Новые греки смешивают вампиров с вовкулаками. Злые демоны, овладевая трупами усопших под церковным проклятием, одушевляют этих мертвецов, делают их оборотнями (???????????) и чрез их посредство распространяют везде собственный губительное влияние. ??????????? бегают ночью по улицам, стучатся в двери домов и выкликают имена местных обитателей; кто отзовется на их оклик — тот срочно умирает, подобно тому, как, по славянским преданиям, все отозвавшиеся на голос Моровой девы гибнут от заразы.
В Германии существует поверье, что с смертью ребенка, рожденного с зубами во рту, начинается общая, повальная смертность; существуют кроме этого сказания о мертвецах, каковые, лежа в могилах, грызут собственный одежды и собственное тело, а по ночам выходят из гробов, давят сонных и насылают на окрестное население мор.[710] Ужасный Грендель, о котором упоминает поэма о Беовульфе и что приходил ночью сосать кровь из жил дремлющих солдат, в полной мере соответствует жадным вампирам и вовкулакам; мать Гренделя носила прозвание волчицы. Яков Гримм показывает подобное же свидетельство в одной из древнесеверных caг.[711]
Слово вампир — упырь (упир, впир, женск. — вампера, упирица, упирина, yпиpja) доселе не растолковано надлежащим образом; исследователи сближают его с литовским wempti — выпивать (alu wempti — потягивать брагу, wempti, wampiti — ворчать, бурлить, бормотать) либо создают от корня pi (выпивать), с приставкою у — av, va. В случае, если принять это производство, то вампир будет означать опойцу, существо, которое впивается в живое тело и сосет из него кровь, как пиявка. Хорутане именуют вампира pijawica; о человеке с красным от опьянения лицом сербы выражаются: «црвен као вампир»; и сербы, и словаки неприятного пьяницу обзывают vlkodlak’oм.[712] Это значительное, характеристическое свойство упыря роднит его со змеем (смоком), высасывающим из собственных жертв кровь и молоко, и с гигантом Опивалою.
Первоначально под именем упыря предки отечественные должны были разуметь грозового демона, что сосет облака и упивается дождевою влагою, потому что в старейших мифических сказаниях ливень уподоблялся крови, текущей в жилах облачных духов и животных. Разумеется, высасывание крови вампирами имеется то же самое, что высасывание колдуньями и вовкулаками молока из коров и небесных кобылиц; изменяются лишь поэтические краски, главная же идея и в том месте, и тут — одна.
Зимний мороз, оцепеняющий дождевые облака, повергает творческие силы природы усыплению, смерти, проклятию; всевышний-громовник и быстрые духи — сосуны дождей — прячутся в облачных подземельях и засыпают в гробах-тучах. Но эта смерть — временная; с возвратом весны они просыпаются, восстают из гробов и начинают сосать молоко либо кровь, другими словами живительный ливень, из туч, усыпленных чарами зимы. Сосут они по ночам, другими словами во мраке грозовых туч, каковые, облегая со всех сторон небо, претворяют яркий сутки в чёрную ночь; с возгласом петуха (знамение громовых ударов и утреннего рассвета, рассеивающих облака) духи эти срочно исчезают.
Вампир может высасывать жизненные соки (питаться кровью) не только являясь в дома и нападая на сонных; той же цели достигает он, терзая собственное тело острыми, металлическими зубами либо принимаясь жевать собственный саван, а по кашубскому поверью — и тогда, в то время, когда ударяет в колокол. Саван в этом случае имеется туманный, облачный покров, облекающий быстрого духа, другими словами телесная риза, в которой пребывает пламенная душа усопшего; металлический зуб имеется метафора молнии, а звон — громовых раскатов.
