зажиточным человеком. Такие деятельные натуры ни при каких обстоятельствах не говорят о собственных
заслугах, и часто видишь (на всех ступенях публичной лестницы), как
их оценивают по их же собственной скромной мерке, одновременно с этим неразумно
восхищаясь оригинальностью и поверхностным своеобразием тех людей, чья
внутренняя сокровище так низка, что если бы мы поглубже посмотрели к ним в
душу, то покраснели бы за то, что приравняли их к первым!
Мистеру Бритену было приятно думать о том, как он снизошел до Клеменси,
женившись на ней. Она служила ему вечным доказательством доброты его сердца
и кротости его характера, и в случае, если была хорошей женой, то в этом он
видел подтверждение ветхой поговорки: Добродетель в себе самой таит
приз.
Он только что кончил наклеивать объявление, а оправдательные документы,
касавшиеся всего, что сделала и данный сутки Клеменси, запрятал под замок, в
шкаф для посуды, — все время посмеиваясь над деловыми свойствами жены, —
в этот самый момент она сама возвратилась с известием, что оба мелких Бритена играются в
каретном сарае под присмотром некоей Бетси, а маленькая Клем спит, как
картина, по окончании чего жены уселись за столик выпивать чай, поджидавший
прихода хозяйки. Они сидели в маленькой, весьма опрятной буфетной, где, как и
подобает, было множество стаканов и бутылок, где внушительные часы совершенно верно
показывали время (половину шестого), где все стояло на своем месте и было
донельзя начищено и натерто.
— Первый раз присела за целый сутки, — сообщила госпожа Бритен, глубоко
набравшись воздуха с таким видом, как будто бы она уселась на целый вечер, но срочно
быстро встав, дабы подать мужу чашку чаю и намазать ему хлеб маслом. — Это
объявление так быстро напомнило мне о прошлых временах!
— А, — сказал господин Бритен, держа блюдце, как устрицу, и, как
устрицу, проглатывая его содержимое.
— Через этого самого мистера Майкла Уордна, — сообщила Клеменси, мотнув
головой в сторону объявления о продаже, — я утратила место.
— И заполучила мужа, господин Бритен.
— Да, также через него, — дала согласие Клеменси, — и я премного
признательна ему за это.
— Человек — раб привычки, — сообщил господин Бритен, глядя на жену поверх
собственного блюдца. — Как-то так вышло, что я привык к тебе, Клем, ну и заметил,
что не могу без тебя обойтись. Так что мы с тобой забрали да и поженились.
Ха-ха! Мы с тобой! Кто бы имел возможность поразмыслить!
— Да уж, кто бы имел возможность поразмыслить? — вскричала Клеменси. — Это было весьма
благородно с твоей стороны. Бен.
— Ну, что ты! — возразил господин Бритен с самоотверженным видом. — Тут и
сказать не о чем.
— Нет, это так, Бен! — простодушно молвила его супруга. — Я, право же, так
думаю, и я весьма тебе признательна. Ах! — Она опять посмотрела на объявление. —
Ты не забываешь, в то время, когда выяснили, что она ушла, моя милочка, а также след ее простыл,
я не смогла удержаться и все поведала, столько же для нее, сколько для
них; да и возможно ли было удержаться?
— По крайней мере, ты все поведала, — увидел ее супруг.
— А врач Джедлер, — продолжала Клеменси, поставив на стол собственную чашку
и задумчиво глядя на объявление, — в горе и бешенстве выгнал меня из дому! За
всю собственную жизнь я ничем так не была довольна, как тем, что не сообщила ему
тогда ни одного плохого слова и что не было у меня к нему никакого плохого
эмоции кроме того в то время; а ведь позже он сам честно раскаялся. Как довольно часто
он сидел в данной комнате и все твердил мне, что жалеет о собственном поступке, и в
последний раз это было именно день назад, в то время, когда тебя не было дома. Как довольно часто он
сидел в данной самой комнате и часами сказал со мной о том о сем,
притворяясь, словно бы это ему весьма интересно, а на самом деде — лишь в память о
прежних днях и по причине того, что она обожала меня, Бен!
