— По какой причине, по какой причине так неожиданно? — задала вопрос она, кинув станок. — Кто идет с вами?
— Я иду один. на данный момент для меня будет лучше оставаться максимально незаметным.
— Но вам, само собой разумеется, необходимо взять хотя бы одного молодого прислужника.
— Нет, в горы я не планирую и точно возвращусь к заходу солнца. А как тот кусок ткани, что ты планировала послать жене Синдзэя?
— Он покрашен, и вышивка закончена. Желаете посмотреть на него?
— Не следует, все равно я так мало в этом осознаю, — ответил Киёмори и направился к задней калитке.
Через третьих лиц Киёмори слышал, что только один Синдзэй выступал в его защиту. С того времени он считал Синдзэя союзником, а сравнительно не так давно между ними установились дружеские отношения. В то время, когда Токико внесла предложение отослать кусок собственной красивой ткани жене Синдзэя госпоже Кии, Киёмори горячо поддержал эту идею.
Киёмори довольно часто приходилось слышать, что лисиц видели на территории столицы, и за муниципальными стенками, но сейчас, посматривая около, на всем протяжении осеннего поля он видел только серебристые перья высокой травы. Весь день бродил солдат по полям и под вечер возвратился к себе с натертыми ногами и с безлюдными руками.
На следующее утро пара раз принимался моросить ливень, но к полудню небо очистилось. Токитада, слышавший, что Киёмори не повезло, убеждал его остаться дома и подготовился пойти на охоту с Хэйроку.
Но Киёмори запротестовал:
— Ох нет, в то время, когда я заметил, как день назад ты и Сигэмори упражнялись в стрельбе, я внезапно заскучал по собственному луку — на меня напал какой-то зуд от долгого безделья.
Когда Токитада и Хэйроку ушли, Киёмори сам отправился в путь. Сейчас он до захода солнца прочесывал район за северными воротами столицы. Киёмори бродил по высокой мокрой траве, пока его брюки не пропитались влагой, а платье промокло до подмышек. Он пробирался через болотистые места, заполненные водой лощины, холмики, близко покрытые болотными цветами, пока пейзаж не начал бледнеть под спускавшимся туманом. На западе небо оставалось слабо-розовым, а над головой Киёмори, на темно-светло синий фоне, выделялся лунный серп.
— Ни одной лисы не видно — только птицы машут крыльями, спеша к себе. И вдобавок говорят, что в эти осенние ночи возможно услышать лай лисиц, — пробормотал Киёмори.
Вдалеке, из хижины полевого сторожа, блеснул луч света. Киёмори представил себе пузырящийся клей в доме мастера по доспехам, и идея о разочаровании, ожидавшем Осимаро, привела Киёмори в состояние, близкое к отчаянию. Он пожалел о собственном опрометчивом обещании — принести на заходе солнца в дом мастера по изготовлению доспехов двух живых лисиц.
Сейчас поле около него купалось в темно-светло синий свете. Повернувшись, дабы возвращаться назад, он услышал стремительное шарканье у себя под ногами в густом подлеске — какое-то существо прыжками пересекло ему дорогу и скрылось. Киёмори срочно приложил стрелу к луку, но в тот же миг вторая тень скользнула практически между его ног и с шорохом провалилась сквозь землю. Он сразу же ринулся в погоню, ориентируясь лишь по звуку и двигаясь от одного заросшего травой места к второму. Киёмори выскочил на лощину и наткнулся на прижавшуюся к почва, без движений застывшую лису; ее глаза как зачарованные, не мигая, были устремлены на стрелу Киёмори. Он натянул тетиву. Послышалось низкое рычание, и неприятный запах ударил ему в ноздри. Он взглянул внимательнее и заметил, что в том месте не одна лиса — два пушистых тельца жались друг к другу. Две пары свирепо сверкавших глаз повернулись к нему. У ветхого лиса с пятнистым хвостом вся шерсть поднялась дыбом. Лисица, наполовину укрытая телом собственного самца, припав к почва и выпустив когти, издавала глубокие, горловые рычащие звуки и перепуганными глазами следила за сжимавшей лук рукой. Для лисы она была через чур костлявой и скорее напоминала волчицу выдававшимися лопатками, впалым животом и тусклым мехом. Киёмори взглянул еще внимательнее и заметил, что под собой она прятала мелкого детеныша. Они имели возможность бы спастись, удрать в надёжное место, не будь с ними малыша, поразмыслил Киёмори. Трое — какая успех! На мгновение он задумался, в кого стрелять сперва. Абсолютно согнутый лук скрипнул. Появлявшаяся в ловушке пара, казалось, излучала фосфоресцирующее свечение и издавала необычный стон. Демонстрируя отчаянную храбрость, лис угрожающе припал к почва, а лисица, выгнувшись дугой, еще теснее прижалась к детенышу.
