Одержимый или сделка с призраком 31 глава

сокрушаетесь по причине того, что вас обидели?

Она нахмурилась, позже засмеялась ему в лицо; но хохот оборвался

тяжелым вздохом, и дама опять низко опустила голову и охватила ее руками,

запустив пальцы в волосы.

— Вас мучит ветхая обида? — снова задал вопрос Редлоу.

— Меня мучит моя жизнь, — сообщила она, мельком посмотрев на него.

Он осознал, что она — одна из многих, что эта дама, поникшая у его

ног, — олицетворение тысяч таких же, как она.

— Кто ваши родители? — задал вопрос он быстро.

— Был у меня когда-то родной дом. На большом растоянии, в деревне. Мой папа был

садовник.

— Он погиб?

— Для меня погиб. Все это для меня погибло. Вы джентльмен, вам этого не

осознать! — И опять она подняла на него глаза и засмеялась.

— Дама! — сурово сообщил Редлоу. — Перед тем как семья и дом погибли для

тебя, не нанес ли тебе кто-нибудь обиды? Как ты ни стараешься о ней забыть,

не гложет ли тебя, наперекор всему, воспоминание о ветхой обиде? И не

терзает ли оно тебя опять и опять, все посильнее сутки ото дня?

Так мало женственного оставалось в ее виде, что он изумился, в то время, когда

она внезапно залилась слезами. Но еще больше изумился и глубоко встревожился

он, увидев, что вместе с пробудившимся воспоминанием об данной ветхой обиде в

ней в первый раз ожило что-то человеческое, какое-то в далеком прошлом забытое тепло и

нежность.

Он легко отодвинулся от тут и нея лишь заметил, что руки ее выше

локтя покрыты синяками, лицо все в ссадинах и на груди кровоподтеки.

— Кто вас так жестоко избил? — задал вопрос Редлоу.

— Я сама. Это я сама себя поранила! — скоро ответила дама.

— Не может быть.

— Я и под присягой так сообщу. Он меня не трогал. Это я со злости сама

себя исколотила и ринулась с лестницы. А его тут и не было. Он меня и

пальцем не прикоснулся!

Она лгала, глядя ему прямо в глаза, — и в данной решимости сквозили

последние некрасивые и искаженные остатки хороших эмоций, еще сохранившиеся в

груди несчастной дамы; и совесть горько упрекнула Редлоу за то, что он

стал на ее пути.

— Горе, страдания и обиды! — пробормотал он, испуганно отводя глаза. —

Вот они, корни всего, что связывает ее с прошлым, с тем, какою она была до

собственного падения. Всевышним тебя заклинаю, разреши мне пройти!

Страшась еще раз посмотреть на нее, страшась до нее дотронуться,

страшась одной только мысли, что он может оборвать последнюю нить, еще

удерживающую эту даму на краю пропасти, на дне которой уже нет надежды на

небесное милосердие, Редлоу плотнее завернулся в плащ и торопливо

проскользнул по лестнице наверх.

Поднявшись на площадку, он заметил приотворенную дверь, и в эту самую

60 секунд какой-то человек со свечой в руках желал закрыть ее изнутри, но при

виде Редлоу в беспокойстве отшатнулся и нежданно, как бы против воли, сказал

его имя.

Удивленный тем, что тут кто-то знает его, Редлоу остановился и

постарался отыскать в памяти, не знакомо ли ему это изможденное и испуганное лицо. Но

опоздал он над этим задуматься, как к его величайшему удивлению из помещения

вышел старик Филипп и забрал его за руку.

— Господин Редлоу, — промолвил старик, — вы верны себе, в любой момент верны

себе, господин! Вы услыхали про это и пришли оказать помощь чем имеете возможность. Но, увы, через чур

поздно, через чур поздно!

Редлоу, растерянный и недоумевающий, покорно отправился за Филиппом в

помещение. Тут на складной металлической кровати лежал человек, подле стоял

Уильям Свиджер.

