по дорогам почвы, видал различные народы, посетил много селений и, само собой разумеется, многому обучился. Могу строить дома, класть печи, ковать железо. Трудился я и плотником, и гончаром, и шорником, и виноделом. Знаю двенадцать языков почвы, а уж наречий и не счесть. И все же моя профессия другая!
– Так скажи же, какая! – грозно настойчиво попросил старик.
– Я – лекарь! И это мое основное ремесло, мое призвание и моя будущее, владыка! В мастерстве врачевания – не буду скромничать – мне нет равных среди людей! Исходя из этого конкретно для этого я и пришел к вам!
– Похвальное мастерство и весьма необходимое, – дал согласие старик. – Значит, ты можешь избавить нас от многих недугов?
– Надеюсь, – подтвердил инопланетянин. – Чудес не обещаю, но всё, что в моих силах, сделаю!
– Но, ты, возможно, знаешь рецепты сотен снадобий?
– Тысяч! – культурно исправил старика чужестранец.
– И среди них, возможно, имеется и яды?
– Без всякого сомнения и это я ведаю! – гордо-бесстрашно дал согласие лекарь.
– Значит, ты без особенного труда можешь отравить, послав в мир духов, целый мой народ? – беспокойно вопрошал старейшина.
– Могу, владыка, и сотней различных способов!
Роптавший, шумевший доселе народ неожиданно затих, как будто бы очарованный той наглой и раскованной смелостью, с которой чужестранец говорит о таких страшных вещах. Казалось, что притихли не только люди, но кроме того собаки, кроме того деревья замолчали, словно бы повинуясь неизвестной силе, источаемой незваным гостем. И до тех пор пока глава рода обдумывал, что ответить, как продолжить, куда развернуть разговор, загадочный лекарь сам пришел к нему на помощь:
– Могу, но обещаю, клянусь всевышними, что ни при каких обстоятельствах не сделаю этого!
– Мы… мы верим тебе, чужестранец! – умиротворенно проговорил старик и пояснил: – Ты не похож на человека злого и корыстного, в твоих глазах горит желание хороша, они наполнены любовью, а потому прими отечественное приглашение остаться, – и уже более громким голосом, обращаясь к окружающей толпе, окидывая её пламенно-требовательным взглядом, проревел: – Народ, согласен ты?
– Согласны… Пускай его… Пускай живет… – одобрительно зашелестела проснувшаяся масса.
– Что ж! Пускай будет так! – еще более твердо и громогласно заключил старейшина, но внезапно поднял руку вверх, обратив ладонь к народу, и неожиданно внес предложение: – Но сперва пускай докажет собственный мастерство! Правильно, люди?
– Да… Пускай… – снова загудела масса людей.
– А ты что сообщишь? – обращаясь к неожиданно полученному врачевателю, продолжал вожак.
– Я готов! Веди! – гордо заявил чужестранец.
– Желаю предотвратить тебя, знахарь, – поменяв тон на мягко-заискивающий и уже практически шепотом, дабы слышал лишь инопланетянин, сказал старик: – Работа предстоит непростая. Внучка моя при смерти – вот уж третий сутки не имеет возможности разродиться. Поможешь – щедро награжу, погибнет – милости не ожидай. Итак, берешься?
– За тем ко мне и шел, владыко! Берусь, и поспешим!»
Тут Загрей остановился, нежно поглядел на Елену:
– Ну, как, увлекательная легенда?
– Начало хорошее, а дальше – посмотрим. Надеюсь, он её спас?
– О, да, не сомневайся! Так как в собственной суме он носил полный хирургический инструментарий – комплект всяких скальпелей, зажимов, пинцетов, перевязочных средств, а в голове – громадный бесценный опыт и багаж знаний, полученный из самых различных источников, возможно сообщить, все медицинские знания мира. Так что он спас и девушку, и новорожденного малыша, а позже…
– А позже она в него влюбилась, под покровом темноты они покинули деревню и жили продолжительно и счастливо в его дворце на острове Буяне! Предугадала? – лукаво радуясь, поспешила выдать собственную версию окончания легенды Кострова.