— Да как же ты до этого додумалась, Клем? — задал вопрос ее супруг, удивленный
тем, что она светло поняла истину, которая только смутно мерещилась его
пытливому уму.
— Право, не знаю, — ответила Клеменси, дуя на чай, дабы остудить его.
— Не могу растолковать тебе это, кроме того дай обещание ты мне приз в сто фунтов.
Господин Бритен, быть может, продолжал бы обсуждать эту метафизическую
тему, если бы Клеменси внезапно не заметила в дверях за его спиной некоторый
настоящий факт в образе джентльмена, что носил сапоги и плащ, как все,
кто путешествует верхом. Он как словно бы пристально прислушивался к беседе
и не торопился прервать его.
Тут Клеменси быстро поднялась. Господин Бритен также поднялся и поклонился
гостю.
— Не желаете ли пройти наверх, господин? Наверху имеется весьма хорошая помещение,
господин.
— Благодарю вас, — сообщил незнакомец, устремив пристальный взор на
жену мистера Бритена. — Возможно мне войти ко мне?
— Само собой разумеется, господин, войдите, в случае, если хотите, — ответила Клеменси, приглашая
его войти. — Что вам будет угодно настойчиво попросить, господин?
Незнакомец увидел объявление и начал просматривать его.
— Красивое имение, господин, — увидел господин Бритен.
Тот не ответил, но, кончив просматривать, обернулся и снова посмотрел на
Клеменси с таким же любопытством, как и раньше.
— Вы задали вопрос меня… — начал он, не сводя с нее глаз.
— Что вам угодно заказать, господин? — повторила Клеменси, посматривая на
него со своей стороны.
— Если вы дадите мне глоток эля, — ответил он, переходя к столу у окна,
— и разрешите выпить его тут, не мешая вашему чаепитию, я буду вам весьма
благодарен.
Не тратя лишних слов, он сел и начал наблюдать в окно. Это был стройный,
отлично сложенный человек во цвете лет. Лицо его, весьма загорелое, было
обрамлено густыми чёрными волосами, и он носил усы. В то время, когда ему подали пиво,
он налил себе стакан, любезно выпил за процветание этого дома и, поставив
стакан на стол, сказал:
— Это новый дом, не правда ли?
— Не особенно новый, господин, — ответил господин Бритен.
— Ему лет пять либо шесть, — сообщила Клеменси, нарочито четко
произнося слова.
— В то время, когда я вошел, мне показалось, что вы говорили о враче Джедлере, —
сообщил незнакомец. — Это объявление напоминает мне о нем, в силу того, что я
случайно кое-что знаю о той истории, и по слухам и со слов одних моих
привычных… А что, старик жив?
— Да, он жив, господин, — ответила Клеменси.
— Весьма изменился?
— С каких пор, господин? — задала вопрос Клеменси неординарно выделено и
ясно.
— С того времени, как его дочь… ушла.
— Да! С того времени он весьма изменился, — ответила Клеменси. — Он поседел и
постарел и по большому счету уже не тот, что был, но, думается, он сейчас радостен. С
тех пор он помирился со своей сестрой и часто ездит к ней к себе домой. Это
сразу же отлично оказало влияние на него. Сначала он был совсем убит — прямо сердце
кровью обливалось, в то время, когда, бывало, видишь, как он бродит и ропщет на судьбу;
но спустя год-два он весьма изменился к лучшему и стал довольно часто сказать о собственной
ушедшей дочери, хвалит ее, да и жизнь по большому счету также! И он без устали твердит,
со слезами на глазах, бедняга, какая она была прекрасная и хорошая. Он тогда
уже забыл обиду ее. Это было приблизительно в то время, в то время, когда мисс Грейс вышла замуж.
не забываешь, Бритен?
Господин Бритен не забывал это отлично.