— Поздно! — пробормотал старик, безрадосно глядя ка Ученого, и слезы

поползли по его щекам.

— Вот и я говорю, батюшка, — шепотом подхватил Уильям. — Так оно и

имеется. Раз он задремал, будем до тех пор пока скромно, это единственное,

что нам остается делать. Вы совсем правы, батюшка!

Редлоу остановился у кровати и взглянуть на тело, простертое на убогом

тюфяке. То был человек совсем еще не ветхий, но видно было, что чуть ли

он дотянет до утра. За четыре либо пять десятилетий всевозможные пороки

наложили неизгладимое клеймо на его лицо, и, сравнивая его с лицом находившегося

тут же Филиппа, каждый сообщил бы, что тяжёлая рука времени обошлась со

старцем милостиво а также украсила его.

— Кто это? — задал вопрос Ученый, оглядываясь на находившихся около.

— Это мой сын Джордж, господин Редлоу, — сообщил старик, разламывая руки. —

Джордж, мой старший сын, которым его мать гордилась больше, чем всеми

вторыми детьми!

И он припал седой головой к постели умирающего.

Редлоу перевел глаза с Филиппа на того, кто вначале так нежданно

назвал его по имени, а позже все время держался в тени, в самом дальнем

углу. Это был человек приблизительно его возраста, если судить по всему безнадежно

опустившийся и бедный; Редлоу не имел возможности припомнить среди собственных привычных никого,

кто дошел бы до таковой степени падения, но было что-то привычное в фигуре

этого человека, в то время, когда он стоял отвернувшись, и в его походке, в то время, когда он после этого

вышел из помещения, — и Ученый в смутной тревоге совершил рукою по лбу.

— Уильям, — сумрачно тихо сказал он, — кто данный человек?

— Вот видите ли, господин, — отозвался Уильям, — это самое я и говорю. Чего

для ему было всегда играться в азартные игры и все такое другое и понемножку

сползать все ниже и ниже, так что под конец уже, оказывается, ниже некуда!

— Так вот как он до этого дошел? — сообщил Редлоу, глядя вслед ушедшему,

и снова совершил рукою по лбу.

— Конкретно так, господин, — подтвердил Уильям Свиджер. — Он, видно, кое-что

смыслит во врачевании больных, господин, и странствовал с моим несчастным братом

(тут господин Уильям утер глаза рукавом), и в то время, когда они добрались до Лондона и

остановились в этом доме на ночлег — каких лишь людей другой раз не сведет

будущее! — он заботился за братом и по его просьбе пришел за нами. Печальное

Зрелище, господин! Но так уж, видно, ему на роду написано. Я лишь опасаюсь за

батюшку, он этого не переживет!

При этих словах Редлоу поднял глаза и, припомнив, где он, и кто его

окружает, и какое проклятье он несет с собой, — удивленный неожиданной

встречей, он совсем было забыл об этом, — быстро отошёл на ход, сам не

зная, бежать ли на данный момент же из этого дома, либо остаться.

Уступая какому-то мрачному упрямству, с которым ему сейчас неизменно

приходилось бороться, он сделал вывод, что останется.

Так как лишь день назад я увидел, что память этого старика хранит одно только

горе и страдания, ужели сейчас я не решусь помрачить ее? — сообщил он себе.

— Ужели те воспоминания, каковые я могу изгнать, так дороги этому

умирающему, что я обязан опасаться за него? Нет, я из этого не уйду.

И он остался, но трепетал от страха, наперекор всем этим рассуждениям;

он стоял поодаль, завернувшись в собственный тёмный плащ и не глядя в сторону

постели, лишь прислушивался к каждому слову, и казался сам себе злым

духом, принесшим в данный дом несчастье.

— Папа! — тихо сказал пациент, выходя из оцепенения.

— Джордж, сынок! Мальчик мой! — отозвался старик Филипп.

— Ты на данный момент сказал, что когда-то в далеком прошлом я был любимцем матери. Как

страшно думать сейчас о тех далеких днях!