– Само собой разумеется, нет! Все было не так, а довольно много занимательнее! Ну, что, продолжать?
– Я вся – одно целое внимание! – глядя уже не на звезды, а в лицо чародею, дала согласие женщина.
– Ну, так вот, – продолжал Загрей. – Старик, не забывая собственный обещание наградить целителя, внес предложение ему сперва золото, но тот, очевидно, отказался. Тогда владыка решил дать за него собственную старшую правнучку, но той чуть исполнилось 10 лет, и лекарь, конечно же, не принял и данный «дар».
– Значит, его подвиг так и остался без приза? – поспешила вмешаться Кострова.
– Подвиг? Для него это была легкая работенка! То-то и нужно было сделать, когда кесарево сечение, а после этого бережно зашить шов. Но без приза он не остался.
– Весьма интересно, и от чего же он не смог отказаться?
– Старик подарил ему коня, собственного наилучшего, самого резвого скакуна, – говорил Загрей, – что после этого спас собственному новому хозяину жизнь, но до этого эпизода еще далеко. Мы только начинаеться повествования.
– Так давай, говори дальше!
– Ну, слушай…
«Шли дни… Отечественный врачеватель пользовался спросом. Спасение внучки вождя произвело на село яркое впечатление, потому к новоявленному эскулапу не иссякал поток визитёров. Не так долго осталось ждать весть о прекрасных свойствах целителя разнеслась по весям и окрестным деревням, и в селение стали прибывать убогие со всей округи – сперва из ближней, а позже и из дальней. Лекарь поселился в маленьком домишке, что некогда, до постройки просторной усадьбы, был вотчиной самого главы рода. Вот уже год эта хатка, складывающаяся из маленькой кухонки и чуть более просторной единственной помещения, пустовала – словно бы бы специально ожидала прибытия ответственного квартиранта. На кухне лекарь оборудовал мини-лабораторию, где все ночи напролет проводил собственные фармацевтические испытания, нацеленные на получение новых лекарств. В комнате же с утра и до вечера принимал больных – и ни один не уходил, не взяв хотя бы временного облегчения от своих немощей. Очевидно, у него оставалось время, дабы самому посетить самые тяжёлых больных, а самые первые предрассветные часы он посвящал сбору целебных трав по берегам речки.
Денег он, конечно же, не брал. Питался очень робко, в большинстве случаев ограничиваясь тем, что вырастало на огороде, и только иногда разрешал себе забрать мало овощей и фруктов у состоятельных клиентов. рыбы и Мяса не ел вовсе, растолковывая это тем, что все живое едино, что все мы – и люди, и животные – случились из единого истока бытия.
Через 14 дней со дня прибытия чужестранного лекаря к нему пришел тот же старейшина, но не для продолжения спора и не для предложения новых даров, а прося.
– Чужеземец, – начал старик, – мы отнеслись к тебе с уважением и почётом и, как выяснилось, не зря. За пара дней ты доказал собственный могущество, облегчив страдания многих и многих. Сейчас мы испуганно ожидаем того дня, в то время, когда ты покинешь нас, чтобы продолжить собственные скитания. Что мы будем делать без тебя? Кому понесем тогда собственные хвори, болячки и немощи? И коль не так долго осталось ждать твой отъезд неизбежен, то не имел возможности бы ты, памятуя долг милосердия, забрать себе учеников, дабы передать им базы твоего большого мастерства, а нам в их лице покинуть надежду на излечение?
– Отлично, – ответил чужеземец, – я заберу учеников, но только при одном условии.
– Скажи, целитель! – празднично настойчиво попросил старик. – Я выполню его, если оно не противоречит отечественным обычаям.
