В то время, когда не редкость необходимо на мгновение увлечь толпу, вынудить ее совершить какой-нибудь акт, к примеру, ограбить дворец, умереть, защищая упрочнение либо баррикаду, нужно функционировать при помощи стремительных внушений, и самым лучшим внушением есть все-таки персональный пример. Но масса людей, дабы повиноваться внушению, должна быть подготовлена к этому раньше известными событиями, и основное — нужно, дабы тот, кто желает увлечь ее за собой, владел особым качеством, известным под именем обаяния, о котором мы будем говорить потом.
В то время, когда же дело идет о том, дабы вынудить душу толпы проникнуться какими-нибудь идеями либо верами, к примеру, современными социальными теориями, то используются другие методы, в основном следующие: утверждение, повторение, зараза. Воздействие этих способов медленное, но результаты, достигаемые ими, весьма стойки.
Простое утверждение, не подкрепляемое никакими доказательствами и никакими рассуждениями, является одним из самых верных средств чтобы вынудить какую-нибудь идею пробраться в душу толпы. Чем более коротко утверждение, чем более оно лишено какой бы то ни было доказательности, тем более оно влияет на толпу. кодексы и Священные книги всех столетий постоянно действовали при помощи несложного утверждения; национальные люди, призванные защищать какое-нибудь политическое дело, промышленники, старающиеся распространять собственные продукты посредством объявлений, отлично знают, какую силу имеет утверждение.
Утверждение тогда только оказывает воздействие, в то время, когда оно повторяется довольно часто и, в случае, если быть может, в одних и тех же выражениях. Думается, Наполеон заявил, что существует лишь одна заслуживающая внимания фигура риторики это повторение. При помощи повторения мысль водворяется в умах до таковой степени прочно, что в итоге она уже принимается как доказанная истина.
Влияние утверждения на толпу делается понятным, в то время, когда мы видим, какое могущественное воздействие оно оказывает на самые просвещенные умы. Это воздействие разъясняется тем, что довольно часто повторяемая мысль в итоге врезается в самые глубокие области бессознательного, где конкретно и вырабатываются двигатели отечественных поступков.
Спустя некое время мы забываем, кто был автором утверждения, повторявшегося столько раз, и в итоге начинаем верить ему, отсюда-то и происходит изумительное влияние всяких публикаций. По окончании того, как мы сто, тысячу раз прочли, что лучший шоколад — это шоколад X, нам начинает казаться, что мы слышали это с различных сторон, и мы в итоге совсем убеждаемся в этом. Прочтя тысячи раз, что мука V спасла таких-то и таких-то знаменитостей от самой упорной болезни, мы начинаем испытывать желание прибегнуть к этому средству, только лишь заболеваем подобной заболеванием. Просматривая неизменно в одной и той же газете, что А — идеальный подлец, а В — честнейший человек, мы финише финишей становимся сами в уверенный в этом, само собой разумеется, в случае, если лишь не читаем наряду с этим еще какую-нибудь другую газету, высказывающую совсем противоположное мнение. Лишь повторение и утверждение в состоянии состязаться между собой, поскольку владеют в этом случае однообразной силой.
По окончании того, как какое-нибудь утверждение повторялось уже много раз, и повторение было единогласным (как это возможно замечать, скажем, на примере некоторых денежных фирм, пользующихся известностью и хватает богатых, дабы приобрести себе помощь публичного мнения), образуется то, что именуется течением, и на сцену выступает могущественный фактор — зараза. В толпе идеи, эмоции, эмоции, верования все приобретает такую же могущественную силу заразы, какой владеют кое-какие микробы. Это явление в полной мере естественное, и его возможно замечать кроме того у животных, в то время, когда они находятся в стаде. Паника, к примеру, либо какое-нибудь хаотичное перемещение нескольких баранов скоро распространяется на целое стадо. В толпе все эмоции кроме этого совершенно верно скоро становятся заразительными, чем и разъясняется мгновенное распространение паники. Умственные расстройства, к примеру, сумасшествие, кроме этого владеют заразительностью. Известно, как довольно часто наблюдаются случаи умопомешательства среди психиатров, а сейчас увидено кроме того, что кое-какие формы, к примеру агорафобия, смогут кроме того передаваться от человека животным.