— Нет, нет, — возразил старик. — Думай об этом. Не скажи, что это

страшно. Для меня это не страшно, сынок.

— От этого у тебя сердце разрывается, — сообщил пациент, ощущая, что

на лицо ему падают отцовские слезы.

— Да, да, — сообщил Филипп, — сердце мое разрывается, но это отлично.

Горько и безрадостно мне вспоминать о тех временах, но это отлично, Джордж. Думай

и ты о том времени, думай о нем — и сердце твое смягчится! Где сын мой

Уильям? Уильям, сынок, ваша матушка ласково обожала Джорджа до последнего

вздоха, и ее окончательные слова были: Сообщи ему, что я забыла обиду его,

благословляла его и молилась за него. Так она мне сообщила, и я не забыл ее

слов, а ведь мне уже восемьдесят семь!

— Папа! — сообщил больной. — Я умираю, я знаю это. Мне уже мало

осталось, мне тяжело сказать кроме того о том, что для меня всего ответственнее. Сообщи,

имеется для меня по окончании смерти хоть какая-то надежда?

— Имеется надежда для всех, кто смягчился и покаялся, — ответил старик. —

Для них имеется надежда. О господи! — вскрикнул он, с мольбою складывая руки,

и поднял глаза к небу. — Лишь день назад я благодарил тебя за то, что не забываю

моего злосчастного сына еще невинным ребенком. Но какое утешение для меня в

данный час, что и ты не забыл его!

Редлоу закрыл лицо руками и отшатнулся, совершенно верно убийца.

— О, позже я все загубил, — слабо простонал больной. — Загубил я собственную

жизнь!

— Но когда-то он был ребенком, — продолжал старик. — Он игрался с другими

детьми. Вечером, перед тем как лечь в постель и уснуть безукоризненным детским сном,

он становился на колени рядом со своей бедной матерью и просматривал молитву. Довольно много

раз я видел это; и я видел, как она прижимала его голову к груди и целовала

его. Горько нам с нею было вспоминать об этом, в то время, когда он стал на путь зла и

все отечественные надежды, все грезы о его будущем рассыпались в прах, и все же это

воспоминание, как ничто второе, привязывало нас к нему. Папа небесный, ты,

кто лучше всех земных отцов! Ты, что так скорбишь о заблуждениях твоих

детей! Прими опять в лоно твое этого заблудшего! Внемли ему — не такому,

каков он стал, но каким был. Он взывает к тебе, как — столько раз нам это

чудилось — взывал он к нам.

Старик воздел трясущиеся руки, а сын, за которого он молился, бессильно

припал головою к его груди, как будто бы и в действительности опять стал ребенком и

искал у утешенья и отца помощи.

Случалось ли когда-либо человеку трепетать, как затрепетал Редлоу среди

наступившей после этого тишины! Он знал, что должно произойти, и знал, что это

наступит скоро и неотвратимо.

— 60 секунд мои сочтены, мне тяжело дышать, — сообщил пациент,

приподнимаясь на локте и второй рукой хватая воздушное пространство. — А я припоминаю, я

должен был что-то еще сообщить… тут был на данный момент один человек… Папа,

Уильям… постойте! Что это, мерещится мне либо в том месте стоит что-то тёмное?

— Нет, это не мерещится, — ответил старик.

— Это человек?

— Вот и я говорю, Джордж, — вмешался Уильям, нежно наклоняясь к

брату. — Это господин Редлоу.

— Я думал, он мне почудился. Попросите его подойти ближе.

Редлоу, что был еще бледнее умирающего, подошел к нему и, повинуясь

перемещению его руки, присел на край постели.

— Тут такая боль, господин, — сразал Джордж, приложив руку к сердцу, и во

взоре его была немая мольба, и тоска, и предсмертная мука, — в то время, когда я

наблюдаю на моего бедного отца и думаю, какое количество несчастьям я был виною,

какое количество принес горя и обид, и потому…

Что вынудило его запнуться? Была ли то близость финиша, либо начало

другой, внутренней перемены?

