Несложные случаи дают одну лишь изоляцию: Приказал он выстроить большой столб, посадил на него Ивана-царевича и Елену Красивую и провизии им поклал в том направлении на пять лет (Аф. 202, сходно 201). Она его весьма сберегала, из помещения не производила (Худ. 53). Второй пример: Король берег их пуще глаза собственного, устроил подземные палаты и посадил их в том направлении, как будто бы птичек в клетку, дабы ни буйные ветры на них не повеяли, ни красно солнышко лучом не опалило (Аф. 140). Тут уже сквозит запрет солнечного света. Что тут не просто имеется естественное рвение уберечься от солнца, что ужас тут носит другой темперамент, видно из параллелей. Царские дети находятся в полной темноте. Испостроили ей темничу (Онч. 4). Лишь папаша с мамашей не приказали (своим двум сыновьям) показывать никакого свету семь лет (Ж. ст. 367). И приказал царь в почве выстроить помещения, чтобы она в том месте жила, ночь и день все с огнем, и чтобы мужского пола не видала (Худ. 110). Запрет света тут совсем ясен. В грузинских и мегрельских сказках царевна именуется mzeфunaqav. Данный термин может носить два значения: солнцем не виденная и солнца не видевшая (Негромкая-Церетели). Запрет солнечного света имеется и в германской сказке, но свет солнца тут переосмыслен в свет свечи. Женщина тут стала женой льва, радостна с ним, но она требует его посетить с ней ее своих родителей. Но лев заявил, что это через чур страшно для него, поскольку, в случае, если в том месте его коснется луч света, то он превратится в голубя и обязан будет семь лет летать с голубями. Он все-таки отправляется, но женщина приказала сложить зало с этими толстыми и крепкими стенками, дабы ни один луч не пробрался, и в нем он должен был сидеть (Гримм № 88).
С этим запретом света тесно связан запрет видеть кого бы то ни было. Арестанты не должны видеть никого, и их лица кроме этого никто не должен видеть. Очень увлекательный случай имеется у Смирнова в сказке Как воин снимал портрет с королевы. У одного в том месте короля есь красавица-хозяйка, портрет бы с ней снять, а она все в маски ходит (См. 12). Царь приходит к арестанту храбрецу: В то время, когда он пришел, царевич сообщил ему: Не доходи близко, — а сам отвернулся и набрался воздуха в сторону от царя (См. 303). Тут сказываются те же представления, каковые приводят к страху плохого глаза. Попадья посажена в подземелье. У меня, пожалуй, кто-нибудь ее сглазит (357). Вятская сказка сохранила последствия, каковые смогут случиться, в случае, если посмотреть на заключенных. Жила она в подвале. Хто поглядит из муськова полку (т. е. мужчин), из молодых, то здорово болел народ (3В 105). Вятская же сказка сохранила запрет упоминания арестантов. А он в темниче… Про нево не след и сказать: тебя так как заберут! (28).
Приведем еще один хороший пример из русской сказки, где мы имеем сходу пара видов запретов. Храбрец попадает в иное царство, и между встречным и ним завязывается следующий разговор:
— Что же у вас, господин хозяин, месность экая у вас широкая, — и башня к чему эка выстроена, не одного окна и некакого света нет, к чему она эка?
— Ах, приятель мой, в данной башни застата царская дочь. Она, говорит, как принесена, появилась, да и не показывают ей никакого свету. Как кухарка ли, нянька принесет ей кушанье, тольки сунут ей в том месте, и не заходят вовнутрь. Так она в том месте и живет, ничего вовсе не знат, какой таковой народ есь.
— Неужто, господин хозяин, люди не знают, кака она, хороша ли, чиста ли, нечиста?
— А господь ее знает, хороша ли, плоха ли, чиста ли, нечиста ли. Кака она есь, не знают люди и она не знает, каки имеется люди. Ни при каких обстоятельствах не выходит, не показывается на люди (См. 10).