Появление заразы не требует одновременного присутствия нескольких индивидов в одном и том же месте; оно может проявлять собственный воздействие и на расстоянии, под влиянием известных событий, ориентирующих направление мыслей в известном смысле и придающих ему особую окраску, соответствующую толпе. Это заметно особенно в тех случаях, в то время, когда умы уже подготовлены заблаговременно отдаленными факторами, о которых я сказал выше. Поэтому-то революционное перемещение 1348 года, начавшись в Париже, сходу распространилось на солидную часть Европы и пошатнуло пара монархий. Подражание, которому приписывается такая большая роль в социальных явлениях, в сущности образовывает только одно из проявлений заразы. В другом месте я уже достаточно сказал о влиянии подражания и исходя из этого тут ограничусь только тем, что воспроизведу то, что было сообщено мною об этом предмете пятнадцать лет тому назад и развито в последствии вторыми авторами в новейших произведениях: «Человек равно как и животное, склонен к подражанию; оно образовывает для него потребность при условии, само собой разумеется, если не обставлено затруднениями. Эта потребность и обусловливает могущественное влияние так называемой моды. Кто же посмеет не подчиниться ее власти, все равно, касается ли это точек зрения, идей, литературных произведений либо же просто-напросто одежды? Руководят толпой не при помощи доводов, а только при помощи образцов. Во всякую эру существует маленькое число индивидов, внушающих толпе собственные действия, и бессознательная масса подражает им. Но эти индивиды не должны все-таки через чур удаляться от преобладающих в толпе идей, в противном случае подражать будет тяжело, и тогда все их влияние сведется к нулю. По этой-то причине люди, стоящие довольно много выше собственной эры, не имеют по большому счету на нее никакого влияния. Они через чур отдалены от нее. Поэтому-то и европейцы со всеми преимуществами собственной цивилизации имеют столь незначительное влияние на населения украины; они через чур отличаются от этих народов…
Двойное влияние — взаимного подражания и прошлого — в итоге вызывает у людей одной и той же страны и одной и той же эры такое сходство, что кроме того те, кто менее всего должен был бы подаваться такому влиянию, — философы, литераторы и учёные — выявляют все же такое домашнее сходство в стиль и своих мыслях, что по этим показателям возможно в тот же миг же определить эру, к которой они принадлежат. Достаточно маленького беседы с каким-нибудь человеком, для получения полного понятия о том, что он просматривает, какие конкретно его простые занятия и в какой среде он живет».
Зараза так могущественна, что она может внушать индивидам не только узнаваемые мнения, но и узнаваемые эмоции. Благодаря конкретно таковой заразе, в известную эру подвергались презрению узнаваемые произведения, к примеру, «Тангейзер», спустя пара лет возбудивший восхищения тех же самых людей, каковые его осмеяли.
Мнения и верования распространяются в толпе конкретно методом заразы, а не методом рассуждений, и верования толпы всех эр появлялись при помощи для того чтобы же совершенно верно механизма: утверждения, заразы и повторения. Ренан совсем справедливо сравнивает первых основателей христианства «с рабочими социалистами, распространяющими собственные идеи по кабакам». Вольтер кроме этого говоря о христианской религии, сообщил, «что в течение более чем ста лет ее последователями была лишь самая презренная чернь».
На примерах, подобных тем, на каковые я уже показывал тут, возможно светло проследить, как зараза, действующая сначала лишь в народных слоях, понемногу переходит в высшие слои общества; мы можем убедиться в этом на отечественных современных социалистских теориях, которыми на данный момент начинают увлекаться уже те, кто осужден сделаться первыми жертвами их торжества.
Воздействие заразы так очень сильно и могущественно, что перед ним отступает каждый персональный интерес.