— …потому я попытаюсь сделать, что могу, хорошего, вот лишь мысли

путаются, все бегут, бегут. Тут был еще один человек. Видели вы его?

Редлоу не имел возможности выговорить ни слова; потому что, в то время, когда он заметил уже отлично

привычный роковой показатель — руку, неуверенно коснувшуюся лба, — голос поменял

ему. Вместо ответа он только наклонил голову.

— У него нет ни гроша, он нищий и голодный. Он сломлен, разбит, и ему

не на что сохранять надежду. Позаботьтесь о нем! Не теряйте ни 60 секунд! Я знаю, он

желал наложить на себя руки.

Неотвратимое наступало. Это видно было по его лицу. Оно изменялось на

глазах, ожесточалось, все черты стали резче и суше, и ни тени скорби не

осталось на нем.

— Разве вы не помните? Разве вы не понимаете его? — продолжал больной.

Он на мгновенье закрыл глаза, снова совершил рукой по лбу, позже снова

взглянуть на Редлоу, но сейчас это был взор вызывающий, наглый и

бездушный.

— Какого именно черта! — заговорил он, злобно озираясь. — Вы тут меня совсем

заморочили! Я жил — не трусил и умру не трусом. И убирайтесь все к сатане!

Он откинулся на постель и заслонился обеими руками, дабы с данной 60 секунд

ничего больше не видеть и не слышать и погибнуть ко всему равнодушным.

Если бы молния небесная поразила Редлоу, он и тогда не так отпрянул бы

от данной постели. Но и старик Филипп, что отошел было на пара шагов,

до тех пор пока сын говорил с Ученым, а сейчас снова приблизился, также внезапно

отошёл с видимым отвращением.

— Где сын мой Уильям? — быстро задал вопрос он. — Уйдем из этого, Уильям.

Идем скорее к себе.

— К себе, батюшка? — изумился Уильям. — Разве вы желаете покинуть родного

сына?

— Где тут мой сын? — задал вопрос старик.

— Как это где? Вот же он!

— Он мне не сын! — возразил Филипп, целый дрожа от бешенства. — Такому

подлецу нечего ожидать от меня. На моих детей приятно поглядеть, и они обо мне

заботятся, и в любой момент меня накормят и напоят, и готовы услужить. Я имею на это

право! Мне уже восемьдесят семь!

— Вот и хватит, пожили, слава всевышнему, куда еще, — проворчал Уильям,

вложив руки в карманы и исподлобья глядя на отца. — Право, не знаю, какой

от вас толк. Без вас в нашей жизни было бы куда больше наслаждения.

— Мой сын, господин Редлоу! — сообщил старик. — Оптимален сын! А данный небольшой

еще толкует мне про моего сына! Да разве мне в то время, когда было от него хоть на грош

наслаждения?

— Что-то и мне от вас также мало было наслаждения, — угрюмо

отозвался Уильям.

— Разреши-ка подумать, — сообщил старик. — какое количество уже лет на рождество я

сидел в собственном теплом углу, и ни при каких обстоятельствах меня не заставляли на ночь глядя

выходить на улицу в таковой мороз. И я праздновал и радовался, и никто меня не

тревожил и не расстраивал, и не приходилось мне ничего для того чтобы видеть (он

указал на умирающего). какое количество же это лет, Уильям? Двадцать?

— Пожалуй, что и все сорок, — проворчал Уильям. — Да, как погляжу я на

собственного батюшку, господин, — продолжал он, обращаясь к Редлоу совсем новым для

него брюзгливым и обиженным тоном, — хоть убейте, не осознаю, что в нем

хорошего? какое количество лет прожил — и целый век лишь и знал, что имеется, выпивать и

жить в собственный наслаждение.

— Мне… мне уже восемьдесят семь, — бессвязно, как небольшой ребенок,

забормотал Филипп. — И не припомню, в то время, когда я чем-нибудь весьма расстраивался.