– Я заберу в ученики лишь тех, – заявил знахарь, – кого сам сочту способными к овладению мастерством врачевания, потому что оно доступно далеко не всякому и требует высокого развития и сочетания таких качеств, как ум, сноровка, бесстрашие и, основное, желание жертвовать своим эгоизмом для благородной любви к ближнему. Это и имеется мое единственное условие.
– Отлично, чужестранец, я принимаю твое условие! – дал согласие владыка. – на следующий день утром, когда твой дом выйдет из тени моего и первый луч солнца проберётся через твое оконце, тут будут все, кто жаждет стать твоими учениками, а их, поверь, уже много.
– Да будет так! – подтвердил ответ старейшины лекарь. – Но! – в этот самый момент он поднял вверх указательный палец. – Прийти должны все желающие без различия пола, уровня и возраста благосостояния!
– Пускай так! – дал согласие старик и энергично, словно бы ему не 70, а лишь 40 лет, направился по своим публичным неотложным делам.
Старик не одурачил: на следующее утро, в то время, когда замолкли первые петухи и чуть испарилась куцая роса с огородных трав, перед входом в домик лекаря собралось около двадцати человек, грезящих записаться в число учеников знатного эскулапа. Тут были и зрелые бородачи-мужчины, и взрослые юноши, но больше всего безусых юнцов – по большей части дистрофичных, низких, но с глазами, светящимися надеждой. Но одной надежды, одного жажды чтобы быть доктором, увы, мало. И наметанный, бывалый взор лекаря сразу же среди этих глаз выделил те, чьи обладатели ни при каких обстоятельствах не станут хорошими продолжателями его дела. В одних глазах сверкала явная тупость, в других – проступала трусость, не поддающаяся перевоспитанию, но больше всего было тех, в которых не горел, не пламенел, не искрился в большинстве случаев чуть заметный, не хорошо распознаваемый и все же явственно видимый сердечным оком огонек милосердной любви к ближнему.
Само собой разумеется, он не прогнал сходу тех, кто ему не пришолся по нраву, а внес предложение всем последовательность опробований: сперва задал пара несложных тайных, и тех, кто ответил стремительнее всех, взял на примету; после этого внес предложение окружить его полукругом, по окончании чего неожиданно выхватил скальпель и сделал глубочайший надрез на собственной руке на протяжении предплечья, практически от самой ладони до локтевого сгиба, цепко изучая наряду с этим реакцию присутствующих, подмечая тех, кто не поморщился, не отвернулся, не побледнел, а смог рассматривать кровавую рану с блеском живого интереса в глазах.
– Что ж, приобретайте сейчас последнее задание, но делать вы его станете самостоятельно, – заявил, наконец, чужестранец. – Вам нужно до полудня собрать как возможно больше крылышек бабочек, конкретно крылышек, а не самих бабочек. И ровно в 12 часов дня я вас тут ожидаю: мы подведем итоги исполнения этого задания, а позже я совершу первый урок. Мы с вами будем заниматься еще семь дней, и по ее завершении я заявлю, кто останется у меня в школе. Но сходу желаю предотвратить, что я не смогу покинуть более трех учеников и, само собой разумеется, выберу самых хороших, самые талантливых, тех, кто покажет себя лучше вторых. Ну, а сейчас в путь за крыльями…»
– Какое-то необычное это третье задание, – засунула реплику Кострова в медлено лившийся рассказ Загрея, а после этого с легким недоуменным возмущением продолжила. – Ну, для чего ему эти крылья? Что это дает? Неужто умение ловить бабочек имеет такое серьёзное значение для медицины? Либо же из этих крыльев он делал какое-то лекарство?
– Увы, не знаю, – посетовал волшебник. – Я так как легенду! Может, пройдя через столетия, рассказ изменился, а в действительности было иное задание, более ясное и понятное, но как сейчас выяснить, что было в действительности?
– М-да, весьма возможно. Ну, итак, что же позже? – с нетерпением вопросила Лена.
