Стоял солнечный морозный сутки, в то время, когда путники покинули Бордо и
двинулись в Монтобан, где, в соответствии с последним слухам, пребывала вторая
добрая половина Отряда. Господин Найджел и Форд выехали раньше, мелкий рыцарь сидел
на наемной лошади, а его высокий боевой конь бежал рядом с лошадью Форда.
Через два часа за ними последовал Аллейн Эдриксон, потому что ему нужно было
рассчитаться в таверне и закончить еще множество дел каковые входили в его
обязанности как личного оруженосца сэра Найджела. С ними пустились в путь
Эйлвард и Хордл Джон, при простом оружии, но ехавшие В этом случае верхом,
лошади были деревенские, неповоротливые, но весьма выносливые, талантливые
плестись целый сутки кроме того в случае, если на них сидел дюжий лучник весом в двести
семьдесят фунтов. Они забрали с собой и вьючных мулов, каковые везли в
корзинах гардероб и столовую утварь сэра Найджела, потому что данный рыцарь, не
будучи ни щеголем, ни эпикурейцем, в мелочах отличался утонченным вкусом и
обожал, как бы ни был скуден его стол и жестка жизнь, имеется в любой момент на
белой как снег скатерти и пользоваться серебряной ложкой.
Ночью подморозило, и белая от инея дорога туго звенела под копытами их
лошадей, в то время, когда они выехали из города через восточные ворота и поскакали тем
же методом по какому французский рыцарь прибыл в Бордо в сутки турнира. Все
трое ехали в ряд, Аллейн — опустив глаза и загружённый в размышления об
утреннем беседе с сэром Найджелом. Отлично ли он сделал, что сообщил так
довольно много, либо следовало сообщить еще больше? Что бы ему ответил рыцарь, если бы
он рассказал о собственной любви к леди Мод? Возможно, хозяин, разгневанный,
выгнал бы его за то, что Аллейн злоупотребил его доверием и
гостеприимством? парень уже готов был открыть ему все, в то время, когда нежданно
заявился господин Оливер. Возможно господин Найджел, при собственной любви ко всем
отмирающим рыцарским обычаям, внес предложение бы ему подвергнуться какому-нибудь
особенному опробованию либо совершить подвиг, дабы проверить силу его любви?
Аллейн улыбнулся, стараясь вообразить, каких необычных и необычайных
деяний тот имел возможность бы от него настойчиво попросить. Но каковы бы они ни были, он на все
готов: биться на турнире при дворе татарского владыки, либо отправить вызов
багдадскому султану, либо проходить службу в армиях и сражаться против язычников в
Пруссии. Господин Найджел заявил, что Аллейн высокого рода для любой
дамы, в случае, если лишь у него будет состояние. Как довольно часто парень
пренебрежительно насмехался над данной убогой жаждой иметь золото и почву,
ослеплявшей человека так, что он уже не видел более высоких и неизменных
источников судьбы. А сейчас как словно бы узнается, что лишь посредством данной
золота и самой земли он может сохранять надежду на осуществление грезы собственного
сердца. Но Минстедский сокман отнюдь не приятель коннетаблю замка Туинхэм.
Пускай Аллейну благодаря особенному счастью удастся разбогатеть на войне, разве
неприязнь двух семейств не будет так же, как и прежде разделять его с Мод? И в случае, если кроме того
она его обожает, то Аллейн через чур отлично ее знает и уверен, что ни при каких обстоятельствах она
за него не выйдет без благословения отца. Все это были смутные и нерешенные
вопросы, но в молодости надежды взлетают высоко, и надежда неизменно реяла
над путаницей его мыслей, как будто бы белое перо среди сражающихся наездников.
Но в случае, если Аллейну Эдриксону было над чем задуматься, в то время, когда он ехал по
нагим равнинам Гиени, то его двух спутников больше занимало настоящее и
меньше заботило будущее. Эйлвард по крайней мере полмили сидел боком, глядя
назад, на белый платок, что развевался в слуховом окне большого дома,
выглядывавшего поверх крепостных стен. В то время, когда на повороте дороги дом данный
наконец провалился сквозь землю из виду, лучник лихо исправил собственный металлический шлем, пожал
широкими плечами и отправился дальше, причем его глаза смеялись, а загорелое
лицо сияло от приятных воспоминаний. Джон также молчал, но его взор
медлительно переходил с одной стороны дороги на другую, позже становился
рассеянным, силач вспоминал и кивал, как путник, что делает
наблюдения и старается их запомнить, дабы по окончании о них поведать.