Неожиданно рука Киёмори обмякла.
Ах вы, жалкие, жалкие создания! Но какая красивая семья! Вы значительно добропорядочнее глупых людей, поразмыслил он про себя. Что делал он тут со своим луком? Загнал эти существа в безнадёжное положение? Доспехи — какие-то доспехи, чтобы похвастаться! Сохранить преимущество перед мастером по изготовлению доспехов, сдержать обещание? Довольно глупо… довольно глупо! В случае, если старик будет насмехаться над ним, то какое это имеет значение? Простые доспехи превосходно его устроят! Не доспехи делают мужчину, не в доспехах доблесть.
— Хоть и бессловесные вы создания, но сколь прекрасны! Скорбь, любовь — воплощенная родительская любовь! Будь я этим ветхим лисом, и если бы Токико с Сигэмори попались вот так? Кроме того дикий зверь может возвыситься над собой — а имел возможность я в таковой ситуации?
Киёмори развернул лук в сторону и разрешил войти стрелу в направлении одинокой звезды, светившей на потемневшем небе.
Трава у его ног зашевелилась, словно бы от порыва ветра, в этот самый момент же все стихло. Он опустил глаза вниз — лисы провалились сквозь землю.
По пути к себе Киёмори остановился около покривившейся изгороди около дома мастера по изготовлению доспехов. Он крикнул сгорбленной фигуре, двигавшейся через полосу света, отбрасываемого маленьким светильником:
— Хороший человек, хороший человек, не требуется лисьих шкурок для моих доспехов! Воспользуйся чем угодно. Позднее я все растолкую. Приходи на следующий день и назови любое возмещение, какое захочешь взять.
Горбатая фигура вышла на веранду с котлом, окутанным клубами пара, и в воздухе распространился резкий запах тёплого клея.
— Что?! Не желаете собственные доспехи? Что же вы давали слово при таких условиях? Я сказал вам, что буду два дня и две ночи, как дурак, варить данный клей! Значит, и в ковчег вы выстрелили не в серьез, так? Значит, я совершил ошибку во владетеле края Аки? Думаете, я готов делать доспехи для человека, что меня одурачил? Я отказываюсь — категорически отказываюсь что-либо делать для вас! Торопитесь ко мне, дикие псы, торопитесь съесть это варево!
Сосуд с горячим клеем неожиданно пролетел по воздуху и упал у Киёмори в ногах. От пара и запаха клея он чуть не задохнулся, повернулся кругом и с мрачным видом направился к себе.
Практически сразу после этого, в ноябре, Киёмори возвратился к работе во дворце. Но несколькими днями раньше у калитки для слуг показался визитёр и слезно попросил перекинуться с господином парой слов.
— У меня нет права просить владетеля Аки о встрече, но…
Оружейник Осимаро состоялся в дом. Собственную и без того горбатую пояснице он согнул еще посильнее и отказывался поднимать глаза.
— Мой господин, прошу вас, забудьте о моих поспешных словах, сказанных в тот сутки; простите своенравие глупого ветхого ремесленника… — Струйки пота стекали по морщинистому лбу старика.
— А почему ты на данный момент волнуешься, хороший человек? — радуясь, задал вопрос Киёмори, заинтересовавшийся обстоятельством визита.
