женщина в белом платье, шуршащем на вечернем ветерке, эта головка, лежащая
на груди отца и прижавшаяся к его любящему сердцу! О боже! Что это? Видение?
Либо это Мэрьон, живая, с криком вырвалась из объятий старика и, протянув
руки, переполненная безграничной любовью, устремилась к Грейс и ринулась в
ее объятия?
— О Мэрьон, Мэрьон! О сестра моя! О любовь моего сердца! О радость,
счастье и невыразимая радость опять встретиться с тобой!
Да, это был не сон, не призрак, вызванный страхом и надеждой, но сама
Мэрьон, прекрасная Мэрьон! Такая красивая, такая радостная, такая не
тронутая ни заботами, ни опробованиями, полная таковой возвышенной и
вдохновенной прелести, что в данный миг, в то время, когда заходящее солнце ярко осветило
ее лицо, она казалась духом, посетившим почву с благой вестью.
Прижимаясь к сестре, упавшей на скамейку, Мэрьон склонилась над нею,
радуясь через слезы, позже стала на колени, обняв ее обеими руками, и, ни
на мгновение не сводя глаз с ее лица, озаренная золотым светом заходящего
солнца, окутанная тишиной вечера, наконец заговорила, и голос ее был
спокоен, негромок, ясен и ласков, как данный вечерний час.
— В то время, когда я жила тут, Грейс, в собственном милом родном доме, где снова буду
жить сейчас…
— Постой, любимая моя! Одно мгновение! О Мэрьон, снова услышать твой
голос!
В первую 60 секунд Грейс была просто не в силах слышать данный столь любимый
голос.
— В то время, когда я жила тут, Грейс, в собственном милом родном доме, где снова буду
жить сейчас, я всей душой обожала Элфреда. Я обожала его преданно. Я готова
была погибнуть за него, не смотря на то, что была еще таковой юной. В тайниках сердца я ни при каких обстоятельствах
не изменяла собственной любви к нему, ни на мгновение. Она была мне дороже всего
на свете. Не смотря на то, что это было так в далеком прошлом, и сейчас все это уже в прошлом и по большому счету
все изменилось, но мне нестерпима идея, что ты, которая можешь так обожать,
можешь поразмыслить, словно бы я не обожала его честно. Ни при каких обстоятельствах я не обожала его так
глубоко, Грейс, как в тот час, в то время, когда он уезжал из этого дома в сутки отечественного
рождения. Ни при каких обстоятельствах я не обожала его так глубоко, дорогая, как в ту ночь, в то время, когда
сама ушла из этого!
Сестра, склонившись над нею, наблюдала ей в лицо и сжимала ее в собственных
объятиях.
— Но, сам того не ведая, — продолжала Мэрьон с ласковой ухмылкой, — он
завоевал второе сердце раньше, чем я осознала, что готова дать ему собственный…
Это сердце — твое, сестра моя! — было так переполнено нежностью ко мне, так
преданно, так благородно, что таило собственную любовь и сумело скрыть эту тайну от
всех глаз, не считая моих (благодарность и нежность так как обострили мое зрение),
и это сердце радовалось, жертвуя собой мне. Но я знала о том, что таилось в
его глубине. Я знала, какую борьбу оно вынесло, знала, как неизмеримо
драгоценно оно для Элфреда и как Элфред почитает его при всей собственной любви ко
мне. Я знала, в каком я долгу перед этим сердцем. Ежедневно я видела перед
собой хороший пример. Я знала: то, что ты сделала для меня, Грейс, я могу
сделать для тебя, в случае, если захочу. Ни разу я не легла дремать, не помолившись со
слезами о том, дабы сделать это. Ни разу я не легла дремать, не отыскав в памяти о
том, что сказал Элфред в сутки собственного отъезда и как правильно он сообщил (потому что это
я знала, зная тебя), что борющиеся сердца ежедневно одерживают такие
победы, в сравнении с которыми победы на простых полях битв кажутся
совсем ничтожными. И в то время, когда я все больше думала о той великой
битве, про которую он сказал, и о том, какое великое терпение мужественно
проявляется в ней, тайно от всех, каждый час и каждый день, мой искус
казался мне ярким и легким. И тот, кто на данный момент видит отечественные сердца, дорогая,
и знает, что в моем сердце нет ни страдания и капли горечи, нет ничего,
не считая чистейшего счастья, тот помог мне сделать вывод, что я ни при каких обстоятельствах не выйду за
Элфреда. Он будет мужем Грейс и моим братом, сказала я себе, в случае, если путь мой
приведет к этому радостному финишу; но ни при каких обстоятельствах (О Грейс, как я тогда обожала
его), ни при каких обстоятельствах я не стану его женой!