— Так, значит, сестра ее вышла замуж… — промолвил незнакомец. Мало
помолчав, он задал вопрос: — За кого?
Клеменси чуть не опрокинула чайного подноса, так она разволновалась.
— Разве вы ничего не слыхали? — задала вопрос она.
— Хотелось бы услышать, — ответил он, опять наполнив стакан и поднося
его к губам.
— Ах! История это долгая, в случае, если говорить ее как направляться, — сообщила
Клеменси и, опустив подбородок на левую ладонь, а правой рукой поддерживая
левый локоть, покачала головой и, казалось, устремила взгляд назад, в прошлое,
с тем же задумчивым выражением, с каким люди довольно часто наблюдают на пламя в очаге.
— Это, право же, долгая история.
— А что, в случае, если поведать ее кратко? — внес предложение незнакомец.
— В случае, если поведать ее кратко, — повторила Клеменси все тем же
задумчивым тоном, как словно бы не обращаясь к собеседнику и не сознавая, что у
нее имеется слушатели, — что же тогда говорить? Что ее сестра и бывший
жених горевали совместно и совместно вспоминали о ней, как об погибшей; что они
весьма жалели ее и ни при каких обстоятельствах не осуждали; что они напоминали друг другу о том,
какая она была, и оправдывали ее — вот и все! Но об этом все знают. Уж я-то
знаю, по крайней мере. Кому и знать, как не мне, — добавила Клеменси,
вытирая глаза рукой.
— И вот… — понукал ее незнакомец.
— И вот, — продолжала Клеменси, машинально подхватив его слова и не
поменяв ни позы, ни выражения лица, — и вот они в итоге поженились.
Они поженились в сутки ее рождения — данный сутки будет именно на следующий день, — и
свадьба была весьма негромкая, весьма скромная, но живут они весьма счастливо.
Как-то раз вечером, гуляя по саду, господин Элфред сообщил: Грейс, пускай сутки
рождения Мэрьон будет днем отечественной свадьбы. Так и сделали.
— Значит, они радостны в браке? — задал вопрос незнакомец.
— Да, — ответила Клеменси. — Радостнее и быть запрещено. Одно лишь это
горе у них и имеется.
Она подняла голову, как бы неожиданно возвратившись к действительности, и
скоро посмотрела на незнакомца. Заметив, что он отвернулся к окну и, думается,
погрузился в созерцание расстилавшейся перед ним дали, она принялась делать
отчаянные символы собственному мужу: то показывала пальцем на объявление, то
шевелила губами, как будто бы все снова и снова и очень ясно повторяя ему
одно да и то же слово либо фразу. Она не издавала тишина, а ее немые жесты,
как и практически все ее перемещения по большому счету, были очень необычны; исходя из этого
непостижимое поведение жены довело мистера Бритена до отчаяния. Он таращил
глаза на стол, на незнакомца, на ложки, на жену… смотрел за ее пантомимой
взглядом, полным замешательства и глубокого изумления… задавал вопросы ее на том
же немом языке, угрожает ли опасность их имуществу, ему самому либо ей…
отвечал на ее символы вторыми символами, высказывавшими глубочайшее беспокойство и
смущение… смотрел за перемещениями ее губ, стараясь предугадать ее слова,
произносил тихо: небольшой гордый?, мак у лорда?, небольшой орден? и
все-таки не имел возможности додуматься, что низано она желает сообщить.
В итоге Клеменси отказалась от своих неисправимых попыток
сказать что-то мужу и, тихо подвинув собственный стул поближе к незнакомцу,
сидела, как словно бы опустив глаза, но в конечном итоге то и дело бросала на
него внимательные взоры, как будто бы ожидая от него еще какого-нибудь вопроса.
Ей не было нужно продолжительно ожидать, потому что он скоро заговорил:
— А что случилось с девушкой, по окончании того как она ушла? Ее родные,
возможно, знают об этом? Клеменси покачала головой.