— В порыве несдержанности я бросил в вас котелком с клеем, господин, и поносил вас, но я услышал, как один из ваших слуг говорил о вашем неудачном походе на охоту в тот сутки, и меня охватил стыд, в то время, когда я выяснил, как вы поступили из сострадания к простым животным. Как старший специалист по изготовлению доспехов, я прошу вас, разрешите сделать вам новые доспехи. Солдат должен быть силен не только в стрельбе из лука, его сердце, как ваше, должно быть переполнено жалостью ко всем живым существам. Тот, кто делает доспехи для для того чтобы солдата, не имеет возможности не положить в них собственные сердце и душу. Честно говоря, господин, сейчас я принес доспехи, каковые вы заказывали. Не хотите ли посмотреть на них и принять от меня в качестве подарка?
От прежней снисходительности Осимаро не осталось и следа, он ни словом не превозносил собственную ручную работу. Восхищенное выражение лица Киёмори, по-видимому, достаточно вознаградило его за труд, и скоро он заковылял прочь.
Киёмори согревало снова полученное чувство свободы. Как-то вечером, возвратившись к себе, он зашел в помещение жены и нашёл в том месте лютню, которую раньше ни при каких обстоятельствах не видел. Токико растолковала, что лютню подарила госпожа Кии, передав ее с одним монахом. Продолжая, она поведала, что монах задержался на некое время поболтать и пара раз поздравлял ее с таким красивым мужем. Токико протестовала, как с ухмылкой говорила она, но, любопытствуя о обстоятельствах для того чтобы восхваления владетеля Аки, дама заставила посланца госпожи Кии говорить дальше и открыла, что оружейник Осимаро везде говорил историю о Киёмори и лисах. Наконец история эта достигла ушей Синдзэя. Тронутый рассказом о сострадании Киёмори, Синдзэй дотянулся дорогую ему лютню, принадлежавшую его матери, и попросил собственного приятеля-монаха передать ее Киёмори в знак собственного размещения. Монах сообщил Токико, что те лисы были посланцами любви и богини милосердия, а пощадивший их Киёмори хорош всяческих похвал. Синдзэй, сказал монах, кроме этого выразил собственную веру в богиню владетеля Аки. Затем сумбурного беседы монах ушел, благословив напоследок хозяйку дома и ее мужа.
Киёмори забрал лютню и пара раз перевернул у себя на коленях, разглядывая ее.
— Весьма хорошая лютня, — наконец увидел он.
Лютню украшали картинки диких цветов, выполненные золотым лаком, и поэма Синдзэя, посвященная погибшей матери и записанная сложным узором.
— Токико, ты играешься на ней?
— я точно знаю, что Токитада более искусный музыкант.
— Вот как… Не знал, что у Токитады имеются такие таланты. Ну тогда дай мне сыграть для тебя. Из-за моих неотёсанных манер ты можешь не поверить в это, но, в то время, когда мне было лишь восемь лет, я учавствовал в священных представлениях в Гионе с танцами и пением. Моя мать, госпожа из Гиона, обожала такие эффектные постановки.
Сообщив это, Киёмори почувствовал резкий укол в сердце. Где-то она сейчас, его мать, эта лиса-дама, которую не было возможности кроме того сравнивать с той добропорядочной лисицей? Хоть бы она была жива и невредима. Само собой разумеется, мать уже не так прекрасна — сейчас ей далеко за сорок. Где она сейчас? Не причинил ли ей боль какой-нибудь мужик, не кинул ли где-нибудь на краю земли? Киёмори не имел возможности подобрать нужных слов для объяснения эмоций, хлынувших из малоизвестных глубин души и, казалось, охвативших его полностью. Сердце его болело. И дабы унять боль, он прижал лютню к себе и тихо запел, выбирая пальцами четыре струны и извлекая звенящие каскады звуков.
— Но что это за мотив? — смеясь, задала вопрос Токико.
— О, ты не можешь его определить. Это… это «Песня простого смертного» из Манъёсю, — шутливо-торжественно заявил он, не смотря на то, что ресницы его наряду с этим влажно сверкали.
