Кроме всего другого, поразмыслил Джэсон, это дело еще приносит вам и большую пользу. Значит, его сочинительство не такая уж никчемная вещь. В этот самый момент нежданно Пикеринг быстро сообщил:
– Дебора, тебе направляться порвать собственную помолвку.
– Папа, но мы с Джэсоном любим друг друга!
– Это началось тогда, в то время, когда он обучал тебя игре на фортепьяно? Какая чепуха! Ты просто не знала куда деваться от безделья.
Ни при каких обстоятельствах еще Дебора не казалась Джэсону таковой прекрасной, как в данный миг, и ободренный ее категоричным утверждением, он исполнился к ней особенной нежностью.
– я точно знаю, Джэсон превосходно сознает, что нельзя совмещать работу с увлечением музыкой.
– В банке я всего-навсего кассир, дорогая Дебора.
– Возможно достигнуть значительно большего, в случае, если взяться за ум. Это уже несправедливо, поразмыслил Джэсон. Не требуется вычислять его дураком. Он вовсе не испытывает недостаток в напоминании о том, что ее папа при жажде может повысить его в должности, или забрать да выгнать с работы.
– Папа, Джэсон осознаёт, что одной музыкой не проживешь.
– Опасаюсь, что он с тобой не согласен. В то время, когда я начинал собственную карьеру – кстати, как мальчик на побегушках, а не кассир, – я так не разбрасывался. Ни за что бы мне не стать обладателем банка и его директором, посвяти я себя еще и вторым занятиям, а особенно таким никчемным.
– Джэсон будет вести себя разумно, папа. Он знает, в чем состоят его обязанности.
Дебора забрала Джэсона за руку, но в жесте этом не чувствовалось нежности. Она обожала притворяться хрупким беспомощным созданием, ранимым как будто бы бабочка, а в действительности владела хищными коготками и гордым, надменным характером. Иногда Джэсон недоумевал, что она в нем нашли?
Такой же вопрос неоднократно тревожил и ее. Она легко просматривала его мысли; в этом заключался одни из секретов их обоюдной привязанности, не смотря на то, что иногда, в то время, когда они начинали выискивать приятель у приятеля всякие недочёты, узы эти становились обременительными для обоих.
Быть может, его обаяние заключалось в привлекательной наружности, сказала она себе. Действительно, Джэсон низкого роста, но его ровная кожа, яркие волосы, ясное лицо, приятный голубые глаза и тембр голоса – таких живых и радостных глаз не было ни у кого другого – имели над ней какую то необъяснимую власть, они будили чувственность. Случались моменты, в то время, когда ей страстно хотелось отдаться ему телом и душой. Ей нравилось да и то, что он не курил табак и не выпивал виски – разве бывает для приятели? У него прекрасная походка, хорошая осанка и, В придачу, он красивый танцор. Но особенно ей нравились его губы, не узкие и поджатые, как у отца, а полные, броские, чувственные. И потому, что она была богата и женщина на выданье – ей исполнилось двадцать два, а Джэсону двадцать три, и он был ей небезразличен и подавал надежды, то по какой причине бы не выйти за него замуж? Дебора не сомневалась, что в их браке будет править она, но наряду с этим с беспокойством думала о том, сколько неизведанного счастья и радости сулит ей его любовь. Только одно ее тревожило – обожает ли он ее. Квинси Пикеринг полагал, что основной функцией супружеской судьбе есть продолжение рода, Дебору уже начало тяготить ее целомудрие, а расстаться с ним девушке ее воспитания и круга возможно было только методом замужества.
– Вообрази себе, папа, – внезапно сообщила она, – как приятно стать дедушкой.
– Ты так как не какая-нибудь девчонка, – ответил он. – Перед тем как выходить замуж, направляться все шепетильно взвесить.
– я точно знаю, что Гендель и Гайдн не помешают работе Джэсона в банке.
Джэсон приуныл. Дебора, защищая его от нападок отца, проявляла собственный властный темперамент. А он не имел возможности беспрекословно разрешить себя поработить, в особенности по окончании беседы с Элишей Уитни, что так очень сильно его обнадежил. Исходя из этого он твердо сообщил:
– Я буду так же, как и прежде трудиться в банке. Но не собирается покинуть произведение музыки.