«Когда солнце достигло зенита, – заговорил Загрей, – врачеватель пригласил пришедших учеников рассесться в саду под деревьями, а сам поднялся за наскоро сколоченный маленький столик. Само собой разумеется, они стали требовать, дабы преподаватель проверил исполнение третьего задания – им не терпелось определить, кто же насобирал больше всех крыльев этих несчастных бабочек, кто был самым ловким и проворным ловцом насекомых. Но лекарь, к неудовольствию собравшихся, внес предложение сперва прослушать лекцию, а итоги третьего задания подвести уже по окончании неё. Не легко ему удалось угомонить обиженных учеников и добиться тишины, и в то время, когда он уже готовься заявить тему занятия, как позади, за спиной, услышал шорох и чье-то неровное дыхание… Это был еще один, опоздавший доброволец, которого не было утром. Но самое необычное, что этим новым кандидатом была женщина, совсем юная, ещё ребёнок. И не смотря на то, что она была кратко острижена, но мягкий овал лица, узкая долгая шея, и, конечно же, одежда – долгий белый сарафан, обшлаги рукавов и подол которого были украшены пестрой цветастой каймой, – всё это не оставляло сомнений в её половой принадлежности.
– Простите, господин, – мягко, тихо, но с уверенностью сказала запыхавшаяся женщина, – я не могла быть утром из-за неотложных домашних дел, но… – тут она сделала перерыв, дабы перевести дух, и продолжила: – Я желаю быть вашей ученицей!
– Увы, должен вас огорчить, девушка, но прием в школу окончен. К сожалению, вы опоздали! – тихо ответил чужестранец.
– Неужто? – с большим удивлением вздернула брови женщина.
– К сожалению, да… – подтвердил собственный вердикт лекарь.
– И вы не дадите мне шанса, кроме того самой маленькой надежды? – не планируя сдаваться, не отступалась женщина.
– Надежды?… А вы уверены, что желаете быть доктором, что сможете им быть?
– Да! Это моя мечта с детства!
– С детства? – с лукавой ухмылкой посмотрел на нее целитель. – Что ж, это меняет дело… Раз так, тогда раздевайтесь донага и залезайте вот ко мне – на стол! – повелительно сказал доктор и упорно постучал ладонью по крышке стола, в душе же тайно сохраняя надежду, что женщина откажется и быстренько ретируется.
– Но я же дама и… Это неправильно… Это стыдно… Но раз другого выхода нет и вы настаиваете…– смущенно, опешив от для того чтобы постыдного задания, отвечала она, сохраняя надежду, что все это шутка, недоразумение.
– Да, сударыня, настаиваю! – жестоко подтвердил лекарь, не покинув девушке выхода.
– Извольте… Как угодно… – обретая ненадолго потерянный кураж, дала согласие тут и девушка же жестко добавила: – Но если вы меня одурачите, если не примите в ученики, то учтите, за меня имеется кому заступиться!
Ученики, до того без звучно слушавшие беседу, зароптали, пришли в перемещение, и кто-то сообщил:
– Не опасайтесь, преподаватель, она – сирота!
Второй голос тут же уточнил:
– Она – подкидыш! Живет с больной бабулей, да и та ей не родная! – и юноши практически в один голос дружно захохотали.
– Неправда! – звучно запротестовала женщина. – Я не подкидыш! А бабушка мне родная! – и глаза её заблестели хрусталиками наворачивающихся слёз.
– Я с радостью верю тебе, – поспешил успокоить её преподаватель. – Итак… – и он жестом, не допускающим предстоящих дискуссий, напомнил про собственный требование, указав на плоскость стола…»
– Мне думается, это весьма жестоко! Вынудить девушку раздеваться на глазах двух десятков мужчин! Не ожидала для того чтобы от него! – как будто бы придя в сознание от легкого наркоза, тревожно проговорила Лена.
