Александр Яковлев
ВЕК ФИЛАРЕТА
Роман-хроника
Часть 1
У Троицы
Глава 1
ХЛОПОТЫ В КОЛОМНЕ
Жизнь людская — что ручей, внезапно пробивающийся из земных глубин на свет Божий и бегущий неудержимо вперед, дабы слиться с иными и стать частью громадной реки, а в том месте и моря-океана. Другой ручей к концу собственному оказывается мелок — другой велик, другой чист — другой нечист, другой чуть заметен — другой шумлив и бурлив неудержимо, другой мал, чуть мелькнет в лесной чащобе и пропал, другой течет себе и течет, словно бы нет финиша ему. А в истоках собственных все они однообразны, поди различи, кому что предстоит…
Коломна, небольшой, но славный город, была соседкою Москвы, пребывав в ста верстах
от первопрестольной столицы и с дальних времен закрывая ее с юга от вражеских нашествий. В X Ш веке войско Батыя по окончании опустошения Рязанской почвы двинулось на Коломну, в ожесточённой сече одержало победу над великокняжескими дружинами Романа и Всеволода юрьевича Ингваревича и забрало Москву. В конце XIV века Мамай, обуреваемый гневом за непослушание русских князей, решил повторить Батыево нашествие. Столичный князь Дмитрий назначил всем полкам сбор в Коломне, а сам незадолго до выступления взял благословение в Свято-Троицком монастыре у прославленного пустынника Сергия Радонежского. Выступив из Коломны, русское войско скоро достигло Дона, где и состоялась великая Куликовская битва. Действительно, свирепый хан Тохтамыш спустя пара лет снова отправился на Русь, и снова прежде Москвы была сожжена Коломна.
Для обороны от казанцев и крымцев русские города старались усиливать. Во второй половине 20-ых годов шестнадцатого века в Коломне был выстроен «кремль — город каменный», не смотря на то, что это не уберегло ее в начале XVII века от разграбления и захвата мятежниками Болотникова, от разорения на протяжении кровопролитных сражений полков Самозванца Василия и царя Шуйского. В одной из башен коломенского кремля укрывалась Марина Мнишек с малолетним сыном. Спустя пара десятилетий по повелению царя Алексея Михайловича в коломенском уезде было положено начало постройке русского морфлота. Первому кораблю дано было наименование «Орел».
С того времени город уже не опасался вражеских нашествий, но народ забурлил в правление царя Петра Алексеевича. Яростное сопротивление чрезмерно ожесточённым преобразованиям оказали стрельцы, и Коломна была серьёзным пунктом в этом восстании «за старину». Народное предание сохранило память о Нахождении Петра в Коломне незадолго до его южных походов.
В это же время город понемногу слабел. Сошло на нет его значение в качестве военной крепости. С обмелением Москвы-реки сократились торговые перевозки, и богатое купечество начало перебираться в Москву. Самыми примечательными событиями становились разбойничьи грабежи и пожары.
Но расположение Коломны оставалось комфортно и живописно. Обитатели занимались извозом, торговали хлебом, салом, гуртами скота. Город украшали два десятка церквей и три монастыря — Староголутвинский в четырех верстах от Коломны, Бобренев, бывший всего в версте, и Новоголутвинский Троицкий монастырь в муниципальный черты. Такова была Коломна в конце XVIII век.
Рождественские праздничные дни 1799 года в доме коломенского священника Михаила Федоровича Дроздова встречали в тревоге. Хозяин дома отправлял положенные работы в собственной церкви Троицы в Ямщицкой слободе, и самый немного поднятый дух их облегчал сердце. По выходе из храма внезапно приметно уколола, словно бы заноза, идея о предстоящей судьбе старшего сына Василия. Грядущая свадьба дочери Ольги заботила меньше. Все было непросто с первенцем.
И появился он раньше положенного срока, словно бы торопился на белый свет, и по характеру был необычно негромок и сосредоточен, но с натурою страстною и пылкою, а ко всему — замкнут, скрытен. Да и упрям. В этом году вышло ответ Святейшего Синода об упразднении их коломенской епархии, отходящей к Москве. Упразднялась и коломенская семинария, не чуждая отцу Михаилу, потому что в ней он обучался восемь лет наукам и по окончании два года прослужил преподавателем. Сейчас в семинарии обучался сын. Думалось, закончит, Всевышний даст, с отличием, а в том месте женится, рукоположит его добрый епископ Мефодий в сан иерея и даст в Коломне приход. Чего лучше? Чего большего возможно было хотеть?.. Сейчас же Синод предлагал коломенским семинаристам продолжать образование или в Туле* или в Троицкой лаврской семинарии, или в Столичной славяно-греко-латинской академии.