Так, пробужденная молния начинает грызть облако, как собственный тело либо собственный саван, и точить из него живую воду дождя, либо, выражаясь поэтически, упивается тёплой кровью. Замирая на зиму, духи-вампиры лежат в гробах-тучах нетленными мертвецами — подобно тому, как в конечном итоге трупы усопших, покоясь в почве, охваченной зимнею стужею, не разлагаются до наступления горячей весны.
В русском народе поныне удерживается суеверное убеждение, что волшебники, колдуньи, опойцы и по большому счету люди, предавшиеся злому духу, проклятые либо отлученные от церкви, по смерти собственной не гниют, что мать сыра почва не принимает их, что они выходят по ночам из гробов, бродят около прошлого собственного жилища и являются к соседям и родным; исходя из этого и именуют их полуночниками.
Существует рассказ о матери, которая прокляла собственного сына, и труп его оставался нетленным целые сто лет; наконец его откопали, старая женщина мать, которая еще жила , изрекла прощение — и в то же мгновение мертвец рассыпался прахом.[713] Болгары через каждые три года разрывают могилы, и в случае, если отыщут неистлевшие трупы, то, признавая этих мертвецов состоящими под родительским либо священническим проклятием, опять отпевают их и возносят за них заупокойные молитвы.[714]
По старому воззрению, в шуме весенней грозы праздновался брачный альянс сатаны либо вовкулака с колдуньей; плодом этого альянса была летучая молния — упырь, существо эльфическое, воздушное, везде вольно проникающее и потому, согласно точки зрения народа, рождаемое без костей.[715] Из этого появились сказания: во-первых, о плотском смешении вовкулаков с дамами и, во-вторых, о появлении упырей на высасывании и свадьбах ими из невесты и жениха крови.
Рядом с этими мифическими представлениями нужно поставить сербское предание о духе, излетающем из колдуньи. «Вjештица, — говорит Караджич, — има у себи некакав ћаволски дух, kojи у сну из ње изиће и створи се у лепира, у кокош либо у ћурку, па лети по кућама и jeдe људе, а особито малу щецу; кад наће човjека гдje снава, а она га удари некаквом шинком преко лиjеве сисе те му се отворе прей док извади срце и изjеде, па се онда прей опет срасту. Неки тако изjедени људи одмах погибну, а неки живе више времена, колико je она одсудила кад je ерце jела, и онаковом смрти погибну, на какову она буде намиjенила… Кад у каквом селу помре довольно много дjеце либо људии, и кад сви повичу на кojy жену да je вдештица и да их je она пojлea» — ту связывают и ведут на публичную расправу.[716]
Данный кровососный дух именуется jедогоња и согласится существом, тождественным вампиру.[717] В то время, когда в семье умирают дети, то снова народившегося ребенка мать нарицает Вуком (валком): имя это дает она под влиянием мысли, что детей у нее покушала злая вещица, «а на вука да не ћe смjети ударити».[718]
В одной из сербских песен дремлющий мальчик, которого будит сестра, отвечает ей:
«Нека и, сеjо, не могу;
Вештице су ме изеле:
Majкa ми срце вадила,
Стрина joj лучем светлкла».[719]
Итак, упырь имеется порождение колдуньи, плод ее чрева (облака) либо, По другому представлению, он — всегда живая, бодрствующая душа, исходящая из тела вещей жены на протяжении ее глубокого, непробудного сна.
Но сон — эмблема смерти, и в русском народе существует убеждение, что в то время, когда человек обмирает (лежит в летаргическом сне), то душа его, вылетая на свободу, странствует на том свете, созерцает ад и рай, и позже опять возвращается в собственный покинутое, мёртвое тело.[720] Из этого разумеется тесное сродство ведьм и упырей с душами-эльфами либо марами; подобно этим стихийным карликам, они незаметно проскользают через щели и замочные скважины, налегают на сонных людей и причиняют им удушье. Падающие метеоры и звёзды, сообщение которых с понятием души людской достаточно растолкована выше, в Харьковской губернии принимаются за колдуний, поспешающих на бесовские игрища.