– О, да, жестоко! Правильно! Но… ты забываешь, что профессия доктора требует бесстрашия, и лучше сходу проверить наличие этого качества… – парировал Загрей.
– Все равно жестоко. Возможно было бы придумать иное, более щадящее опробование.
– Возможно, но у лекаря, по всей видимости, не было времени, дабы успеть его придумать…
– Что-то твой храбрец стал меня разочаровывать. Я была о нем более большого мнения!
– Увы, отечественные ожидания значительно чаще не оправдываются. Так что и твое разочарование в полной мере закономерно…
– Ну, и что же дальше? – успокоившись, спросила Лена. – Она, само собой разумеется, разделась, а позже?
«А позже было вот что, – продолжал волшебник. – Она развязала тесемку на груди и очень грациозно, возможно сообщить элегантно, скинула сарафан, под которым второй одежды уже не было, умело влезла, кроме того скорее вспорхнула на стол и поднялась гордо, прямо, так, что ни единый мускул не задрожал на ее теле, ни тени стыдливого румянца не проступило на ее белой как снег коже, страно белой как снег, совсем не похожей на смуглые, обожженные солнцем, руки и лица обитателей селения. Она кроме того не постаралась прикрыть грудь либо низ живота руками, а, наоборот, уперла ладони в бедра, отвела назад плечи, одну ногу чуть выставила вперед, словно бы всем своим видом желала сообщить: «Вот я какая! А вам – слабо?»
Когда все встретились с ней такую, то тут же, как по мановению чудесной палочки, ропот утих, и воцарилось оглушительное молчание. Это продолжалось не меньше 60 секунд, но и не больше двух, но казалось, что они растянулись в настоящую вечность. Двадцать пар мужских, жадных до утех глаз, из которых добрая половина ни при каких обстоятельствах не видела так очевидно, так близко, так продолжительно обнаженной женской плоти, впились в её нагое тело, по которому, как будто бы бабочки, порхали блики и тени от мерно колышущейся листвы деревьев. Но необычнее всего, что и лекарь смотрел на нее с нескрываемым восторгом, потому что женщина была страно хорошо скроенной, словно бы сам Фидий был архитектором форм её тела, а Пракситель своим резцом довел их до совершенства.
Действительно, красота это была не женская, сочная, цветущая и плодородная, то есть девичья – хрупкая, ласковая, свежая, ранняя, еще не оформившаяся абсолютно, но прелестная конкретно своим обещанием, устремленностью в будущее, а не тем, что уже имеется, что произошло и сковывает полет фантазии. Само собой разумеется, ей не хватало этих мягких плавных округлых линий, было видно, что питается она не сытно и вместе с тем её не было возможности назвать худой: и руки, и ноги, и пузо светились упругостью, купленной ежедневной работой в поле и дома. А грудь… Это была не грудь, а сказка, манившая к себе, кликавшая, и не прикоснуться к ней лекарь не имел возможности…
– Итак, – собрав в кулак собственные возбужденные нервы, начал преподаватель, – начнем отечественный первый урок. Сейчас мы будем изучать анатомию – науку о животных тела и строении человека. А женщина будет для нас наглядным пособием. Кстати, как тебя кличут, голубушка?
– Элиза, – отозвалась бодреньким голоском девчушка, – но лучше легко Эли.
– Прекрасное имя! – учтиво подметил лекарь, а после этого, уже обращаясь к ученикам, всё еще завороженным очарованием девичьей красоты, продолжил: – Вот перед нами живое человеческое тело. Сверху оно покрыто кожей, после этого идет слой жира, под ним мускулы, и вдобавок глубже залегают отдельные органы, любой из которых делает собственную особенную функцию…»
– Надеюсь, ты не планируешь мне пересказывать всю эту анатомическую галиматью? – уже озлобленно, устав от продолжительного рассказа, задала вопрос Кострова.