Василий, как услышал, загорелся: Москва! Лишь Москва ему была нужна! Папа прямо
заявил, что у Троицы образование посолиднее, не хуже киевской академии, а иные говорят — и лучше. Наконец, высокопреосвященный митрополит Платон любовно опекает семинарию и благодетельствует хорошим ученикам, а уж Василий среди последних не окажется.
Сын почтительно слушал, а позже негромко, но обдуманно возразил, что жить на собственный кошт у Троицы ему денег недостанет, а в Москве имеется дед Александр Афанасьевич, брат деда по матери, и занимает дед Александр не последнее место — сакеллария, а попросту говоря, ключаря главного храма России — Громадного Успенского собора. Он и раньше кликал в первопрестольную, и сейчас не откажется принять и оказать помощь. Само собой разумеется, ответ отца закон, но обязан же батюшка осознать, как эргономичнее и спокойнее жить и обучаться, зная о надежной подмоге рядом… Воистину, barbara philosophum non facit — не борода созидает философа. Отмахнуться от для того чтобы практического мысли было нереально.
Завершив дела в храме, папа Михаил отправился на рынок за рождественскими и провизией подарками для семьи. Оказать помощь вызвался дьячок Ефрем, говорливый и услужливый. Он заложил санки, прихватил два мешка и три корзины, и отправились.
. — Дома у вас, батюшка, дым коромыслом! — с наслаждением говорил Ефрем.— Я за мешками-то в то время, когда бегал, смотрю — убираются, скребут, чистят. Матушка сама половики на двор вынесла…
— Что ж в том месте, никого больше не было? — с неудовольствием отозвался папа Михаил.— А старая женщина где?
— старая женщина в доме полы моют! — с готовностью растолковал Ефрем.—Дочки на собственной половине, видно, чегой-то делали, а сынок младшенький с собачкой игрался. Кричит ей: «Жучка!» — она мигом к нему… Старшего не видал, а от тестя вашего батюшки Никиты Афанасьевича приходили, но по какому случаю, не ведаю…
Лошадка шла неспешно. Налево и направо тянулись родные улочки Коломны, сперва его прихода, позже соседнего. Сугробы закрывали заборы, а иные домики чуть не по окна были занесены снегом. Дым из труб от сильного мороза ровно, словно бы по линейке, поднимался в ясное голубое небо.
В такой же вот декабрьский предпраздничный сутки семнадцать лет назад молоденький дьякон собора Михаил, только что рукоположенный в священный сан по хлопотам тестя, и сам протоиерей Успенского собора папа Никита, на дочери которого он женился в январе, отправились по заведенному порядку на рынок за провизиею на две торжественные семь дней. Приобрели что нужно, а по возвращении огорошили их новостью: беда с Дуней. Семнадцатилетняя Дуня была уже очень сильно в тягости, и прибавления семейства ожидали в новом году. Папа Никита приказал дочери и женя прибраться в доме. Дуня не осмелилась ослушаться батюшки, и вот в то время, когда пыль в чулане вытирала, внезапно ее схватило.
Юный дьякон, глубоко и ласково обожавший собственную Дуняшу, был как громом поражен и совсем потерялся. Папа Никита хоть и не принял вслух собственную оплошность, также переживал. Из многих детей у них с матушкою Домникою Прокопиевною в живых остались лишь дочки Марина да Дуня. Отцовское сердце терзалось запоздалым эмоцией вины.
Мужчинам запретили выходить из горницы, и они до ухода на вечернюю работу лишь из притворенной двери слышали негромкие стоны роженицы да обрывистые беседы повитухи с матерью.
Вот тогда-то и решил дьякон Михаил Дроздов как возможно скорее зажить своим домом. Не то дабы недобрые эмоции появились у него к тестю, нет, обожал и почитал, как положено, но осознал он суть заведенного порядка вещей, в то время, когда семья обязана жить сама собою.
В те страшные декабрьские дни свекровь стала ему дорога, словно бы вторая мать. Она да старая женщина Фроловна спасли их первенца и Дуню. Роды произошли в ночь с 25 на 26 декабря 1782
года, на следующий день Рождества, и были тяжёлыми. Радость от рождения сына омрачилась заболеванием Дуни. Юный папа терзал себя, а оказать помощь ничем не имел возможности. жар и Лихорадка жестоко терзали бедную и очень сильно ослабили ее. Но Всевышний милостив, пережили благополучно.