Малорусы колдунью именуют марою; чехи упырям и волкодлакам дают заглавия morу, mury, murasi (сравни: волошск. muruny). Появляясь ночью, mury нападают на дремлющих, давят их и сосут кровь из сердца и молоко из женских грудей; родильницы должны шепетильно оберегать и себя, и собственных детей от не добрый мары, заклиная ее не приближаться к собственному ложу: «Mury, mury! ne pristupuj k memu lozi, pokud nespocitas pisek v mosi, hvezdy na nebi, cesty na zemi». По свидетельству Илича, mora — ветхая баба, которая по ночам преобразовывается в муху либо бабочку, прилетает в избы и душит людей.[721]
Эльфические существа, узнаваемые в Малороссии под именем мавок, защекочивают парубков чтобы упиваться их кровью;[722] о навах летопись сохранила любопытное известие, что они избивали народ — портили его моровою язвою. Излетающий из колдуньи кровососный дух принимает образ птицы, ночного мотылька либо мухи и открывает грудь обреченного на смерть человека ударом прута, другими словами молнии, что в полной мере согласуется с русским поверьем, словно бы упырь прокалывает собственную жертву острым шильцем, и с поверьем кашубским, словно бы умерщвленный вампиром имеет на груди мелкую рану. По германским и славянским поверьям, ведьмы и колдуны производят эльфа-бабочку из-под собственных густых, сросшихся совместно бровей, другими словами молния разит как пламенный взгляд, сверкающий из-под нависших туч.
О вовкулаке говорят, что в то время, когда он показывается в людской образе, то отличительною его приметою бывают сросшиеся совместно брови.[723] Птица, муха и мотылёк — общеизвестные у арийских племен представления души, разлучившейся с людской телом. То же значение придавал миф и летучей мыши; превосходно, что слово «вампир» употребляется не только в смысле загробного выходца, полуночника, но и в смысле летучей мыши,[724] которая обыкновенно скрывается днем и показывается уже по закате солнца, по какой причине и была названа нетопырем — ????????, vespertilio. Сверх того, как существо стихийное, душа наравне с дующими грозовым пламенем и ветрами олицетворялась кошкою и собакою.
Из этого создалось поверье, что мертвец в тот же миг же оживает и делается вампиром, как не так долго осталось ждать через труп его перепрыгнет собака, кошка либо перелетит птица; на Украине же считаюм, что человек, которого овеет (одушевит) степной ветер, делается упырем.[725] Подобно сербским вещицам, греко-италийские стриги, нападая на сонных, вынимают трепещущее сердце, жарят его и съедают, а вместо кладут в раскрытую грудь солому либо полено, по окончании чего человек живёт без сердца.[726] Румыны верят, что чародеи смогут обвить сердце человеческое клубком ужей либо змей, каковые постоянно сосут его до тех пор, пока не высосут всю кровь до последней капли.[727]
Могучий необходимое условие и двигатель крови судьбы — сердце издревле принималось за вместилище ее способностей и души: мысли, воли и чувства.[728] Исходя из этого выражение «колдунья съедает сердце» направляться осознавать в том смысле, что она похищает у человека жизнь, извлекает из него душу, обращает его в бескровный труп. Такое объяснение в полной мере оправдывается поверьями, отождествляющими колдуний с нечистыми духами повальных заболеваний и с богинею смерти (Моровою девою). Но сверх этого указанное выражение имело возможность использоваться и к стихийным явлениям природы: как «высасывание крови» относилось первоначально к пролитию дождя, так «съедание сердца» имело возможность обозначать идея о быстром духе, терзающем внутренности, сердцевину[729] дождевой облака. В этом отношении народные сказания о вампирах и ведьмах сближаются с древненемецким преданием о драконе Фафнире и греческим мифом о Прометее.
