М. ВЕБЕР
На данный момент отношение к научному производству как профессии обусловлено в первую очередь тем, что наука вступила в такую стадию специализации, какой не знали прежде, и что это положение сохранится в дальнейшем. Не только снаружи, но именно внутренне дело обстоит так, что отдельный индивид может создать в области науки что-либо завершенное лишь при условии строжайшей специализации.
Всегда, в то время, когда изучение вторгается в соседнюю область, как это иногда у нас не редкость – у социологов это происходит неизменно, притом по необходимости, – у исследователя появляется смиренное сознание, что его работа может разве что предложить эксперту нужные постановки вопроса, каковые тому при его особой мнению не так легко придут на ум, но что его собственное изучение неизбежно должно оставаться в высшей степени несовершенным. Лишь благодаря строгой специализации человеку, трудящемуся в науке, дано, возможно, один-единственный раз в жизни почувствовать во всей полноте, что вот ему удалось что-то такое, что останется на долгое время. Вправду, завершенная и дельная работа – это Сейчас в любой момент особая работа. И исходя из этого, кто не может в один раз надеть себе, так сообщить, шоры на глаза и проникнуться мыслью, что вся его будущее зависит от того, верно ли он делает это вот предположение в этом вот месте рукописи, тот пускай не касается науки. Он ни при каких обстоятельствах не испытает того, что именуют увлечением наукой. Без этого необычного упоения, вызывающего ухмылку у всякого постороннего человека, без данной страсти, без убежденности в том, что «должны были пройти тысячелетия, перед тем как показался ты, и другие тысячелетия молчаливо ожидают», удастся ли тебе эта предположение, – без этого человек не имеет призвания к науке, и пускай он занимается чем-нибудь вторым. Потому что для человека не имеет никакой цены то, что он не имеет возможности делать со страстью…
Имеется ли у кого-то научное воодушевление, это зависит от скрытых от нас судеб, а помимо этого, от «дара». Эта несомненная истина сыграла не последнюю роль в происхождении конкретно у молодежи – что ясно – весьма популярной установки помогать некоторым идолам; культ этих идолов, как мы видим, обширно практикуется сейчас на всех перекрестках и во всех изданиях. Эти идолы – «переживание» и «личность». Оба тесно связаны: господствует представление, что последнее формирует первую и образовывает ее принадлежность. Мучительно заставляют себя «волноваться», потому что «переживание» неотъемлемо от образа судьбы, подобающего личности, а при неудачи необходимо по крайней мере делать вид, что у тебя имеется данный небесный дар. Раньше такое переживание именовалось «эмоцией» (sensation).
Да и о том, что такое «личность», тогда имели, я полагаю, правильное представление. ..«Личность» в научной сфере имеется лишь у того, кто помогает одному только делу. И это так не только в области науки. Мы не знаем ни одного громадного живописца, что делал бы что-либо второе, не считая как служил делу, и лишь ему…
Но, не смотря на то, что предварительные условия отечественной работы свойственны и для мастерства, будущее ее глубоко хороша от судьбы художественного творчества. Научная работа вплетена в перемещение прогресса. Наоборот, в области мастерства в этом смысле не существует никакого прогресса. Неверно думать, что произведение искусства какой-либо эры, создавшее новые технические средства либо, к примеру, законы возможности, именно поэтому в чисто художественном отношении стоит выше, чем произведение искусства, полностью лишенное всех законов и этих средств, в случае, если лишь оно было создано в соответствии c материалом и c формой, т.е. в случае, если его предмет был выбран и оформлен по всем правилам мастерства без применения позднее показавшихся условий и средств. Идеальное произведение искусства ни при каких обстоятельствах не будет превзойдено и ни при каких обстоятельствах не устареет; отдельный индивид лично для себя может по-различному оценивать его значение, но никто ни при каких обстоятельствах не сможет сообщить о художественно совершенном произведении, что его «превзошло» второе произведение, в равной степени идеальное.