Пикеринг улыбнулся. Улыбнулся в первый раз с того времени, как Джэсон показался в гостиной. И сообщил:
– Я давал предупреждение тебя, Дебора, что на этого молодого человека нельзя положиться. Весьма жаль, что он не имеет возможности посвятить себя нужному делу. Занимаясь музыкой, он добьется пресловутой известности, но окажется без гроша в кармане и будет ограничиваться милостью друзей.
– Значит, вы решили меня выгнать с работы за то, что я отдаю собственный досуг музыке?
– Папа, Джэсон честно выполняет собственную работу.
– Я не планирую его увольнять. Я , что его ожидает в первых рядах. В случае, если на следующий день утром он одновременно с покажется на работе, я разрешу ему остаться.
Джэсон отыскал в памяти о предупреждении Элиши Уитни и попросил, обращаясь сходу к отцу и к дочери:
– Доктор наук Уитни заявил, что члены Общества не должны знать, кто создатель гимнов, в другом случае они не начнут покупать Собрание. Прошу вас держать это в секрете. Могу я на вас рассчитывать?
– В полной мере, – отозвался Пикеринг.
– А обо мне и сказать нечего, – сообщила Дебора. – Куда вы на данный момент идете, Джэсон?
– Не знаю. – Возможно, по большей части ужас перед бедностью вынудил его заботиться за Деборой, раздумывал он. – на следующий день я буду в банке.
– Поразмыслить лишь, – сообщила она и в ее голосе зазвучало прошлое гордость, – неужто вы предпочтете музыку… Непостижимо!
Ни при каких обстоятельствах еще Бостон не вызывал у него таковой неприязни. Дувший с океана северо-восточный ветер быстро бил в лицо, казалось, как будто бы соперник наносил ему пощечину. Дома из красного кирпича ужасали своим однообразием. Джэсон внезапно решительно свернул в переулок. Голова кружилась, он ощущал себя совсем разбитым.
На его счастье Отто Мюллер был дома. Старик пришел в восхищение, услыхав, что Общество Генделя и Гайдна планирует приобрести произведения Отиса.
– Элиша Уитни, – сообщил Мюллер, – педант, что ничего не смыслит в гармонии, но доктора и юристы – главной костяк Общества – по преимуществу оценят вашу музыку. Она не грешит однообразием и тяжеловесностью, как та, которую они привыкли слушать. У вас достаточно мастерства, и вы можете искусно заимствовать.
– я…
Мюллер прервал его:
– Не требуется оправданий. В Бостоне никому не под силу найти влияние Генделя и Гайдна, а я не болтун. Не смущайтесь. Вы любите собственный дело. Вы придумываете музыку во славу господа всевышнего и собственную.
– Имеется ли у вас что-нибудь новое? Я соскучился по музыке.
– Пикеринги отругали вас, господин Отис?
– Они считают, что музыка – никчемное занятие и что я по глупости увлекаюсь этим делом. Дорогой господин Мюллер, неужто я избрал фальшивый путь?
– Слушайте. Слушайте пристально.
Фантазия, которую Мюллер играл на фортепьяно, покорила Джэсона собственной необычайной красотой. В ней звучала бесконечная скорбь, она трогала до слез. Но как бы ни была мрачна главная тема, мелодия трогала собственной изысканной утонченностью. В далеком прошлом смолкли последние аккорды, а Джэсон все раздумывал над тем, какой человек способен сочинить столь прекрасную, ясную музыку.
Мюллер хранил молчание, как будто бы слова имели возможность осквернить эту праздничную 60 секунд.
– Очень! Страно! – вскрикнул наконец Джэсон.
– Это Моцарт, – отозвался Мюллер. Джэсон ни разу не слыхал о Моцарте.
– Он малоизвестен в Америке, – сообщил Мюллер и со злобой добавил, – в Америке знают одну церковную музыку.
Джэсону захотелось о многом расспросить Мюллера.
– Моцарт жив? Где он появился? Что еще написал?