Вот по какой причине всякое мнение, сделавшись популярным, в итоге приобретает такую силу, что попадает и в самые высшие социальные слои и делается в том месте господствующим, хотя бы нелепость его была в полной мере очевидна. В этом явлении содержится весьма любопытная реакция низших социальных слоев на высшие, тем более любопытная, что все верования толпы постоянно проистекают из какой-нибудь высшей идеи, не пользовавшейся никаким влиянием в той среде, в которой она народилась. Обыкновенно вожаки, подпавшие под влияние данной идеи, завладевают ею, извращают се, создают секту, которая со своей стороны извращает и после этого распространяет ее в недрах весов, извращающих ее все более и более. Сделавшись наконец народной истиной, эта мысль некоторым образом возвращается к собственному начальному источнику и тогда уже действует на высшие слои нации. В итоге мы видим, что все-таки ум руководит миром. Философы, создавшие какие-нибудь идеи, в далеком прошлом уже погибли и превратились в прах, но благодаря обрисованному мною механизму, идея их все-таки торжествует в итоге.
Обаяние.
Идеи, распространяемые методом утверждения, заразы и повторения, обязаны своим могуществом в большинстве случаев загадочной силе, которую они покупают, — обаянию.
Идеи либо люди, подчинявшие себе мир, господствовали над ним в основном благодаря данной непреодолимой силе, именуемой обаянием. Мы все понимаем значение этого слова, но оно употребляется довольно часто в таких разных смыслах, что растолковать его непросто. Обаяние может слагаться из противоположных эмоций, к примеру, страха и восхищения. В базе обаяния вправду довольно часто заложены эти эмоции, но время от времени оно существует и без них. Громаднейшим обаянием, к примеру, пользуются погибшие, следовательно, — существа, которых мы не опасаемся: Александр, Цезарь, Магомет, Будда. Иначе имеется фикции и такие предметы, каковые нисколько не возбуждают в нас восхищения, к примеру, ужасные божества подземных храмов Индии, но каковые, однако, имеют огромное обаяние.
В конечном итоге обаяние — это род господства какой-нибудь идеи либо какого-нибудь дела над умом индивида. Это господство парализует все критические свойства индивида и наполняет его душу почтением и удивлением. Приведённое к чувству необъяснимо, как и все эмоции, но, возможно, оно принадлежит к тому же порядку, к какому в собственности очарование, овладевающее замагнитизированным субъектом. Обаяние образовывает самую могущественную обстоятельство всякого господства; всевышние, женщины и короли не могли бы ни при каких обстоятельствах властвовать без него.
Разные виды обаяния возможно, но, подразделить на две главные категории: обаяние купленное и обаяние личное. Купленное обаяние — то, которое доставляется именем, достатком, репутацией; оно может совсем не зависеть от личного обаяния. Личное же обаяние носит более личный темперамент и существует в один момент с репутацией, богатством и славой, но может обходиться и без них.
Купленное либо неестественное обаяние значительно больше распространено. Уже одного того факта, что какой-нибудь индивид занимает известное социальное положение, владеет титулами и известным богатством, не редкость обычно достаточно, дабы придать ему обаяние, как бы ни было ничтожно его личное значение. Армейский в собственном мундире, судья в собственной мантии постоянно пользуются обаянием. Паскаль совсем справедливо говорил о необходимости облачить судей в мантии и парики. Без этого они бы лишились на три четверти собственного авторитета. Самый свирепый социалист постоянно бывает пара смущен при виде принца либо маркиза; стоит присвоить себе таковой титул, и самый прозорливый коммерсант легко разрешит себя обморочить.
Это влияние титулов, мундиров и орденов на толпу видится во всех государствах, кроме того в том месте, где больше всего развито чувство личной свободы. Я приведу по этому поводу отрывок из новой книги одного путешественника, говорящего следующее о том обаянии, которым пользуются кое-какие личности в Англии: «Неоднократно мне приходилось замечать особое состояние опьянения, которое овладевает кроме того самыми разумными британцами при общении и виде с каким-нибудь пэром Англии.