— Клянусь тёмным распятием! — внезапно прорвало его, и он ударил себя по
ляжке красной ручищей. — Я ощущал, что чего-то тут не достаточно, лишь
никак не имел возможности сообразить, чего конкретно.
— Ну и что же это выяснилось? — задал вопрос Аллейн, неожиданно пробуждаясь от
собственных мечтаний.
— Да изгородей, — проревел Джон, звучно расхохотавшись. — Вся
местность ровная, как голова монаха. И право же, я не могу уважать местный
народ. По какой причине они не возьмутся за дело и не выкопают эти долгие корявые
тёмные плети, каковые я вижу везде? Любой земледелец из Хампшира за стыд
почтет, в случае, если у него на земле окажется любая дрянь.
— Ах ты, ветхий дуралей! — отозвался Эйлвард. — Тебе бы следовало
знать, что это такое. Говорят, монахи из Болье отжимают несколько кружку
хорошего вина из собственного винограда. Так вот, в случае, если выкопать эти плети,
все достаток страны провалилось сквозь землю бы, а в Англии осталось бы много пересохших
жадных ртов и глоток, потому что через три месяца эти тёмные плети зазеленеют, и
дадут ростки, и зацветут; а позже на судах через пролив пошлют богатые
грузы медока и гасконского. Но посмотрите на церковь вон в той впадине —
какое количество людей толпится на церковном дворе! Клянусь эфесом, это похороны, а
вот и колокол звонит по погибшему.
Он снял собственный металлический шлем и перекрестился, бормоча молитву за упокой
души.
— И в том месте то же самое, — увидел Аллейн, в то время, когда они отправились дальше, — что
глазу думается мертвым — полно соками судьбы, как и виноградные лозы. Господь
всевышний начертал собственные законы на всем, что нас окружает, если бы лишь отечественный
тусклый взор и еще более тусклая душа были способны прочесть его
письмена.
— Ха, mon petit! — вскрикнул лучник. — Ты возвращаешь меня к тем
дням, в то время, когда ты, как цыпленочек, только что проклюнулся из монастырского
яйца и чуть окреп; и я опасался, как бы мы, получив добронравного молодого
оруженосца, не утратили отечественного кроткого клирика с его негромкой речью. Но я в
самом деле подмечаю в тебе громадные перемены, по окончании того как мы покинули
замок Туинхэм.
— Было бы необычно, если бы этого не случилось, поскольку мне было нужно жить
в совсем новом для меня мире. Все же я уверен, что очень многое во мне
осталось прошлым, и хоть мне приходится помогать земному властителю и носить
оружие владыки земного, было бы весьма худо если бы я забыл о царе небесном
и властителе всего сущего, чьим скромным и недостойным служителем я был до
ухода из Болье. Ты, Джон, поскольку также был в монастыре, но полагаю, ты не
вычисляешь, словно бы поменял прошлым обязанностям, взяв на себя новые?
— Я тугодум, — сообщил Джон, — и, право, как начну думать о таких
вещах, кроме того уныние берет. А все же и в куртке лучника я, как человек,
пожалуй, не хуже, чем был в белой рясе, если ты это имеешь в виду.
— Ты из одного белого отряда в второй, — ответил
Эйлвард. — Но клянусь вот этими десятью пальцами, мне кроме того как-то необычно
представить себе, что всего лишь в осеннюю пору мы совместно вышли из Линдхерста.
Аллейн таковой мягкий и женственный, а ты, Джон, наподобие огромного рыжего
дурачка-переростка; а сейчас ты самый искусный лучник, а он самый сильный
оруженосец, какой проезжал по громадной дороге из Бордо, а я остался все тем
же Сэмом, стариком Эйлвардом и ни в чем не изменился, разве что на душе
побольше грехов да мельче крон в кошельке. Но я до сих пор так и не знаю
обстоятельства, по какой причине ты, Джон, ушел из Болье.
— Да обстоятельств-то было семь, — задумчиво промолвил Джон. — Первая
пребывала в том, что меня вышвырнули вон.
— Ma foi, camarade! К линии остальные шесть! Одной мне хватит и тебе
также. Я вижу, что в Болье народ весьма премудрый и осмотрительный. Ах, mon
ange*, что это у тебя в горшочке?