Данный интересный пример включает еще одну подробность: метод, каким подается пиша. Лишь сунут ей в том месте, и не заходят вовнутрь. Уже выше мы видели, что царским детям ставят провизии сходу на пять лет (Аф. 202). Это, само собой разумеется, фантастическая деформация. Сказки сохранили и более правильные информацию о том, как подавалась пища. Приказал ему папа склась каменный столб; лишь бы ему была, значит, кровать-окошко и лежанка, решотки штобы были крепкие: форточку покинуть маленькую, штобы пишшу лишь совать (ЗП 18). То же о девушке: Ее приказали в каменный столб закласть… Покинули окошечко, штоб ей подавать по стаканчику водицы да по кусочку сухарика из дней в день (Худ. 21).
Абхазская сказка отлично сохранила еще два запрета: запрет касаться почвы и запрет на простую пищу. Царских детей кормят пищей, содействующей их чудесным качествам: Собственную сестру держали в высокой башне. Воспитывали ее так, что ее нога не касалась почвы, мягкой травы. Кормили ее лишь мозгами зверей (Абхазские сказки).
В русских сказках запрет не касаться почвы прямо не высказывается, не смотря на то, что он вытекает из сиденья на башне.
Так мы видим, что сказка сохранила все виды запретов, некогда окружавших царскую семью: запрет света, взора, пищи, соприкосновения с почвой, общения с людьми. Совпадение между историческим прошлым и сказкой так полное, что мы вправе утверждать, что сказка тут отражает историческую реальность.
5. Заключение девушки…
Но данный вывод не в полной мере нас может удовлетворить. До сих пор мы разглядывали лишь формы заключения и относящиеся ко мне запреты, безотносительно к тому, кто подвергается заключению. В случае, если сравнить материалы, собранные у Фрэзера, с теми материалами, каковые дает сказка, возможно видеть, что Фрэзер говорит о царях, вождях, сказка время от времени говорит о царских детях. Но нужно заявить, что и в сказке время от времени сам царь вместе с детьми находится в подземелье…: царь выстроил себе громадный подвал и спрятался в нем и завалили его в том месте (Сад. 11), а во-вторых, и в исторической действительности запреты были необходимы не только для царей, но и для наследников. У Фрэзера находим: Индейцы Гранады в Южной Америке до семилетнего возраста содержат будущих их жён и вождей в заточении. условия заточения были жёсткими: им не было возможности видеть солнце — в другом случае они утратили бы право на звание вождя (Фрэзер 557).
Но мы привели еще не все случаи. Сказка сохранила еще один вид запретов, что в данной связи не засвидетельствован, но засвидетельствован в связи пара другой. Это — запрет стричь волосы. Волосы считались местонахождением души либо волшебной силы. Утратить волосы означало утратить силу. С этим мы еще много раз встретимся, пока же достаточно напомнить хотя бы историю Далилы и Самсона. Никуда она из терема не ходила, свободным воздухом царевна не дышала; довольно много у ней и костюмов цветных и каменьев дорогих, но царевна скучала: душно ей в тереме, в тягость покрывало! Волосы ее частые, златошелковые, не покрытые ничем, в косу связанные, упадали до пят, и царевну Василису стали величать: золотая коса, непокрытая краса (Аф. 560). Золотая окраска волос нас займет в другом месте, а до тех пор пока ответственна протяженность их. Мотив долгих волос заключенной царевны особенно ясен в германской сказке (Гримм № 12 — Рапунцель). В то время, когда ей исполнилось 12 лет, волшебница заключила ее в башню, лежащую в лесу, не имевшую ни лестниц, ни дверей… У ней были долгие, прекрасные волосы, узкие, как золотая ткань. Слыша голос волшебницы, она развязывала собственные косы, обвязывала их около крючка у окна, и тогда они спадали на двадцать локтей, и волшебница по ним подымалась. Долгие волосы заключенной царевны — довольно часто видящаяся черта. В грузинской сказке Иадон и Соловей красивая женщина живет в высокой башне, откуда спускает вниз собственные золотые волосы. Дабы победить красавицу, необходимо прочно намотать волосы на руку (Негромкая-Церетели 151).