— О Мэрьон! О Мэрьон!
— Я пробовала казаться равнодушной к нему, — и Мэрьон прижала лицо
сестры к собственному, — но это мне получалось с большим трудом, а ты всегда была его
верной сторонницей. Я пробовала кроме того сообщить тебе о собственном ответе, но знала,
что ты и слушать меня не станешь; ты не имела возможность меня осознать. Близилось
время его возвращения. Я почувствовала, что мне необходимо функционировать, прежде
чем мы опять начнём видеться ежедневно. Я осознавала, что лучше покончить
разом, — лучше одно неожиданное потрясение, чем продолжительные муки для всех нас. Я
знала, что, в случае, если я уеду, все будет так, как оказалось сейчас, а ведь это
сделало нас обеих такими радостными, Грейс! Я написала хорошей тете Марте и
попросила ее дать мне приют — в то время я не сообщила ей всего о себе, но
кое-что растолковала, и она с радостью дала согласие. В то время, когда я уже принимала это
ответ и внутренне боролась с собой и с любовью к тебе и родному дому,
господин Уордн случайно попал ко мне и временно поселился у нас.
— Сейчас я время от времени испуганно считала, что не для него ты
ушла! — вскрикнула старшая сестра, и лицо ее мертвенно побледнело. — Ты
ни при каких обстоятельствах не обожала его и стала его женой, жертвуя собой для меня!
— В то время, — сообщила Мэрьон, притянув к себе сестру, — он планировал
тайно уехать на продолжительный срок. Покинув отечественный дом, он написал мне письмо, в
котором открыто поведал о собственных планах и делах на будущее и сделал мне
предложение. Он утвержает, что он видел, что я без эйфории ожидаю возвращения
Элфреда. Мне думается, он пологал, что сердце мое не приняло участие в отечественной
помолвке с Элфредом, либо пологал, что я когда-то обожала его, но позже
разлюбила… а в то время, когда я старалась казаться равнодушной, он, быть может, вычислял,
что я стараюсь скрыть собственный равнодушие… не знаю. Но мне хотелось, дабы ты
вычисляла меня окончательно потерянной для Элфреда, безнадежно потерянной…
погибшей для него! Ты осознаёшь меня, дорогая?
Сестра пристально наблюдала ей в лицо. Казалось, ею овладели сомнения.
— Я увиделась с мистером Уордном и положилась на его честь; а незадолго до
отечественного отъезда открыла ему собственную тайну. Он сохранил ее. Ты осознаёшь меня,
дорогая?
Грейс в смущении наблюдала на нее. Она как словно бы ничего не слышала.
— Дорогая моя, сестра моя, — промолвила Мэрьон, — сосредоточься хоть на
минутку и выслушай меня! Не наблюдай на меня так необычно. Дорогая моя, имеется
края, где дамы, решив отказаться от неудачной любви либо бороться с
каким-нибудь глубоким эмоцией и победить его, уходят в неисправимое
уединение и окончательно отрекаются от мира, надежд и земной любви. Тогда эти
дамы принимают имя, столь дорогое нам с тобой, и именуют друг друга
сестрами. Но имеется и другие сестры, Грейс: они живут в широком, не
огражденном стенками мире, под свободным небом, в людных местах и, загружённые
в суету судьбы, стараясь помогать людям, ободрять их и делать добро,
покупают тот же опыт, что и первые, и не смотря на то, что сердца их так же, как и прежде свежи и
юны и открыты для путей и счастья к счастью, они смогут заявить, что битва
для них в далеком прошлом кончилась, победа в далеком прошлом одержана. И одна из них — я! Осознаёшь
ты меня сейчас?
Грейс все так же внимательно наблюдала на нее, не отвечая ни слова.
— О Грейс, дорогая Грейс, — промолвила Мэрьон, еще ласковее и нежнее
прижимаясь к груди, от которой была отторгнута так продолжительно, — не будь ты
матерью и счастливой женой, не будь у меня тут маленькой тезки, не будь
Элфред — мой дорогой брат — твоим любимым мужем, откуда снизошло бы ко мне то
счастье, которое я ощущаю сейчас? Но какой я ушла из этого, таковой и
возвратилась. Сердце мое не знало другой любви, и руки собственной я не отдавала
никому. Я женщина, я все та же твоя незамужняя и не помолвленная сестра,
твоя родная, преданная Мэрьон, которая обожает тебя одну, Грейс, обожает
всецело!
Сейчас Грейс осознала сестру. Лицо ее разгладилось, она облегченно
зарыдала и, ринувшись Мэрьон на шею, все плакала и плакала и ласкала ее,
как ребенка.
Мало успокоившись, они заметили, что его сестра и доктор, хорошая тетя
Марта, стоят поблизости вместе с Элфредом.
— Сейчас печальный сутки для меня, — проговорила хорошая тетя Марта,
радуясь через слезы и целуя племянниц. — Я принесла счастье всем вам, но
утратила собственную дорогую подругу; а что вы имеете возможность дать мне вместо моей Мэрьон?
— Обращенного брата, — ответил врач.
— Да, это, само собой разумеется, чего-нибудь стоит, — сообщила тетя Марта, — в таком
фарсе, как…
— Прошу вас, не нужно, — сказал врач покаянным тоном.
— Отлично, не буду! — дала согласие тетя Марта. — Но я считаю себя
обиженной. Не знаю, что со мной будет без моей Мэрьон, по окончании того как мы с
нею прожили совместно целых шесть лет.
— Переезжай ко мне и живи с нами, — ответил врач. — Сейчас мы не будем
ссориться, Марта.
— В противном случае выходите замуж, тетушка, — сообщил Элфред.
— И правильно, — подхватила старуха, — пожалуй, не сделать ли предложение
Майклу Уордну, что, как я слышала, возвратился к себе и по окончании продолжительного
отсутствия изменился к лучшему во всех отношениях. Но вот беда — я знала его
еще мальчишкой, а сама я в то время была уже не первой юности, так что
он, чего хорошего, не ответит мне взаимностью! Исходя из этого лучше уж мне
поселиться у Мэрьон, в то время, когда она выйдет замуж, а до тех пор (могу вас уверить,
что ожидать придется недолго) я буду жить одна. Что ты на это сообщишь, братец?
— Мне весьма хочется заявить, что отечественный мир совсем нелеп, и в нем нет
ничего важного, — увидел бедный ветхий врач.
— Можешь хоть двадцать раз утверждать это под присягой, Энтони, —
возразила ему сестра, — никто не поверит, в случае, если взглянет тебе в глаза.
— Но отечественный мир полон любящих сердец! — сообщил врач, обнимая младшую
дочь и склоняясь над нею, дабы обнять Грейс, поскольку он не смог
различить сестер, — и это важный мир, не обращая внимания на всю его глупость, в том
числе и мою, а моей глупостью возможно было бы наводнить целый земной шар. И
всегда, как над этим миром восходит солнце, оно видит тысячи бескровных
битв, каковые искупают несчастье и зло, царящие на полях кровавых битв; а мы
должны с опаской делать выводы о мире, да забудет обиду нам небо, потому что мир полон священных
тайн, и один только создатель его знает, что таится в глубине его самого
подобия и скромного образа!
Вряд ли неискусное мое перо доставит вам более полное наслаждение,
в случае, если я обрисую детально и представлю вашему взгляду счастье данной семьи,
некогда распавшейся, а сейчас воссоединенной. Исходя из этого я не стану
говорить, как смиренно вспоминал бедный врач о горе, которое он
испытал, в то время, когда утратил Мэрьон, и не буду сказать о том, какой важной ему
сейчас казалась жизнь, в которой любой человек наделен прочно укоренившейся
в нем любовью, и о том, что таковой пустяк, как выпадение одной
ничтожной единицы из огромного нелепого итога поразило доктора в самое
сердце. Не буду говорить и о том, как сестра, сострадая его отчаянию,
в далеком прошлом уже мало-помалу открыла ему правду, помогла осознать сердце дочери,
добровольно ушедшей в изгнание, и привела его к данной дочери.
Не поведаю и о том, как Элфреду Хитфилду сообщили правду в текущем году,
как Мэрьон увиделась с ним и давала слово ему, как брату, что в сутки ее рождения
Грейс, наконец, определит все из ее уст.
— Простите, врач, — сообщил господин Сничи, посмотрев в сад, — запрещено ли
мне войти?
Но он не стал дожидаться ответа, а подошел прямо к Мэрьон и весело
поцеловал ей руку.
— Будь господин Крегс еще жив, дорогая мисс Мэрьон, — сообщил господин
Сничи, — он показал бы громадный интерес к этому событию. Возможно, он
поразмыслил бы, господин Элфред, что наша жизнь, пожалуй, не так несложна, как он
полагал, и что не худо бы нам упрощать ее по мере сил — так как мистера Крегса
нетрудно было убедить, господин. Он с радостью поддавался убеждению. Но если он
с радостью поддавался убеждению, то я… Но, это слабость. Госпожа Сничи,
душенька (на данный призыв из-за двери показалась госпожа Сничи), вы среди
ветхих друзей.
Госпожа Сничи, поздравив всех присутствующих, отвела собственного супруга в
сторону.
— На 60 секунд, господин Сничи! — сообщила она. — Не в моем характере
тревожить прах усопших.
— Совсем правильно, душенька, — подтвердил ее муж.
— Господин Крегс…
— Да, душенька, он скончался, — сообщил Сничи.
— Но я задаю вопросы вас, — продолжала его жена, — не забывайте ли вы тот
сутки, в то время, когда тут устроили вечеринку? Лишь об этом я и задаю вопросы. Если вы
его не забыли, и в случае, если память не поменяла вам совсем, господин Сничи, и
если вы не совсем ослеплены собственной привязанностью, я прошу вас сопоставить
сегодняшний сутки с тем днем, прошу отыскать в памяти, как я тогда просила и умоляла
вас на коленях…
— Уж и на коленях, душенька! — усомнился господин Сничи.
— Да, — подтвердила госпожа Сничи уверенным тоном, — и вы это понимаете. Я
умоляла вас остерегаться этого человека… обратить внимание на его глаза…
а сейчас я прошу вас сообщить, была я права либо нет, и знал ли он в то время
тайны, о которых не желал сказать вам, либо не знал?
— Госпожа Сничи, — шепнул ей на ухо муж — а вы, сударыня, тогда
увидели что-нибудь в моем взоре?
— Нет! — быстро проговорила госпожа Спичи. — Не обольщайтесь.
— А ведь в ту ночь, сударыня, — продолжал он, дернув ее за рукав, — мы
оба знали тайны, в каковые не желали никого посвящать, и были осведомлены о
них в связи со собственными опытными обязанностями. Итак, чем меньше вы
станете сказать об этом, тем лучше, госпожа Сничи, и пускай это послужит вам
предостережением и побудит вас впредь быть умнее и лучше. Мисс Мэрьон, я
привел с собой одну близкую вам особу. Пожалуйте ко мне, госпожа!
Прикрыв глаза передником, бедная Клеменси медлительно подошла в
сопровождении собственного супруга, совсем удрученного тяжелым предчувствием:
ему казалось, что в случае, если супруга его предастся отчаянию, Мускатной терке финиш.
— Ну, госпожа, — сказал поверенный, остановив Мэрьон, ринувшуюся к
Клеменси, и став между ними, — что с вами такое?
— Что со мной! — вскричала бедная Клеменси.
Но внезапно, изумленная, негодующая и к тому же взволнованная громким
возгласом мистера Бритена, они подняла голову и, заметив совсем близко от
себя милое незабвенное лицо, впилась в него глазами, всхлипнула,
засмеялась, расплакалась, взвизгнула, обняла Мэрьон, прочно прижала ее к
себе, выпустила из собственных объятий, ринулась на шею мистеру Сничи и обняла
его (к великому негодованию госпожа Сничи), ринулась на шею врачу и обняла
его, ринулась на шею мистеру Бритену и обняла его и, наконец, обняла себя
самое, накинув передник на голову и разрыдавшись под его прикрытием.
За мистером Сничи в сад вошел какой-то незнакомец, и все это
время стоял поодаль у калитки, никем не увиденный, потому что все отечественные храбрецы были
так поглощены собой, что ни на что второе у них внимания не хватало, а вдруг
какое и оставалось, то было полностью посвящено восхищениям Клеменси.
Незнакомец, должно быть, и не хотел, дабы его увидели — он стоял в
стороне, опустив голову, и не смотря на то, что на вид был молодец, казался совсем
подавленным, что особенно кидалось в глаза на фоне общего ликования.
Встретились с ним лишь зоркие глаза тети Марты, и, чуть увидев его, она
в тот же миг же заговорила с ним. Скоро она подошла к Мэрьон, находившейся рядом с
Грейс и собственной маленькой тезкой, и что-то шепнула ей на ухо, а Мэрьон
содрогнулась и как словно бы удивилась, но, скоро оправившись от смущения,
застенчиво подошла к незнакомцу вместе с тетей Мартой и также заговорила с
ним.
— Господин Бритен, — сообщил в это же время поверенный, сунув руку в карман и
вынув из него какой-то документ, по-видимому юридический, — поздравляю вас:
сейчас вы — полноправный и единоличный хозяин арендуемого вами
недвижимости, правильнее — дома, в котором вы на данный момент живете
и содержите разрешенную законом таверну либо гостиницу и что носит
наименование Мускатная терка. Ваша супруга утратила один дом, а сейчас
получает второй, и все это благодаря моему клиенту мистеру Майклу Уордну.
В один из этих красивых дней я буду иметь наслаждение просить вашего
голоса для помощи отечественного кандидата на выборах *.
— А вдруг поменять вывеску, это не повлияет на голосование, господин? —
задал вопрос Бритен.
— Ни в мельчайшей степени, — ответил юрист.
— Тогда, — сообщил господин Бритен, возвращая ему дарственную запись, —
будьте хороши, прибавьте к заглавию гостиницы слова: и наперсток, а я
прикажу написать оба изречения на стене в гостиной — вместо портрета жены.
— И разрешите мне, — послышался позади них чей-то голос (это был голос
незнакомца, а незнакомец был Майклом Уордном), — разрешите мне
поведать, какое хорошее воздействуете оказали на меня эти изречения. Господин
Хитфилд и врач Джедлер, я готов был тяжко обидеть вас обоих. Не моя
заслуга, что этого не произошло. Не сообщу, что за эти шесть лет я стал умнее
либо лучше. Но, по крайней мере, я за это время познал, что такое угрызения
совести. У вас нет оснований относиться ко мне снисходительно. Я
злоупотребил вашим гостеприимством; но потом понял собственные
заблуждения — со стыдом, которого ни при каких обстоятельствах не забуду, но, надеюсь, и с
некоей пользой для себя, — понял благодаря той, — он посмотрел на
Мэрьон, — которую смиренно просил о прощении, в то время, когда осознал, какая она хорошая
и как я недостоин ее. Через пара дней я окончательно покину эти места. Я
прошу вас забыть обиду меня. Поступай с другими так, как ты желаешь, дабы
поступали с тобой! Прощай обиды, не помни зла!
Время, от которого я определил, чем окончилась эта повесть и с которым имею
наслаждение быть лично привычным вот уже тридцать пять лет, сказало мне,
неосторожно опираясь на собственную косу, что Майкл Уордн никуда не уехал и не реализовал
собственного дома, но снова открыл его и радушно принимает в нем гостей, а жену
его, гордость и красу всей округи, кличут Мэрьон. Но, как я уже увидел,
Время время от времени перепутывает события, и я не знаю, как ему возможно верить.
ОДЕРЖИМЫЙ Либо СДЕЛКА С ПРИЗРАКОМ
Перевод Н. ГАЛЬ
ГЛАВА I
Дар принят
Все так говорили.
Я далек от утверждения, словно бы то, что все говорят, обязательно правда.
Все часто и ошибаются. Как показывает опыт человечества, эти самые все уже
так довольно часто ошибались и иногда так не скоро получалось осознать всю глубину их
неточности, что этому авторитету больше не нужно доверять. Все смогут быть и
правы. Но это не закон, — как говорит призрак Джайлса Скроггинса в
известной балладе.
Грозное слово призрак будит во мне воспоминания…
Все говорили, что данный человек похож на одержимого. И на этот раз все
были правы. Конкретно так он и смотрелся.
Увидав его впалые щеки, его блестящие глаза, глубоко ушедшие в орбиты,
всю его фигуру в тёмном, невыразимо мрачную, не смотря на то, что ладную и стройную, его
тронутые сединой волосы, падающие на лоб и виски подобно спутанным
водорослям, — как будто бы всю собственную жизнь он был одинокой вехой, которую треплет и
бьет глубокий людской океан, — кто не сообщил бы, что это человек одержимый?
Глядя на него — немногословного, задумчивого, неизменно скрытного и
замкнутого, в любой момент сумрачного и чуждого веселости, и притом столь
рассеянного, как будто бы он всегда уходил мыслью в далекое прошлое либо
прислушивался к в далеком прошлом отзвучавшим голосам, — кто не сообщил бы, что так вести
себя может лишь человек одержимый?
Услыхав его голос, медлительный, глубочайший и печальный, чью природною
силу и звучность он как будто бы специально сдерживал и приглушал, кто не сообщил бы,
что это голос человека одержимого?
Видя, как он сидит в собственной уединенной комнате, то ли библиотеке, то ли
лаборатории — потому что, как мы знаем всему свету, он ученый профессор и химик, к
чьим словам прислушиваются изо дня в сутки толпы учеников, — видя, как он
одиноко сидит в том месте зимним вечером в немногословном окружении колб с химическими
веществами, книг и приборов, а тень от прикрытой абажуром лампы, совершенно верно
громадный жук, прилепилась на стене, и только она одна недвижна среди всех
зыбких теней, каковые неверное пламя камина отбрасывает от причудливых
предметов, наполняющих помещение (иные из этих призрачных силуэтов — отражения
стеклянных сосудов с какой-либо жидкостью — трепещут порою в страхе, совершенно верно
живые твари, опытные, что он властен разложить их на составные части,
предать огню и обратить в пар); видя его в данный час, в то время, когда дневной труд
окончен и он сидит, задумавшись, в кресле, перед багряным пламенем, пляшущим
за старой каминной решеткой, и шевелит узкими губами, с которых, но, не
слетает тишина, совершенно верно с безмолвных уст мертвеца, — кто не сообщил бы, что,
должно быть, и этого человека и эту помещение посещают привидения?
Кто, отдавшись во власть крылатого воображения, не поверил бы, что все
около этого человека отмечено печатью чего-то сверхъестественного и живет
он среди призраков?
Жилище его — в закинутом крыле древнего колледжа — так угрюмо и без того
напоминает склеп; некогда то было величавое строение, высившееся на открытом
месте, сейчас оно думается только обветшалой прихотью в далеком прошлом забытых зодчих;
закопченное, потемневшее от времени и непогоды, оно стиснуто со всех сторон
неудержимо растущим огромным городом, задушено кирпичом и камнем, как будто бы
ветхий колодец. Прямоугольные дворики колледжа лежат как бы на дне глубоких
провалов — среди высоких стен и домов, что за много лет выросли по
соседству и встали куда выше его приземистых труб; вековые деревья
осквернены копотью всех окрестных печей, потому что в хмурые ненастные дни дым, не
имея сил растянуться кверху, удостаивает сползать кроме того в такие низины; жалкая
травка чуть прозябает на данной пропитанной сыростью земле и тщетно силится
разрастись хотя бы в подобие настоящих газонов; мощеные дорожки отвыкли от
звонкого шума шагов а также от чьих-либо взглядов, — разве что из окна
соседнего дома, как будто бы из другого мира, случайно посмотрит кто-нибудь и с
удивлением спросит себя, что это за глухой закоулок; солнечные часы
скрываются в углу среди кирпичных стен, куда за сто лет не пробился ни единый
солнечный луч; но данный забытый солнцем уголок облюбовала снег — и зима
залеживается тут еще долго по окончании того, как везде он сойдет, и не добрый
восточный ветер гудит тут, совершенно верно громадный волчок, в то время, когда в других местах
все в далеком прошлом уже негромко и тихо.
Внутри, в самом сердце собственном — у камина — обиталище Ученого было такое
старое и мрачное, такое ветхое и совместно прочное; так еще крепки источенные
червями балки над головой, так хорошо сбит потускневший паркет, ступенями
спускающийся к широкому камину ветхого дуба; окруженное и сдавленное со всех
сторон наступающим на него огромным городом, оно было, но, так
старомодно, как будто бы принадлежало иному веку, иным обычаям и нравам; такая
тишина тут царила и, но, такое громовое эхо откликалось на далекий
человеческий голос либо на стук захлопнувшейся двери, что не только в
пустых комнатах и соседних коридорах гудело оно, но перекатывалось, ворча и
рыча, все дальше и дальше по дому, пока не замирало в духоте забытых
подвалов, где столбы низких нормандских сводов * уже наполовину ушли в
почву.
Жаль, что вы не видели его, в то время, когда он сумерничает у себя глухою зимней
иногда!
В то время, когда воет и свистит пронизывающий солнце и ветер, чуть видное через
туман, склоняется к закату. В то время, когда стемнело ровно так, что все предметы
кажутся огромными и неясными, но не совсем еще расплылись во тьме. В то время, когда
тем, кто сидит у огня, в рдеющих углях начинают мерещиться необычные лица и
ужасные образы, пропасти и горы, сражения и засады. В то время, когда на улицах
гонимые ветром пешеходы практически бегут, низко наклоняя голову. В то время, когда те, кому
приходится развернуть навстречу ветру, в испуге останавливаются на углу, потому что
колючий снег внезапно залепил им глаза, хоть до сих пор его и не видно было, —
он падал так редко и уносился по ветру так скоро, что и следа не оставалось
на окоченевшей от холода почва. В то время, когда люди наглухо закрывают окна собственных
домов, сберегая тепло и уют. В то время, когда газовые фонари вспыхивают и на оживленных
и на негромких улицах, на каковые скоро опускается темнота. В то время, когда прозябший
запоздалый пешеход, ускоряя ход, начинает заглядывать в окна кухонь, где
жарко топятся печи, и благоухание чужих обедов щекочет ему ноздри, дразня и
без того разыгравшийся аппетит.
В то время, когда путники, продрогнув до костей, устало смотрят около, на безрадостные
рощи и леса, каковые шумят и трепещут под порывами ветра. В то время, когда моряков в
открытом море, повисших на обледенелых вантах, бессердечно швыряет во все
стороны над плачущей пучиной. В то время, когда на мысах и скалах горят огни одиноких
недремлющих маяков и застигнутые тьмою морские птицы бьются грудью о стекло
их огромных фонарей и падают мертвыми. В то время, когда ребенок, просматривая при свете камина
сказки Тысячи и одной ночи, дрожит от страха, потому что ему внезапно привиделся
злополучный Кассим-баба, разрубленный на куски и подвешенный в Пещере
Разбойников; и вдобавок ужаснее ему оттого, что не так долго осталось ждать его отправят дремать, и
нужно будет идти наверх по чёрной, холодной, нескончаемой лестнице, — и как бы
не попалась ему в том месте навстречу злая старушонка с клюкой, та самая, что
выскакивала из коробки в спальне Торговца Абуды.
В то время, когда в конце деревенских улиц меркнет последний не сильный отсвет дня и
свод ветвей над головой темён и безрадостен. В то время, когда в парках и лесах стволы
деревьев и большой мокрый папоротник, и пропитанный сыростью мох, и груды
опавшей листвы тонут в непроглядной тьме. В то время, когда над плотиной, и над болотом,
и над рекой поднимается туман. В то время, когда радостно видеть огни в высоких окнах
помещичьего дома и в подслеповатых окнах сельских домиков. В то время, когда
останавливается мельница, кузнец закрывает кузницу, колесник — собственную
мастерскую, закрываются заставы, борона и плуг кинуты в поле, пахарь с
упряжкой возвращается к себе и бой часов на колокольне звучней и слышнее, чем
в 12 часов дня, и сейчас уже никто больше не отворит калитку кладбища.
В то время, когда из сумрака везде выходят тени, целый сутки томившиеся в неволе, и
планируют толпою, совершенно верно привидения на смотр. В то время, когда они грозно встают в каждом
углу и, хмурясь, выглядывают из-за каждой приотворенной двери. В то время, когда они —
безраздельные хозяева коридоров и чуланов. В то время, когда они пляшут по полу, и по
стенкам, и по потолку жилой помещения, пока пламя в камине не разгорелся, и
отступают, совершенно верно море в час отлива, чуть пламя вспыхнет бросче. В то время, когда игра
теней необычно искажает все привычные домашние предметы, и няня обращается в
людоедку, древесная лошадка в чудище, и кроха, которому и смешно и страшно,
уже сам себя не определит — и, кроме того щипцы у очага, думается ему, больше не
щипцы, а гигант, он стоит, обширно расставив ноги, упершись руками в бока,
и, само собой разумеется, уже учуял, что тут пахнет человечиной, и готов перемолоть
человечьи кости и испечь себе из них хлеб.
В то время, когда те же тени будят у людей постарше иные мысли и показывают им иные
картины. В то время, когда они подкрадываются из всех углов, принимая вид тех, кто
отошел в прошлое, кто спит в могиле, кто сокрыт в глубокой, глубокой пропасти,
где всегда бодрствует все то, что имело возможность бы быть, но чего ни при каких обстоятельствах не было.
В эти-то часы Ученый и сидит у камина, глядя в пламя. Пламя то
вспыхивает, то практически меркнет, да и то скроются, то снова нахлынут тени. Но он не
поднимает глаз; приходят ли тени, уходят ли, он все так же внимательно смотрит
в пламя. Вот в то время, когда вам нужно бы на него взглянуть.
Вместе с тенями просыпаются звуки и выползают из потаенных углов по