Наоборот, любой из нас знает, что сделанное им в области науки устареет через 10, 20, 40 лет. Такова будущее, более того, – таков суть научной работы, которому она подчинена и которому помогает, и это именно образовывает ее своеобразное отличие от всех остальных элементов культуры; всякое идеальное выполнение плана в науке свидетельствует новые «вопросы», оно по собственному существу хочет быть превзойденным. c этим обязан согласиться любой, кто желает помогать науке. Научные работы смогут, само собой разумеется, продолжительно сохранять собственный значение, доставляя «удовольствие» собственными художественными качествами либо оставаясь средством обучения научной работе. Но быть превзойденными в научном отношении – это, повторяю, не только наша общая будущее, но и наша общая цель. Мы не можем трудиться, не питая надежды на то, что другие отправятся дальше нас. В принципе данный прогресс уходит в бесконечность.
И тем самым мы приходим к проблеме смысла науки. Потому что отнюдь не очевидно само собой, что что-то, подчиненное для того чтобы рода закону, само по себе осмысленно и разумно. По какой причине занимаются тем, что в конечном итоге ни при каких обстоятельствах не кончается и не имеет возможности закончиться? В первую очередь появляется ответ: для чисто практических, в более широком смысле слова – технических целей, дабы ориентировать отечественное практическое воздействие в соответствии c теми ожиданиями, каковые подсказывает нам научный опыт. Отлично. Но это имеет какой-то суть лишь для практика. А какова же внутренняя позиция самого человека науки по отношению к собственной профессии, если он по большому счету пытается стать ученым? Он говорит, что занимается наукой «для нее самой», а не только для тех практических и технических достижений, каковые смогут улучшить питание, одежду, освещение, управление. Но что же осмысленное сохраняет надежду он осуществить собственными творениями, которым заблаговременно предопределено устареть, какой суть усматривает он, следовательно, в том, дабы включиться в это специальное и уходящее в бесконечность производство? Для ответа на данный вопрос нужно учесть пара неспециализированных мыслей.
Научный прогресс есть частью и притом ответственной частью того процесса интеллектуализации, что происходит c нами в течении тысячелетий и по отношению к которому на данный момент в большинстве случаев занимают очень негативную позицию.
В первую очередь уясним себе, что же, фактически, фактически свидетельствует эта интеллектуалистическая рационализация, осуществляющаяся при помощи науки и научной техники. Свидетельствует ли она, что сейчас любой из нас, сидящих тут в зале, лучше знает жизненные условия собственного существования, чем какой-нибудь индеец либо готтентот? Чуть ли. Тот из нас, кто едет в трамвае, если он не физик по профессии, не имеет понятия о том, как данный трамвай приводится в перемещение. Ему и не требуется этого знать. Достаточно того, что он может «рассчитывать» на определенное «поведение» трамвая, в соответствии c этим он ориентирует собственный поведение, но как привести трамвай в перемещение – этого он не знает. Дикарь несравненно лучше знает собственные орудия. Не смотря на то, что мы тратим деньги, держу пари, что кроме того присутствующие в зале сотрудника – эксперты по политической экономии, в случае, если таковые тут имеется, любой, возможно, по-своему ответит на вопрос: как получается, что за деньги возможно что-то приобрести. Дикарь знает, как он снабжает себе какие институты и ежедневное пропитание оказывают ему наряду с этим услугу. Следовательно, возрастающая рационализация и интеллектуализация не свидетельствует роста знаний довольно жизненных условий, в которых приходится существовать. Она свидетельствует что-то иное: люди знают либо верят в то, что стоит лишь захотеть, и в любое время все это возможно определить; что, следовательно, принципиально нет никаких загадочных, не поддающихся учету сил, каковые тут действуют, что, наоборот, всеми вещами в принципе возможно овладеть методом расчета. Это указывает, что мир расколдован. Больше не требуется прибегать к волшебным средствам, дабы склонить на собственную сторону либо подчинить себе духов, как это делал дикарь, для которого существовали подобные загадочные силы. Сейчас все делается c помощью технических расчёта и средств. Вот это и имеется интеллектуализация.