______________
* Мой ангел (франц.).
— Молоко, хороший господин, — ответила крестьянская женщина, находившаяся в
дверях дома с кувшином в руке. — Не хотите ли, господа, я вам вынесу три
рога с молоком?
— Нет, ma petite, но вот тебе монетка в два су за твои хорошие слова и
хорошенькое личико. Ma foi, она весьма прекрасна. Я желаю остановиться и
потолковать с ней.
— Нет, нет, Эйлвард! — вскрикнул Аллейн. — Так как господин Найджел будет
ожидать нас, а он торопится.
— Правильно, правильно, camarade! Ее мать также известный дама. Вон она копает
почву около дороги. Ma foi! Зрелый плод слаще! Bonjour, ma belle dame!*.
Всевышний да сохранит вас! А господин Найджел сообщил, где он будет ожидать нас?
______________
* Хороший сутки, хозяюшка! (франц.)
— В Марманде либо Эгийоне. Он заявил, что мы не можем миновать его,
так как дорога-то одна.
— Ну да, и дорогу эту я знаю, как приходские мишени в Мидхерсте, —
заявил лучник. — Тридцать раз ездил я по ней в том направлении и обратно, и, клянусь
тетивой, я сохраняю надежду В этом случае также возвращаться по ней с громадным грузом,
чем еду в том направлении. Все мое имущество я вез во Францию в котомке, в противном случае, что мне
досталось, тащил обратно на четырех мулах. Да благословит всевышний человека,
что в первый раз затеял войну. Но вон в той лощине стоит Кардийакская
церковь, а вон гостиница — где три тополя за деревней. Заедем, кружка вина
даст нам силы для предстоящего пути.
Громадная дорога вела через холмистую местность, покрытую
виноградниками, и, мягко извиваясь, уходила на северо-восток; вдалеке
показывались то башни и шпили феодальных замков, то группы сельских хижин,
выступавшие четко и быстро в сияющем зимнем воздухе. Справа зеленая Гаронна
катила собственные волны к морю, на ее широкой груди чернели лодки и барки. На
втором берегу темнела полоса виноградников, а за ними начинались унылые
песчаные Ланды, покрытые увядшим диким терном, вереском и дроком. Они
тянулись в собственном печальном однообразии до светло синий холмов, чьи низкие
очертания выступали на далеком горизонте. А вдалеке все еще возможно было
рассмотреть широкий лиман Жиронды, высокие башни аббатства св. Андрея и св.
Реми, вздымавшиеся над равниной. в первых рядах, на берегу, между последовательностями сияющих
тополей, лежал город Кардийак — серые стенки, белые дома и голубое перо
дыма.
— Это Золотой баран, — заявил Эйлвард, в то время, когда они подъехали к
выбеленной, находившейся в стороне гостинице. — Эй, кто в том месте имеется? — крикнул он
и начал стучать в дверь эфесом собственного меча. — Хозяин, дворник, слуга,
валяйте ко мне! Чтобы вас забрала бледная немочь, лодыри ленивые! Ха! Мишель,
шнобель такой же красный, как в любой момент. Три графина местного вина, Мишель!
Холодище! Прошу тебя, Аллейн, обрати внимание на эту дверь, у меня имеется что
порассказать о ней.
— Сообщите, приятель, — обратился Аллейн к тучному краснолицему хозяину, —
за данный час не проезжал тут рыцарь с оруженосцем?
— Нет, господин, это было часа два назад. Он сам таковой коротышка, не сильный
глазами, лысоват и, в то время, когда особенно злится, говорит весьма тихо.
— Он и имеется, — отозвался оруженосец. — Но я удивляюсь, откуда вы имели возможность
выяснить, как он говорит, в то время, когда гневается; в большинстве случаев он мягок с теми, кто стоит
ниже его.
— Хвала угодникам! Не я же его рассердил! — отозвался жирный Мишель.
— Тогда кто же?
— Это был юный господин де Крепиньи из Сентонжа, что был
тут и вздумал подшутить над британцем, видя, что тот мелок ростом и
кроток лицом. Но данный хороший рыцарь в действительности был весьма спокойным и
терпеливым; он же видел, что господин де Крепиньи еще молод и говорит по
глупости, исходя из этого он придержал собственного коня и начал пить вино, как вот вы
на данный момент, и совсем не обращал внимания на болтовню того…
— А что позже, Мишель?