Глава 12.
Мертвые свидетельствуют
Фудзивара Цунэмунэ, придворный третьего ранга, не смотря на то, что и принадлежал к знати, но лентяем не был, потому, что общество, в котором он вращался, являлось не только сосредоточением политике, но и интеллектуальным центром того времени, и, общаясь с придворными, данный юный человек словно бы собирал в себе все зримые преимущества блистательной аристократии. Чистоплотный и элегантный снаружи, как, но, в обращении и манерах, Цунэмунэ владел вкусами ученого и довольно много просматривал хороших авторов; искусный сочинитель стихов, умелый игрок в аристократическую игру в мяч и гениальный музыкант; но оптимальнее он разбирался в переменчивых течениях судьбы дворца.
в один раз, в то время, когда Цунэмунэ принял приглашение придворного сыграть в мяч, в одном из императорских павильонов показался секретарь регента Тадамити и негромко сказал Цунэмунэ, что регент желает поболтать с ним. За секретарем Цунэмунэ состоялся в беседку, находившуюся обособленно на островке в окружении кувшинок.
Это произошло в июне, в июне 1149 года. Император-ребенок Коноэ не так долго осталось ждать должен был праздновать собственный одиннадцатый сутки рождения, и советники подготавливались к его восшествию на престол. Вопрос о выборе для него жены потребовал срочного разрешения, поскольку юному императору подобало находиться на громадной благодарственной работе на протяжении коронации с будущей императрицей. Император-инок Тоба некое время шепетильно обдумывал данный вопрос. Уже распространились слухи, в чью сторону может пасть выбор, и любая подходящая ветвь дома Фудзивара, имеющая дочерей на выданье, была преисполнена надежд, что высшую честь смогут оказать конкретно ей. Выбор следовало делать в полнейшей тайне и с учетом всех мыслей о его влиянии на хрупкий баланс политических сил. История продемонстрировала, что плохой выбор имел возможность втянуть двор в интриги а также загрузить страну в пучину войны.
Ни при каких обстоятельствах еще служебные обязанности не давили на регента так очень сильно, как в тот момент. Многие месяцы посвятил он мучительным размышлениям над данной проблемой и наконец пришел к ответу. Рассмотренный со всех вероятных сторон, сделанный им выбор Тадако, дочери министра Ёринаги, представлялся безукоризненным. Не смотря на то, что ей было всего лишь одиннадцать лет — фактически еще ребенок, — изысканная красота и природные способности делали девочку, вычислял он, ключевой претенденткой на роль императрицы. Все же имелось одно препятствие, мешавшее заявить об этом выборе. Тадако приходилась приемной дочерью его брату Ёринаге. Отношения между такими различными по характеру братьями были сложными, и Тадамити, не хотя поступиться самолюбием, не решался познакомить Ёринагу с выбором, на что император-инок уже согласился. Его тревожила вероятная резкость, с которой Ёринага встретит новость о высочайшем одобрении, и, пребывая в растерянности, он внезапно надумал отправить к брату своим представителем Цунэмунэ, придворного, чьи терпение и такт разрешили бы сгладить неловкость, в случае, если б таковая появилась. И вот Тадамити пригласил Цунэмунэ к себе и поделился с ним своим замыслом.
Цунэмунэ выслушал регента с восхищением. Задание понравилось ему собственной значимостью. Помимо этого, ему раскрывалась возможность предстоящего продвижения при дворе. И, договорившись о дне, в то время, когда он принесет ответ Ёринаги, Цунэмунэ откланялся.
Встреча Цунэмунэ с Ёринагой началась неблагоприятно. Министр не отважился на какой-либо комментарий, не считая сдержанной фразы:
— Значит, Тадако желают видеть императрицей? — за которой последовала кислая ухмылка.
По окончании бессвязного беседы, длившегося еще какое-то время, непрямые попытки Цунэмунэ добиться ответа были вознаграждены. Ёринага в итоге задал вопрос:
— Это срочный вопрос? Требуется ли дать ответ срочно?