Но данный процесс расколдования, происходящий на западе в течение тысячелетий, и по большому счету данный «прогресс», в котором учавствует и наука – в качестве движущей силы и звена, – имеет ли он суть, выходящий за пределы чисто практической и технической сферы? Подобные вопросы самым принципиальным образом поставлены в произведениях Льва Толстого. Он пришел к ним весьма необычным методом. Его размышления все более сосредоточивались около вопроса, имеет ли смерть какой-либо суть либо нет. Его ответ таков: для культурного человека – нет. И конкретно потому «нет», что жизнь отдельного человека, жизнь цивилизованная, включенная в нескончаемый «прогресс», по ее собственному внутреннему смыслу не имеет возможности иметь финиша, завершения. Потому что тот, кто включен в перемещение прогресса, постоянно оказывается перед лицом предстоящего прогресса. Человек умирающий не достигает вершины – эта вершина уходит в бесконечность. Авраам либо какой-нибудь крестьянин в прошлые эры умирал «стар и пресытившись судьбой», в силу того, что был включен в органический круговорот судьбы, в силу того, что жизнь его по самому ее смыслу и на закате его дней давала ему то, что имела возможность дать; для него не оставалось тайных, каковые ему хотелось бы дать добро, и ему было уже достаточно.
Наоборот, человек культуры, включенный в цивилизацию, неизменно обогащающуюся идеями, знанием, проблемами, может «утомиться от судьбы», но не имеет возможности пресытиться ею. Потому что он улавливает только ничтожную часть того, что все снова и снова рождает духовная жизнь, притом в любой момент лишь что-то предварительное, неокончательное, а потому для него смерть – событие, лишенное смысла. А так как тщетна смерть, то тщетна и культурная жизнь как таковая – так как именно она своим тщетным «прогрессом» обрекает на самоё смерть и бессмысленность. В поздних романах Толстого эта идея образовывает главное настроение его искусства.
Как тут быть? Имеется ли у «прогресса» как такового постижимый суть, выходящий за пределы технической сферы так, дабы служение прогрессу имело возможность стать призванием, имеющим вправду некий суть? Таковой вопрос направляться поставить. Но это уже будет не только вопрос о том, что свидетельствует наука как призвание и профессия для человека, посвятившего себя ей. Это и второй вопрос: каково призвание науки в жизни всего человечества? Какова ее сокровище?
Тут противоположность между прошлым и современным пониманием науки разительная. Вспомните необычный образ, приведенный Платоном в начале седьмой книги «Страны», – образ людей, прикованных к пещере, чьи лица обращены к стенке пещеры, а источник света находится сзади них, так что они не смогут его видеть; исходя из этого они заняты лишь тенями, отбрасываемыми на стену, и пробуют растолковать их суть. Но вот одному из них удается освободиться от цепей, он оборачивается и видит солнце. Ослепленный, он ощупью находит себе путь и, заикаясь, говорит о том, что видел. Но другие утверждают, что он безумен.
Но понемногу он обучается созерцать свет, и сейчас его задача пребывает в том, дабы спуститься к людям в пещеру и вывести их к свету. Он – философ, а солнце – это истина науки, которая одна не гоняется за тенями и призраками, а пытается к подлинному бытию.
Кто сейчас так относится к науке? Сейчас именно у молодежи показалось скорее противоположное чувство, то есть, что мыслительные построения науки являются лишенное действительности царство надуманных абстракций, пробующих собственными иссохшими пальцами ухватить кровь и плоть настоящей судьбе, но ни при каких обстоятельствах не достигающих этого. И, наоборот, тут, в жизни, в том, что для Платона было игрой теней на стенах пещеры, бьется пульс настоящей действительности, все другое только мёртвые, отвлеченные тени, и ничего больше.
Как совершилось такое превращение? Страстное энтузиазм Платона в «Стране» разъясняется в конечном итоге тем, что в его время в первый раз был открыт для сознания суть одного из величайших средств всякого научного познания – суть понятий. Во всем собственном значении понятие было открыто Сократом. И не им одним. В Индии обнаруживаются начатки логики, похожие на ту логику, какая была у Аристотеля. Но нигде нет осознания значения этого открытия, не считая как в Греции.