— Ну, messieurs*, по окончании того как господин де Крепиньи сообщил то да се
и слуги посмеялись, он в итоге звучно крикнул по поводу перчатки у
рыцаря на берете: разве, мол, в Англии обычай таковой, что мужик носит
на шляпе перчатку огромного лучника? Pardieu! Я ни при каких обстоятельствах не видел, дабы
человек так стремглав соскочил с лошади, как данный малоизвестный британец.
Опоздал де Крепиньи договорить, а он уже был подле него, он задыхался, и
лицо у него было отнюдь не хорошее. Я полагаю, господин, — говорит он мягко,
глядя тому в глаза, — что сейчас, в то время, когда я около вас, вы, несомненно,
видите, что это не перчатка лучника? Возможно, нет, — отвечает де
Крепиньи, и губы у него дрожат. И что она не громадная, а весьма маленькая?
— продолжает британец. Меньше, чем я думал, — заявляет тот, опустив
глаза, потому что рыцарь не сводит тяжелого взора с его век. И во всех
отношениях перчатка такая, какую может носить самая прекрасная и прелестная
женщина Англии? — настаивает британец. В полной мере допускаю, — соглашается
господин де Крепиньи и отворачивает лицо. У меня у самого не сильный зрение, и
я часто принимаю одну вещь за другую, — говорит рыцарь. Позже он быстро встал
в седло и уехал, а господин де Крепиньи остался перед дверью и кусал ногти.
Ха! Клянусь пятью Христовыми ранами, много солдат выпивали у меня вино, но ни
один не пришелся мне так по душе, как данный мелкий британец.
______________
* Господа (франц.).
— Клянусь эфесом, это отечественный хозяин, Мишель, — заявил Эйлвард. — А такие
люди, как мы, не помогают у дуралеев. Вот тебе четыре денье, Мишель, —
продолжал Эйлвард, — господь с тобой. А нам еще ехать да ехать.
Бодрой рысью трое друзей покинули Кардийак и харчевню, не
останавливаясь, проехали мимо Сен-Макэра и на пароме переплыли реку Дорпт.
От другого берега дорога ведет через Ла-Реоль, Базай и Марманд, справа все
еще поблескивает река, а оба берега ощетинились обнажёнными ветками
тополей. Джон и Аллейн ехали без звучно, но для Эйлварда любая гостиница,
ферма, замок являлись источником каких-нибудь воспоминаний о любви, набеге,
грабеже, и эти воспоминания являлись развлечением в пути.
— Вон виден дым Базаса, на том берегу Гаронны, — начинал лучник. — В том месте
жили три сестры, дочери паромщика. И, клянусь моими десятью пальцами, возможно
было ехать целый продолжительный июньский сутки и не встретить таких дам! Мари
была высокая и важная, Бланш — petite и радостная, а у брюнетки Агнесы были
такие глаза, что они пронзали вас полностью не хуже вощеной стрелы. Я
задержался в том месте на четыре дня и был пленен всеми тремя, потому что мне казалось,
что стыдно предпочесть одну двум остальным и что это может позвать домашнюю
ссору. Но, несмотря на все мои старания, настроение в доме было
невеселое, и я сделал вывод, что лучше мне уехать. А вон мельница Ле-Сури. Старик
Пьер ле Карон, ее обладатель, был хорошим товарищем, у него в любой момент
пребывала корка и скамья хлеба для усталого лучника. Данный человек, за что
бы он ни брался, трудился до седьмого пота; но он как-то разгорячился,
перемалывая кости, дабы подмешать их в муку, и из-за собственного усердия
схватил лихорадку и погиб.
— Сообщите, Эйлвард, — обратился к нему Аллейн, — а что было с той
дверью, на которую вы приказали мне обратить внимание?
— Pardieu, да! Я чуть не забыл о ней! Что ты видел на данной двери?
— Я видел квадратное отверстие, через которое хозяин, само собой разумеется, может
выглядывать наружу, если не через чур не сомневается в тех, кто стучится к нему.
— А больше ты ничего не видел?
— Нет.
— Если бы ты взглянул повнимательнее, ты бы увидел на двери пятно. Я
в первый раз услышал, как смеется мой дорогой друг Тёмный Саймон, конкретно перед данной
дверью. А позже еще раз, в то время, когда он прикончил французского оруженосца,
вцепившись в него зубами, поскольку сам был без оружия, а у француза был
кинжал.