В ответ Мюллер выполнил еще одну фантазию.
Ни при каких обстоятельствах в жизни Джэсон не испытывал ничего аналогичного. Открытие Моцарта возможно было сравнить разве что с открытием Колумбом Америки. Знакомство с этим композитором явилось для Джэсона невиданным откровением, музыка Моцарта заворожила и потрясла его. Мюллер опять проиграл фантазию, и Джэсон поразмыслил, что в данной музыке имеется что-то, к чему он будет еще неоднократно возвращаться, в тяжелые 60 секунд она явится для него спасением. Пикеринги смогут ненавидеть подобную музыку, но разве каждые их насмешки способны ее принизить? Для удовольствия таковой музыкой стоило жить на свете! Мюллер сыграл еще пара сонат Моцарта; они были певучи и ласковы, в них было божественное совершенство, собственный особенный стройный порядок, ясность и уравновешенность, музыка действовала умиротворяюще и покоряла своим изяществом. Джэсон был радостен, что ему довелось ее услышать! Мелодии Моцарта заворожили его. Но он осознавал, что такая привязанность может содержит больше опасности, чем любовь к даме.
Видя, как Моцарт увлек Джэсона, и проникшись к молодому человеку еще большей симпатией, Мюллер совершил целый остаток дня в рассказах о композиторе. Он согласился Джэсону, что желал написать книгу о Моцарте. Годом ранее уже принялся было за нее, но обескураженный отсутствием у бостонцев интереса к его музыке да и к самому композитору, покинул эту выдумку.
Но больше всего потрясли Джэсона и покинули глубочайший след в его душе подробности о смерти Моцарта. Дабы для того чтобы человека имели возможность кинуть в неспециализированную могилу, – это казалось ему неслыханным надругательством. Счесть это за случайность либо проявление равнодушия было нереально. А в то время, когда Мюллер поведал, что Моцарт погиб при очень необычных событиях, и что сам композитор подозревал, словно бы его отравили, Джэсон был склонен поверить Мюллеру и задал вопрос:
– Подозревал ли он кого-нибудь?
– Да. Антонио Сальери. При жизни Моцарта Сальери был его главным соперником в Вене, а сейчас, через три десятилетия по окончании его смерти, Сальери так же, как и прежде есть первым капельмейстером при императорском дворе Габсбургов.
– А каково ваше мнение, господин Мюллер?
– У меня много подозрений, я и сам был свидетелем враждебного отношения Сальери к Моцарту, но отравление… для этого ни при каких обстоятельствах не было достаточных доказательств.
Следующие месяцы Джэсон посвятил знакомству с музыкой Моцарта – той, что имелась у Мюллера, и пробовал разузнать подробней о жизни композитора и, в особенности, об событиях его смерти.
Дебора не порвала их помолвку и встречалась с Джэсоном каждое воскресенье, но беседы о свадьбе больше не заводила.
Джэсон так же, как и прежде занимал должность кассира в банке Пикеринга, что относился к нему с выделенной вежливостью. Квинси Пикеринг, додумался Джэсон, считает их помолвку делом прошлого и предпочитает выжидать, нежели вступать в ненужные споры со своей упрямой дочерью.
Джэсон пробовал пробудить в Деборе любовь к Моцарту, играясь ей открытые им шедевры, и сказал: «В произведении музыки Моцарта еще никто не превзошел», – но видел, что Проявляемый ею интерес не был искренним, в силу того, что она отвечала: «Его музыка приятна, но в ней нет глубины. Вам бы следовало заняться произведением церковной музыки. Мне заявили, что новое Собрание церковной музыки отличается хорошим вкусом и им довольны. Необходимо получать, дабы Общество заявило о вашем авторстве».
Скоро тем поступила информация, что Джэсон Отис – создатель гимнов. Его духовные мелодии, – по словам Элиши Уитни «столь приятные для слуха и легкие для выполнения», – сходу стали пользоваться популярностью. Кроме того церкви, не принадлежавшие и Обществу, захотели купить его гимны, a после этого, и верующие таких отдаленных мест, как Нью-Йорк, Чарльстон и Филадельфия. И в то время, когда пригодилось выпустить второе издание, Элиша Уитни решил поставить, на Собрании имя Джэсона Отиса. Он извлек из этого пользу и для себя. Доктор наук гордился собой, принимая похвалы за то, что первый открыл столь гениального композитора.