Тут, по всей видимости, в первый раз в руках людей выяснилось средство, c помощью которого возможно заключить человека в логические тиски, откуда для него нет выхода, пока он не признает: либо что он ничего не знает, либо что это – конкретно вот это и ничто иное – имеется истина, вечная, непреходящая истина, в отличие от поступков и действий слепых людей. Это было необычайное переживание, открывшееся ученикам Сократа. Из этого, казалось, вытекало следствие: стоит лишь отыскать верное понятие красивого, хорошего либо, к примеру, храбрости, души, и чего бы то ни было еще, и будет постигнуто кроме этого их подлинное бытие. А это опять-таки, казалось, открывало путь к тому, дабы обучиться самому и научить вторых, как надлежит человеку поступать в жизни, в первую очередь в качестве гражданина страны. Потому что для греков, мысливших только политически, от этого вопроса зависело все. Тут и кроется обстоятельство их занятий наукой.
Рядом c этим открытием греческого духа показался второй великий инструмент научной работы, детище эры Ренессанса – рациональный опыт как средство надежно контролируемого познания, без которого была бы неосуществима современная эмпирическая наука. Экспериментировали, действительно, и раньше: в области физиологии опыт существовал, к примеру, в Индии, в аскетической технике йогов; в Греции был опыт математический, связанный c бронетехникой, в средние века опыт использовался в горном деле. Но возведение опыта в принцип изучения как такового – заслуга Ренессанса. Великими новаторами были тогда пионеры в области мастерства: Леонардо и другие, в первую очередь экспериментаторы в музыке XVI в. c их экспериментальными темперациями клавиров.
От них опыт перекочевал в науку, в первую очередь благодаря Галилею, а в теорию – благодаря Бэкону; после этого его переняли отдельные правильные науки в университетах континента, в первую очередь в Нидерландах и Италии.
Что же означала наука для этих людей, живших на пороге Нового времени? Для живописцев-экспериментаторов типа Леонардо и музыкальных новаторов она означала путь к подлинному мастерству, а это для них означало в первую очередь – к подлинной природе. Мастерство тем самым возводилось в ранг особенной науки, а живописец в социальном отношении и по смыслу собственной жизни – в ранг врача. Конкретно для того чтобы рода честолюбие лежит в базе, к примеру, «Книги о живописи» Леонардо да Винчи. А сейчас? «Наука как путь к природе» – для молодежи это звучит кощунством. Напротив, нужно освобождение от научного интеллектуализма, дабы возвратиться к собственной природе и тем самым к природе по большому счету! Возможно, как путь к мастерству? Такое предположение ниже всякой критики.
Но в эру происхождения правильного естествознания от науки ожидали еще большего. Если вы вспомните высказывание Сваммердама: «Я докажу вам существование божественного провидения, анатомируя вошь», – то вы заметите, что собственной задачей научной деятельности, пребывавшей под косвенным влиянием пуританства и протестантизма, вычисляли открытие пути к всевышнему. В то время его больше не обнаружили у философов c их дедукциями и понятиями; что всевышнего нереально обнаружить том пути, на котором его искало средневековье, в этом была уверена вся пиетистская теология того времени, и в первую очередь Шпенер. Всевышний сокрыт, его пути – не отечественные пути, его мысли – не отечественные мысли. Но в правильных естественных науках, где его творения физически осязаемы, сохраняли надежду напасть на след его намерений относительно мира.
А сейчас? Кто сейчас, не считая некоторых взрослых детей, которых возможно встретить именно среди естествоиспытателей, кто еще верит в то, что знание астрономии, биологии, физики либо химии может – хоть в мельчайшей степени – растолковать нам суть мира либо хотя бы указать, на каком пути возможно напасть на след этого «смысла», если он существует? В случае, если наука и может что-нибудь сделать, то скорее убить веру в то, что по большому счету существует что-то такое, как «суть» мира! И уж тем более нелепо разглядывать науку как путь «к Всевышнему» – ее, эту особенно чуждую всевышнему силу. А что она конкретно такова – в этом сейчас в глубине души не сомневается никто, согласится он себе в этом либо нет. Спасение от интеллектуализма и рационализма науки имеется главная предпосылка судьбы в единстве c божественным – данный либо по смыслу тождественный ему тезис стал главным лозунгом отечественной религиозно настроенной либо стремящейся получить религиозное переживание молодежи. И не только религиозное, а кроме того переживание по большому счету. Но наряду с этим избирается необычный путь: то единственное, чего до сих пор не коснулся интеллектуализм, то есть иррациональное, пробуют довести до сознания и разглядеть в лупу. Так как конкретно к этому фактически приходит современная интеллектуалистическая романтика иррационального. Данный путь освобождения от интеллектуализма дает именно противоположное тому, что сохраняли надежду на нем отыскать те, кто на него вступил. Наконец, тот факт, что науку, т.е. основанную на ней технику овладения судьбой, c наивным оптимизмом приветствовали как путь к счастью, я могу покинуть в стороне по окончании уничтожающей критики Ницше по адресу «последних людей, каковые изобрели счастье». Кто верит в это, не считая некоторых взрослых детей на кафедрах либо в редакторских кабинетах?