И не планирую расстраиваться сейчас вследствие этого малого. Уильям говорит, это

мой сын. Какой он мне сын. А бывало, я радостно убивал время, сколько раз —

и счету нет. не забываю, в один раз… нет, забыл… отшибло… Что-то такое я желал

поведать, про крикет и про одного моего друга, да вот отшибло. Кто же

это был таковой… обожал я его, что ли? И что-то с ним такое сталось… умер

он, что ли? Нет, не помню. Да и какое мне дело? Мне и дела нет.

Он слабо захихикал, покачал головой и сунул руки в карманы жилета. В

одном кармане он нащупал веточку остролиста, оставшуюся в том месте, должно быть, со

вчерашнего вечера, извлёк ее и начал разглядывать.

— Ишь ты, ягодки! — сообщил он. — Жалко, что невкусные. Помнится, я был

еще мелкий, вон таковой, и шел гулять… постойте-ка, с кем же это я гулял?

Нет, не припомню… Не помню, с кем я в том месте гулял и кого обожал, и кто обожал

меня. Ишь ты, ягодки! В то время, когда ягодки, постоянно бывает радостно. Что ж, и на мою

долю причитается радости, и за мною должны заботиться, чтобы мне было тепло и

уютно: так как я бедный старик, мне уже восемьдесят семь. Мне восемь…

десят… семь… Во…семь…десят… семь!

Жалкий, тщетный вид, с каким старик, повторяя эти слова,

откусывал и выплевывал листочки остролиста; холодный, бесчувственный взор,

которым наблюдал на него в эти миауты его младший сын, так неузнаваемо

переменившийся; непоколебимое равнодушие, с каким старший его сын перед

смертью закостенел в грехе, — ничего этого Редлоу больше уже не видел; потому что

он оторвался, наконец, от того места, к которому как будто бы приросли его ноги, и

выбежал из дома.

Его провожатый выполз из собственного убежища и, в то время, когда он дошел до арок

виадука, уже ожидал его.

— Назад к той даме? — задал вопрос он.

— Да, — ответил Редлоу. — Прямой дорогой к ней, и поскорее.

Сперва мальчик шел впереди него; но данный обратный путь больше походил

на бегство, и скоро ему уже еле-еле получалось, семеня мелкими босыми

ногами, не отставать от обширно шагавшего Редлоу. Шарахаясь от каждого

встречного, хорошо завернувшись в плащ и придерживая его так, как словно бы кроме того

мимолетное прикосновение к его одежде угрожало каждого отравить смертоносным

ядом, Ученый шел все вперед и ни разу не замедлил ход, пока они не были

у той самой двери, откуда пустились в путь. Редлоу отпер ее своим ключом,

вошел и в сопровождении мальчика поспешил по переходам и тёмным коридорам к

себе.

Мальчик смотрел за каждым его перемещением, и в то время, когда Редлоу, закрыв дверь,

посмотрел назад, в тот же миг отошёл, так что между ними был стол.

— Лучше не прикоснись! — сообщил он. — Ты меня для чего ко мне привел? Чтобы забрать

деньги?

Редлоу бросил ему еще пара шиллингов. Мальчик бросился на них,

как будто бы желал своим телом заслонить монеты от Редлоу, дабы тот,

соблазнившись их блеском, не вздумал их отобрать; и лишь в то время, когда Ученый

опустился в кресло около собственной лампы и закрыл лицо руками, он стал

торопливо, крадучись подбирать деньги. Покончив с этим, он тихо подполз

ближе к камину, уселся в находившееся в том месте просторное кресло, извлёк из-за

пазухи какие-то корки и огрызки и принялся жевать, глядя обширно раскрытыми

глазами в пламя да и то и дело косясь на монеты, каковые он сжимал в горсти.

— И больше у меня никого не осталось на свете! — сообщил себе Редлоу,

глядя на мальчика со все возрастающим отвращением и страхом.