Новость о том, что банковский кассир сочинил духовную музыку, привлекла к Собранию громадной интерес и очень сильно повысила на него спрос.
Квинси Пикеринг не обратил на это ровно никакого внимания, а Дебора заметила в успехе Джэсона собственную заслугу и опять стала к нему ласкова и внимательна.
За год Собрание духовных гимнов выходило целых семь раз, создатель получил на нем две тысячи американских долларов, да и денежное положение Общества заметно упрочилось.
Как-то в воскресенье по окончании работы доктор наук внес предложение Джэсону написать новые гимны, а в то время, когда тот заколебался, не зная, что ответить, доктора наук это очевидно обеспокоило.
Элиша Уитни, чье сходство со сморщенной ветхой черепахой стало еще более разительным, сообщил:
– Юный человек, мы готовы поднять вам плату. Очевидно, в пределах разумного.
– Дело не в деньгах, доктор наук.
Нет, трудолюбивый сын Новой Англии не имеет возможности оставаться равнодушен к благам, даруемым деньгами, а данный юный человек показал довольно много трудолюбия в собственных произведениях, поразмыслил Элиша Уитни. Но вслух сообщил:
– В чем же дело?
Как растолкуешь доктору наук, что чем больше он слушает Моцарта, тем посильнее разочаровывается в собственных произведениях и тем больше его тянет посетить те места, где появилась эта божественная музыка. Джэсон сыграл Элише Уитни пара сонат Моцарта, но доктор наук остался к ним глух, заявив, что они не идут ни в какое сравнение с духовной музыкой Генделя. А применять мелодии Моцарта для собственных гимнов Джэсон не решался. Это было бы святотатством. В отыскивании отговорки Джэсон нежданно для себя сообщил:
– Я подумываю предпринять путешествие в Ветхий Свет. Мне хотелось бы повидаться с некоторыми европейскими музыкантами.
В этот самый момент он отыскал в памяти, что Общество собиралось заказать господину Бетховену ораторию.
– Знают ли Пикеринги о вашем намерении отправиться в Европу?
– Я желал сперва посоветоваться с вами, доктор наук.
– По какой причине?
– Я имел возможность бы посетить Бетховена. Ваше рекомендательное письмо было нужно бы очень кстати.
– Бетховен покинет его без внимания. У нас ни при каких обстоятельствах не было с ним личной переписки.
– Но он не оставит без внимания заказ Общества, доктор наук.
Элиша Уитни не стал развивать дальше эту тему, а лишь увидел:
– Если вы решите посетить Ветхий Свет, я обращусь к Квинси Пикерингу прося дать вам отпуск. К сожалению, многие энергичные и подающие надежды юные люди жертвуют своим будущим в погоне за несбыточными мечтами.
– Как обстоят дела с заказом оратории Бетховену?
Джэсон, загружённый в задумчивость, нечайно содрогнулся. Мюллер повысил голос, и Джэсон возвратился к действительности. Взволнованный всем тем, что он определил о Сальери, он забыл сказать ветхому музыканту о письме, взятом от Общества. Элиша Уитни, не упускавший из виду и личные цели, был ему очень нужен.
– Мне придется, быть может, кое в чем уступить, – сообщил Джэсон.
– В Вене у вас покажется возможность встретиться и с другими людьми.
– К примеру, с Сальери?
– Сальери, вычисляйте, уже мертв. Никто его больше ни при каких обстоятельствах не заметит.
– Тогда к чему мне ехать в Вену?
Мюллер забрал щепотку табаку, исправил собственный старомодный парик, потеребил серебряные пуговицы на камзоле и ответил:
Господин Бетховен отлично знал Сальери. Сальери был его любимым преподавателем. Как мне известен темперамент Бетховена, он будет со всей страстью защищать собственного учителя.