В чем же состоит суть науки как профессии сейчас, в то время, когда рассеялись все прошлые иллюзии, благодаря которым наука выступала как «путь к подлинному бытию», «путь к подлинному мастерству», «путь к подлинной природе», «путь к подлинному всевышнему», «путь к подлинному счастью»? Самый несложный ответ на данный вопрос дал Толстой: она лишена смысла, в силу того, что не дает никакого ответа на единственно ответственный для нас вопрос: «Что нам делать? Как нам жить?». А тот факт, что она не дает ответа на данный вопрос, совсем неоспорим. Вопрос только в том, в каком смысле она не дает «никакого» ответа. Возможно, вместо этого она в состоянии дать кое-что тому, кто верно ставит вопрос?
Сейчас довольно часто говорят о «беспредпосылочной» науке. Существует ли такая наука? Все зависит от того, что под этим знают. Всякой научной работе постоянно предпосылается определенная значимость правил методики и логики – этих общих баз отечественной ориентации в мире. Что касается этих предпосылок, то они, по крайней мере c точки зрения отечественного особого вопроса, наименее проблематичны. Но существует и еще одна предпосылка: важность результатов научной работы, их научная сокровище. Разумеется, здесь-то и коренятся все отечественные неприятности. Потому что эта предпосылка сама уже не доказуема средствами науки. Возможно лишь указать на ее конечный суть, что после этого либо отклоняют либо принимают в зависимости от собственной конечной жизненной установки.
Разной есть, потом, сообщение научной работы c этими ее предпосылками: она зависит от структуры науки. Естественные науки, к примеру физика, химия, астрономия, считают само собой разумеющимся, что конструируемые наукой высшие законы космических явлений стоят того, дабы знать их. Не только по причине того, что c помощью этого знания возможно достигнуть технических удач, но и «для него самого» – в случае, если наука имеется «призвание». Сама эта предпосылка недоказуема. И совершенно верно так же недоказуемо, хорош ли существования мир, что обрисовывают естественные науки, имеет ли он какой-нибудь «суть» и имеется ли суть существовать в таком мире. Об этом вопрос не ставится.
Либо заберите такое высокоразвитое в научном отношении практическое мастерство, как современная медицина. Общая «предпосылка» медицинской деятельности, в случае, если ее выразить тривиально, пребывает в утверждении, что нужно сохранять жизнь легко как таковую и по возможности уменьшать страдания легко как таковые. А сама эта задача проблематична. Собственными средствами медик поддерживает смертельно больного, даже в том случае, если тот умоляет избавить его от судьбы, даже в том случае, если его родственники, для которых эта жизнь потеряла сокровище, каковые желают избавить его от страданий, которым не достаточно средств для поддержания данной потерявшей собственную сокровище судьбы (обращение может идти о каком-нибудь жалком помешанном), хотят и должны хотеть его смерти, будут считаться они в этом либо нет. Лишь предпосылки медицины и уголовный кодекс мешают доктору отказаться поддерживать жизнь смертельно больного. есть ли жизнь полезной и в то время, когда? Об этом медицина не задаёт вопросы. Все естественные науки дают нам ответ на вопрос, что мы должны делать, в случае, если мы желаем технически овладеть судьбой. Но желаем ли мы этого и должны ли мы это делать и имеет ли это в конечном итоге какой-нибудь суть – эти вопросы они оставляют совсем не решенными либо принимают это в качестве предпосылки для собственных целей…
Что же фактически хорошего дает наука для практической и личной «судьбы»? И тем самым мы опять стоим перед проблемой «призвания» в науке В первую очередь наука, само собой разумеется, разрабатывает технику овладения судьбой – как внешними вещами, так и поступками людей – методом расчета. Но это на уровне торговки овощами, сообщите вы. Полностью c вами согласен. Во-вторых, – и это уже в большинстве случаев не делает торговка овощами, – наука разрабатывает способы мышления, рабочие инструменты и производит навыки обращения c ними. Вы, возможно, сообщите: ну, это не овощи, – но это также не более как средство приобретения овощей. Отлично, покинем сейчас данный вопрос открытым. Но на этом дело науки, к счастью, еще не кончается, – мы в состоянии помогать вам в чем-то третьем, то есть, в обретении ясности. Очевидно, при условии, что она имеется у нас самих.