— Отчего же Саймон смеялся конкретно перед данной дверью?
— Саймон — человек безжалостный и страшный, в особенности в то время, когда подвыпьет, и,
клянусь эфесом, он создан для войны. Он безжалостный и неугомонный. Эту
гостиницу Золотой баран когда-то содержал некоторый Франсуа Гурваль, у него
был свирепый кулак и еще более свирепая душа. Говорили, что многих и
многих лучников, возвращавшихся с войны, он напаивал вином, подсыпав в том направлении
зелье, те засыпали, а позже данный Гурваль их обворовывал дочиста. А наутро,
в случае, если кто-нибудь начинал жаловаться, Гурваль выбрасывал его на дорогу либо
избивал, потому что был человек не добрый и имел довольно много громадных слуг. Саймон как-то
услышал об этом, в то время, когда мы оба были в Бордо, и он настоял, дабы мы отправились
верхами в Кардийак, прихватив с собой крепкую конопляную веревку, и высекли
Гурваля, как он того заслуживал. Итак, мы отправились в путь, но в то время, когда
прибыли в Золотой баран, оказалось, что кто-то предотвратил хозяина о
наших намерениях и нашем приезде, исходя из этого он заложил дверь болтами и в дом
пробраться было нельзя.
Разрешите войти нас, хороший хозяин Гурваль! — крикнул Саймон. Разрешите войти,
нас хороший хозяин Гурваль! — закричал я, но через отверстие в двери мы не
услышали в ответ ни слова. Он лишь давал слово всадить в нас стрелу, в случае, если мы
не уберемся. Что ж, — заявил тогда Саймон, — вы нас не хорошо приняли, тем
более, что мы и отправились в такую даль, лишь дабы пожать вам руку.
Можешь пожать мне руку и не входя в дом, — ответил Гурваль. А как же? —
удивился Саймон. Просунь собственную руку в отверстие, — внес предложение хозяин. Да
нет, у меня рука ранена, — отозвался Саймон, — да и она так громадна, что не
пролезет. Не беда, — говорит Гурваль, что старался поскорей
отделаться от нас. — Просунь левую. Но у меня кое-что имеется для тебя,
Гурваль, — продолжал Саймон. А что именно? — задаёт вопросы тот. Да вот на
той семь дней у тебя ночевал один британский лучник — Хью из Натборна. Мало
ли тут не редкость мошенников! — отвечает Гурваль. Так вот, его совесть плохо
мучает оттого, что он остался тебе обязан четырнадцать денье, он выпивал вино,
за которое так и не заплатил. Дабы снять грех со своей души, он просил
меня, в то время, когда я отправлюсь мимо, дать тебе эти деньги. А данный самый Гурваль был
страшно жаден до денег, исходя из этого он решился протянуть руку за четырнадцатью
денье, но Саймон держал наготове кинжал и приколол его руку к двери. Это я
уплатил за британца, Гурваль! — заявил он, позже быстро встал на коня и
отправился прочь, причем так смеялся, что чуть удерживался в седле, а хозяина
так и покинул приколотым к двери. Вот история этого отверстия, на которое
ты обратил внимание, и пятна на двери. Я слышал, что с того времени с
британскими лучниками стали обходиться получше в данной гостинице. Но кто это
в том месте сидит на обочине дороги?
— Похоже, весьма святой человек, — сообщил Аллейн.
— И, клянусь тёмным распятием, необычные у него товары! — вскрикнул
Джон. — Что это за дерева и осколки камней и старые гвозди, каковые
разложены перед ним?
Человек, увиденный ими, сидел, опираясь спиной о вишневое дерево,
раскинув ноги, как будто бы ему было весьма комфортно. На коленях он держал
древесную доску, а на ней были бережно разложены, совершенно верно товары у
коробейника, кусочки кирпича и всевозможные щепки и камня. На нем была
долгая серая одежда и широкая, потертая и выцветшая шляпа того же цвета, а
с ее полей свисали три круглые раковины. В то время, когда наездники приблизились, они
заметили, что человек данный уже в летах, а глаза у него желтые и
закатившиеся.
— джентльмены и Дорогие рыцари, — вскрикнул он скрипучим голосом, —
хорошие христиане, неужто вы проедете мимо и кинете старика паломника
на голодную смерть? Зрение мое забрано у меня песками Святой почвы, и я вот
уже двое дней не сделал и глотка вина, не съел и корки хлеба!