Зигурд, победитель Фафнира, вынимает из него сердце, жарит на огне и съедает и чрез то самое обретает большой дар предвидения, другими словами храбрец громовник разводит грозовое пламя, пожигает дракона-тучу либо (что то же) пожирает его внутренности и упивается вещим, вдохновительным напитком дождя. Миф о Прометее изображает этого титана похитителем небесного огня; разгневанные всевышние приковали его к горе и отправили орла — носителя Зевсовых молний клевать его печень.[730] Та любопытная черта, что колдунья, пожирая сердце, заменяет его обрубком дерева либо пуком соломы, возможно легко растолкована поэтическим уподоблением грозового пламени, во-первых, живому огню, добываемому из дерева, и, во-вторых, костру горящей соломы; самая молния, как мы знаем, представлялась чудесным прутом, стеблем и веткою разрыв-травы.
Мазовецкое предание говорит о рыцаре, что продолжительное время славился отвагою и своим мужеством; но вот в один раз, пользуясь его сном, явилась колдунья, ударила его в грудь осиновой веткою и, в то время, когда грудь раскрылась, вынула из нее трепещущее сердце, а на место похищенного положила второе, заячье сердце. Храбрый рыцарь проснулся боязливым трусом и оставался таким до конца жизни. В Польше ходил рассказ о колдунье, которая выкрала у одного крестьянина сердце и посадила ему в грудь петуха; с того времени несчастный всегда кричал петухом. База этих преданий — чисто мифическая, потому что и заяц, и петух принимались знаками сверкающих молний и огня.
Позднее, перерабатывая древние мифы, фантазия налагает на них печать нравственных воззрений и пользуется для этого всяким готовым намеком; так как заяц возбуждает представление трусости, то из этого в рассказе о рыцаре с заячьим сердцем основной интерес сосредоточился на тех душевных страданиях, какие конкретно обязан испытывать солдат с потерей доброй славы и мужества. С похищением сердца связываются и чары на любовь. По народному воззрению, чувство любви охватывает человека как внутреннее пламя, возжигаемое в его сердце стрелою громовника и раздуваемое буйными вихрями. Хотя пробудить это страстное чувство, волшебницы вынимают из груди парня либо женщины сердце, жарят его и наговаривают амурную тоску. По честному замечанию Я. Гримма, поэтому поверьем должны быть поставлены и следующие доселе употребительные выражения: «она похитила мое сердце» — вынудила полюбить себя, «он дал ей сердце», «он очарован, обворожен ею».[731]
Мы знаем, что ведьмы и ведуны, выдаивая облачных коров, создают засухи, неурожаи, голод и моровую язву; те же гибельные последствия соединяет народ и с высасыванием крови вампирами. Злому влиянию ведьм и упырей приписываются как зимнее оцепенение дождевых туч, так и летний, все пожирающий зной. Русские поселяне уверенны, что упыри и вовкулаки смогут творить бездождие, насылать бури, неурожаи, различные болезни и скотские падежи; в том месте, где они бродят, одна беда следует за другою.[732] По сербскому поверью, вукодлак в основном показывается зимою и в голодные годы: «У вриjеме глади често га привићау око воденица,[733] око амбара житниjех и око чардака и кошева кукурузниjех», где и поедает заготовленный хлеб и кукурузу.[734] В таких публичных бедствиях исстари и поныне обвиняются блуждающие мертвецы.