Убедившись, что таково было желание императора-инока, Ёринага, оказав на Цунэмунэ давление, постарался выведать обстоятельства, помешавшие регенту прийти к нему лично. Ссылки на национальные дела, не разрешавшие Тадамити покинуть двор, не удовлетворили его, но наконец Ёринага сообщил:
— Я не возражаю, дабы Тадако стала императрицей, но настоятельно требую: ее должны заявить супругой императора на его коронации; я против ее переезда ко двору несложной наложницей. В этом случае я должен буду отказать. Должны быть даны полные обеспечения, что она будет императрицей.
Ответ Ёринаги был предъявлен императору-регенту и иноку, и они приняли условия. Практически сразу после этого Тадако была допущена ко двору. Но прошло некое время, и регент пришел в смятение, получив от императора-инока распоряжение заменить Тадако на девятнадцатилетнюю Симэко, любимую служанку госпожи Бифукумон. Та пара лет приняла участие в воспитании и обучении Симэко и планировала, что эта девочка, которая была дорога ей, как любимая дочь, будет супругой ее сыну Коноэ. Услышав, что Тадако выбрали, не спросив ее мнения, госпожа Бифукумон быстро отругала мужа, императора-инока, и убедила его переменить ответ.
Определив об этом, Ёринага разозлился и почувствовал себя очень униженным. Ускользали его шансы на почёт и могущество. Сделав вывод, что его воля обязана восторжествовать кроме того над волей императора-инока, он обратился за помощью к отцу.
Фудзивара Тададзанэ, папа Ёринаги, достиг возраста семидесяти двух лет и уже давно отошел от дел и жил в собственном летнем дворце в Удзи, что входил в храмовый ансамбль Бёдоин. Как ветшайший из придворных дома Фудзивара, он все еще пользовался достаточным влиянием, к тому же с императорским домом его связывали не только родственные отношения по материнской линии, но и одна из его дочерей являлась первой супругой императора-инока. Его карьере возможно было позавидовать. Он с честью служил двоим императорам подряд и занимал пара высших постов в правительстве. Кроме того пребывая в отставке, Тададзанэ не отказывался от церемоний и пышности, подобающих персоне высокого положения, и знать из столицы посещала его во дворце. Не обращая внимания на все качества, разрешившие ему стать удачливым придворным, Тададзанэ имел слабость, которая, казалось, противоречила всему, за что он выступал: он обожал собственного младшего сына Ёринагу — через чур очень сильно обожал — и из-за какого-либо любопытного несовпадения темпераментов очень враждебно относился к старшему сыну, регенту Тадамити.
Неожиданный приезд Ёринаги в Удзи вынудил узкие веки под седыми бровями Тададзанэ жадно задергаться. Он слушал сына без звучно. Но унылый вид и несчастный сына в итоге заставил его распрямиться, как будто бы он планировал с остатками собственных сил, и высказаться так:
— Хорошо, ты не должен вследствие этого так очень сильно расстраиваться. Я не так стар, дабы не смог похлопотать для тебя перед его величеством. Съезжу к нему и прослежу, дабы дела поправились. Сейчас я сделаю исключение и рядом с тобой отправлюсь верхом в столицу.
Дело выяснилось не таким несложным, как сохранял надежду Тададзанэ. То под одним предлогом, то под другим ему отказывали в личной встречи у императора-инока; его письма возвращались без ответа. Прошло 14 дней, и оказалось, что он никак не продвинулся. Наконец придворный Цунэмунэ уговорил Тададзанэ дать согласие на встречу с регентом, у которого Цунэмунэ взял обещание личной встречи. Еще один месяц пролетел без надежды на обещанную встречу, и совсем изнуренный, с болью в сердце Тададзанэ возвратился в Удзи.
Пришла зима, декабрь, а с ним и целый год приближался к концу. Только пара дней оставалось до того момента, в то время, когда двор откладывал собственные простые занятия для сложных церемоний встречи Нового года, и сейчас Ёринага снова показался в Удзи совсем обезумевший. Симэко была официально допущена ко двору, и последняя возможность настоять на притязаниях Тадако ускользала.