— Я слышала, — сообщила она, — словно бы врач Джедлер, должно быть, знает
о ней больше, чем говорит. Мисс Грейс приобретала письма от сестры, в которых
та писала, что она здорова и радостна и стала еще радостнее, в то время, когда определила,
что мисс Грейс стала женой мистера Элфреда; и мисс Грейс отвечала на эти
письма Но все-таки судьба и жизнь мисс Мэрьон окутаны тайной, которая не
раскрыта до сих пор и которую… Она запнулась и умолкла.
— И которую? — повторил незнакомец.
— Которою, по-моему, лишь один-единственный человек имел возможность бы раскрыть,
— докончила Клеменси, довольно часто дыша.
— Кто бы это мог быть? — задал вопрос незнакомец.
— Господин Майкл Уордн! — чуть не взвизгнула Клеменси, тем самым напрямик
высказав мужу то, что перед этим только старалась разрешить ему понять, и
в один момент показывая Майклу Уордну, что его определили. — Вы не забывайте меня,
господин? — задала вопрос Клеменси, дрожа от беспокойства. — Я на данный момент осознала, что не забывайте!
Вы не забывайте меня в тот вечер в саду? Так как это я была с нею.
— Да. Это были вы, — подтвердил он.
— Я самая, господин, — подхватила Клеменси. — Никто, как я. А это, разрешите
вам представить, мой супруг. Бен, дорогой Бен, беги к мисс Грейс… беги к
мистеру Элфреду. — беги куда-нибудь. Бен! Приведи ко мне кого-нибудь, да
поскорей!
— Находитесь! — сообщил Майкл Уордн, тихо становясь между дверью и
Бритеном. — Что вы желаете делать?
— Желаю, чтобы они выяснили, что вы тут, господин! — вне себя ответила
Клеменси, рукоплеща в ладоши. — Желаю сообщить им, что они смогут услышать о ней
из ваших собственных уст; желаю уверить их, что она не совсем утрачена для
них, что она возвратится к себе обрадовать отца и любящую сестру… а также собственную
ветхую служанку, кроме того меня, — тут Клеменси ударила себя в грудь обеими
руками, — и разрешит нам взглянуть на ее милое личико! Беги, Бен, беги!
И она так же, как и прежде толкала его к выходу, а господин Уордн так же, как и прежде
загораживал дверь, вытянув руку, не рассерженный, но печальный.
— Либо, возможно, — сообщила Клеменси, проносясь мимо мужа и в беспокойстве
хватая мистера Уордна за плащ, — возможно, она уже тут, возможно, она
тут, рядом? Если судить по вашему виду, так оно и имеется. Дайте же мне посмотреть на
нее, господин, прошу вас! Я нянчила ее. в то время, когда она была ребенком. Я видела, как
она выросла и стала гордостью всей отечественной округи. Я кликала ее, в то время, когда она была
невестой мистера Элфреда. Я старалась предостеречь ее, в то время, когда вы соблазняли
ее уйти. Я знаю, каким был ее ветхий родной дом, в то время, когда она была его душою, и
до чего он изменился с того времени, как она ушла и пропала. Прошу вас, господин,
разрешите мне поговорить с нею!
Он наблюдал на нее сострадательно и мало с большим удивлением, но ничем не
выразил собственного согласия.
— Она, возможно, и не знает, — продолжала Клеменси, — как честно они
простили ее, как все родные обожают ее, как рады они будут встретиться с ней снова.
Пожалуй, ей боязно возвратиться к себе. Возможно, она осмелеет, в то время, когда заметит
меня. Лишь сообщите мне правду, господин Уордн, она с вами?
— Нет. — ответил он, покачав головой.
Данный ответ, и все его поведение, и тёмный костюм, и загадочное
возвращение, и заявленное во всеуслышание намерение остаться за рубежом
растолковывали все. Мэрьон погибла!
Он не противоречил; значит, она погибла! Клеменси села, уронила голову
на стол и начала плакать.