Значит, вы полагаете, что я твердо решил расследовать события смерти Моцарта?
на данный момент для этого самый подходящий момент. По окончании признания Сальери и его попытки к суициду Вена, должно быть, полна разговоров и всяких слухов. В такое время вам точно удается разузнать скрытые доселе вещи.
Путешествие предстоит нелегкое.
Во времена Моцарта оно было куда тяжелее. В теперешних каретах не гуляют сквозняки, да и рессоры стали получше, Вот заметите, все будет в порядке.
Довольно глупо скрывать собственную заинтересованность, но…
Не отказывайтесь, в противном случае позже пожалеете, – уговаривал Мюллер. – Еще живы многие из тех, кто знал Моцарта и Сальери. Кто поручится, будут ли они живы через год-два. Мой брат Эрнест пишет, что Бетховен прихварывает. Да и сам Эрнест, что может вам очень многое поведать о Моцарте и Сальери и устроить встречу с господином Бетховеном, также уже немолод и подвержен заболеваниям. Ну, а сестры Вебер, три сестры, что связали собственную жизнь с судьбой Моцарта; его супруга, Констанца, ее старшая сестра Алоизия – первая его любовь, что ни для кого не секрет, – и третья, младшая сестра Софи, на чьих руках он погиб. Все они уже в преклонных летах. Не так долго осталось ждать болезни и старость очень многое сотрут в их памяти, а смерть по большому счету все предаст забвению. сестра Моцарта, Наннерль, очень сильно болеет, и, говорят, дни ее сочтены. А какое количество полезного возможно у нее определить! Если вы честно хотите встретиться с людьми, знавшими Моцарта и Сальери, вам направляться спешить. К примеру, Лоренцо да Понте, что был близко знаком с обоими и писал для них либретто, ему должно быть уже под восемьдесят.
– Да Понте был соотечественником Сальери?
– Сальери ввел его в венские музыкальные круги. Да Понте считался непревзойденным мастером интриги. Пожалуй, и не отыщешь другого, кто знал бы столько о Моцарте и о Сальери. Он сейчас живет в Америке, в Нью-Йорке.
– А захочет ли он со мной сказать, господин Мюллер?
– Он готов сказать с каждым, кто изъявит желание его слушать.
– Вы его знали?
– В музыкальных кругах Вены его знали все. Это был замкнутый мирок, ограниченный с одной стороны собором святого Стефана, с другой – Дунайским каналом, с третьей – их дворцом и династией Габсбургов Гофбург, а с четвертой – Бургтеатром, где ставилось большая часть опер.
– Вы когда-нибудь встречали Моцарта и Сальери в обществе да Понте?
– Да. Но так как каждый человек видит вещи по-своему. А господь редко кого наделяет бесплатно прозрения. – Мюллер откинулся на спинку стула, обитого красной материей, копией тех стульев, что он некогда видел в Гофбурге, и сделался внезапно недвижим и немногословен. Джэсону показалось, что старик погрузился в сон. А возможно, он просто вел с собой и со своим прошлым долгий разговор? Неожиданно Мюллер вскрикнул:
– Отис, где вы?
– Я тут, господин Мюллер.
– Подвиньтесь поближе. Мне вспомнилось, как Сальери и да Понте поспорили между собой о ядах на репетиции оперы «Так поступают все».
– О чем же был спор?
– Им помешал Моцарт. Он опасался, что Сальери уговорит да Понте расстаться с ним, Моцартом. Сальери сообщил тогда, что «Дон Жуан» – опера, восхваляющая дьявола. Моцарт весьма рассердился, а это с ним случалось редко. Разговор происходил перед оркестром.
– Кто же пригласил Сальери на репетицию?
– По-видимому, да Понте. Они были хорошими приятелями. Да Понте поддерживал дружбу со всеми какое количество-нибудь знаменитыми венскими композиторами. Моцарта это огорчало. Он сказал, нет человека, которому все одинаково милы, это неприятно людской натуре.
– Чем кончился разговор об отравлении?
– Я поведаю вам о Моцарте, каким я его знал. Слушайте, в случае, если вам весьма интересно.