Как это так, мы можем вам пояснить. По отношению к проблеме сокровища, о которой любой раз идет обращение, возможно занять фактически различные позиции – для простоты я предлагаю вам забрать как пример социальные явления. В случае, если занимают определенную позицию, то в соответствии c опытом науки направляться применить соответствующие средства, дабы эту позицию фактически провести в судьбу. Эти средства, быть может, уже сами по себе таковы, что вы вычисляете нужным их отвергнуть. При таких условиях необходимо выбирать между неизбежными средствами и целью ее. «Освящает» цель эти средства либо нет? Преподаватель обязан продемонстрировать вам необходимость для того чтобы выбора. Большего он не имеет возможности – до тех пор пока остается преподавателем, а не делается демагогом. Он может вам, само собой разумеется, сообщить: если вы желаете достигнуть такой-то цели, то вы должны принять кроме этого и соответствующие следствия, каковые, как это показывает опыт, влечет за собой деятельность по достижению данной цели.
Все эти неприятности смогут появиться и у каждого техника, поскольку он также довольно часто обязан выбирать по принципу меньшего зла либо довольно лучшего варианта. Для него принципиально важно, дабы было дано одно основное: цель. Но именно она, потому, что речь заходит о вправду «последних» проблемах, нам не дана. И тем самым мы подошли к последнему акту, что наука как таковая обязана осуществить для успехи ясности, и в один момент мы подошли к границам самой науки.
Мы можем и должны вам сообщить: такие-то практические установки c внутренней последовательностью и, следовательно, честностью возможно вывести – в соответствии c их духом – из такой-то последней мировоззренческой позиции (возможно, из одной, возможно, из различных), а из вторых – запрещено. Если вы выбираете эту установку, то вы служите, образно говоря, одному всевышнему и оскорбляете всех остальных всевышних. Потому что если вы остаетесь верными себе, то вы нужно приходите к определенным последним внутренним следствиям. Это возможно сделать, по крайней мере, в принципе. Распознать сообщение последних установок c их следствиями – это задача философии как социальной дисциплины и как философской базы отдельных наук. Мы можем, в случае, если понимаем свое дело (что тут должно предполагаться), вынудить индивида – либо по крайней мере оказать помощь ему – дать себе отчет в конечном смысле собственной деятельности. Это мне представляется отнюдь не неважным, кроме того для чисто личной жизни…Сейчас наука – это профессия, осуществляемая как служащая и специальная дисциплина делу познания и самосознания фактических связей, а вовсе не милостивый дар пророков и провидцев, приносящий откровение и спасение, и не составная часть философов и размышления мудрецов о смысле мира. Это, без сомнений, неизбежная данность в отечественной исторической ситуации, из которой мы не можем выйти, пока остаемся верными самим себе.
Вебер М. Наука как профессия и призвание // культуры и Судьба искусства в западноевропейской мысли XX а М., 1979 С. 237-238, 241- 252, 261- 263, 264
Г. БАШЛЯР
Еще в начале отечественного века начали появляться философы, каковые, наверное, желали бы обвинить науку во всех смертных грехах, сравнивая ее c пресловутым джинном, выпущенным из бутылки. Мне представляется, в то время, когда мы судим об ответственности науки, опираясь на данный привычный (и я добавил бы – фальшивый) образ неких разбуженных и неуправляемых сил, то это свидетельствует скорее о том, что мы не хорошо воображаем себе настоящую обстановку человека перед лицом науки. Усугубляет ли наука драму людской бытия? Так как в течении последних столетий люди видели в прогрессе науки проявление доброго начала, испытывали доверие к ней. Так какого именно же могущества нужно было достигнуть, дабы изменилась эта философия? Быть может, существует в истории какая-то точка, обратившись к которой мы лучше осознаем обстоятельство указанного искажения людских сокровищ?