Еще в тринадцатом веке Серапион обращался с укором к современникам, каковые запрещали погребать утопленников и тела удавленников и вырывали их из могил как неурожаев и виновников засухи. Обычай данный в шестнадцатом веке так был силен, что Максим Грек признал нужным вооружиться против него особенным посланием: «Кий ответ сотворим (говорит он) в сутки судный, телеса утопленных либо убиенных и поверженных не сподобляюще я погребанию, но на поле извлекше их, отыняем колием, и еже беззаконнейше и богомерско имеется, яко аще произойдёт в весне студеным ветром веяти и сими садимая и сеемая нами не преспевают на лучшее, оставивше молитися содетелю и строителю всех… аще увемы некоего утопленного либо убитого неиздавпа погребена… раскопаем окаянного и извержем его негде дале и непогребена покинем… по отечественному по премногу сумасшествию виновно стужи мняще быти погребение его».[735]
Димитрия Самозванца народная молва обвиняла в чародействе;[736] в то время, когда он погиб насильственной смертью, труп его был выставлен на Красной площади и в продолжение трех дней лежал на столе с дудкой, маскою и волынкою, атрибутами окрутников и скоморохов, а после этого погребен в убогом доме за Серпуховскими воротами. Это было в половине мая 1606 года; как специально, настали тогда сильные морозы, вредные для полей, садов и огородов. Столь поздние холода москвичи приписали самозванцу; они вырыли его труп, сожгли на Котлах и, смешавши пепел с порохом, выстрелили им из пушки.[737]
Запрещение хоронить утопленников, удавленников, чародеев существовало и у других славянских племен; самоубийцы и поныне лишаются христианского погребения. Всякое физическое бедствие (бездождие, буря, град, чрезмерный зной либо стужа) приписывается народом влиянию мертвецов, погибших насильственным образом: их стихийные души блуждают в воздушных сферах, носятся грозою и буйными вихрями и, нарушая порядки природы, как бы мстят людям за собственную неестественную разлуку с жизнию. Предубеждение против таких мертвецов до сих пор не истребилось между русскими поселянами; особенно опасаются они опойцев.
Еще сравнительно не так давно бывали случаи, что крестьяне на протяжении продолжительных засух по неспециализированному мирскому решению суда выкапывали из могилы труп опойцы и топили его в ближайшем болоте либо озере, твердо веря, что по окончании того обязательно отправится ливень.[738] Засуха нынешнего опасение и лета неурожая вынудили крестьян Негромкого Хутора (в Таращанском уезде) прибегнуть к следующему средству: они разрыли могилу умершего в декабре прошлого года и похороненного на сельском кладбище раскольника, немного подняли его из гроба, и в это же время как один из них бил мертвеца по черепу, приговаривая: «Давай дождя!», — другие лили на усопшего воду через решето, после этого опять уложили его в гроб и закопали на прошлом месте.
В некоторых сёлах, с целью привести к дождю, в могилу заподозренного мертвеца лили воду целыми бочками.[739] Эти представления о вампирах, сосущих кровь, другими словами скрадывающих дожди и насылающих неурожаи, вынудили фантазию сроднить их с богинею смерти, во-первых, по причине того, что за неурожаями начинаются повальные заболевания, а во-вторых, по причине того, что самая Смерть, нападая на животных и людей, высасывает из них кровь и оставляет одни безжизненные трупы и холодные. Жители загробного царства, вампиры, являлись помощниками и слугами Смерти, и любая отошедшая из этого мира душа рассматривалась как бы увлеченная ими в собственный сообщество.
Поселяне отечественные уверенны, что Коровья Смерть (чума рогатого скота) имеется оборотень, что принимает на себя образ тёмной коровы, гуляет вместе с деревенскими стадами и напускает на них порчу. Везде в славянских почвах гибельное воздействие моровой язвы разъясняется злобою вампиров, и не только предания, но и хорошие свидетельства монументов утверждают, что для отвращения повальной смертности народ прибегал к разрытию могил, извлечению трупов и разным над ними мукам. Так как от зачумленного покойника в первую очередь заражаются те, среди которых он скончался, то из этого появилось поверье, что вампиры сперва умерщвляют собственных родичей, а позже уже других обывателей и соседей.