Как знать, не это ли первое осложнение стало примечательным знаком на жизненном пути святителя? Ничто на земле не появляется легко, и все люди приносят жертвы, подчас неявные для них самих, за собственные обретения. И чем более великая будущее выяснена человеку, тем более сложностей должно ему преодолеть на своем пути.
Но, об этом никто в доме настоятеля не думал. Волновались о несложном: выжил бы младенец.
-Ой, не жилец…— набралась воздуха повитуха, отдыхая за самоваром по окончании тяжёлой ночи.
Дьякон Михаил похолодел. Побежал в собор, чуть достучался до сторожа и, пока не началось чтение Часов, пока не показались первые богомольцы, молился в безлюдном холодном храме перед образом Святой Троицы, слабо освещенным негасимой лампадою.
Человек предполагает, а Всевышний располагает. 1 января 1783 года в ближней Богоявленской церкви младенец был окрещен с именем Василия в честь святого Василия Великого. При святом таинстве восприемниками были приятель отца соборный ключарь Петр бабушка и Васильев новорожденного Домника Прокопиевна.
Нет ничего случайного на свете. Имя, нарекаемое человеку, связано не только со днем его появления на белый свет, не только призывает покровительство того святого, чья память празднуется и сутки рождения. По Вышнему Промыслу в том виден предугаданный путь человека, от свободной воли которого, действительно, зависит, направляться ли сим методом. Святой Василий Великий славен и истории Церкви не только собственными богословскими трудами, но и широкой деятельностью по устроению Православной Церкви и IV веке.
Фроловна скоро перешла жить в новый дом отца Михаила, куда в последних числах Февраля переехала юная семья уже с полуторамесячным Василием, и стала верной нянькою крохе. Она ходила за ним, ласкала и баловала первые годы, в то время, когда Господь даровал им деток одного за другим (не смотря на то, что выжили лишь еще сын и две дочки), и у Дуни на всех не хватало рук и сил.
Вот тогда приступила к нему свекровь: пусть-де Васенька поживет у них, и они по внуку скучают, и Дуне станет полегче, и крохе будет покойно. Что на это возразить?
От ласкового ли сердца, от пережитых ли беспокойств папа Михаил так очень сильно полюбил сына, что супруга с свекровью посмеивались, а он бы и не отходил от маленькой колыбели. Мальчик был не сильный. Не хорошо дремал по ночам, вставал чуть свет, до заутрени. Папа целовал его в жёсткий лобик, а в то время, когда возвращался, отслужив обедню, те же ясные карие глазки пристально наблюдали на него.
— Голубь ты мой бессонный, что ты не дремлешь? — гладил .он мелкие ручки.
Сердце болело от одной мысли о расставании, но он видел; как устает Дуняша, и уступил. Сам отвез сынка в дом тестя.
Правду сообщить, тяжёлыми были первые годы их супружеской жизни. Только-только рукоположили его в сан священника, только-только дали приход, и не из бедных — Троицкий храм в Ямщицкой слободе, где и стоял его приобретённый за сто тринадцать рублей домик, на крыше которого плотники по его указанию соорудили башенку с куполом, осененным крестом. Из башенки совсем родными казались дома муниципальный окраины, окруженные огородами и садами, рядом — дома диакона, причетников, за громадным и глубоким оврагом — поля. От красоты Божиего мира сердце замирало… Лишь бы и затевать жить по известному порядку, ан нет!
Прихожане Троицкого храма желали поставить собственного священника и были обижены назначением отца Михаила. Прошлый владыка Мефодий был на их стороне, но митрополит Платон решительно менял ветхие порядки и отдавал предпочтение при постановке настоятеля грамотным. Папа Михаил не только закончил семинарию из первых, но и послужил в ней же преподавателем латинского языка — вот и был назначен.
Богатые купцы и ямщики не смирились. Решили не мытьем, так катаньем избавиться от неугодного попа. Они прекратили платить за требы. И по окончании молебна, крещения либо отпевания зря папа Михаил топтался в сенях, ожидая двугривенного либо полтинника. Не давали. В церковной кружке монетки чуть дно покрывали. Хорошо хоть свечи брали упорные соперники молодого священника, женили и выдавать замуж собственных детей да заказывать сорокоусты родне. Оказалось, что ожидали достатка, а впали в полную бедность.
Сначала юный иерей пустился в траты: заказал икону Святой Троицы, уплатив пятнадцать рублей за работу да за доску восемьдесят копеек, купил новые Псалтирь и Типикон, а заодно и портреты особ царствующего дома от императрицы Екатерины Алексеевны до малолетних Константина князей и великих Александра, уплатив целых шесть рублей.