– Само собой разумеется, нет… Прости, что-то я заговорился, увлекся подробностями… Легко в конце лекции случился примечательный эпизод…
– Смею высказать предположение, что ты решил продемонстрировать этим похотливым детям, как делаются дети, пользуясь тем, что бедная женщина на все согласна для вызывающих большие сомнения знаний?! – гневно прошипела Лена.
– Ты сообщила «ты»? Ты полагаешь, что данный лекарь и я – одно лицо?
– Без всякого сомнения! – уверенно-победоносно заявила Кострова.
– Но откуда такая самонадеянная уверенность? – возразил, но не так, чтобы сильно, Загрей.
– Интуиция… А вдруг вдуматься, то, возможно, дело в тех подробностях, с которыми ты говоришь всё это. Так подробно обрисовывать происходящее, смакуя каждую мелочь, может лишь очевидец. Ну, что, я права?
– Отлично, всевышний с тобой, раз настаиваешь, то так и порешим, что ты права, и этим эскулапом был я, – с радостью дал согласие чародей, – а сейчас слушай, чем же все закончилось.
«Все сорок мин., что я растолковывал этим мальчикам устройство людской организма, Эли мирно и тихо стояла, вдыхая запах цветущих яблонь и вишен. Ни единый звук не вырывался из её уст, не обращая внимания на то, что я не только касался её кожи, но кроме того нарисовал угольком на её поверхности очертания отдельных органов. Но стоически молчала она лишь , пока я небрежно, поглаживая её рыжие маленькие волосы, не назвал мозг главным отечественным органом. Тут она возразила не на шутку и заявила практически следующее:
– Простите, преподаватель, но основной орган человека – сердце, поскольку конкретно им мы любим, ощущаем, переживаем, страдаем, а голова нам нужна лишь чтобы мыслить, решать задачки и загадки, упражняться в остроумии и не более!
– Кто же тебя, дорогая моя, надоумил вести такие речи? – с большим удивлением спросил я у неё.
– Бабушка! – гордо выпалила она. – А что, разве не так?
– К сожалению, не так, Элиза! Ощущаем и переживаем мы также при помощи мозга!
– Но это же смешно! Любой знает, что любовь живет в сердце, что оно болит, в то время, когда мы страдаем, и радуется, в то время, когда радуемся! – стояла на своем Элиза.
И дабы не затягивать спор, я только кратко ответил:
– Это иллюзия, Эли! Кажимость, осознаёшь? Ну, как если бы мы считали, что ветка, опущенная в сосуд с водой, и в действительности делается толще и меньше, но ясно, что это не верно. Нам лишь думается, что любим мы сердцем, а в действительности ключевая роль в этом в собственности голове, не смотря на то, что, само собой разумеется, и другие органы вносят некоторый, но очень скромный, мизерный вклад.
– Раз так, то я слезаю. Пускай кто-нибудь второй постоит, а с меня хватит! – и она протянула руки ко мне, а я, конечно же, её подхватил, поставил на землю и попросил облачиться в собственный скромное одеяние.
Спустя семь дней я выяснил трех учеников, и среди них первой была Элиза, которая все эти дни поражала меня смышленостью, упорным трудолюбием и бесстрашием. И не смотря на то, что не на всех занятиях она могла быть, но в случае, если уж была, то любой раз превращала учебу в праздник. И к концу испытательного недельного срока я начал подмечать, что ожидаю ее появления с нетерпением, а в то время, когда её нет либо она опаздывает, то теряю чувство эйфории, упускаю воодушевление, нечайно превращаю уроки в неинтересную рутину.
|
| Элиза и Загрей. Создатель малоизвестен |
Не прошло и месяца по окончании отечественного знакомства, а Элиза первой согласилась мне в любви. Мы стали любовниками. То она приходила ко мне ночью под предлогом помощи в моих алхимических опытах, то я навещал её в сумерках, прикрываясь необходимостью пользовать её больную бабушку, но чаще мы виделись в предрассветные часы у реки: сперва собирали травы, а позже, не в силах противостоять чарам Эроса, уходили в глубь маленькой рощи – единственного лесного массива в этом степном крае, – высившейся на бугре на втором берегу реки, и в том месте, на ковре из трав, среди ароматных зарослей земляники, рдевших редкими, но большими и сочными ягодами, под сенью вековых дубов всласть наслаждались приятель втором.