В данный миг в помещение вбежал седовласый пожилой джентльмен, что
совсем запыхался и дышал с таким трудом, что голос его чуть возможно было
признать за голос мистера Сничи.
— Господи, господин Уордн! — вскрикнул поверенный, отводя в сторону
Майкла. — Каким ветром принесло… — Но его самого, должно быть, принесло
ко мне столь сильным ветром, что он не имел возможности продолжать, и только по окончании небольшой
паузы докончил не сильный голосом: — …вас ко мне?
— Недобрым ветром, к сожалению, — ответил Майкл Уордн. — Если бы вы
слышали, о чем тут говорили… если бы вы знали, как меня просили и
умоляли совершить неосуществимое… какое смятение и горе я ношу в себе!
— Я догадываюсь обо всем этом. Но для чего вы по большому счету ко мне пришли, дорогой
господин? — задал вопрос Сничи.
— Для чего пришел! Как мог я знать, кто арендует данный дом? Я отправил к вам
собственного слугу, позже сам зашел ко мне, в силу того, что данный дом показался мне
незнакомым, а мне, конечно, любопытно видеть все — и старое и новое — в
родных местах; к тому же я желал снестись с вами раньше, чем покажусь в
городе. Я желал знать, что будут сказать люди обо мне. По вашему лицу я
вижу, что вы имеете возможность сообщить мне это. Если бы не ваша проклятая осторожность,
я уже давно вступил бы во владение своим имуществом.
— Отечественная осторожность! — проговорил поверенный. — Буду сказать за себя
и за Крегса — покойного. — Господин Сничи кинул взор на траурную ленту
собственной шляпы и покачал головой. — Как имеете возможность вы осуждать нас, господин Уордн?
Так как мы условились, что ни при каких обстоятельствах больше не будем поднимать данный вопрос, потому что
он был не для того чтобы рода, дабы важные и трезвые люди наподобие нас (я тогда
записал ваше выражение) имели возможность в него вмешиваться. Отечественная осторожность —
поразмыслить лишь! В то время, когда господин Крегс, господин, сошел в собственную почитаемую могилу,
честно веря…
— Я дал обещание молчать до собственного возвращения, в то время, когда бы
я ни возвратился, — перебил его господин Уордн, — и сдержал обещание.
— Так вот, господин, я повторяю, — продолжал господин Сничи, — что мы также
обязались молчать. Мы обязались молчать из эмоции долга по отношению к себе
самим и по отношению к своим бессчётным клиентам, к вам а также, а
вы были весьма скрытны. Не нам было расспрашивать вас довольно столь
щекотливого предмета. Я кое-что подозревал, господин; но лишь шесть месяцев
назад определил правду и убедился, что вы утратили Мэрьон.
— От кого вы определили? — задал вопрос клиент.
— От самого доктора Джедлера, господин, — он в итоге по собственному почину
доверил мне эту тайну. Он, он один знал всю правду уже пара лет.
— И вы понимаете ее? — задал вопрос клиент.
— Знаю, господин! — ответил Сничи. — И у меня имеется основания думать, что
правду откроют старшей сестре на следующий день вечером. Ей давали слово это. А до тех пор пока вы,
возможно, окажете мне честь пожаловать ко мне к себе, потому что в вашем доме вас
не ожидают. Но дабы вам снова не попасть в неловкое положение, в случае, если вас определят
(не смотря на то, что вы весьма изменились, допустимо я и сам не определил бы вас, господин Уордн),
нам, пожалуй, лучше пообедать тут и уйти вечером. Тут возможно превосходно
отобедать, господин Уордн, и кстати сообщить, данный дом в собственности вам. Я и
Крегс (покойный), мы время от времени заказывали себе тут отбивные котлеты, и нас
замечательно кормили. Господин Крегс, господин, — сообщил Сничи, на мгновение прочно
зажмурив глаза и опять открыв их, — был вычеркнут из перечней судьбы через чур
рано.