какое количество времени прошло, перед тем как он оторвался от созерцания этого

необычного существа, внушавшего ему таковой кошмар, — полчаса либо, возможно,

практически вся ночь, — он не знал. Но мальчик внезапно нарушил глубокую тишину,

царившую в помещении: подняв голову, он прислушался к чему-то, позже быстро встал и

ринулся к двери с криком:

— Вот она идет!

Ученый перехватил его на бегу, в этот самый момент в дверь постучали.

— Разреши войти меня к ней, слышишь? — сообщил мальчик.

— Не на данный момент, — возразил Ученый. — Сиди тут. на данный момент никто не должен ни

входить ко мне, ни выходить. Кто в том месте?

— Это я, господин, — отозвалась Милли. — Прошу вас, откройте.

— Нет! — сообщил он. — Ни за что!

— Господин Редлоу, господин Редлоу! Прошу вас, господин, откройте!

— Что произошло? — задал вопрос он, удерживая мальчика.

— Вы видели того несчастного, господин, ему стало хуже, и, что я ни говорю,

он упорствует в собственном страшном ослеплении. Папа Уильяма внезапно впал в детство.

И самого Уильяма не определить. Видно, уж весьма нежданно на него все это

обрушилось; я и осознать не могу, что с ним; он на себя не похож. Ох, господин

Редлоу, всевышнего для, помогите, дайте совет, что мне делать!

— Нет! Нет! Нет! — ответил Ученый.

— Господин Редлоу, дорогой! Умоляю вас! Джордж что-то сказал во сне про

какого-либо человека, которого вы в том месте видели. Он опасается, что данный человек

наложит на себя руки.

— Пускай лучше наложит на себя руки, чем приблизится ко мне!

— Джордж в бреду сказал, что вы понимаете этого человека, что он когда-то

был вам втором, лишь весьма в далеком прошлом; он разорился; и он папа того студента

быть беде, чует мое сердце… папа того молодого джентльмена, что был

болен. Что же делать? Где его найти? Как его спасти? Господин Редлоу, для

всевышнего, дайте совет! Помогите, умоляю вас!

Редлоу слушал, все время удерживая мальчика, что как сумасшедший

рвался к двери.

— Привидения! Духи, наказывающие за нечестивые мысли! — вскрикнул Редлоу, в

смертной тоске озираясь по сторонам. — Услышьте меня! Я знаю, во мраке моей

души мерцает искра раскаяния, дайте же ей разгореться, дабы я заметил, как

громадно мое несчастье. Много лет я растолковывал ученикам, что в материальном

мире нет ничего лишнего; ни единый ход, ни единый атом в этом прекрасном

строении не исчезает незамеченным, но, провалившись сквозь землю, оставляет пробел в

необъятной вселенной. Сейчас я знаю, что таков же закон людских

воспоминаний о зле и добре, о скорби и радости. Сжальтесь же нужно мною!

Снимите с меня заклятие!

Никакого ответа, только обнажённое Милли повторяет: Помогите, помогите мне,

откройте! — да мальчик рвется у него из рук.

— Тень моя! Дух, посещавший меня в самые тяжёлые, самые беспросветные

часы! — в отчаянии вскричал Редлоу. — Возвратись и терзай меня днем и ночью, но

лишь забери обратно собственный дар! А если он обязан остаться при мне, отнять у меня

ужасной власти наделять им вторых. Сотри с лица земли зло, содеянное мною. Пускай я

останусь во мраке, но отдай свет тем, у кого я его забрал. Я так как с первой

60 секунд щадил эту даму, и отныне я не выйду из этого. Я погибну тут и некому

будет протянуть мне руку помощи, никого не будет со мною, также

дикаря, которому неопасна моя близость, — так услышь же меня!

И снова не было ответа, лишь мальчик так же, как и прежде рвался из рук Редлоу

да за дверью все громче, все отчаянней кликала Милли: Помогите! Откройте мне!

Когда-то он был вам втором. Как отыскать его, как его спасти? Все так

переменились, мне больше не у кого искать помощи, умоляю вас, умоляю,

откройте!