Скоро по селению поползи слухи о отечественной связи… Но Элиза была сиротой, за нее вправду некому было заступиться. Был бы у нее папа либо братья, то они, конечно же, захотели бы разобраться со мной по-мужски и, как минимум, настойчиво попросили, дабы я женился на их оскверненной блудом с чужестранцем дочери либо сестре. И в случае, если мужской половине селения отечественный роман был грубо говоря до лампы, то покинуть равнодушным женскую он, конечно же, не имел возможности. Местные девушки злились на Элизу из зависти, потому что многие сами грезили появляться на её месте, но, встретив с моей стороны холодно-отстраненное равнодушие на все собственные убогие и достаточно похабные попытки соблазнить меня, заявили удачливой сопернице бойкот, но не упускали случая, дабы где-нибудь наедине, на протяжении случайной встречи на улице, одной-двумя возмутительными фразами плюнуть ей в душу. Я же имел возможность лишь поражаться тому терпению, стойкости, с которыми она все это выносила – ни единожды не пожаловалась она на оскорбления соплеменниц, но, наоборот, оставалась жизнелюбивой и радостной, радующейся каждому мгновению каждой отечественной встречи.
В мае, быть может и в начале лета, Эли забеременела, и я как джентельмен дал обещание ей жениться: свадьбу наметили на осень – так было заведено в этих краях. Все лето проводили мы в ученых любовных утехах и занятиях, Эли кроме этого приняла участие в приеме больных, помогала мне оперировать, в общем, стала моим полноправным помощником. И все катилось к радостному браку, как неожиданное происшествие, произошедшее в разгар осени, точно за 14 дней до предполагаемой свадьбы, не только уничтожило отечественный идиллический альянс, но и погубило жизнь моей возлюбленной, а вместе с ней и жизнь отечественного ребенка, так и не заметившего свет».
Эти окончательные слова Загрей сказал с интонацией неподдельного горя, сказал нарочито медлительно, устало, и они, умирая на его устах, как будто бы повторяли судьбу тех, кому были посвящены.
– Давай, помянем их, – тем же упавшим голосом внес предложение чародей. – Налей мне вина, Аленушка!
Лена беспрекословно, удрученная таким грустным поворотом жизненной истории собственного визави, разлила вино и подняла собственный бокал со словами:
– Пускай их душам будет привольно и светло в Раю!
– Благодарю, Лена! – сердечно поблагодарил чародей.
В этот самый момент её глаза встретились с очами Загрея, и она заметила, что данный кудесник, данный могущественный волшебник, владеющий нечеловеческими свойствами, казавшийся воплощением уверенности, силы, всеведения, плачет, пускай и скупо, пускай и не разрешая слезам скользить по щекам, но все же разрешая им показаться и окрасить глаза характерным блеском.
– Ты плачешь? – не сдержала она собственного удивления.
– Да, есть немного. А что в этом особого?
– Да, нет, ничего, – мало потупилась Кострова.
– А ты довольно часто плачешь? – спросил со своей стороны Загрей.
– Я? Пожалуй, что редко, а на людях – так ни при каких обстоятельствах.
– Отчего же? Разве плакать стыдно? – В этом случае удивился уже чародей.
– Нет, но имеется много людей, каковые приобретают кайф от чужих слез и еще больше таких, кто вычисляет слезы показателем слабости, а потому начинают думать, что плаксе возможно навязать собственную волю, подчинить его, вить из него веревки, ну, и без того потом. Недаром, возможно, мальчикам с детства запрещают плакать.