— Простите, что я не выразил вам соболезнования, — отозвался Майкл
Уордн, проводя рукой по лбу, — но на данный момент я совершенно верно во сне. Мне необходимо собраться
с мыслями. Господин Kpeгc… да… мне весьма жаль, что вы утратили мистера
Крегса. — Но, говоря это, он наблюдал на Клеменси и, по всей видимости, сочувствовал
Бену, утешавшему ее.
— Для мистера Крегса, господин, — увидел Сничи, — жизнь была, к
сожалению, не столь простой, как это выходило по его теории, в противном случае он до сих
пор был бы среди нас. Для меня это огромная утрата. Он был моей правой
рукой, моей правой ногой, моим правым глазом, моим правым ухом — вот кем был
для меня господин Крегс Без него я парализован. Собственный пай в деле он завещал
госпожа Крегс, ее управляющим, уполномоченным и доверенным. Его имя осталось
в отечественной компании до сих пор. Время от времени я, как ребенок, пробую делать вид, что он
жив. Вы, возможно, увидели, что я в большинстве случаев говорю за себя и за
Крегса-покойного, господин… покойного, — промолвил чувствительный юрист,
вынимая носовой платок.
Майкл Уордн, все время замечавший за Клеменси, повернулся к мистеру
Сничи, в то время, когда тот умолк, и шепнул ему что-то на ухо.
— Ах, бедняжка! — сообщил Сничи, качая головой. — Да, она всегда была
так предана Мэрьон. Она постоянно любила ее искренне. Прелестная Мэрьон!
Бедная Мэрьон! Развеселитесь, госпожа… сейчас вас возможно так именовать,
сейчас вы замужем, Клеменси.
Клеменси лишь набралась воздуха и покачала головой.
— Полно, полно! Подождите до на следующий день, — мягко проговорил поверенный.
— на следующий день не имеет возможности вернуть мертвых к судьбе, господин, — всхлипывая,
промолвила Клеменси.
— Да, этого на следующий день не имеет возможности, в противном случае оно вернуло бы покойного мистера
Крегса, — отозвался поверенный. — Но на следующий день смогут обнаружиться кое-какие
приятые события; может прийти некое утешение. Подождите до
на следующий день!
И Клеменси, пожимая его протянутую руку, заявила, что подождет; а
Бритен, совсем упавший духом при виде собственной расстроенной жены (ему уже
мерещилось, что и все его дела пришли в нарушение), заявил, что это
верно, по окончании чего господин Майкл и Спичи Уордн пошли наверх и в том месте скоро
начали разговаривать, но так негромко, что голоса их были не слышны за стуком
блюд и тарелок, шипением жира на сковороде, бульканьем в кастрюлях, глухим
монотонным скрежетом вертела (прерывавшимся по временам ужасным щелканьем:
казалось, вертел в приступе головокружения смертельно поранил себе голову) и
другими кухонными шумами предобеденных приготовлений.
Следующий сутки выдался ясный, безветренный, и нигде осенние краски не
были так хороши, как в негромком плодовом саду, окружавшем докторский дом. Снега
многих зимних ночей растаяли на данной почва, увядшие листья многих летних
дней отшуршали на ней с того времени, как Мэрьон бежала. Крыльцо, обвитое
жимолостью, зеленело опять, деревья отбрасывали на траву частые изменчивые
тени, все окружающее казалось спокойным и безмятежным, как в любой момент; но где же
на данный момент была сама Мэрьон?
Не тут… Не тут… И будь она тут, в собственном ветхом родном доме,
это показалось бы еще более необычным, чем сначала казался данный дом без нее.
Но на ее прошлом месте сидела дама, чья любовь ни при каких обстоятельствах не покидала
Мэрьон, в чьей преданной памяти она оставалась неизменной — юной, сияющей,
окрыленной самыми радужными надеждами; в чьем сердце (сейчас это было сердце
матери — так как рядом с дамой игралась ее обожаемая дочка), — в чьем сердце
она жила, не имея ни соперников, ни преемников; на чьих ласковых губах на данный момент
трепетало ее имя.