В Киевской Руси основным средством против смертоносной силы упырей считается заостренный осиновый кол, что вбивают в грудь либо в пояснице мертвеца, между лопаток, а время от времени в могильную насыпь.[740] В Киевской губернии говорят, что в могилах ведьм и колдунов в любой момент имеется отверстие, в которое вылезают они ночью в виде мышей и ящериц; отверстие это рекомендуют затыкать осиновым колом, а самые гроба, в которых покоятся их трупы, заколачивать осиновыми гвоздями. В случае, если и после этого мертвец тревожит население, то нужно предать его сожжению. «Привезли (говорит сказка) осиновые дрова на кладбище, свалили в кучу, достали волшебника из могилы, положили на костер и зажгли; а кругом народ обступил — все с метлами, лопатами, кочергами. Костер облился пламенем, начал и волшебник гореть; утроба его лопнула, и полезли оттуда змеи, разные гады и черви, и полетели оттуда вороны, галки и сороки; мужики бьют их да в пламя бросают», дабы и в червяке не имел возможности ускользнуть колдун от заслуженной им кары.[741]
Вбивать осиновый кол в тело упыря должно с размаху за один раз, и притом остерегаться, дабы кровь, которая брызнет из него в различные стороны, не омочила кого-нибудь из присутствующих; повторенный удар оживляет мертвеца и информирует ему свойство превращений. Тот же совет не ударять два раза дается и сказочным храбрецам, выступающим на борьбу с Вихрем, Бабой-ягою, змеями и великанами. От огненного змея возможно отделаться, поразив его на протяжении сна единым богатырским ударом; в случае, если же ударить его в второй раз — то змей срочно оживает.[742]
Сверх того, упырям подрезывают пятки, связывают лыками руки, а на грудь кладут осиновые кресты.[743] Те же средства употребляются против вампиров и другими славянами. По свидетельству Караджича, «како почну луди довольно много умирати по селу, онда (сербы) почну говорити да je вукодлак у гробљу, и стану погаћати ко се повампирио. Кашто узму врана ждриjепца без бил eгe, па га одведу на гробл е и преводе преко гробова, у копима се бoje да ниje вукодлак: jep кажу да такови ждриjебац не ћe, нити смиjе приjећи прско вукодлака. Ако се о ком yвjepe и догоди се да га искonaвajy, онда се скупе сви сељаци с глоговиjем кољем, на pacкопаjy гроб, и ако у нему нahy човjека да се ниje распао, а они га избоду обрисуем кол ем, па га баце на ватру те изгори».[744] «Кад умре човjeк, за кojeгa се мисли да je jeдогон а, ударе му глогово трње под нокте и ножем испpecиjeцаjy жиле испод колена, да не би могао излазити из гроба, као вампир».[745]
Болгары, как не так долго осталось ждать заподозрят усопшего вампиром, срочно приготовляют заостренные терновые либо глоговые колья, идут с ними на кладбище, разрывают могилу и, скипятивши пара ведер виноградного вина, пробивают мертвеца кольями и обливают его кипящим вином, думая, что так они истребляют вселившегося в труп злого демона.[746] В Червонной Руси на протяжении засух и холеры жгли ведьм и упырей на терновом огне.[747] Маннгардт собрал довольно много занимательных указаний на подобные расправы с мертвецами, засвидетельствованные монументами разных народов.
В одной чешской деревне во второй половине 30-ых годов четырнадцатого века погиб пастух и начал являться вампиром; в то время, когда его откопали и вонзили ему кол в тело, то из него брызнула кровь, а сам он промолвил: «С этою палкою мне значительно лучше будет от псов отбиваться!» По окончании того он был предан сож жению и, сгорая, плакал как бык либо осел. В 1345 году скончалась дама, ославленная промеж чехов колдуньей, и была погребена на перекрестке; выходя из могилы, она оборачивалась зверем и пожирала попадавшиеся ей жертвы. Дубовый кол, которым ее пронзили, она извлекла вон и стала еще больше умерщвлять народу, чем прежде. Напуганные обитатели сожгли ее труп, а оставшийся пепел зарыли в могилу; превосходно, что на месте, где совершилась эта посмертная казнь, пара дней кряду кружился сильный вихрь. В 1567 голу в Trutnau (в Богемии) отрубили вампиру голову.