— Клянусь эфесом, папа, — сообщил Эйлвард, внимательно глядя на старика,
— мне страно, по какой причине стан у тебя таковой полный и пояс так хорошо
стягивает тебя, в случае, если твоя пища была в действительности столь скудной.
— Хороший незнакомец, — ответил паломник, — ты, сам того не хотя,
сказал слова, каковые мне очень горестно слышать. Но я не буду
осуждать тебя, потому что ты не желал опечалить меня либо напомнить о том, что меня
гнетет. Не подобает мне через чур хвалиться тем, что я перенес для веры
Христовой, и все же, раз ты уж увидел это, я обязан сообщить тебе, что
округлость и полнота моего стана проистекают от водянки, которая у меня
началась благодаря через чур поспешного путешествия из дома Пилата на
Масличную гору.
— Видите, Эйлвард, — сообщил Аллейн, покраснев, — пускай данный случай
послужит вам предостережением; вы судите через чур неосновательно! Как вы
имели возможность нанести еще одну обиду святому человеку, что столько вытерпел и
странствовал до священного гроба господа отечественного Иисуса Христа?
— Пускай сатана-искуситель отсечет мне палец! — вскрикнул лучник,
охваченный глубоким раскаянием; но и богомолец и Аллейн подняли руки, хотя
остановить его.
— Прощаю тебя искренне, дорогой брат, — пропищал слепец. — Эти
сумасшедшие слова горше для моего слуха, чем то, что ты сообщил обо мне.
— Молчу, больше тишина, — заявил Эйлвард, — но прошу тебя, прими
данный франк и, умоляю, благослови меня.
— А вот еще один, — сообщил Аллейн.
— И еще! — крикнул Джон.
Но слепой паломник не желал брать денег.
— Безумный, безумный гордыня! — вскрикнул он, ударив себя в
грудь громадной загорелой рукой. — Безумный гордыня! какое количество же мне еще
бичевать себя, пока я не оторву ее из сердца? Неужто ни при каких обстоятельствах мне ее не
одолеть? О, сильна, сильна плоть отечественная, и тяжело подчинить ее духу! Я
происхожу, приятели, из знатного рода и не могу вынудить себя коснуться этих
денег, даже если они спасут меня от могилы.
— Увы, папа, — сообщил Аллейн, — чем же мы тогда поможем вам?
— Я сел тут и ожидаю смерти, — продолжал паломник. — Много лет носил я
в собственной котомке эти драгоценные предметы, каковые, как вы видите, я
разложил перед собой. Было бы грехом, думал я, допустить, дабы они совместно
со мной погибли. Исходя из этого я реализую эти вещи первому хорошему прохожему и
возьму за них хватает денег, дабы добраться до святого храма
матери Рокамадурской, где, надеюсь, и будут покоиться мои ветхие кости.
— А что же это за сокровища, папа? — задал вопрос Джон. — Я вижу лишь
ветхий, старый гвоздь, щепки и кусочки камня.
— Мой дорогой друг, — ответил старик, — кроме того всеми деньгами данной страны запрещено
было бы заплатить подлинную цену за эти предметы. Данный гвоздь, — продолжал
он, снимая шляпу и возводя к небу слепые глаза, — один из тех, посредством
которых человечество получило спасение. Я взял его совместно со щепкой от
настоящего креста господня, из рук двадцать пятого потомка Иосифа
Аримафейского, данный потомок до сих пор жив, он находится в Иерусалиме и
здоров, не смотря на то, что в последнии месяцы его мучают нарывы. Да, имеете возможность
перекреститься, и прошу вас, не дышите на гвоздь и не касайтесь его
пальцами.
— А куски камня и дерева, святой папа?! — задал вопрос Аллейн, затаив
дыхание; он стоял перед драгоценными реликвиями, охваченный глубоким
благоговением.
— Данный кусок дерева от настоящего креста, а данный — от Ноева ковчега, а
вон тот — от дверей в храме умного царя Соломона. Этим камнем кинули в
святого Стефана, а те два — от Вавилонской башни. Тут имеется кроме этого кусок
жезла Ааронова и прядь волос пророка Елисея.
— Но, папа, — увидел Аллейн, — пророк Елисей был лыс, и по данной
причине его оскорбляли злые дети.