Душа далекой девушки смотрела из этих глаз — из глаз Грейс, ее сестры,
сидевшей совместно со своим мужем в саду в годовщину их дня и свадьбы рождения
Элфреда и Мэрьон.
Элфред не сделался великим человеком; он не разбогател; он не забыл
друзей и родных мест собственной молодости; он не оправдал никого из давешних
предсказаний врача. Но в то время, когда он тайно и неустанно делал добро, посещая
жилища бедняков, сидел у одра больных, повседневно видел расцветающие на
окольных тропинках судьбы кротость и доброту — не раздавленные тяжёлой стопой
нищеты, но упруго выпрямляющиеся на ее следах и скрашивающие ее путь, — он с
каждым годом все лучше познавал и обосновывал правильность собственных прошлых
убеждений. Жизнь его, хоть она и была негромкой и уединенной, продемонстрировала ему, как
довольно часто люди и сейчас, сами того не ведая, принимают у себя ангелов, как и в
старину, и как самые, казалось бы, жалкие существа — кроме того те из них, что на
вид противны и некрасивы и бедно одеты, — испытав горе, страдания и нужду,
обретают просветление и уподобляются хорошим духам с ореолом около головы.
Возможно, такая вот жизнь его на изменившемся поле битвы была более
полезной, чем если бы он, не зная спокойствия, состязался с другими на пути
тщеславия; и он был радостен со своей женой, милой Грейс.
А Мэрьон? Либо он забыл ее?
— С того времени время летело скоро, дорогая Грейс, — сообщил он (они лишь
что говорили о памятной ночи), — а в это же время думается, словно бы это произошло
давным-давно. Мы ведем счет времени по переменам и событиям в нас. Не
по годам.
— Но уже и годы прошли с того дня, как Мэрьон покинула нас, —
возразила Грейс. — Шесть раз, дорогой мой супруг, считая сегодняшний, сидели мы
тут в сутки ее рождения и говорили о ее весёлом возвращении, — так как мы
так страстно ожидали его, а оно все откладывалось. Ах, в то время, когда же она
возвратится? В то время, когда?
Глаза ее наполнились слезами, а супруг пристально посмотрел на нее и,
подойдя ближе, сообщил:
— Но, дорогая, Мэрьон писала тебе в прощальном письме, которое она
оставила на твоем столе, а ты перечитывала так довольно часто, что пройдут многие
годы, перед тем как она сможет возвратиться. Так как так?
Грейс вынула письмо, запрятанное у нее на груди, поцеловала его и
сообщила:
— Да.
— Она писала, что все эти долгие годы, как бы она ни была радостна, она будет
грезить о том времени, в то время, когда вы встретитесь и все разъяснится; она умоляла
тебя ожидать этого, веря и сохраняя надежду, что ты послушаешься ее. Так как так написано
в том письме, не правда ли, дорогая?
— Да, Элфред.
— И в каждом письме, написанном ею с того времени?
— Не считая последнего, которое я взяла пара месяцев назад: в
нем она говорит о тебе и додаёт, что ты знаешь что-то такое, о чем я определю
сейчас вечером.
Он взглянуть на солнце, скоро опускавшееся к горизонту, и заявил, что
тайну ей откроют на закате.
— Элфред! — промолвила Грейс и с важным лицом положила ему руку на
плечо, — в этом письме, в этом ветхом письме, которое, как ты сообщил, я
перечитывала так довольно часто, написано еще кое-что; об этом я ни при каких обстоятельствах не сказала
тебе. Но в наше время, дорогой мой супруг, в то время, когда назначенный час близок и вся наша жизнь
как словно бы умиротворяется и затихает вместе с угасающим днем, я не могу
хранить это в тайне.
— Что же это, дорогая?
— Уходя, Мэрьон написала мне в прощальном письме, что когда-то ты
поручил ее мне, а сейчас она поручает мне тебя, Элфред. Наряду с этим она просила
и умоляла меня, для моей любви к ней и к тебе, не отвергать тех эмоций,
каковые, как она думала (знала, по ее словам), ты перенесешь на меня, в то время, когда
свежая рана заживет, просила не отвергать их, но поощрять и ответить на них
взаимностью.