Они заблаговременно уже обожают его, только бы достаток его соответствовало его положению, и в его присутствии они всё переносят от него с восхищением. Они краснеют от наслаждения, в то время, когда он приближается к ним либо заговаривает с ними; сдерживаемая эйфория информирует непривычный блеск их глазам. У них „лорд находится в крови“, в случае, если разрешено будет так выразиться, как мы выражаемся, к примеру, про испанца, что у него танцах в крови, про немца — что у него музыка в крови, и про француза — что у него в крови революция- Их страсть к Шекспиру и лошадям менее сильна, и они менее извлекают из нее удовольствий. Книга пэров имеет громадный сбыт и ее возможно отыскать в самых отдаленных местах и у всех так же, как Библию».
Я касаюсь тут только обаяния, которое имеют люди; но рядом с этим возможно поставить и обаяние точек зрения, литературных и художественных произведений и т. д. В последнем случае значительно чаще обаяние результат усиленного повторения. История и в особенности искусства и история литературы, представляет собой не что иное, как повторение все одних и тех же суждений, каковые никто не смеет оспаривать и в итоге все повторяют их так, как выучили в школе. Имеется имена и вещи, которых никто не смеет коснуться. Для современного читателя, к примеру, чтение Гомера доставляет, само собой разумеется, огромную и непреодолимую скуку, но кто же посмеет сознаться в этом? Парфенон в его настоящем виде есть несчастной развалиной, лишенной всякого интереса, но эта развалина владеет обаянием конкретно в силу того, что она представляется нам не в том виде, в каком она имеется, а в сопровождении всей свиты исторических воспоминаний. Основное свойство обаяния конкретно и содержится в том, что оно не допускает видеть предметы в их настоящем виде и парализует всякие суждения.
Масса людей в любой момент, а индивиды — часто нуждаются в готовых мнениях довольно всех предметов. Успех этих точек зрения совсем не зависит от той частицы истины либо заблуждения, которая в них содержится, а только только от степени их обаяния.
Сейчас я буду сказать о личном обаянии. Данный род обаяния совсем отличается от неестественного либо купленного обаяния и не зависит ни от титула, ни от власти; оно образовывает достояние только немногих лиц и информирует им какое-то магнетическое очарование, действующее на окружающих, несмотря кроме того на существование между ними равенства в социальном отношении и на то, что они не владеют никакими обычными средствами для утверждения собственного господства. Они внушают собственные идеи, эмоции тем, кто их окружает, и те им повинуются, как повинуются, к примеру, хищные животные собственному укротителю, не смотря на то, что они легко имели возможность бы его порвать.
Великие вожаки толпы: Будда, Магомет, Арк и’Жанна, Наполеон владели в высшей степени конкретно таковой формой обаяния и благодаря ей подчиняли себе толпу. Всевышние, догматы и герои внушаются, но не оспариваются; они исчезают, когда их подвергают дискуссии.
Великие люди, об обаянии которых я только что сказал, без этого обаяния не могли бы сделаться известными. Само собой разумеется, Наполеон, пребывав в зените собственной славы, пользовался огромным обаянием, благодаря собственному могуществу, но все же это обаяние существовало у него и тогда еще, в то время, когда он не имел никакой власти и был совсем малоизвестен. Благодаря протекции, он был назначен руководить армией в Италии и попал в кружок весьма строгих, ветхих солдат-генералов, готовых оказать довольно-таки сухой прием молодому собрату, посаженному им на шею.