Пара позднее (в 1572 г.), в то время, когда показалась в Польше чума, обвинение в этом бедствии пало на погибшую бабу, которую народ признавал за колдунью.
В могиле она покоилась совсем обнажённая, в силу того, что пожрала все собственные одежды; решено было отрубить ей голову могильным заступом и позже опять закопать в почву; в то время, когда это сделали — чума в тот же миг же прекратила собственный губительный набег. Венды считают необходимым ударять вампира заступом по затылку и уверяют, словно бы наряду с этим ударе он визжит как поросенок. В первой половине 70-ых годов семнадцатого века неподалеку от Лайбаха погиб человек по прозванию Giure Grando; по смерти собственной он показывался ночью, стучался в двери домов и целые семьи увлекал за собою на тот свет. Староста Miho Radetich приказал разрыть его могилу; волшебник (strigon) лежал нетленный, с багряным, усмехающимся открытою пастью и лицом. Ударили его в пузо терновым колом (hagedom) — он выдернул кол обратно; отрубили ему голову киркою — он вскрикнул, как будто бы живой, а могильная яма наполнилась свежею кровью.
Согласно точки зрения кашубов, чуму и другие повальные заболевания создают «вещие»; первый, кто падает жертвою холеры, за которым начинают умирать и другие, согласится вампиром. Разрывая могилу «вещего», кашубы отсекают ему голову металлическим заступом и промеж ею и туловищем насыпают пара почвы либо кладут отрубленную голову к ногам мертвеца; время от времени же влагают ему в рот камень, набивают ему глотку почвой, поворачивают труп лицом книзу, бросают в гроб что-нибудь сплетенное либо связанное (напр., чулок), обсыпают могилу маком и считаюм, что до тех пор пока мертвец не распутает всех петель и не сочтет всех маковых зерен, до тех пор он не имеет возможности уйти с кладбища. В Южной России имеется поверье, что путь, которым приходит мертвец к живым людям, должно посыпать маком: тогда он не прежде может повторить собственный посещение, как подобравши все до единого разбросанные зерна.
Волохи вбивают в сердце упыря древесный кол, вгоняют ему в череп гвоздь, кладут около него лозу шиповника, иглы которого, цепляясь за саван, должны задержать мертвеца в могиле, либо, наконец, сожигают его. В Силезии в первой половине 90-ых годов XVI века разнеслась молва об одном погибшем сапожнике, что он есть по ночам и давит сонных людей, и с такою силою, что оставляет на их теле светло синий пятна; мертвеца вынули из могилы, отсекли ему голову, туловище сожгли, а голову зарыли на позорном месте. В Гессене еще в недавнее время, когда наставала моровая язва, крестьяне разрывали могилы и в случае, если обнаружили неистлевшие трупы, то отсекали у них головы.