Запрет стричь волосы нигде в сказке не высказан прямо. Однако долгие волосы заключенной царевны — довольно часто видящаяся черта. Эти волосы придают царевне особенную привлекательность.
Запрет стричь волосы не упоминается и в описаниях заключения царей, жрецов и царских детей, не смотря на то, что он в полной мере вероятен. Но запрет стричь волосы известен в совсем другой связи, то есть в обычае изоляции менструирующих девушек. Что менструирующих девушек подвергали заточению, это достаточно известно. Фрэзер показывал кроме этого, что таким девушкам запрещалось стричь и расчесывать волосы.
Между обычаем изолировать царских детей и царей и обычаем изолировать девушек имеется несомненная сообщение. Оба обычая основаны на однообразных представлениях, на однообразных страхах. Сказка отражает как ту, так и другую форму изоляции. Образ девушки, подвергавшейся заключению в сказке, уже сопоставлен с изоляцией девушек, производившейся когда-то на протяжении месячных очищений. Для подтверждения данной мысли Фрэзер приводит миф о Данае (Фрэзер 563). Эту же идея высказывает фон-дер-Лейен в собственной книге о сказке, и она же повторена в издании афанасьевских сказок под редакцией Азадовского, Соколова и Андреева. Вправду, Рапунцель подвергается заключению при выполнении ей 12 лет, т. е. при наступлении половой зрелости; она заключена в лесу. Конкретно в лес уводились девушки. Наряду с этим они время от времени носили шлемы и скрывали собственный лицо. Тут вспоминается царевна, носящая маску. Имеется еще одно мысль в пользу этого сопоставления: за заключением девушки в большинстве случаев направляться брак ее, как мы это видим в сказке. Довольно часто божество либо змей не похищает девушку, а навещает ее в темнице. Так дело происходит в мифе о Данае, так оно время от времени происходит и в русской сказке. Тут женщина беременеет от ветра. Он побаивался, чтобы не забаловалась. И посадил ю в высоку башню. И дверь каменщики заложили. В одном месте между кирпичей была дырка. Щель, одним словом. И стала раз та царевна навколо той щели, и надул ей ветер брюхо (Сев. 42). Сиденье в башне очевидно подготовляет к браку, притом к браку не с простым существом, а с существом божественного порядка, от которого рождается божественный же сын, в русской сказке — Иван-Ветер, а в греческом мифе — Персей. Чаще, но, заключена не будущая мама храбреца, а будущая супруга храбреца. Но в целом аналогия между сказкой и обычаем тут значительно не сильный, чем аналогия царских заключения детей и мотива царей. В сказке совсем однообразному заключению подвергаются как девушки, так и мальчики, и братья с сестрами совместно.
Сопоставляя эти факты, мы должны задать вопрос себя, в какой связи стоят эти две формы заключения между собой и со сказкой. Заключение девушек древнее, чем заключение царей. Оно имеется уже у самые примитивных, самые первобытных народов, к примеру у австралийцев. Сказка сохраняет оба вида. Эти две формы вытекают одна из второй, наслаиваются друг на друга и ассимилируются между собой, причем изоляция девушек сохранилась в более бледных формах и посильнее выветрилась. Изоляция царских наследников — более позднего происхождения; тут сохранился множество исторически засвидетельствованных подробностей.
Мотивировка заключения
Отечественное рассмотрение было бы неполным, если бы мы не остановились еще на одной подробности, а именно на вопросе о том, чем это заключение вызывается, как оно мотивируется. Заключение царей в исторической действительности мотивировалось тем, что царь либо жрец наделен сверхъестественными свойствами либо есть воплощением божества, и в соответствии с этим верованием предполагается, что движение природных явлений в большей либо меньшей мере находится под его контролем. На него возлагают ответственность за нехорошую погоду, нехороший урожай и другие стихийные бедствия (165). Именно это приводило к особенной заботливости о нем, приводило к обереганию его от опасности. Фрэзер принимает данный факт, но не пробует растолковать, по какой причине влияние света либо глаза либо соприкосновение с почвой гибельны.
Сказка не сохранила нам мотивировок аналогичного характера. Жизнь окружающего народа в сказке не зависит от осуждённых. Лишь в одном случае мы видим, что от нарушения запрета здорово болел народ (3В 105). В сказке дело идет лишь о личной безопасности царевича либо царевны. Но забота о сохранении царя сама основана на более старом и не созданном Фрэзером представлении, что воздушное пространство начинен опасностями, силами, каковые в любую секунду смогут разразиться над человеком. Мы не будем тут разрабатывать это положение. На него показывал уже Нильссон: все наполнено малоизвестным, вгоняющим в ужас. Табу появляется из страха, что от соприкосновения случится что-то наподобие замыкания (Nilsson 7). Для майя, — говорит Бринтон, — леса, темнота и воздух наполнены загадочными существами, каковые в любой момент готовы навредить ему либо услужить, но в большинстве случаев — навредить, так что преобладающее количество этих созданий его фантазии — злокозненные существа (Brinton 251).
Возможно с уверенностью заявить, что этнографы наподобие Бринтона и Нильссона ошибаются лишь в одном: силы, духи, окружающие человека, «малоизвестными» представляются лишь этнографам, а не самим народам — эти отлично их знают и воображают их себе совсем конкретно и именуют их имена. В сказке ужас, действительно, часто бывает неопределен, но столь же довольно часто он выяснен и точен: опасаются существ, каковые смогут похитить царских детей.
Данный религиозный ужас в преломлении сказки формирует заботу о царских детях и выливается в художественную мотивировку беды, наступающей за нарушением запрета. Достаточно царевне выйти из собственного заключения погулять в сад, подышать свежим воздухом, дабы откуда ни возьмись показался змей и унес ее. Меньше, детей оберегают от похищения. Такая мотивировка появляется уже достаточно рано: так, в зулусской сказке мы читаем:
Они жили, не выходя наружу, их мать воспретила, говоря, что если они выйдут наружу, они будут уведены воронами и убить! (Сказки зулу 91). То же, стадиальною значительно позднее, в египетской сказке-мифе. уходя, Бата говорит собственной жене: Ты не выходи наружу (из дома), дабы не увлекло тебя море (Викентьев 39; Струве 55). И еще позднее в сказке: Царь отдал приказ нянькам, дабы они царевну берегли, на улицу не отпускали, дабы не унес Ворон Вороневич (См. 323).
Из всех видов запретов, которыми пробовали обезопасисть себя от демонов, являющихся в сказке в форме змеев, воронов, козлов, чертей, духов, вихря, кощея, яги, и похищающих дам, детей и девушек — из всех этих видов запрета оптимальнее в сказке отражен запрет покидать дом. Остальные виды катартики (пост, темнота, запрет прикосновений и взглядов и пр.) отражены не сильный. Но все-таки тут не все еще светло. Так, по некоторым косвенным показателям возможно делать выводы, что нахождение под почвой либо в темноте либо на башне содействовало накоплению волшебных сил не в силу запретов, а просто как таковое. Так, в сказании племени зуньи (Сев. Америка) папа, будучи великим жрецом, посвятил собственную дочь священному служению (to sacred things) и потому постоянно держал ее в доме в стороне от взоров всех мужчин и всех подраставших. Но в ее помещение попадает солнечный свет, рождается ребенок. Этого ребенка тайно отправляют из дому в лес, где он воспитывается оленем (Cushing 132). Такие случаи нужно иметь в виду исследователям мифа о Данае. Мы знаем, что в старом Перу держали взаперти солнечных дев. Люди их ни при каких обстоятельствах не видели. Они считались женами солнца, практически являясь жёнами помощника всевышнего-солнца, т. е. инки (Karstens). Солнце по большому счету появляется поздно, оно в этих обстоятельствах, как мы заметим ниже, отражает земледельческие представления. Сказка, как уже указано, солнца в данной роли практически не знает: она более архаична, чем эти случаи.
Итоги
Все изложенные тут материалы дают нам право на следующее заключение: старейшим религиозным субстратом отечественного мотива есть ужас перед невидимыми силами, окружающими человека. Обстоятельства этого явления еще слишком мало созданы историками-этнографами и не входят в компетенцию фольклориста. Данный ужас ведет к тому, что менструирующих девушек подвергают заключению, дабы оградить их от этих опасностей. В сказке это явление отражено в образе девушки, заключенной в лесу, причем у нее вырастают долгие волосы. С возникновением власти вождя-царя либо жреца эти заботы в тех же формах появляются в отношении царя и всей его семьи. Подробности заключения царей и сопровождающие это заключение запреты в точности соответствуют подробностям, имеющимся в сказке. В частности, сказка отразила запрет света, запреты, которые связаны с пищей и едой, запрет показывать лицо, запрет прикасаться к почва. Сказка содержит лишь единичные следы представления, что благо осуждённого царя связано с благом народа. В сказке имеется рвение к личной безопасности царских детей. Сказка пользуется мотивом нарушения и заключения его в качестве художественной мотивировки и подготовки похищения царских детей змеями и другими неожиданно и неизвестно откуда появляющимися существами. Само же заключение в сказке ни при каких обстоятельствах не мотивируется. Мотивировка его бешенством отца (Гримм 198) и т. п. в любой момент единична, не обычна для сказки, формирует переход в новеллистический жанр. Этот мотив перешел и в новеллистическую литературу, и в народную книгу, и в агиографическую литературу, но тут он довольно часто завуалирован и деформирован. В сказках новеллистического содержания супруг по окончании свадьбы выстроил жене дворец и сделал в этом дворце одно лишь окно и т. д. (Минаев 82). В будущем оказывается, что это сделано, дабы испытать женскую верность. Время от времени такое заключение имеется средство преследования жен: И бабу бедную, безвинную, беспричинную посадили. Помешшик у себя же на дворе выклал ей башню — из кирпичей столб — и закрыл ее в етот столб… Покинули ей мелкое окошечко: сухарь и воду подают ей исть туды (Аз. 5). Мотив женщин и заключённых девушек обширно использован в новеллистической литературе. Этим приемом пользуются ревнивые мужья. Иначе, осуждённые дамы представляются святыми страдалицами, и этот мотив перешел и в агиографическую литературу (Веселовский 1878; 1913, 70).
II. Беда и противодействие
Беда
Мы можем следить дальше за развитием событий в сказке.
Запрет не покидать высока терема неизменно нарушается. Никакие замки, никакие запоры, ни башни, ни подвалы — нет ничего, что оказывает помощь. Срочно затем наступает беда. Нужно лишь добавить, что посажение детей в столб — элемент не необходимый, и что беда наступает время от времени сначала сказки.
Какая-либо беда — главная форма завязки. Из противодействия и беды создается сюжет. Формы данной беды очень разнообразны, так разнообразны, что они не смогут быть рассмотрены совместно. В данной главе никакого объяснения форм данной беды разрешено быть не имеет возможности. За посажением в столб либо темницу в большинстве случаев направляться похищение. Дабы изучить это похищение, мы должны будем изучить фигуру похитителя. Основной, основной похититель девушек — змей. Но змей выступает в сказке два раза. Он появляется мгновенно, уносит девушку и исчезает. Храбрец за ним отправляется, встречает его, и между ними происходит бой. Темперамент змея возможно узнан лишь из анализа змееборства. Тут лишь возможно взять ясную картину змея и растолковать похищение девушек. Вторыми словами: для наивного слушателя конец и ход действия имеется производное от начала действия. Для исследователя дело может обстоять напротив: начало имеется производное от середины либо финиша. Тогда как начало сказки разнообразно, конец и середина значительно более единообразны и постоянны. Исходя из этого начало довольно часто возможно растолковано лишь из середины либо кроме того из финиша. То же относится и к вторым видам сказочных начал. Сказка, к примеру, время от времени начинается с того, что из дому изгоняются неугодные дети. Это — сказки типа «Морозко», «Баба-яга» и другие. Что это за изгнание, мы сможем установить лишь тогда, в то время, когда будет изучена ситуация, в которую изгнанные дети попадают. Второй вид сказочного начала не содержит беды. Сказка начинается с того, что царь объявляет всеобщий клич, давая слово руку собственной дочери тому, кто на летучем коне допрыгнет до ее окна. Это — один из видов тяжёлых задач. Эта задача возможно растолкована лишь в связи с изучением чудесного ассистента и фигурой ветхого царя, а ассистент в большинстве случаев добывается в середине сказки. Так и тут середина сказки растолкует нам начало ее.
Анализ серединных элементов разрешит осветить и вопрос, по какой причине сказка так довольно часто начинается конкретно с беды, и что это за беда. В большинстве случаев к концу сказки беда обращается в благо. Похищенная царевна благополучно возвращается с женихом, изгнанная падчерица возвращается с богатыми дарами и довольно часто кроме этого за тем вступает в брак. Изучение форм этого брака продемонстрирует, каков жених и с чего брак начинается.
Так, мы в отечественном изучении вынуждены перескочить через один момент хода действия и начать отечественное рассмотрение с середины.
Но уже на данный момент мы можем поставить вопрос о том, не кроется ли за этим многообразием какое-то единство. Серединные элементы сказки устойчивы. Украдена ли царевна, изгнана ли падчерица, отправляется ли храбрец за молодильными яблоками — он в любых ситуациях попадает к яге. Это единообразие серединных элементов приводит к предположению, что и начальные элементы при всем их многообразии объединены каким-то единообразием. Так это либо нет, мы заметим ниже.
Снаряжение храбреца в путь
В прошлом разделе мы разглядели кое-какие виды сказочных начал. Они объединены одной неспециализированной чертой: происходит какая-нибудь беда. Движение действия требует, дабы храбрец как-нибудь определил об данной беде. Вправду, данный момент в сказке имеется в весьма разнообразных формах: всенародный клич и тут царя, и рассказ матери либо случайных встречных и т. д. На этом моменте мы останавливаться не будем. Как храбрец определит о беде, это для нас несущественно. Достаточно установить, что он об данной беде определил и что он отправляется в путь.
Отправка в путь на первый взгляд не содержит в себе ничего какое количество-нибудь занимательного. Отправился стрелок в путь-дорогу, Сын сел на коня, отправился в далекие царства, Стрелец-молодец сел на собственного богатырского коня и отправился куда макар телят не гонял, — вот простая формула данной отправки. Вправду, слова эти не содержат в себе как словно бы ничего проблематического. Серьёзны, но, не слова, а серьёзен факт отправки храбреца в путь. Иначе говоря композиция сказки строится на пространственном перемещении храбреца. Эта композиция характерна не только чудесной сказке, но и эпопее (Одиссея) и романам; так выстроен, к примеру, Дон-Кихот. На этом пути храбреца смогут ожидать различные приключения. Вправду, приключения Дон-Кихота весьма разнообразны и бессчётны, так же как и приключения храбрецов вторых, более ранних рыцарских полуфольклорных романов (Вигалуа и др.). Но в отличие от этих литературных либо полуфольклорных романов, настоящая фольклорная сказка не знает для того чтобы разнообразия. Приключения имели возможность бы быть весьма разнообразны, но они в любой момент однообразны, они подчинены какой-то весьма строгой закономерности. Это — первое наблюдение.
Второе наблюдение: сказка перескакивает через момент перемещения. Перемещение ни при каких обстоятельствах не обрисовано детально, оно постоянно упоминается лишь двумя-тремя словами. Первый этап пути от родного дома до лесной избушки выражается такими словами:
Ехал продолжительно ли, кратко ли, близко ли, на большом растоянии ли. Эта формула содержит отказ от описания пути. Путь имеется лишь в композиции, но его нет в фактуре. Второй этап пути — от лесной избушки в иное царство. Оно отделено огромным пространством, но это пространство берется мигом. Храбрец через него перелетает. Слетевшая с головы шапка уже выясняется за тысячи верст, в то время, когда он желает за нее хватиться. Снова мы имеем, по существу, отказ от эпической разработки этого мотива.
Из этого видно, что пространство в сказке играется двойственную роль. С одной стороны, оно в сказке имеется. Оно — совсем нужный композиционный элемент. Иначе, его как бы совсем нет. Все развитие идет по остановкам, и эти остановки созданы весьма подробно.
Для нас нет никакого сомнения, что, к примеру, Одиссея более позднее явление, чем сказка. В том месте пространство и путь созданы эпически. Из этого вывод, что статистические, остановочные элементы сказки древнее, чем ее пространственная композиция. Пространство вторглось во что-то, что существовало уже раньше. Главные элементы создались до появления пространственных представлений. Мы заметим это более подробно ниже. Все элементы остановок существовали уже как обряд. Пространственные представления разделяют на далекие расстояния то, что в обряде было фазисами.
Куда же отправляется храбрец? Присмотревшись ближе, мы видим, что храбрецы время от времени не просто отправляется, а что он до отправки требует снабдить его чем-либо, и данный момент требует некоего рассмотрения. Предметы, которыми снабжается храбрец, весьма разнообразны: сухари и тут, и деньги, и корабль с пьяной командой, и палатка, и конь. Все эти вещи в большинстве случаев оказываются ненужными и выпрашиваются лишь для отвода глаз. Изучение продемонстрирует, что, к примеру, конь, забранный из отцовского дома, не годится и обменивается на другого. Но среди этих предметов имеется один, на что стоит обратить особенное внимание. Это — палица. Палица эта металлическая, она в большинстве случаев требуется до отправки храбреца в путь: Скуйте-ка мне, хорошие молодцы, палицу в двадцать пудов (Аф. 177). Что это за палица? Дабы испытать ее, храбрец бросает ее в атмосферу (до трех раз). Из этого возможно бы заключить, что это — дубина, оружие. Но это не верно. Во-первых, храбрец ни при каких обстоятельствах не пользуется данной забранной из дома палицей как дубиной. Сказочник о ней в будущем . Во-вторых, из сличений видно, что храбрец берет с собой металлическую палицу вместе с железными сапогами и железной просфорой. Иванушка сходил к кузнецу, сковал три палки, испек три просвиры и отправился разыскивать Машеньку (См. 35). Улетающий Финист говорит девушке: В случае, если вздумаешь искать меня, то ищи куда макар телят не гонял, в тридесятом царстве. Прежде три пары башмаков металлических истопчешь, три посоха чугунных изломаешь, три просвиры каменных изгложешь, чем отыщешь меня (Аф. 234). То же говорит жена-лягушка: Ну, Иван-царевич, ищи меня в седьмом царстве, металлические сапоги износи и три металлических просвиры сгложи (268).
Из соединения посох + хлеб + сапоги легко выпадает одно либо кроме того два звена. Довольно часто мы имеем один лишь хлеб (Испеки ему хлеба три пуда. Ж. ст. 275), либо одну лишь обувь (Вели ему тридевять пар сшить различных башмак. Сад. 60), либо, наконец, один лишь посох. Хлеб довольно часто рационализируется в сухари, подорожники и др., а посох — в палочку либо палицу, которая переосмысляется в оружие, но ни при каких обстоятельствах не играет роли оружия. Это легко установить по таким, к примеру, случаям: Обутки от песку протираются, шляпка от дождя пробивается, клюка под рукой утоняется (Сев. 14). Тут клюка не является оружием, сохраняя исконную функцию. Либо: Коли желает, пускай скует три шляпы бронзовых, тогда и поди. В то время, когда истычет копья и износит шляпы, тогды и меня отыщет (См. 130). Тут посох преобразовывается в копье, но в копье, которым упираются при ходьбе, а не пользуются в виде оружия. Весьма интересно установить, что данный тройной элемент оптимальнее сохранился в женских сказках (Финист и др.). Это по причине того, что образ дамы не связывается с оружием, и тут посох стабильно сохранен в собственном начальном виде.
Возможно установить, что обувь, хлеб и посох были те предметы, которыми некогда снабжали погибших для странствий по пути в другой мир. Металлическими они стали позднее, символизируя долготу пути.
Харузин говорит: В зависимости от представления о пути в загробный мир… находятся и предметы, опускаемые в могилу либо сожигаемые с погибшим. В полной мере конечно, что в случае, если мертвецу нужно будет переплывать водное пространство с целью достижения мира теней, ему положат в могилу ладью. В случае, если ему предстоит далекий путь пешком, ему наденут более крепкую обувь (Харузин 1905, 260).
Это представление имеется уже у индейцев Сев. Америки. В сказании, записанном Боасом, храбрец желает отыскать собственную погибшую жену. Он попросил у собственного отца пять медвежьих шкур и вырезал себе из них сто пар башмаков (Boas 1895, 41). Итак, дабы отправиться в царство мертвых, нужно иметь крепкую обувь. В Калифорнии индейцев обязательно хоронили в мокасинах (Negelein 1901в, 151). Туземцы Калифорнии дают своим покойникам обувь, в силу того, что путь к местам вечной охоты далек и тяжёл (Харузин 1905, 260). В Бенгалии мертвецов снабжают так, как словно бы бы им предстоит продолжительный путь (Negelein 1901в, 151). У египтян погибшему дают сандалии и крепкий посох (Reitzenstein 1905, 178). Глава 125-я Книги мертвых в одном из вариантов озаглавлена так: Эта глава должна быть сообщена (погибшим) по окончании того, как он был очищен и мыт, и в то время, когда он одет в одежду и обут в белые кожаные сандалии… В иератическом папирусе об Астарте говорится (Астарта находится в преисподней): Куда ты идешь, дочь Птаха, богиня яростная и ужасная? Разве не износились сандалии, каковые на твоих ногах? Разве не разорвались одеяния, каковые на тебе, при приходе и твоём уходе, каковые ты совершила по небу и почва? (Струве 51). Эти настоящие, не смотря на то, что и прочные сандалии понемногу сменяются символическими. В погребениях старой Греции обнаружили глиняную обувь, время от времени — две пары обуви (Samter 206). Это представление живет дальше и в средние века и доживает до современности. В алеманских могилах отысканы свечи, плоды, обувь и посохи (Negelein 1901, II, 151). В некоторых местах Лотарингии на покойника натягивают сапоги и дают ему в руки палку для грядущего путешествия в загробный мир (Штернберг 1936, 330). В Скандинавии мертвому клали особенный вид обуви при погребении; при помощи ее покойник имел возможность вольно проходить по каменистой и покрытой колючими растениями тропе, ведущей в загробный мир (Харузин 1905, 260).
В том случае, в то время, когда путь идет в том направлении по суше, есть забота уменьшить его прохождение погибшему обуванием его в сапоги, положением с ним палки и пр., — говорит Анучин (Анучин 179).
Этих материалов достаточно, дабы установить, что сто пар башмаков, две пары, глиняная обувь, особенная обувь, фигурирующие в отечественных материалах, равно как и особенный посох, в сказке превратились в железный костыль и железную обувь, а при непонимании значения этого мотива посох преобразовывается в палицу-оружие.
Эти материалы (их особенно довольно много собрано у Замтера) разрешают утверждать, что металлическая обувь имеется показатель отправления храбреца в другой мир.
Второй вопрос, могущий появиться в данной связи, это вопрос о характере храбреца. Кто он — живой ли, отправляющийся в царство мертвых, либо он — мертвец, отражающий представление о странствованиях души? В первом случае храбреца возможно было сопоставить с шаманом, отправляющимся за душой погибшего либо больного. В то время, когда храбрец изгоняет злого духа, вселившегося в царевну, он действует в точности, как шаман. В этом случае композиция была бы ясна: царевна унесена змеем, царь призывает могучего шамана, колдуна, волшебника, предка, и он отправляется за ней. Но не смотря на то, что в этом утверждении имеется часть истины, предстоящее рассмотрение продемонстрирует, что оно через чур упрощено и что тут имеются еще другие, более сложные представления.
Так, разрешение одного вопроса влечет за собой появление вторых вопросов. Их разрешения мы ожидаем от рассмотрения следующих, серединных моментов сказки. В первую очередь мы должны определить, куда храбрец попадает на своем пути.
Глава III. Загадочный лес