Джэсона охватило беспокойство. Что, в случае, если действительность уничтожит образ, созданный воображением? Ему хотелось крикнуть: «Прошу вас, остановитесь!» Но он промолчал, заблаговременно примирившись с любой уготованной неожиданностью.
Небо заволокло серыми тучами, хлынул ливень, капли колотили в оконное стекло, как будто бы выбивая ужасную барабанную дробь. Мюллер закрыл портьеры, помещение сейчас Освещал только двойной подсвечник, находившийся на резном дубовом столике рядом с клавесином.
Мюллер неторопливо приступил к рассказу, стараясь воссоздать образ Моцарта, а Джэсон ловил каждое слово, перенесясь в мир прошлого.
Вена, какой ее знал Отто Мюллер
Январь 1790 года Господин Отис, был в Вене нелегким временем незадолго ко этого французы штурмом забрали Бастилию и заточили в колонию сестру отечественного императора Марию Антуанетту, и Вена полнилась слухами о том, что Император Иосиф собирался силой подавить новое революционное правительство во Франции и высвободить из заключения сестру. А в то время, когда молодежь начали забирать в армию, то положение стало и вовсе угрожающим. Поговаривали, что на время кризиса опера по большому счету закроется. Меня удивляло, как мог Моцарт придумывать музыку в таковой тревожной обстановке.
Но в то время, когда Моцарт и да Понте взяли императорский заказ написать новую оперу и меня забрали в оркестр, я воспрянул духом. К этому времени я утратил счет сыгранным мною произведениям Моцарта, и его музыка стала мне особенно близкой.
Моцарт, да Понте, Сальери… Я думал о каждом из них, в то время, когда шел в Бургтеатр на первую репетицию с оркестром оперы «Так поступают все». Эти люди главенствовали в оперном мире Вены, и если они были вами довольны, вас брали на работу. Я ощущал себя неотъемлемым элементом оркестра и пробовал позабыть о новых слухах, переполнявших Вену: «Иосиф стареет на глазах… Он горько разочарован тем, что его подданные не одобряют введенные им реформы… Всем как мы знаем, что его брат Леопольд, что наследует трон, ненавидит Иосифа и собирается металлической рукой подавить любое новое проявление недовольства…»
Я не знал, что и думать, господин Отис. Ухудшение здоровья императора возможно было растолковать по-различному, и все же меня одолевали сомнения.
Чёрные заговоры были в те дни в моде. Еще со времен Борджий в Вене говорили, что для итальянцев «яд – верховная власть», а Леопольда, прожившего двадцать пять лет в Тоскане, вычисляли скорее итальянцем, чем немцем.
Существовало множество обстоятельств, в результате которых Иосифа имели возможность отравить. При нем ослабло влияние итальянцев при дворе; предпринятые им реформы создали ему довольно много неприятелей среди дворянства; в те времена неожиданная загадочная смерть не была редка.
Я подошел к Бургтеатру, расположенному на Михаэлер-плац. Освещенная полуденным солнцем серая громада Гофбурга – Бургтеатр для удобства Габсбургов был выстроен рядом с дворцом – создавала величественное чувство, приводя к должному страху в сердцах подданных.
У театра я заметил двоих служителей, каковые спорили, как лучше повесить афишу, объявлявшую о премьере. В большинстве случаев первая репетиция с оркестром была волнующим событием, временем новых открытий и сбывающихся надежд; но тут я отыскал в памяти о новости, услышанной не потом как в то же утро: Иосиф неожиданно заболел, к нему призвали священника, и премьеру оперы поэтому думали отложить, и вдобавок и по причине того, что партитура не готова, композитор нездоров и никак не имеет возможности договориться со своим либреттистом.
Но, заинтересованный спором двух служителей, я остановился за углом и услышал, как тот, что постарше, сообщил:
«Фриц, нам велено повесить эту афишу на самом известный месте, но кто знает, заметит ли опера свет».
«Брось ее в канаву, – отозвался второй, – может, за это нас именно и похвалят».
Они уже планировали так и поступить, в то время, когда я вышел из-за угла и сообщил:
«Повесьте афишу, в другом случае я на вас пожалуюсь».
Сплюнув, Фриц ответил:
«Возможно поразмыслить, что вы, музыканты, сродни аристократам!»
Но в то время, когда я сам начал вешать афишу, Фриц выхватил ее у меня из рук и повесил по всем правилам, как положено, но наряду с этим не имел возможности удержаться от насмешки:
«На все требуется умение, скрипач. Вы и в самом деле думаете, что эта опера будет поставлена?»
Я попытался скрыть собственные опасения и ответил:
«До тех пор пока все идет гладко».
«Гладко? Да они друг другу глотку готовы перегрызть! Вы что, не видите? А вас еще именуют цыганами!»
С давних времен мне было как мы знаем, что музыкантов вычисляли цыганами. Но я промолчал, в силу того, что заметил доходившего Моцарта. Меня поразил его печальный вид. Я не встречал его пара месяцев, и за это время он заметно постарел и осунулся. Но, в то время, когда он поздоровался со мной, его лицо оживилось. Он был маленького роста, дистрофичный и бледный, но, радуясь, целый преображался. Его голубые глаза заблестели, он совершил рукой по своим ярким волосам, которыми так гордился – на репетицию он не счел нужным надевать парик, – и спросил, о чем у нас спор. Моцарт не удивился, выяснив, что служители – при его появлении они скрылись в строении – не желают вывешивать афишу, объявлявшую о премьере оперы «Так поступают все».
«Как вы думаете, кто в этом виноват, господин капельмейстер?» – задал вопрос я.
«С того времени как я приехал в Вену, – ответил Моцарт, – еще в первой половине 80-ых годов восемнадцатого века, Сальери враждебно относится ко мне. О, он очень почтителен со мной, кричит „Браво!“ на моих спектаклях и именует меня своим дорогим втором, но за моей спиной приложив все возможные усилия старается мне навредить. Много лет назад, продолжал Моцарт, – в то время, когда я в первый раз приехал и Вену и никто еще не видел во мне соперника, уже тогда он Начал меня преследовать. Я должен был обучать принцессу Вюртембергскую игре на клавесине, но Сальери собственными интригами все сорвал».
«И, однако, вы в любой момент с ним обходительны, господин капельмейстер».
«Как и он со мной, господин Мюллер, не могу же я позвать его на дуэль, он через чур умен, дабы обидеть меня публично».
«Запрещено ли как-нибудь вынудить его замолчать?» – внес предложение я.
«Нереально. Вена – это клубок заговоров. Тут властвует интрига. Город является такую смесь национальностей – немцев, баварцев, венгров, поляков, словаков, чехов и итальянцев, – что кроме того Иосиф не имеет возможности уберечься от всяческих козней».
«Говорят, словно бы император без шуток болен и вряд ли продолжительно протянет. Поговаривают кроме того, словно бы его отравили».
«Это самая свирепая заболевание века, – ответил Моцарт. – Ее именуют „итальянской заболеванием“ и вычисляют такой же заразной, как оспа». Он набрался воздуха и задал вопрос меня, неожиданно переменив тему: «Как поживает ваш брат? Я слыхал, он был очень сильно болен?»
«Ему уже лучше. Благодарю, что вы не забывайте, господин капельмейстер».
«Он красивый музыкант. Прошу вас, передайте ему от меня поклон».
«Эрнест будет очень польщен, господин капельмейстер».
Моцарт легко улыбнулся и замолчал. Глядя на его красный камзол, белые шелковые чулки и тёмные тупоносые ботинки с блестящими серебряными пряжками, я отыскал в памяти отечественную первую встречу. Он задумчиво проговорил:
«Я знаю императора – практически с детских лет. Вену без Иосифа тяжело себе представить. Я игрался для него, в то время, когда мне было шесть лет».
«Я все не забываю! – вскрикнул я. – Я слышал тогда вашу игру».
«Но я так как старше вас», – удивился Моцарт!
Он и в действительности смотрелся старше меня, господин Отис, морщины покрывали его большой лоб, а под глазами набрякли мешки, не смотря на то, что я знал, что ему всего тридцать с маленьким.
«Прошу прощения, господин капельмейстер, но это я старше вас. Я появился в первой половине 50-ых годов XVIII века».
«А я ощущаю себя старше собственных лет. Я переболел многими заболеваниями».
«Слышал, что вы и сейчас недомогаете?»
Как будто бы тень прошла по лицу Моцарта, заболевание он, по всей видимости, вычислял для себя непозволительной роскошью; он быстро проговорил:
«Легкое нездоровье. Сейчас мне значительно лучше. Где вы слышали мою игру в те годы? Мне приходилось выступать так довольно часто, что я не могу сейчас припомнить всех мест. Музыку, которую выполнял, не забываю, а вот концерты – они сыпались, как песок в песочных часах».
«А я окончательно запомнил тот концерт, господин капельмейстер», – ответил я. «Это было во дворце князя Кауница… Папа сообщил мне, что князь Кауниц – канцлер и по окончании Марии Терезии самое могущественное лицо в стране. Нам не полагалось находиться на концерте – допускалась лишь знать – но мой папа, что, как и ваш, был также красивым музыкантом, оказал князю довольно много одолжений, и исходя из этого нам дали прийти, но мы находились в задних последовательностях, за креслами, как и подобало людям столь низкого звания. Мне было всего двенадцать, и я не видел ничего из-за поясницу. Но слышать, слышал».
Моцарт ответил с редкой для него горячностью, так, как будто бы я разбередил больную рану.
«Говорят, я через чур мелок ростом и не могу как направляться дирижировать оркестром, что, дескать, у меня ноги коротковаты, оркестранты меня практически не видят; но так как Гайдн немногим меня выше. Что я тогда игрался?»
«Скарлатти. Младшего. Папа привел меня на концерт в надежде, что я возымею желание стать вторым Вольфгангом Амадеем Моцартом».
«Я не уверен, что к этому стоило стремиться».
«По какой причине, господин капельмейстер?»
«В моей жизни было через чур много страданий, заболеваний, интриг и зависти».
Голос Мюллера прервался, и Джэсон, взволнованный до глубины души, вскрикнул:
– Неужто он так и сообщил? Значит, ему было весьма горько.
В итоге старческая намять очень ненадежна, промелькнуло у Джэсона, но голос Мюллера получил уверенность и силу.
– Вы и самом дело верите, что у него было так горько на душе? – задал вопрос Джэсон.
– Либо безрадосно. Вместо того, дабы обрадоваться при виде афиши собственной новой оперы, Моцарт смотрел на нее с великой грустью. Господин Отис, я поведать вам о собственных встречах с Моцартом, каковые окончательно остались у меня в памяти. К нему уже тогда пришла слава. Я думаю, он сознавал и собственную гениальность, но мне думается, он кроме этого осознавал, что Вена для него неподходящее место. А мой следующий вопрос взволновал Моцарта еще сильней.
Джэсон придвинулся поближе. Рассказ Мюллера рождал в нем целую бурю эмоций.
– Придя в сознание от удивления, – молчание продолжалось всего пара секунд, я задал вопрос: «Вы возмущались, в то время, когда ваш папа принуждал вас ездить по Европе?»
«Он меня принуждал, а я возмущался! – со злобой повторил Моцарт. – Да я дорожил этими поездками! Мы были весьма дружной семьей – мой папа, сестра и мать, и это действовало на меня благотворно. Я игрался для них. Какую удовлетворение и великую радость я испытывал! Я был в то время весьма, весьма радостен. Пожалуй, это были радостнейшие годы моей жизни. Возмущаться отцом! Поразительно! – Он побледнел. Подобное обвинение глубоко поразило его. – До чего же глупы люди!»
«Ваша музыка и тогда приводила к восхищению, господин капельмейстер. – Я сохранял надежду, что это смягчит его и не совершил ошибку. – Как и сейчас».
«Публика равнодушна, господин Мюллер. Она интересуется только результатом творения, но не самим творцом. Она наслаждается моими созданиями, но игнорирует создателя, что для нее как будто бы ветхая перчатка, – в то время, когда сносится, ее выбрасывают за ненадобностью».