Дабы ответить на эти вопросы, я думаю, нам направляться в первую очередь понять сущность проблемы сокровищ, в их сложной иерархии; лишь в этом случае мы осознаем, по какой причине и в современную эру наука сохраняет собственную притягательность, передаваясь как некое призвание много поколений.
Другими словами c самого начала я желал бы выделить следующее событие. До тех пор пока мы не признаем, что в глубинах людской души присутствует рвение к познанию, осознаваемому как долг, мы постоянно будем склонны растворять это рвение в ницшеанской воле к власти. И следовательно, так же, как и прежде будем обвинять науку во всех грехах, истоки которых, конечно же, не в рвении к познанию как таковому, но в рвении ко злу и в жажде прибегнуть к оружию. Возлагать на науку ответственность за жестокость современного человека – значит переносить тяжесть правонарушения c убийцы на орудие правонарушения. Все это не имеет отношения к науке. Анализ людской сознания не должен приводить нас к обвинению научных способов, а должен быть сосредоточен на изучении рвения к могуществу. Мы лишь уйдем в сторону от существа неприятности, в случае, если будем перекладывать на науку ответственность за извращение людских сокровищ.
Башляр Г. Новый рационализм М., 1987 С. 328-329
М. М. БАХТИН
Целое именуется механическим, в случае, если отдельные элементы его соединены лишь в пространстве и времени внешнею связью, а не проникнуты внутренним единством смысла. Части для того чтобы целого не смотря на то, что и лежат рядом и соприкасаются приятель c втором, но в себе они чужды друг другу.
Три области людской культуры – наука, жизнь и искусство – обретают единство лишь в личности, которая приобщает их к собственному единству. Но сообщение эта может стать механической, внешней. Увы, значительно чаще это так и не редкость. человек и Художник наивно, значительно чаще механически соединены в одной личности; в творчество человек уходит на время из «житейского беспокойства» как в второй мир «воодушевления, молитв и звуков сладких». Что же в следствии? Мастерство через чур дерзко-самоуверенно, через чур патетично, поскольку ему же нечего нести ответственность за судьбу, которая, само собой разумеется, за таким мастерством не угонится. «Да и где нам, – говорит жизнь, – то – мастерство, а у нас житейская проза».
В то время, когда человек в мастерстве, его нет в жизни, и обратно. Нет между ними взаимопроникновения и единства внутреннего в единстве личности.
Что же гарантирует внутреннюю сообщение элементов личности? Лишь единство ответственности. За то, что я пережил и осознал в мастерстве, я обязан отвечать собственной судьбой, дабы все пережитое и осознанное не осталось бездейственным в ней. Но c серьезностью связана и вина. Не только понести обоюдную ответственность должны искусство и жизнь, но и вину приятель за приятеля Поэт обязан не забывать, что в похабной прозе судьбы виновата его поэзия, а человек судьбы пускай знает, что в бесплодности мастерства виновата его несерьёзность и нетребовательность его жизненных вопросов. Личность будет сплошь важной: все ее моменты должны не только укладываться рядом во временном последовательности ее жизни, но попадать друг друга в ответственности и единстве вины.
И нечего для оправдания безответственности ссылаться на «воодушевленье». Воодушевленье, которое игнорирует жизнь и само игнорируется судьбой, не воодушевленье, а одержание. Верный, не самозваный суть всех ветхих вопросов о жизни и взаимоотношении искусства, чистом мастерстве и проч., подлинный пафос их лишь в том, что и жизнь и искусство взаимно желают уменьшить собственную задачу, снять собственную ответственность, потому что легче творить, не неся ответственность за судьбу, и легче жить, не считаясь с мастерством.
жизнь и Искусство не одно, но будут во мне единым, в единстве моей ответственности.
Бахтин М. М. ответственность и Искусство // Литературно-критические статьи. М., 1986 С. 3-4