Утром Тададзанэ поднял собственных слуг и вассалов. От дыхания волов в утреннем воздухе висели белые венчики, в то время, когда карета Тададзанэ тащилась по замерзшей дороге в Киото. Лишь к ночи добрался он до дворца, где лишь бивачные костры стражников во дворе давали какой-то свет. Большие градины отскакивали от ячеистых крыш; сёдзи были откинуты и двери открыты, дабы разрешить войти Тададзанэ. Его провели в приемную, и в том месте он начал ждать с выражением совершенного отчаяния на лице. Он приготовился ожидать до тех пор, пока не вмешается смерть. Равнодушные часы проходили в ожесточённой борьбе эмоций: гордости, любви, тщеславия, безрассудной страсти. Наконец император смягчился и соблаговолил явиться. Не сумев устоять перед мольбами и слезами старого Тададзанэ, он соизволил сдаться.
В Новый год Тадако была провозглашена новой императрицей, а в марте, коронованная, она стояла рядом с императором-ребенком.
Регент, обнаруживший палящую жару в июле невыносимой, удалился в собственный дом вне стен Киото и при дворе оказался редко. Но Ёринага был неутомим, устремляя собственную неуемную энергию на бессчётные мелочи работы. Его неожиданные появления в разных ведомствах правительства вгоняли в страх в сердца младших госслужащих и доводили придворных до изнеможения, делая их еще более вялыми, чем в любой момент. Как близкий родственник юной императрицы, Ёринага осознавал собственный высокое положение и прилежно занимался делами правительства, абсолютно уверенный в будущих плодах собственных трудов. Как советник мальчика-императора, он сейчас заменил практически, если не по должности, собственного брата-регента, и около него группировались приверженцы. Было разумеется предпочтение, которое он отдавал при дворе дому Гэндзи перед домом Хэйкэ. В то время, когда монастыри в Наре угрожали направить на столицу тысячи вооруженных монахов, для переговоров с ними Ёринага послал не Киёмори, а Тамэёси из дома Гэндзи.
на данный момент, в далеком прошлом вышедший из возраста активной деятельности, еще раз оказался при дворе, где он числился почетным министром. Все его упрочнения сейчас были направлены на поддержку Ёринаги. Втайне сделав вывод, что никакое дело не нужно оставлять незавершенным, он намекнул императору-иноку, что способности и состояние здоровья Тадамити делают его неподходящим исполнителем обязанностей регента. Но, в то время, когда он услышал, что Тадамити отказался уходить в отставку, опасаясь, что Ёринага приведет страну к кровопролитию и распрям, Тададзанэ в ярости отправился в архивы Императорской академии, где хранились большая печать и семейные записи дома Фудзивара. Все это он забрал и передал на хранение Ёринаге, тем самым продемонстрировав, что отрекся от собственного старшего сына Тадамити и назначил Ёринагу преемником и своим наследником.
В первой половине 50-ых годов XII века императору-ребенку Коноэ исполнилось тринадцать лет. Приблизительно одновременно с этим у него начало ухудшаться зрение, и он всегда клал на глаза подушечки из красного шелка. Регент Тадамити, к которому у юного правителя появилась сильная привязанность, отыскал искусного лекаря, сравнительно не так давно возвратившегося из Китая, и направил его к императору. Усиливавшиеся недомогания императора тревожили Тадамити, и он довольно часто навещал мальчика, стараясь его утешить приятными беседами. Вид этого хрупкого ребёнка, с рождения заточенного в чёрных дворцовых помещениях, пленника собственного величественного сана, марионетки и жертвы окружавшего его дикого соперничества, вызывал у Тадамити глубокую жалость. Он не имел возможности не думать, как существование юного императора на большом растоянии от радостной судьбы. Отгороженный неукоснительными ритуалами двора, что знал он о безудержных эйфориях легкомысленного детства? Хотя бы раз игрался ли он зимний период в снежки; носился ли весеннею иногда под расцветающими деревьями; плескался ли как водяной чертенок в летних реках и нежился под горячим солнцем; либо карабкался по горам в осеннюю пору и кричал с их вершин так, что напряженные легкие готовься лопнуть? Вызывающе большие сомнения, но, дабы Тадамити когда-либо вспоминал о собственной роли в создании данной бледной, милой фигуры.
В 1155 году, 24 июля, на семнадцатом году судьбы император Коноэ скончался. Его правление продолжалось менее пяти лет. Народ скорбил по смерти императора. Отца Коноэ, императора-инока, сразило это горе, а госпожа Бифукумон была печальна.
Практически сразу после смерти императора-ребенка необычную историю принесла госпоже Бифукумон одна из дам ее свиты госпожа Кии, супруга советника Синдзэя. Она услышала леденящий душу рассказ от собственной служанки, которая слышала все это от странствующего монаха. Император Коноэ погиб неестественной смертью. Пара малоизвестных лиц наслали на него смертельное заклятие, и послужившее обстоятельством безвременной смерти. Практически годом ранее данный монах сам видел, как совершались ужасные обряды в уединенном святилище на горе Атаго. Госпожа Бифукумон пришла в смятение и ужас от услышанного и приказала тут же отправить за медиумом — жрицей Ясурой из святилища Син-кумано.
Заклинательница прибыла и достаточно на долгое время погрузилась в медитацию. Неожиданно сильная дрожь пробежала по ее телу. Она растрепала собственные долгие волосы и была во власти погибшего императора, заговорившего ее голосом:
— …Меня заколдовали. Вбили шипы в изваяние духа Тэнгу [[1]], что в святилище на горе Атаго. Эти шипы ослепили меня. Они стали причиной моей смерти. Ах… горе мне!
В то время, когда голос замолчал, Ясура упала на пол и осталась лежать, утратив сознание. Госпожа Бифукумон в кошмаре звучно завопила и, вцепившись в собственные одежды, зарыдала с таким неистовством, что расстроенные придворные женщины перепугались и, звучно требуя воды и лекарств, перенесли ее в спальные покои.
Тем временем жрица пришла в сознание и направилась к выходу, как будто бы ничего особого не случилось, прижимая к себе матерчатый узел, в котором пребывали разные подарки и профессиональные принадлежности, врученные ей от имени госпожи Кии. Выйдя с территории дворца через одну из задних калиток, она остановилась посмотреть в узелок и с довольным видом дотянулась оттуда аппетитный кусочек жареной утки. Жадно запихнув его в рот, жрица принялась задумчиво жевать и собралась уже направиться в сторону собственного дома, но увидела, как пара псов последовали за ней, и остановилась подобрать с почвы несколько камней, дабы кинуть в них. Один из камней попал в колесо проезжавшей повозки. Тянувший ее юный работник остановился и игриво окликнул жрицу:
— Ну, Ясура, направляешься к себе?
Дама застенчиво приблизилась к нему и остановилась поболтать тихо, поделившись с ним еще одним лакомым кусочком из собственного узелка. В то время, когда они закончили имеется, он помог ей залезть в повозку и продолжил путь в направлении святилища Син-кумано.
Двумя годами ранее, в январе 1153 года, Тадамори из дома Хэйкэ, папа Киёмори, нежданно погиб по окончании нескольких недель заболевания, позванной простудой. Было ему пятьдесят восемь лет. Перед смертью Тадамори добился немногого, поскольку эти годы кроме этого были отмечены ростом могущества Ёринаги, открыто покровительствовавшего Тамэёси из дома Гэндзи и его сыновьям. Вряд ли кто-либо из дома Хэйкэ имел возможность забыть, что именно Ёринага в один раз настойчиво попросил для Киёмори смертной казни на суде, последовавшем за осквернением Священного ковчега, и это кроме этого растолковывало, по какой причине министр не принимал у себя представителей дома Хэйкэ. Но Киёмори никак не проявлял возмущения пристрастием Ёринаги к дому Гэндзи. Совсем осиротев, Киёмори ощущал, словно бы оторван опорный стержень всей его жизни. И перед тем как он смог прийти в себя от горя, Киёмори столкнулся с новыми заботами, захватившими его. У него не только росло довольно много собственных сыновей, но и опекунство над братьями и младшими братьями по отцу кроме этого легло на него. Как юный глава дома, он должен был многому обучаться, потому что будущее дома Хэйкэ пребывало в его руках.
Практически сразу после смерти императора-ребенка советник Синдзэй позвал Киёмори к себе. По окончании смерти отца Киёмори начал относиться к Синдзэю, что был старше его и по возрасту, и по рангу, как к источнику и другу силы и утешения. Он не только вычислял советника своим покровителем, человеком, которому обязан судьбой, но и рассчитывал на Синдзэя как единственного влиятельного защитника дома Хэйкэ перед министром Ёринагой. Киёмори думал, что Ёринага, со всей его целеустремленностью, не имел возможности тягаться с Синдзэем, потому, что тот был непостижим, он никого не посвящал в собственные мысли. В нем чувствовалась глубина, которую никто еще не рискнул разведать; он преуспел в исполнении щекотливых функций — нелегкая задача для большинства людей, не требуя признания и негромко, но упорно делая собственные обязанности год за годом.
В уединении собственной рабочей помещения Синдзэй доверил Киёмори любопытное и тайное задание.
— Дело ответственное и срочное. Каждая небрежность с твоей стороны может привести к подозрению Ёринаги либо Тамэёси из дома Гэндзи — на твою погибель. Дождись заката, после этого начинай отправлять людей, по одному, — сообщил Синдзэй и повторил предупреждение.
В ту же ночь группа из приблизительно пятидесяти солдат покинула столицу и направилась на северо-запад от Киото, в сторону гор, находящихся довольно далеко за муниципальными воротами. Они двигались скоро и уже не так долго осталось ждать встали по склону горы Атаго и, сойдясь совместно на одной из скал, устроили совет. Скоро они опять пустились в путь, на поиски Дзёмё, главного монаха горы Атаго. Прибыв к его жилищу, они звучно заколотили в ворота, требуя их разрешить войти.
— Мы прибыли из Приюта отшельника, солдаты Киёмори из дома Хэйкэ, владетеля Аки. У нас имеется сведения, что некто вступил в тайные отношения с духом Тэнгу в главном святилище и призвал смертельное заклятие на прошлого императора. Император-инок приказал владетелю Аки совершить следствие и взять доказательства. Разрешите войти нас в святилище. В случае, если откажете, станете повинны в сопротивлении императорскому приказу!
Изнутри стали доноситься неясные звуки; после этого показался сам Дзёмё и заговорил с Киёмори:
— Если вы пришли от его величества, у вас должны быть бумаги. Разрешите их взглянуть.
— Эй, ты в том месте, на колени!
В то время, когда Дзёмё опустился на колени, Киёмори сунул ему официальное предписание.
— Неточности исключены, и я не могу отказать. Двери откроют срочно. Ко мне, пожалуйста.
Приказав принести еще факелы, Дзёмё отправился вперед к святилищу, отбрасывая на его двери огромную тень. С резким звуком ключ повернулся в замке. Языки пламени таинственно колебались, освещая напоминающее пещеру помещение, и в нем наоборот Киёмори возвышалось изваяние духа Тэнгу, и из каждого его глаза торчал шип.
— Что такое? Шипы! — выдохнул Киёмори, а за ним Дзёмё и все остальные, кто тянул шеи и высовывался у них из-за плеч.
Больше в том месте делать было нечего. Киёмори заметил то, для чего его отправили. Зрелище было ужасным. Он постоянно высмеивал истории о колдовстве, но это!.. Холодная дрожь пробежала вниз на протяжении позвоночника.
— Отлично. Об этом направляться донести в тот же миг. — Потрясенный всем замеченным, Киёмори повернулся.
Двери надежно закрыли и приложили печать Киёмори. Приказав большей части собственных солдат остаться на страже, в ту же ночь Киёмори прискакал в Киото к Синдзэю.