— Волос у него, действительно, было мало, — быстро дал согласие паломник, —
оттого-то эта реликвия и имеет особенную сокровище. Выберите каждые из них,
хорошие джентльмены, и заплатите столько, сколько вам посоветует ваша
совесть; потому что я не торговец и не обманщик, и я бы ни за что не расстался с
ними, если бы не знал, что весьма близка моя небесная приз.
— Эйлвард, — взволнованно заявил Аллейн, — второй раз в жизни таковой
счастливый случай чуть ли представится. Я должен иметь данный гвоздь, и я
дам его аббату в Болье, дабы все люди в Англии имели возможность прийти поглядеть на
него и помолиться.
— А у меня пускай будет камешек от стенки храма! — вскрикнул Хордл
Джон. — Моя матушка дала бы все на свете, дабы повесить его над собственной
кроватью.
— А я желаю взять жезл Аарона, — сообщил Эйлвард, — у меня
всего-навсего пять флоринов, так вот, заберите четыре.
— И еще три, — протянул деньги Джон.
— Вот еще пять, Аллейн. — Святой папа, я вручаю вам
двенадцать флоринов, это все, что мы можем дать, не смотря на то, что мы понимаем, какая
это скудная плата за те необычные предметы, каковые вы нам реализовываете.
— Молчи, гордыня, молчи! — крикнул паломник, опять ударяя себя в
грудь. — Неужто я не могу вынудить себя забрать эту жалкую сумму,
предложенную мне за то, что добыто мною усилиями и трудами всей моей жизни?
Давайте ваши презренные монеты. И вот вам драгоценные реликвии, но, я молю
вас, обращайтесь с ними осторожно и благоговейно, в противном случае лучше бы моим
недостойным костям остаться лежать при дороге.
Сняв шапки, приятели с жадностью схватили собственные новые сокровища и
быстро продолжали путь, а паломник остался сидеть под вишневым деревом.
Они же ехали без звучно, держа в руках реликвии, иногда посматривая на
них, чуть веря, что будущее сделала их обладателями предметов, владеющих
столь высокой святостью, потому что каждая церковь и каждый монастырь
христианского мира ревностно жаждали бы купить их. Так они ехали,
радуясь собственной удаче, пока против города Ле-Мас лошадь Джона не утратила
подкову; они нашли около дороги кузницу, и кузнец давал слово исправить дело.
Эйлвард поведал ему о радостной встрече с паломником; но в то время, когда кузнец
посмотрел на реликвии, он привалился к наковальне, подбоченился и без того начал
смеяться, что по его измазанным сажей щекам побежали слезы.
— Ой, господа, — проговорил он, — да старик данный — жулик, он торгует
поддельными реликвиями и был тут на кузне меньше двух часов назад.
Гвоздь, что он вам подал, забран из моего коробки с гвоздями, а что
касается камней и кусков дерева, то их какое количество угодно валяется около
дороги, вот он и набил собственную суму.
— Нет, нет! — возразил Аллейн. — Это был святой человек, он ходил в
Иерусалим и нажил водянку, в то время, когда бежал от дома Пилата на Масличную гору.
— Про это мне ничего не известно, — сообщил кузнец, — я знаю одно:
совсем сравнительно не так давно тут был старик в одежде и шляпе паломника, он сидел вон на
том пне, ел холодного цыпленка и запивал его вином. Позже выпросил у меня
один из моих гвоздей, собрал полную котомку камешков и отправился собственной дорогой.
Посмотрите вот на гвозди, разве они не точь-в-точь такие же, как тот,
что он вам реализовал?
— Господи, спаси нас! — вскрикнул Аллейн, ошарашенный. — Неужто нет
границ людской мерзости? Таковой смиренный старик, так не хотелось ему
брать от нас деньги — и внезапно, оказывается — обманщик и негодяй. На кого же
надеяться, кому верить?
— Я догоню его, — заявил Эйлвард, вскакивая в седло, — отправимся, Аллейн,
возможно, мы поймаем его перед тем, как лошадь Джона подкуют!
Они совместно помчались назад и скоро заметили седого старика паломника,
что медлительно шел в первых рядах них. Услышав стук копыт, он обернулся, и стало
ясно, что его слепота — такое же надувательство, как и все другое, потому что
он скоро перебежал через поле и скрылся в чаще леса, где никто не имел возможности
найти его. Они бросили ему вслед реликвии и отправились обратно к кузнецу,
оскудевши и верою и деньгами.
Глава XXVII