Но с первой же 60 секунд, с первого свидания, без всяких фраз, угроз либо жестов, будущий великий человек покорил их себе. Тэн заимствует из мемуаров современников следующий интересный рассказ об этом свидании: «Дивизионные генералы, а также Ожеро, ветхий вояка, неотёсанный, но героичный, весьма гордившийся своим своей храбростью и высоким ростом, прибыли в основную квартиру очень предубежденными против выскочки, отправленного из Парижа. Ожеро заблаговременно возмущался, уже составив себе мнение о нем по описанию и подготавливаясь неповиноваться этому „фавориту Барраса“, „генералу Вандемьера“, „уличному генералу“, на которого все наблюдали как на медведя, в силу того, что он постоянно держался в стороне и был задумчив, притом данный низкий генерал пользовался славой математика и мечтателя. Их ввели. Бонапарт вынудил себя ожидать. Наконец он вышел, опоясанный шпагой, и, одев шляпу, растолковал генералам собственные намерения, дал приказания и отпустил их. Ожеро молчал, и лишь в то время, когда они уже вышли на улицу, он спохватился и разразился собственными простыми проклятиями, соглашаясь вместе с Массеной, что данный мелкий генерал внушил ему ужас, и он решительно не имеет возможности осознать, по какой причине с первого взора он почувствовал себя стёртым с лица земли перед его превосходством».
Обаяние Наполеона еще более увеличилось под влиянием его славы, в то время, когда он сделался великим человеком. Тогда уже его обаяние сделалось практически равносильно обаянию какого-нибудь божества. Генерал Вандамм, революционный вояка, еще более неотёсанный и энергичный, чем Ожеро, сказал о нем маршалу д’Oрнано в 1815 году, в то время, когда они совместно поднимались по лестнице в Тюильрийском дворце: «Мой дорогой, данный человек создаёт на меня такое обаяние, в котором я не могу дать себе отчета, и притом до таковой степени, что я, не опасающийся ни Всевышнего, ни черта, приближаясь к нему, дрожу, как ребенок; и он бы имел возможность вынудить меня пройти через игольное ушко, дабы после этого бросить меня в пламя».
Наполеон оказывал такое же совершенно верно обаяние на всех тех, кто приближался к нему.
Сознавая в полной мере собственный обаяние. Наполеон осознавал, что он лишь увеличивает его, обращаясь кроме того хуже, чем с конюхами, с теми ответственными лицами, каковые его окружали и в числе которых пребывали известные члены Конвента, внушавшие некогда ужас Европе. Рассказы, относящиеся к тому времени, заключают в себе довольно много знаменательных фактов в этом отношении. в один раз в национальном совете Наполеон весьма грубо поступил с Беньо, с которым обошелся, как с лакеем и неучем. Достигнув желаемого действия, Наполеон подошел к нему и сообщил: «Ну, что, громадный дурак, нашли вы, наконец, собственную голову?» Беньо, большой, как тамбур-мажор, нагнулся весьма низко, и мелкий человечек, подняв руку, забрал его за ухо, «что было знаком упоительной милости, — пишет Беньо, — простым жестом смилостивившегося господина». Подобные примеры дают ясное понятие о пошлости и степени низости, вызываемой обаянием в душе некоторых людей, растолковывают, по какой причине великий жестокий правитель питал такое огромное презрение к людям, его окружавшим, на которых он вправду наблюдал, только как на пушечное мясо.
Даву, говоря о преданности и своей преданности Маре Бонапарту, прибавлял: «Если бы император сообщил нам обоим: „Интересы моей политики требуют, дабы я уничтожил Париж, и притом так, дабы никто не имел возможности из него выйти и бежать“, — то Маре, несомненно, сохранил бы эту тайну, я в том уверен, но однако, не имел возможности бы удержаться и вывел бы из Парижа собственную семью и тем подверг бы тайну опасности. Ну, а я из боязни, дабы никто не додумался об данной тайне, покинул бы в Париже детей и свою жену».
Нужно иметь в виду конкретно эту необычную свойство Наполеона создавать обаяние, дабы растолковать себе его необычное возвращение с острова Эльбы и эту победу над Францией одинокого человека, против которого выступили все организованные силы великой страны, казалось, утомившейся уже от его тирании. Но стоило ему лишь посмотреть на генералов, отправленных чтобы завладеть им, и поклявшихся им завладеть, и все они срочно подчинились его обаянию.
«Наполеон, — пишет британский генерал Уолслей, — высаживается во Франции практически один, как беглец с мелкого острова Эльбы, и в пара недель ему удается без всякого кровопролития ниспровергнуть всю организацию власти во Франции, во главе которой был ее законный король. Существуют ли случаи, где личное превосходство человека проявлялось бы более поразительным образом? В продолжении всей данной последней его кампании возможно светло видеть, какую власть он имел над союзниками, заставляя их направляться его инициативе, и как мало было необходимо, дабы он их раздавил совсем».
Его обаяние пережило его и увеличивалось .
Благодаря этому обаянию попал в императоры его безвестный племянник. Замечая после этого, как оживает его легенда, мы можем убедиться, как еще могущественна его великая тень. Обращайтесь дурно с людьми какое количество вам угодно, убивайте их миллионами, приводите к за нашествиями, и все вам будет прощено, если вы владеете достаточной талантом и степенью обаяния для поддержания этого обаяния.
Я привел тут совсем необыкновенный пример обаяния, но нужно было указать именно на таковой случай, дабы происхождение великих религий, великих империй и великих доктрин сделалось нам понятным. Генезис всего этого неясен, если не учесть могущественную силу обаяния.
Но обаяние основывается не только на личном превосходстве, на военной славе либо религиозном страхе.
Оно может иметь значительно более скромное происхождение и все-таки быть очень большим. Наш век показывает нам довольно много таких примеров. Одним из самых разительных есть история известного человека (Лессепса), поменявшего вид земного шара и коммерческие сношения народов, отделив два континента. Он успел в собственном предприятии не только благодаря большой воли, но и благодаря обаяния, которое он имел на всех окружающих. Дабы победить практически общее недоверие, ему нужно было лишь показаться. Он сказал пара мин., и благодаря его очарованию, соперники скоро преобразовывались в его приверженцев. Британцы в особенности восставали против его проекта, но стоило ему только показаться в Англии, и все уже были на его стороне. В то время, когда позднее он проезжал через Саутхемптон, колокола звонили в его честь, а сейчас Англия планирует воздвигнуть ему статую. «Победив все вещи, людей, болота, скалы и пески», он уже не верил более в препятствия и вздумал было возобновить Суэз в Панаме. Он начал с теми же средствами, но пришла старость; помимо этого, вера, сдвигающая горы, двигает ими только тогда, в то время, когда они не через чур высоки. Но горы, но, устояли и появившаяся из этого трагедия стёрла с лица земли блестящий ореол славы, окружавший этого храбреца. Его жизнь оптимальнее показывает, как появляется обаяние и как оно может провалиться сквозь землю. Сравнившись в величии с самыми известными храбрецами истории, он был низвергнут несложными судьями собственной страны в ряды самых презренных преступников. В то время, когда он погиб, масса людей отнеслась к этому совсем равнодушно, и лишь зарубежные правители сочли нужным почтить память одного из величайших людей в истории.
Одна зарубежная газета, то есть «Neue Freie Presse», высказала по поводу судьбы Лессепса психологически верные замечания, каковые я и воспроизвожу тут: «По окончании осуждения Фердинанда Лессепса нам нечего изумляться печальному финишу Христофора Колумба. В случае, если Фердинанда Лессепса вычислять мошенником, то всякую добропорядочную иллюзию нужно признавать правонарушением. Старый мир увенчал бы память Лессепса ореолом славы и возвел бы его на Олимп, в силу того, что он поменял поверхность почвы и выполнил дело, совершенствующее ее. Своим решением суда Фердинанду Лессепсу глава суда создал себе бессмертие, поскольку народы постоянно будут задавать вопросы имя человека, не побоявшегося унизить собственный век, нарядив в халат каторжника старика, жизнь которого была славой его современников… Пускай нам не говорят более о неумолимости правосудия в том месте, где царит бюрократическая неприязнь ко всяким великим, храбрым делам. Нации нуждаются в таких храбрых людях, верующих в себя и преодолевающих все препятствия без внимания к собственной особе. Гений не может быть осмотрителен; руководствуясь осторожностью, он ни при каких обстоятельствах не имел возможности бы увеличить круг людской деятельности.
…Фердинанд Лессепс пережил и опьянение успеха, и печаль разочарований — это Суэз и Панама. Душа возмущается против данной морали успеха. В то время, когда ему удалось соединить два моря, нации и государи воздали ему почести, но по окончании того, как он потерпел поражение, не совладав со горами Кордильеров, он превратился в обычного мошенника… Тут проявляется борьба классов общества, неудовольствие чиновников и бюрократов, мстящих при помощи УК тем, кто желал бы возвыситься над вторыми…Современные законодатели приходят в замешательство перед такими великими идеями людской гения; публика же в них осознаёт еще меньше, и какому-нибудь главному юристу, само собой разумеется, не тяжело доказать, что Стэнли — убийца, а Лессепс — обманщик».
Все эти разные примеры, приведенные нами, касаются только крайних форм обаяния. Дабы установить во всех подробностях его психологию, нам бы необходимо было поставить эти формы в конце последовательности, спускающегося от государств и основателей религий до какого-нибудь субъекта, старающегося ослепить собственного соседа блеском нового костюма либо орденами.
Между обоими финишами для того чтобы последовательности возможно вместить все формы обаяния в разных элементах цивилизации: науках, искусствах, литературе и т. д., тогда будет видно, что обаяние образовывает главной элемент всякого убеждения. Сознательно либо нет, но существо, мысль либо вещь, пользующиеся обаянием, в тот же миг же, методом заразы, приводят к подражанию и внушают целому поколению выражения и известный способ чувствований собственных мыслей. Подражание значительно чаще не редкость бессознательным, и именно это и обусловливает его совершенство. Современные живописцы, воспроизводящие в собственных произведениях бледные застывшие позы и цвета некоторых примитивных художников, и не подозревают, само собой разумеется, откуда у них явилось такое воодушевление. Они сами верят в собственную честность, а в это же время, если бы один известный живописец не воскресил бы эту форму мастерства, то мы бы продолжали в ней видеть только наивные стороны и более низкую степень мастерства.
Те же живописцы, каковые по примеру другого известного мастера переполняют собственные картины фиолетовыми тенями, вовсе не подмечают в природе преобладания фиолетовой краски более, чем это замечалось лет пятьдесят тому назад, но на них до таковой степени подействовали индивидуальные и особые впечатления одного живописца, что они подчинились этому внушению, тем более, что не обращая внимания на такую странность, живописец сумел купить громадное обаяние. Во всех элементах цивилизации возможно легко отыскать довольно много таких примеров.
Из всего прошлого мы видим, что в генезисе обаяния участвуют многие факторы, и одним из самых основных был в любой момент успех. Каждый человек, имеющий успех, любая мысль, завладевающая умами, уже на этом самом основании становятся недоступными никаким оспариваниям. Доказательством того, что успех образовывает одну из основных баз обаяния, есть одновременное исчезновение обаяния с исчезновением успеха. Храбрец, которого масса людей превозносила лишь незадолго до, возможно на другой сутки осмеян ею, в случае, если его постигла неудача. Реакция будет тем посильнее, чем больше было обаяние. Масса людей наблюдает тогда на павшего храбреца как на равного себе и мстит за то, что поклонялась прежде его превосходству, которого не признает сейчас. В то время, когда Робеспьер отправлял на казнь собственных сотрудников и множество современников, он пользовался огромным обаянием. Но стоило только перемещению нескольких голосов отнять у него власти, и он срочно утратил собственный обаяние, и масса людей провожала его на гильотину градом таких же проклятий, какими она осыпала его прошлые жертвы. Верующие в любой момент с особой гневом разбивают всевышних, которым поклонялись некогда.
Под влиянием неудачи обаяние исчезает неожиданно. Оно может прийти в упадок и благодаря оспаривания, но это совершается медленнее. Но конкретно таковой метод разрушения обаяния значительно более действен. Обаяние, которое подвергается оспариваний), уже перестает быть обаянием. люди и Боги, сумевшие продолжительно сохранить собственный обаяние, не допускали оспариваний. Дабы приводить к восхищению толпы, нужно постоянно держать ее на известном расстоянии.