ГЛАВА III

Дар возвращен

Чёрная ночь все еще стояла над миром. На равнинах, с горных вершин, с

палубы судов, затерявшихся в морском просторе, возможно было на большом растоянии на

горизонте различить бледную полосу, которая давала слово, что когда-нибудь

настанет восход солнца; но обещание это было еще далеким и смутным, и луна с

трудом пробивалась через ночные облака.

И подобно тому, как ночные облака, проносившиеся между землёй и небом,

закрывали луну и окутывали Землю мраком, все сгущаясь и нагоняя друг друга,

проносились тени в мозгу Редлоу, помрачая его разум. Как тени ночных

туч, капризны и неверны были сменяющие друг друга мгновенные озарения и

60 секунд забытья; и как ночные облака все опять заслоняли пробившийся на

мгновенье лунный свет, так и в его сознании по окончании краткой случайной вспышки

тьма становилась еще непрогляднее.

Глубокая, праздничная тишина стояла над громадой древнего строения, и

его стенки, утлы, башенки то таинственно чернели среди снегов, то исчезали,

сливаясь с окружающей тьмою, смотря по тому, показывалась либо снова

пряталась за тучами луна. А в помещении Ученого, в не сильный свете угасавшей

лампы, все было смутным и сумрачным; по окончании того как голос за дверью умолк и

стук закончился, тут воцарилось гробовое молчание; только иногда в камине,

среди седеющей золы, слышался чуть различимый звук, как будто бы последний вздох

умирающего огня. Перед камином на полу крепким сном дремал мальчик. Ученый

без движений сидел в кресле; с той 60 секунд, как умолк зов за дверью, он не

шевельнулся, совершенно верно обращенный в камень.

И вот опять зазвучали рождественские напевы, каковые он уже слышал

раньше. Сперва он слушал так же равнодушно, как тогда на кладбище; но

мелодия все звучала, негромкая, ласковая, задумчивая, она плыла в ночном воздухе,

и скоро Ученый встал и простер к ней руки, совершенно верно это приближался приятель,

кто-то, кого он имел возможность, наконец, обнять, не причинив ему зла. Лицо его стало не

таким напряженным и недоумевающим; легкая дрожь прошла по телу; и вот слезы

выступили у него на глазах, он низко опустил голову и закрыл лицо руками.

Память о скорби, страданиях и обидах не возвратилась к нему; он знал,

что ее уже не вернуть; ни секунды он не верил и не сохранял надежду, что она снова

оживет. Но что-то беззвучно затрепетало в глубине его существа, и сейчас он

опять имел возможность взволноваться тем, что содержит далекая музыка. Пускай она только

скорбно сказала ему о том, какое бесценное сокровище он потерял. — и за это

он горячо возблагодарил небеса.

Последняя нота замерла в воздухе, и Редлоу поднял голову, прислушиваясь

к еле уловимым отзвукам. Наоборот него, так близко, что их разделяло лишь

скорчившееся на полу тело дремлющего мальчика, стоял Призрак, недвижный и

безмолвный, и наблюдал на него в упор.

Как и прежде, он был страшен, но не столь беспощадно грозен и жёсток —

так показалось Ученому, и робкая надежда пробудилась в нем, в то время, когда он, дрожа,

наблюдал в лицо Духа. В этом случае Дух явился несколько, призрачная рука его

держала другую руку.

И чью же? Кто стоял рядом с Призраком, была ли то сама Милли, либо

лишь ее подобие и тень? Как в любой момент, она негромко склонила голову и, казалось,

с жалостью наблюдала на дремлющего ребенка. Сияние озаряло ее лицо, но Призрак,

стоя с нею рядом, оставался так же, как и прежде чёрным, лишенным красок.

— Дух! — сообщил Ученый, снова охваченный тревогой. — Ни при каких обстоятельствах я не

упорствовал и не был самонадеян, в случае, если это касалось ее. Лишь не приводи ее

ко мне! Пощади!

— Это всего лишь тень, — ответило Видение. — При первом свете утра

найди ту, чей образ на данный момент пред тобою.