У скандинавов был обычай — тела заподозренных мертвецов сожигать на костре, а пепел бросать в море.[748] Все исчисленные нами обряды имеют целью воспрепятствовать вампиру выходить из могилы, высасывать кровь и портить население. Они направлены:
a) против ног, с помощию которых вампир посещает людские жилища; дабы отнять у него возможности двигаться, ему подрезывают пятки и подколенные жилы;
b) против рук, которыми он схватывает и давит собственную жертву: их связывают лыками;
c) против поедучей пасти мертвеца: ему стараются забить глотку, зажать рот камнем либо почвой; до тех пор пока он не разжует этого камня, не съест данной почвы, до тех пор уста его и зубы не свободны и не в состоянии ни сосать, ни грызть живого человека;
d) мак, как снотворное зелье, обязан усыпить могильного жителя;
e) словацкая сказка повествует о вовкулаке, у которого было девять дочерей; восемь старших он умертвил, а в то время, когда погнался за девятою — догадливая женщина скинула с себя платок и сообщила: «Не догнать тебе, пока не изорвешь этого платка в лоскутья, пока не расщиплешь его на узкие нити и позже не выпрядешь и не соткешь опять!» Вовкулак выполнил эту тяжёлую задачу и погнался за женщиной; с теми же словами она сбрасывает с себя платье, оплечье, кофту, рубаху и обнажённая спасается от ужасной смерти.[749]
В соответствии с со древним уподоблением туч прядеву, одеждам и тканям, вампир лишь тогда и может упиваться кровью (дождевою влагою), в то время, когда прядет туманы, ткет облачные покровы либо разрывает их в бурной грозе. Это мифическое представление, вместе с верою в предохранительную силу наузы (узла, петли), стало причиной убеждению, что до тех пор пока вампир либо по большому счету нечистый дух не распутает всех петель и узлов — он связан в собственных действиях и не имеет возможности повредить человеку;
f) вернейшим же средством против блуждающих мертвецов согласится идеальное уничтожение их трупов.
По старому воззрению, душа усопшего лишь тогда делается в полной мере свободною, в то время, когда покинутое ею тело рассыпается прахом, и напротив, пока оно не истлеет, между ним и душою постоянно существует загадочная сообщение. Подмечая, что кое-какие трупы продолжительное время остаются нетленными, что у покойников кроме того отрастают волоса и ногти, предки отечественные видели в этом несомненные показатели длящейся судьбе и верили, что душа не внезапно покидает временную оболочку, что и по смерти она сохраняет к собственному телу прошлую привязанность, прилетает к нему в могилу, входит в него как в привычное ей обиталище и так временно оживляет мертвеца и подымает его из гроба. Дабы порвать эту посмертную сообщение души с телом, дабы совсем удалить ее из местного мира, нужно было предать труп сожжению.
Лишь в пламени погребального костра отрешалась она от всего материального, влекущего долу, очищалась от земного праха и содеянных грехов, сопричиталась к стихийным духам и вместе с ними восходила в яркое царство всевышних. У всех индоевропейских народов существовало глубоко вкорененное убеждение, что до тех пор пока над телом усопшего не будет совершен погребальный обряд, другими словами до тех пор пока оно не будет уничтожено огнем, до тех пор душа его не обретает спокойствия, томится, мучится и, блуждая в сем мире, мстит за себя своим землякам и беспечным родичам неурожаями, болезнями и голодом.
В наши дни считаюм, что такая страдальческая участь по смерти ожидает всех лишенных христианского погребения. В силу этих вер сожжение вампиров первоначально было не столько казнью, направленною против злых демонов, сколько благочестивою заботою об успокоении душ, очищении их огнем и водворении в райских обителях. Вся обрядовая ситуация для того чтобы сожжения является знамением небесной грозы, в бурном полете которой, согласно точки зрения отечественных праотцов, возносились на тот свет легкие тени усопших.
Осиновый либо дубовый кол, вбиваемый в грудь мертвеца, — знак громовой палицы; в погребальном обряде ему соответствует молот Индры либо Тора, которым издревле освящали покойника и приуготовленный для него костер. То же значение соединялось и с колючей лозою терна, боярышника либо шиповника; сербы именуют терновый куст «вукодржица» (держащий волка — вовкулака).[750] могильный заступ и Острый гвоздь сущность позднейшие замены этих старейших знаков. Пламя, на котором сожигают вампиров, стараются добывать из дерева при помощи трения, поскольку этот пламя и признавался равносильным «живому» пламени грозы;[751] в других же местностях их сжигают на терновом костре. Пепел, остающийся по окончании сожжения вампира, бросают в воду; самый труп его окачивают вскипяченным вином либо обливают через решето водою, что символически свидетельствует омовение усопшего в дождевом ливне, погружение его души в небесный поток, переплывая что возможно достигнуть царства блаженных (вино — метафора дождя).