— И тем самым вернуть мне счастье и гордость, Грейс. Так она написала?
— Она желала заявить, что это я буду радостна и горда твоей любовью, —
ответила ему супруга, и он обнял ее.
— Слушай, что я сообщу тебе, дорогая! — промолвил он. — Нет, слушай меня
вот так! — И он ласково прижал ее поднятую голову к собственному плечу. — Я знаю,
по какой причине я до сих пор ничего не слыхал об этих строчках, я знаю, по какой причине до сих
пор ни намека на них не было ни в одном твоем слове либо взоре. Я знаю,
по какой причине мою Грейс, хоть она и была мне верным втором, выяснилось так тяжело
склонить на брак со мной. И, зная это, родная моя, я знаю, как драгоценно то
сердце, что на данный момент бьется на моей груди!..
Он прижимал ее к сердцу, а она плакала, но не от горя. Мало
помолчав, он опустил глаза, посмотрел на девочку, которая сидела у их ног,
играясь корзиночкой с цветами, и сообщил ей:
— взглянуть на солнышко. Какое оно золотое и красное!
— Элфред! — сообщила Грейс, скоро поднимая голову при этих словах. —
Солнце заходит. Ты не забыл о том, что я обязана определить, перед тем как оно
зайдет?
— Ты определишь правду о Мэрьон, дорогая моя, — ответил он.
— Всю правду, — с мольбой проговорила она. — Не нужно больше ничего
скрывать от меня. Ты это давал слово. Так как так?
— Да, — ответил он.
— В сутки рождения Мэрьон, перед тем как зайдет солнце. А ты видишь,
Элфред? Оно вот-вот зайдет.
Он обвил рукой ее талию и, внимательно глядя ей в глаза, промолвил:
— Не я обязан открыть тебе правду, дорогая Грейс. Ты услышишь ее из
вторых уст.
— Из вторых уст? — чуть слышно повторила она.
— Да. Я знаю твое верное сердце, я знаю, как ты мужественна, я знаю,
что одного слова достаточно, дабы тебя подготовить. Ты права: час настал.
Пора! Сообщи мне, что на данный момент у тебя хватит твердости перенести опробование…
неожиданность… потрясение, потому что вестник ожидает у ворот.
— Какой вестник? — проговорила она. — И какие конкретно вести он несет?
— Я дал слово не сказать ничего больше, — ответил он, не отрывая от
нее глаз. — Ты, возможно, осознаёшь меня?
— Опасаюсь осознать, — ответила она. Лицо его отражало такое беспокойство, не смотря на то, что
глаза казались спокойными, что это испугало ее. Вся дрожа, она опять
прижалась лицом к ею плечу и умоляла его подождать хоть 60 секунд.
— Мужайся, дорогая моя супруга! Если ты достаточно жестка, дабы встретить
вестника, вестник ожидает у ворот. Сейчас сутки рождения Мэрьон, и солнце уже
заходит. Мужайся, мужайся, Грейс!
Она подняла голову и, глядя на него, заявила, что сейчас готова. И
в то время, когда она стояла и наблюдала вслед уходящему мужу, лицо ее было так похоже на
лицо Мэрьон, каким оно было в последние дни перед ее уходом, что это
казалось каким-то чудесным образом. Элфред увел с собой дочку. Грейс позвала ее
(девочка была тезкой далекой сестры) и прижала к собственной груди. Но вот мать
отпустила ее, и девочка побежала за отцом, а Грейс осталась одна.
Она не знала, чего опасалась и на что сохраняла надежду, но стояла, не двигаясь с
места и не отрывая глаз от крыльца, на которое встали ее дочка и муж
перед тем, как войти в помещения.
Ах, кто это выступил из чёрного входа в дом и стал на пороге? Эта