— Неужто рок бесповоротно осудил меня на это? — вскрикнул Ученый.

— Да, — подтвердило Видение.

— Погубить ее самообладание и доброту? Сделать ее такою же, как я сам?

Как те, другие?

— Я сообщил: найди ее, — возразил Призрак. — Больше я ничего не сказал.

— Но ответь, — вскрикнул Редлоу, цепляясь за надежду, которая как будто бы

бы пряталась в этих словах, — могу ли я исправить то зло, что я причинил?

— Нет, — ответил Дух.

— Я не прошу исцеления для себя, — сообщил Редлоу. — От чего я отказался

— я отказался по собственной воле, и моя потеря лишь честна. Но для тех,

кого я наделил роковым бесплатно; кто ни при каких обстоятельствах его не искал; на кого

нежданно-негаданна обрушилось проклятие, о котором они и не подозревали, и

не в их власти было его избегнуть, — неужто же я не могу ничего сделать для

этих несчастных?

— Ничего, — ответил Призрак.

— В случае, если так, не имеет возможности ли кто-нибудь второй оказать помощь им?

Остановившись подобно изваянию, Призрак некое время не спускал с него

глаз; позже внезапно повернулся и взглянуть на тень, находившуюся рядом.

— Она окажет помощь? — вскрикнул Редлоу, также глядя на образ Милли.

Призрак выпустил, наконец, руку тени и негромко поднял собственную, как будто бы

отпуская Милли на волю. И она, не шевелясь, не меняя нозы, начала медлительно

отступать либо, возможно, таять в воздухе.

— Постой! — крикнул Редлоу с беспокойством, которое он бессилен был

выразить словами. — Помедли хоть 60 секунд! Сжалься! Я знаю, что-то

переменилось во мне вот лишь на данный момент, в то время, когда в лочи звучала музыка. Сообщи,

возможно, ей мой пагубный дар больше не страшен? Возможно ли мне приблизиться

к ней без страха? О, пускай она подаст мне символ, что для меня еще имеется

надежда!

Призрак так же, как и прежде наблюдал не на Редлоу, а на тень, и ничего не

ответил.

— Сообщи одно — знает ли она, что отныне в ее власти исправить зло,

которое я причинил людям?

— Нет, — ответил Призрак.

— Но, возможно, ей дана такая власть, хоть она этого и не знает?

— Найди ее, — повторил Призрак. И тень медлительно провалилась сквозь землю.

И опять они находились лицом к лицу и наблюдали друг на друга тем же

ужасным, неотступным взором, как в час, в то время, когда Редлоу принял роковой дар;

а между ними на полу, у ног Призрака, так же, как и прежде лежал дремлющий мальчик.

— Грозный наставник, — промолвил Ученый, с мольбой опускаясь на колени,

— ты, которым я был отвергнут, но что снова посетил меня (и я готов

поверить, что в этом новом появлении и в твоих смягчившихся чертах мне

блеснула искра надежды), я буду повиноваться, ни о чем не задавая вопросы, только бы

крик, вырвавшийся из глубины моего измученного сердца, был услышан, только бы

спасены были те, кого я погубил и кому ни один человек оказать помощь уже не в

силах. Но имеется еще одно…

— Ты говоришь об этом существе, — прервало Видение и указало на

распростертого у его ног мальчика.

— Да, — отвечал Ученый. — Ты знаешь, о чем я желаю задать вопрос. По какой причине данный

ребенок один не стал жертвой моей близости и по какой причине, по какой причине открывал я в его

мыслях ужасное сходство с моими собственными мыслями?

— Это, — сообщило Видение, снова показывая на дремлющего, — идеальный

пример того, чем делается человек, лишенный всех тех воспоминаний, от

которых отказался ты. В памяти его нет ни единого смягчающего душу следа

«13 вещей, которые не делают сильные духом люди». Эми Морин | Саммари


Интересные записи:

Понравилась статья? Поделиться с друзьями: