Армия Франции двинулась на Новару, и гарнизон, складывавшийся из 7000 человек Сфорца, поспешил укрыться в городе. Если бы все шло как в большинстве случаев, то последовала бы осада, и Новара, вероятнее, не устояла бы; но в ночь на 6 июня, в то время, когда Ла Тремуйль все еще занимался приготовлениями, швейцарцы решились на упреждающую атаку и напали на лагерь французов, расположенный в одной-двух милях к востоку. Это было только храброе ответ: швейцарцев было по крайней мере в три раза меньше, у них не было лошадей либо артиллерии, в то время как французы владели и тем и вторым. Действительно, от их кавалерии было не довольно много пользы — почва была мягкой и топкой, и, более того, в темноте лошадям мешали траншеи, каковые выкопали сами французы. Французская артиллерия сперва нанесла атакующим серьезный урон, но тем чудесным образом удалось не сломать строй на протяжении наступления, и весьма не так долго осталось ждать они захватили пушки и развернули их против французов. Те, осознав, что разбиты, впали в панику и бежали, практически не останавливаясь, пока не достигли Альп. Нашествие завершилось. Массимилиано Сфорца, чья репутация была восстановлена, возвратился в Милан; и те города, каковые еще сравнительно не так давно перешли на сторону неприятеля, сейчас с восхищением снова провозгласили его своим господином.
Венеция опять осталась в одиночестве. Альвиано ни в коей мере не был повинен в поражении под Новарой, которая пребывала далеко за пределами земель, на каковые претендовала республика. Однако без собственных французских союзников он не имел возможности сохранять надежду направляться их неспециализированной стратегии. Сперва Альвиано отошел к Адидже в надежде удержать береговую линию реки; но в то время, когда до него дошли сообщения о том, что армия Священной лиги под руководством Кардоны идет на Венето, он поспешил обратно, дабы оборонять Падую. Так, он спас город; но Кардона пробился к самым берегам лагуны, сжёгши Фузину, Местре и Маргеру, откуда он кроме того нанес пара угрожающих выстрелов по самой Венеции.
Тем временем дож Лоредано снова обратился к своим подданным, призывая их делать необязательные пожертвования в казну для спасения республики и, если они являются здоровыми партнерами, вступать в армию. Так как он лично не сделал ни того ни другого — хоть ему и было семьдесят пять лет, но казалось, что подобный жест был бы очень уместным, — сперва венецианцы восприняли его обращение достаточно равнодушно. Но в то время, когда опасность возросла, все больше молодых венецианцев, как знатных, так и несложных жителей, пересекли лагуну и явились в размещение Альвиано, готовые ринуться на неприятеля при любой попытке захватить их город.
Соперник, но же, не предпринял ничего аналогичного. Опять, как это довольно часто бывало и ранее, Венеция была неприступной. Благодаря двум с половиной милям мелководья город был вне досягаемости для испанских пушек. У Кардоны не было судов, он не смог ничего придумать, и спустя один-два дня ему было нужно увести армию обратно. Венецианцы последовали за ним. Сейчас они ощущали себя достаточно сильными, дабы кинуть вызов испанцам, и не хотели, дабы неприятель целым и невредимым ушел на зимние квартиры. 7 октября 1513 года обе армии встретились под Скио, расположенным в нескольких милях к северо-западу от Виченцы, где ломбардская равнина переходит в альпийские предгорья. Это была тяжелая битва, но наконец-то нерегулярная армия Альвиано, складывавшаяся из добровольцев, не обращая внимания на целый собственный энтузиазм, не смогла тягаться с специалистами Кардоны. Сперва венецианцы отошли; после этого неожиданно это отступление превратилось в поспешное бегство. Кому-то удалось спастись, но многие, настигнутые испанцами под стенками Виченцы, погибли на протяжении бегства. Проведитор Андреа Лоредано, родственник дожа, был схвачен и хладнокровно убит. В то время, когда эти новости дошли до Риальто, венецианцы от стыда не могли поднять головы.
По окончании столь пагубного окончания кампании 1513 года возможности Венеции в будущем году были тяжёлыми, в особенности с того времени как ее единственный союзник, французы, были через чур занятыми отражением отрядов Генриха VIII на севере и швейцарцев на востоке, дабы уделять довольно много внимания событиям в Италии. Но не смотря на то, что тот год ознаменовался практически постоянной войной, в особенности во Фриули, он не принес убедительных побед. Лев X, со своей стороны занятый Латеранским собором, не возобновлял боевых действий, как Юлий II. Максимилиан, как в большинстве случаев колеблющийся и ограниченный в средствах, не вмешивался. Практически, обстановка зашла в тупик.
После этого, 1 января 1515 года, в весьма подходящий момент, в Париже погиб Людовик XII. Прошедшей в осеннюю пору, будучи в возрасте пятидесяти двух лет, изнуренный и уже проявляющий показатели преждевременной дряхлости, король женился на принцессе Марии Британской, сестре Генриха VIII. Ей было пятнадцать лет, она была ослепительно прекрасна и владела такой же неиссякаемой энергией, как и ее брат. Людовик пробовал соответствовать юной супруге, но для него упрочнения были чрезмерными, он выдержал всего три месяца.
Его кузен, наследник и зять, Франциск I, был бы более подходящим супругом для юной Марии. Все еще пышущий энергией и Молодостью, он выразил собственные намерения относительно Италии достаточно очевидно, в то время, когда на протяжении коронации официально принял титул герцога Миланского, в то же самое время возобновив контракт с Венецией; и к июлю в Дофине новый король уже собрал армию, насчитывавшую приблизительно 50 000 солдат пехоты и 60 000 воинов кавалерии, которую возглавили Ла Палис, Тривульцио и сеньор де Лотрек, двоюродный брат Гастона де Фуа. Это была угроза, которой лига не имела возможности пренебречь. Не меньше четырех армий собрались, дабы противостоять новому завоевателю: папские силы под руководством брата папы, Джулиано ди Медичи, испанцы Кардоны, миланские армии Массимилиано Сфорца и, наконец, сильный отряд швейцарцев, каковые к этому времени были фактическими хозяевами Милана. Но из этих четырех армий одна, то есть испанцы, направилась к Вероне, дабы не разрешить венецианцам соединиться со собственными французскими союзниками, в то время как папские силы двинулись к По, дабы обезопасисть Пьяченцу. Лишь миланцы и швейцарцы двинулись в горы и заняли позиции у входов в два основных ущелья — Мон-Сени и Мон-Женевр, — через каковые, как ожидалось, должна была пройти армия Франции.
Но ветхий Тривульцио, что, не обращая внимания на много лет, совершённые на французской работе, по рождению был миланцем, не напрасно полвека сражался в Италии. Он не отправился ни одним из предполагаемых перевалов через ущелья и вместо этого пробрался в Италию через равнину Стура; к тому времени, в то время, когда швейцарцы поняли, что случилось, он и его армия благополучно были на пути в Милан. Но Тривульцио не напал на город сходу, предпочтя занять позицию в Мариньяно (современный Меленьяно), расположенном в нескольких милях к югу, по дороге на Лоди и Пьяченцу, в надежде, что венецианцы каким-то образом ухитрятся обойти Кардону и присоединятся к нему.
Швейцарцы, перегруппировавшись в Милане, решили повторить тактику, которая так отлично послужила им в Новаре. Как и в прошедший раз, французы превосходили их численно, и у них не было артиллерии; как и в прошедший раз, швейцарцы рассчитывали на скорость, быстроту и дисциплину при прорыве и на остроту собственных пик в рукопашном бою. Было далеко за полдень 13 сентября, в то время, когда они обрушились на французский лагерь. Французы ожидали нападения и готовься , на правом фланге у них была тяжелая артиллерия, на левом 12 000 гасконских лучников. Наступая под перекрестным огнем, швейцарцы, чьи доспехи всегда были легкими, дабы не сковывать перемещений, несли страшные утраты; но их строй не вышел из строя, и они не остановились, пока неприятель не был в досягаемости их ужасных пик. Сейчас преимущество было у швейцарцев; но наступила ночь, и финал сражения еще не был ясен, в то время, когда по обоюдному согласию приблизительно за два часа до полуночи битва закончилась.
Сражение возобновилось утром, начавшись с еще одной неистовой атаки швейцарцев. Но паузу забрал у горцев победу. В то время, когда французы уже были близки к отступлению, на горизонте показалось облако пыли. Альвиано, ускользнув от испанцев, сейчас скоро пересекал равнину. Прибытие венецианцев, свежих и выполненных решимости, вдохновило солдат Тривульцио и придало им новых сил; швейцарцы же осознали, что битва проиграна. Десять тысяч из них остались лежать мертвыми на поле боя; сохранившиеся, из которых чуть ли не все были без шуток ранены, еле вернулись в Милан.
Но военная слава швейцарских наемников была такова, что первые вести об финале дела под Мариньяно, дошедшие до Рима, информировали об их победе. Отец лично послал послание Марино Дзорци, венецианскому послу, в котором кроме того не пробовал скрыть удовлетворения. Лишь на следующее утро Дзорци взял письма от собственного правительства с известиями об подлинном положении дел. Он тут же поспешил в Ватикан. Лев X был еще в кровати, но по настойчивой просьбе посла принял его, облачившись в халат.
— Святой папа, — сообщил Дзорци, — день назад вы сказали мне нехорошие новости, и это была неправда; сейчас я информирую вам хорошие, и это правда: швейцарцы разбиты.
Он протянул письма папе, что, перед тем как ответить, лично их прочёл.
— Что будет с нами? И с вами? — тихо сказал он, после этого добавил, как бы в раздумьях: — Мы предадим себя в руки христианнейшего короля и будем умолять его о милости.[239]
Битва при Мариньяно была последним большим событием в продолжительной и изнурительной войне, которая окончилось победой Камбрейской лиги. По окончании разгрома швейцарцев не могло быть и речи о том, что Массимилиано Сфорца удержит Милан. 4 октября французы официально вступили во владение крепостью. Два месяца спустя Лев X и Франциск I встретились в Болонье и ратифицировали договор, по которому отец нехотя отказался от Пармы и Пьяченцы — не говоря уже о возвращении Модены и Реджо герцогу Феррарскому — в обмен на невмешательство французов в его предполагаемый захват герцогства Урбино, данный город он хотел дать собственному племяннику Лоренцо. В августе 1516 года в соответствии с Нуайонскому соглашению Изабеллы и внук Фердинанда Карл I Испанский — в недалеком будущем император Карл V— заключил сепаратный мир с Франциском I, признавая его права на Милан в обмен на признание французами претензий Испании на Неаполь. И в декабре того же года в Брюсселе ветхий Максимилиан — по окончании еще одного абсолютно бесплодного похода с целью вернуть Милан, в то время, когда он повернул обратно, кроме того не дойдя до города, — кроме этого отправился на уступки, дав Венеции в обмен на оплату в рассрочку все те почвы, каковые были ему обещаны в Камбре. Он колебался лишь по поводу Вероны, утверждая, что честь империи просто не разрешает ему дать ее венецианцам напрямую; но наконец кроме того данный тяжёлый вопрос был решен. Он отдавал город собственному внуку Карлу Испанскому; Карл передавал его французам, а они, со своей стороны, передали бы его республике, совместно со всеми остальными исконными венецианскими почвами в Северной Италии (не считая Кремоны), каковые занимали сами французы.
Так, все сложилось так, что восемь лет спустя по окончании того, как Камбрейская лига угрожала Венеции полным уничтожением, те же самые силы, что изначально создали Камбрейскую лигу, объединились, дабы вернуть республике практически все ее прошлые владения и еще раз сделать ее главным светским страной Италии. В течение этих восьми лет Венеция очень сильно пострадала и принесла громадные жертвы; но она устояла, и посредством простого для себя сочетания успешной дипломатии, искусного управления национальными делами, и в первую очередь удачи, ей удалось преодолеть трудности. Кроме этого Венеция доказала, что все еще есть неприступной. Как бы без шуток ни угрожали ей неприятели с материка, сам город не пострадал. Обитатели Венеции, услышав об условиях Брюссельского соглашения, имели предлог поздравить себя — как, фактически, они и поступили.
В остальном, но, Венеция ни при каких обстоятельствах не имела возможность остаться прежней. Ее независимость была сохранена и ее владения были ей возвращены, но ее могущество было потеряно. Лишенная собственной превосходства и торговой гегемонии на морях, она уже ни при каких обстоятельствах не имела возможность инициировать и воплощать стратегические политические процессы, как в прошлом. В прежние дни величия устремления Венеции были неизменно обращены на Восток, к Византии, Леванту, Тёмному морю и потом — к источнику ее богатства и удач. Сейчас республика абсолютно поменяла позицию: по существу, она стала итальянским страной — быть может, не таким, как все остальные, потому, что ее история, традиции, необычная форма правления постоянно выделяли бы ее среди других как что-то особое и неповторимое, — но однако итальянским, другими словами ориентированным на Запад, скорее сухопутным, чем морским, подверженным тем же политическим перипетиям, что и другой полуостров, при том что еще совсем сравнительно не так давно она не снисходила до того, дабы признать себя его частью.
Вера в собственную исключительность была подорвана. Не единожды, в то время, когда казалось, что вся христианская Европа встала против нее, Венеция выяснялась на краю пропасти. До сих пор ей получалось спастись; но при новом, чуждом, нестабильном порядке вещей кто имел возможность бы сообщить, чем может закончиться для нее следующий кризис? Достаточно ли для защиты республики рассчитывать на расположение, либо же, как и всем, стоит рассчитывать на необходимость сохранять равновесие сил в Италии? Может ли оно быть порукой защиты со стороны итальянских стран , если одно из них постарается подчинить Венецию? Такое в полной мере быть может, и сейчас венецианцы осознавали, что будущее процветание, если не сегодняшнее выживание, с этого времени будет зависеть не столько от адмиралов, купцов либо кондотьеров, сколько от дипломатов. Так началась великая эра венецианской дипломатии — мастерства, которое республика постигала с основательностью и прилежанием, проявляемыми ее гражданами в любой момент в самые важных для страны вопросах, и в следствии уровень венецианских дипломатов стал легендой во всем цивилизованном мире.
Это не была дипломатия, благодаря которой заводят союзников. Напротив, венецианская дипломатия имела тенденцию сеять недоверие и страх, в громадной степени опираясь на агентов и шпионов, на интригу и скрытность, на ужасную и загадочную неторопливость Совета десяти. Неудивительно, что с течением столетий Венецию окутала — по крайней мере, в умах многих европейцев — воздух, которую мы имели возможность бы ассоциировать с самыми мелодраматическими формами катастрофы Ренессанса. И мало кто осознавал, что венецианские способы дипломатической разведки были столь устрашающими по причине того, что Венеция сама опасалась.
Глава 34
УСПЕХ ИМПЕРАТОРА
(1516–1530)
Будучи втором обоих монархов, я могу лишь повторить за Апостолом: я радуюсь с тем из них, кто в эйфории, и печалюсь с тем, кто в печали.
Дож Андреа Гритти, услышав о пленении Франциска I при Павии
В случае, если Нуайонский соглашение и не принес Италии долгосрочного мира, то, без сомнений, дал желанную передышку. 1517 год был самым спокойным из всех, что не забывало большая часть людей. Это не означает, что сейчас ничего не происходило: год, что начался с захвата турками Каира и закончился написанием девяноста пяти тезисов Мартина Лютера, каковые он прибил к двери церкви в Виттенберге, нельзя сбрасывать со квитанций. Но оба этих серьёзных события не сходу повлияли на политическую обстановку, и обитатели Ломбардии и Венето смогли за эти двенадцать месяцев вернуть собственные уничтоженные дома, опять засеять разоренные поля и ночью тихо дремать, не думая о мародерствующих армиях, насилии, реках и грабежах крови.
направляться перемирие, подписанное в июле 1518 между республикой и империей, еще больше стабилизировало обстановку, и сложно предположить, сколько продлилось бы затишье, если бы 12 января 1519 года в собственном замке в Вельсе, что в Верхней Австрии, не погиб Максимилиан Габсбург. Много упрочнений он приложил к тому, дабы империя обязательно досталась его внуку Карлу, что благодаря последовательности династических альянсов, и череде неожиданных смертей в возрасте девятнадцати лет был повелителем Испании (вместе с Сицилией, Неаполем и Сардинией, не говоря уже о новых американских колониях[240]), Австрии, Тироля, большей части Южной Германии, Нидерландов и Франш-Конте. Но сами размеры этого огромного наследства, вместе с опасением, что империя, в случае, если разрешить ей продолжительное время пребывать в руках одной-единственной семьи, может превратиться в наследственную монархию, стали обстоятельством того, что выборщики склонялись в пользу другого важного кандидата, Франциска I.
Но и европейский правитель Франциск I вовсе не был абсолютным кандидатом на имперский трон. В случае, если сказать о владениях, он не имел возможности соперничать с Карлом; иначе, французский трон был значительно более устойчив, его могущество имело более глубокие корни, его возможности были значительно шире. Более того, в год вступления Франциска на престол победа при Мариньяно принесла ему Милан, а вместе с Миланом контроль над всей Северной Италией впредь до границ Венеции. Несметное достаток французского короля кроме этого представлялось причиной, благодаря которому его кандидатура была предпочтительней, нежели кандидатура Карла, поскольку все семеро избирателей светло дали осознать сначала, что для получения их голосов самым убедительным был бы денежный довод. Также, у Франциска была помощь король Англии Генриха VIII и кардинала Вулси, каковые также были озабочены сохранением баланса сил, и папы Льва X, у которого была самая веская обстоятельство — от Рима до границ королевства Неаполь, владения Карла, было всего сорок миль, и отец не желал для того чтобы близкого соседства с императором.
В течение первых двух месяцев по окончании смерти Максимилиана казалось, что соперники равны; но в итоге деньги, каковые Карл сумел взять взаймы у больших германских банкирских домов — особенно у дома Фуггеров из Аусбурга, — были через чур важной силой. В последний момент отец Лев поменял ответ; и 28 июня 1519 года во Франкфурте Карл стал на трон собственного деда. Для Франциска, что сам выплатил большие суммы в золотых монетах, поражение стало тяжелым ударом его личному и политическому авторитету. Но противоборство на этом не закончилось. Первый этап, прошедший в канцеляриях Европы, был проигран. Сейчас настало время следующего, будущее которого должна была решиться на поле боя.
Тем временем Венеция, в отличие от папы, осталась верна собственному французскому союзнику. Со времени собственного вступления на престол Франциск доказал, что есть надежным втором Венеции; так как в большинстве случаев ему она была обязана возвращением собственных владений на материке. Республика была бессильна оказать ему значительную помощь в борьбе за императорскую корону, но не видела обстоятельств поменять собственную политику лишь по причине того, что эта борьба окончилась неудачей. Исходя из этого, в то время, когда послы Карла V летом 1521 года обратились к ней прося разрешить имперской армии вольно пройти через ее владения, они взяли вежливый, но жёсткий отказ. Контракт Венеции с Францией не разрешает дать такое разрешение; республика лишь может сохранять надежду, что его императорское величество согласится послать собственных солдат второй дорогой, так что она не будет вынуждена показывать противодействие тем, с кем желала бы жить в мире.
Данный ответ был одним из первых ответственных заявлений, сделанных Антонио Гримани, что 6 июня стал семьдесят четвертым дожем Венеции по окончании Леонардо Лоредано. Ветхий Леонардо не был блестящим правителем и не оказал особенно сильного влияния на судьбы Венеции, но его правление пришлось на самый тяжелый период ее истории, из перепетой которого она вышла фактически невредимой; следовательно, в глазах собственных подданных он неизбежно ассоциировался со спасением республики. Дож Лоредано умер в возрасте восьмидесяти пяти лет, и его смерть честно оплакивали, его погребальная процессия и похороны в церкви Санти Джованни э Паоло отличались кроме того торжественностью и большей величественностью, чем в большинстве случаев; его надгробие, находящееся справа от алтаря, должно было быть прекрасным — не обращая внимания на то, что было нужно прождать еще полстолетия, перед тем как работы по его сооружению были полностью завершились.
Нужно сообщить, избрание Антонио Гримани был необыкновенным выбором. Начать с того, что ему было восемьдесят семь лет — ветшайший дож, которого когда-либо возводили на престол в Венеции; во-вторых, его репутация была очень запятнана, в то время, когда во второй половине 90-ых годов пятнадцатого века, заслуженно либо нет, он был обвинен из-за захвата Лепанто турками.[241] По окончании трех лет изгнания в Далмации он отыскал убежище в Риме, где кардинальская шапка его сына, приобретённая много лет назад за 30 000 дукатов, несомненно, была очень нужной, именно поэтому Гримани получил доступ к папскому двору и возможность оказывать республике маленькие дипломатические услуги. Так он понемногу опять вошел в милость и в 1509 году большинством голосов в Громадном совете (1365 против 100) был призван обратно в Венецию и удостоен должности прокуратора собора Сан Марко, в качестве которого на собственные индивидуальные средства организовал восстановление кампанилы, и конкретно при нем колокольня в первый раз купила зеленую пирамидальную крышу и собственные нынешние формы.[242]
Но настоящая обстоятельство избрания ветхого Антонио дожем, вероятнее, заключалась в очевидном жажде сохранить помощь очень влиятельного в Риме кардинала. Меньше чем месяц назад отец заключил новый альянс с императором, и не смотря на то, что венецианцы не считали, что находятся в яркой опасности, с их стороны было бы глупостью в таковой момент отважиться на противодействие собственному самый ценному союзнику при папском дворе, которого многие достаточно оптимистично разглядывали в качестве вероятного преемника Льва X на престоле святого Петра.
К несчастью для Венеции, события развивались через чур скоро, дабы она имела возможность извлечь хоть какую-то пользу из избрания Гримани. Ранней в осеннюю пору 1521 года объединенная армия императора и папы выступила в поход. В отсутствие какого-либо сопротивления со стороны французов она легко прошла через Ломбардию, 19 ноября захватив Милан, а после этого быстро захватив подряд Лоди, Парму, Павию и Пьяченцу практически без единого выстрела. Затем 1 декабря 1521 года отец Лев X умер от неожиданной лихорадки, которой заболел, возвращаясь с охоты. Будучи флорентийцем и участником семейства Медичи, Лев постоянно сохранял классическую враждебность по отношению к Венеции: венецианцы в ответ от всей души его ненавидели, и новость о смерти папы целый город воспринял с восхищением. Сануто обрисовывал это как «miraculosa е optime nuova» («прекрасную хорошую весть»); он писал, что праздник был таковой, как если бы республика одержала великую победу либо как если бы погиб турецкий паша, поскольку Лев был погибелью христианства. Но веселье закончилось достаточно скоро, в то время, когда стало известно имя преемника: им стал не их соотечественник кардинал Доменико Гримани, как сохраняли надежду венецианцы, но человек, что не мог быть никем иным, как императорской марионеткой, — голландец Адриан Утрехтский, что был наставником императора и в то время кроме того являлся императорским наместником в Испании. Надежда показалась опять, в то время, когда в следующем году Адриан погиб; но предлогов для ликования стало еще меньше, в то время, когда последовавший в ноябре 1523 года конклав дал голоса еще одному Медичи — двоюродному брату Льва X, Джулио, что принял имя Климента VII.
К тому времени дож Антонио Гримани также сошел со сцены — не смотря на то, что успел дать своим подданным важный предлог сожалеть, что они по большому счету его избрали. Это неудивительно, поскольку он был нерешительным, медлительным и скоро стал открыто дряхлым. К сожалению, он кроме этого был упрямым, отказавшись от пожизненной пенсии в 2000 дукатов в год и пышных похорон, предложенных ему нетерпеливым сенатом в обмен на отказ от занимаемой должности. Единственным утешением было то, что, вероятнее, Гримани оставалось недолго; и целый город испытал чувство облегчения, в то время, когда 7 мая 1523 года венецианцы услышали, что он наконец испустил последний вздох. Его похоронили как приличествовало его заслугам, в скромной церкви Сан Антонио ди Кастелло, которая практически три столетия спустя была уничтожена Наполеоном, дабы высвободить место для публичных садов.[243]
Преемник Примани, Андреа Гритти, был намного более впечатляющей фигурой. Большой и прекрасный, он легко нес бремя собственных шестидесяти восьми лет и похвалялся, что ни дня в жизни не болел. В юности он сопровождал собственного деда на протяжении дипломатических миссий в Англию, Францию и Испанию, он вольно обладал языками этих государств, и латинским, греческим и турецким. Это последнее достижение было результатом затянувшегося нахождения в Константинополе, на протяжении которого Гритти был арестован по обоснованному обвинению в шпионаже и заключён в под стражу, избежав казни на колу лишь благодаря протекции визиря Ахмеда, собственного друга. Говорят однако, что он был неординарно популярен как среди турок, так и среди европейской колонии, причем нескольких дам видели стоящими в слезах у ворот колонии, в то время, когда Гритти в том направлении вошел. Позднее он преуспел как на дипломатической, так и на военной работе — на гражданской должности — на протяжении войны Камбрейской лиги. Он являлся действующим проведитором армии, в то время, когда 20 мая 1523 года его избрали дожем. Быть может, это страно ввиду его заслуг, но ему так и не удалось расположить к себе население украины, что сохранял надежду, что изберут его главного соперника, Антонио Трона, а потому масса людей глухо и недружелюбно гудела: «Ум, ум, трум, трум», в то время, когда Гритти совершал церемониальный обход пьяццы Сан-Марко. Но ни тогда, ни позже его непопулярность не имела особенного значения.
По-видимому, избиратели предпочли Андреа Гритти в большинстве случаев из-за его дипломатического опыта, потому, что его возвышение случилось в то время, в то время, когда республика была вовлечена в очень щекотливые переговоры с империей. Оказалось, что Карл V в качестве правителя весьма отличался от собственного деда — отличался не только огромностью и богатством владений, но политическими устремлениями и характером. «Господь поставил вас на путь, ведущий к глобальной монархии», — сообщил его великий канцлер Меркурино де Гаттинара на протяжении восшествия Карла на престол, и он ни при каких обстоятельствах не забывал об этом. Дело было не в личном тщеславии императора, он полагал эту задачу священным долгом, выполнением божественного плана, в соответствии с которому христианский мир должен быть объединен политически и духовно под знаменем его империи. Тогда и лишь тогда христиане смогут изгнать вторгнувшихся неверных и, в то время, когда благополучно справятся с турками, направят объединенные силы против Мартина Лютера и его шайки еретиков.
Такова была цель, которой Карл посвятил собственную жизнь, и по крайней мере в тот момент всемогущий Господь был на его стороне. За те четыре года, что Карл был на троне, его позиции неизменно усиливались за счет его главного соперника, короля Франции. Карл не только вернул Милан и Ломбардию; посредством дипломатии ему удалось заручиться помощью король Англии Генриха VIII. Соглашение должно было быть скреплено его обручением с дочерью Генриха Марией — девочка, не смотря на то, что ей было всего шесть лет, ранее была обручена с Франциском — и после этого было подтверждено в Виндзоре, в то время, когда Карл лично приехал в Англию в первой половине 20-ых годов шестнадцатого века. В том же году войска Карла отразили новые атаки французов в Италии и захватили Геную. Тем временем в Риме один эргономичный отец сменился вторым, что, будучи другом императора, владея тесными связями с империей, давал слово быть еще более податливым.
Венеции пришло время пересмотреть собственную позицию. Ее альянс с Францией все больше становился обузой, в особенности с того времени как недавняя триумфальная кампания императора прошла под звучно звучащим везде лозунгом «освобождения Италии от тирании французов». Иначе, разногласия республики с империей пришлось тяжело урегулировать. Кроме того колеблющийся, медлительный ветхий Максимилиан с трудом шел на компромисс в вопросах, касающихся владений, каковые он считал принадлежащими империи. Карл, взойдя на престол, срочно поднял пара ветхих спорных вопросов, каковые, как сохраняли надежду венецианцы, были благополучно забыты в Брюсселе в 1516 году. Переговоры настойчиво длились, и наконец 29 июля 1523 года, меньше чем через три месяца по окончании избрания Гритти. Венеция заключила в Вормсе официальное соглашение с империей, в соответствии с которым в обмен за уплату 200 000 дукатов в течение восьми лет она имела возможность сохранять все бывшие имперские почвы в собственном владении. Любая из сторон дала согласие защищать итальянские владения друг друга, помимо этого случая, в то время, когда в роли агрессора выступал отец; любая из сторон давала слово обеспечить охранные грамоты подданным друг друга, со свободой проживания и торговли. Сверх того Венеция пообещала отправить в любое время, в случае, если потребуется, двадцать пять галер для защиты Неаполя, за исключением того случая, в то время, когда эти галеры пригодятся республике для войны с турками. Поручителями для соглашения — которое было кроме этого подписано Франческо II Сфорца, сыном Лодовико иль Моро, которому император обеспечил трон Милана, — должны были совместно выступить Генрих и папа VIII, они оба были лично приглашены присоединиться к нему.
После этого, допустимо не без некоего смущения, дож написал королю Франции. Венеция, растолковывал он, была вынуждена ратифицировать договор, в силу того, что не прибыли французские армии, без которых она не имеет возможности сохранять надежду выстоять в одиночку. Она кроме этого желала уважить много раз повторяемые пожелания папы о общем мире в Европе. Исходя из этого Франциск ни за что не должен осознавать это новое развитие событий как враждебный акт; напротив, дружба между двумя государствами осталась неизменной, по крайней мере со стороны Венеции. Самое последнее, чего может хотеть республика, так это любого возобновления боевых действий между силами христианского мира в то время, в то время, когда воинство неверных делается посильнее и с каждым часом все более угрожает Восточной Европе.