– И тем самым содействуют тому, что они часто вырастают равнодушными, ожесточёнными, холодными мужланами, не талантливыми ни обожать, ни ощущать красоту мира. А вдруг и сохраняют умение испытывать сильные чувства, то не смогут собственных переживаний выразить, опасаются быть естественными, спонтанными, опасаются собственной самости с ее глубинами, с таящимися в ней эмоциями.
– Может, и без того, – неуверенно дала согласие Лена. – Я не психолог и мне тяжело об этом делать выводы. Но что же произошло с твоей возлюбленной?
– Приблизительно то же самое, что с женой Хоакина Мурьеты. Надеюсь, наблюдала фильм? – уже твердо, кроме того мало зло отозвался Загрей.
– К сожалению, нет. А что, хороший фильм?
– Ну, ясно. «Поколение Пепси» выбирает что несложнее, а об подлинных сокровищах не знает, не ведает и, наверное, знать особенно не желает! – ехидно и надменно сказал собственный решение суда чародей.
– Для чего ты так? Разве я виновата, что еще молода и что мои учителя мне не открыли, что имеется таковой фильм! – примирительно пролепетала Кострова.
– Ну, хорошо, прости, погорячился. Так вот, слушай же, чем всё закончилось…
«Для начала направляться заявить, что лето в тех краях было в большинстве случаев засушливое и жаркое. Исходя из этого издревле сложился обычай отправлять большую скотину, в особенности молодняк – телок и бычков, жеребцов и жеребиц, – на далекие северные пастбища, остающиеся сочными и зелеными все лето. В первых числах Июня двадцать молодых и сильных мужчин празднично провожались вместе с тысячью голов скота в данный неблизкий поход и лишь в последних числах Сентября – начале октября они возвращались обратно. По случаю последнего события постоянно устраивался праздник, на котором забивали нескольких самый отъевшихся бычков, и вся деревня пировала три дня и три ночи. Ну, да обращение на данный момент не об этом.
Так вот, в то время, когда до возвращения когорты пастухов оставалось семь дней две, среди прохладной сентябрьской ночи, той редкой ночи, в то время, когда мы не были с Элей совместно, в дверь моей хатки постучали, причем очень и очень упорно. Да я и без того бы открыл, потому что долг доктора велит всегда готовься прийти на помощь. На пороге была юная дама лет 25-ти, с которой я не был близко знаком, но в лицо, само собой разумеется, знал, а также не забывал имя: её кликали Фридой. Она была из обеспеченной – по меркам селения – семьи, возможно кроме того было вычислять её знатной, потому что супруг её был внучатым племянником вождя.
– Врач, вы задолжали мне оказать помощь! – уже в данной первой фразе, сообщённой с порога, явственно угадывалось отчаяние, и, прошмыгнув в дом, она продолжала: – Я в беде, врач! И лишь вы имеете возможность мне оказать помощь, имеете возможность спасти меня и моих детей, спасти от смерти и от позора!
– Да что же произошло, Фрида? В чем дело-то? – начал допытываться я.
– Господин, я в беде! Я согрешила, плохо согрешила! Я поменяла супругу и сейчас ожидаю ребенка! Спустя семь дней мой супруг возвращается – конкретно ему было поручено возглавить отряд пастухов, отправившийся на север! И если он определит, в случае, если заподозрит, то я погибла!
– Отлично. Но чего же ты желаешь от меня? – подозревая неладное, хмуро задал вопрос я.
– Вы должны избавить меня от бремени, в другом случае я погибла!
– Но я не могу. Мой долг лечить, а не убивать ещё не рожденное существо, которое ни в чем не виновато!
– Врач, если вы откажетесь, то оно все равно погибнет, но вместе с ним еще погибну я, потому что если вы мне не поможете, то я ринусь в реку и утоплюсь, сейчас же, на данный момент же утоплюсь, а трое моих детей останутся сиротами!