Похвастался жене, а она попросила денег на одеяла и подушки. Папа Михаил в кошель — в том месте пусто. Беда! Действительно, мир не без хороших людей: прихожане из собора принесли кое-что бывшему дьякону, да так как на одну милость людскую семьей прожить запрещено. А сборы в храме один другого меньше.
Прожили так семь дней, другую, месяц, и как-то вечером папа Михаил сообщил жене:
— Ну, Дуняша, видно, отправляет нам Господь опробование. Позволяй терпеть.
Промолчала юная супруга, не смотря на то, что самым несложным виделось — уйти от недобрых людей, попроситься вторым священником в какой-нибудь храм, все лучше, чем вычислять копейки да кусочки. Был соборным диаконом, да и то лучше жили. Но супруг решил… Мягок и незлобив был папа Михаил, а в делах прям и жёсток. Ни в чем не поменял он ни церковных работ, ни выполнения треб. С готовностью отправлялся в дома, служил неспешно, с благолепием, наставлял и утешал с ласкою. Дуня его, не опуская глаз, проходила в стареньком салопчике мимо богатых купчих. Каши с постным маслом да молоко в скоромные дни лишь и бывали у них на столе, в случае, если тесть с свекровью не побалуют гостинцем.
И отошли ямщицкие притеснители. Сами же заправилы сговора принесли отцу Михаилу повинную и без утайки открылись на исповеди. Разом повернулась жизнь к лучшему. Чаще на столе оказалось коровье масло да курятина, вероятным начало поправить прогнившее крыльцо, справить Дуне обновы: два новых платья — шелковое и атласное, бархатный капор, две новые юбки да кофты, а мальчишкам новые брюки. Наконец расплатился с долгами, одарил других старух и Фроловну, помогавших по дому,—Васильевну и Алексеевну.
Терпением да смирением добился собственного. Жёстки жизненные уроки, тяжко их переносить, а запоминаются прочно…
Отчего же Василий не желает принять его правоты?.. В те давешние годы он довольно часто забегал в дом тестя по окончании работы, чтобы лишь посмотреть на сынка.
— Голубь мой ясноглазый, голубь мой тихонькой, определишь меня?
Первое слово, которое Вася выучился сказать, было «голубь»
Ходили по последовательностям неспешно, зная, что необходимо приобрести и у кого. Корзины и оба мешка понемногу наполнялись. Ефрем обнаружил товар, выбирал, торговался, а по окончании обращался с вопросом:
— Батюшка, что окорок забрать: данный, побольше, либо данный, попостнее?..
От мясных последовательностей пошли в хлебный, где забрали баранок, расписных пряников, маковой жамки и орехов.
— Вот так как дороговизна,— рассуждал Ефрем.— В год рождения вашего старшенького четверть ржи стоила четыре рубля, а в наше время аж шесть! Крупа гречневая по-ветхому в шесть — шесть с полтиной, а яйца куриные — была сотня за шестьдесят копеек, сейчас семьдесят! Да… Фунт говядины вместо трех — пять копеек, а другой и шесть запрашивает!
Ну времена…
Папа Михаил слушал его невнимательно, отвечал рассеянно, а сам думал о Василии. Беда в том, что сын продолжительное время прожил под влиянием деда, что при всей строгости собственной баловал внука почем напрасно. В доме бабушки и дедушки жажды Васеньки были законом — того Васенька желает, того не обожает… Жили, само собой разумеется, побогаче. Дом тестя громадной, две горницы с мезонинами, при каждой горнице топлюшка с несложной печью, а в горницах печи голландские с изразцами расписными, стенки заклеены бумажными обоями. Зеркало в раме красного дерева… Папа Михаил признавался Дуне, что ему все равно, на чем сидеть и из чего имеется и выпивать. Но со временем приобрел серебряных ложек, громадный часы и пузатый самовар с боем. Не жалел денег он на книги, выписывая из Москвы труды по философии, богословию, истории, благо их на русском начало появляться все больше.
До тех пор пока сын жил вне отцовского дома, папа Михаил его довольно часто навещал и приметил, что мелкий Вася предпочитал общество мальчиков младше себя, разрешающих руководить и приказывать. С ровесниками дело иное, в том месте Вася выяснялся и ростом меньше всех (в маму отправился), и силенкою не богат.
В том месте же, в доме тестя, полюбил Вася одиночество, возможность забиться куда-нибудь в уголок и о чем-то думать. Действительно, благодаря деду пристрастился к чтению. Нужно бы радоваться, но тревожила страстность негромкого сына кроме того в чтении Священного Писания. Подчас такие вопросы задавал, что не скоро и сообразишь, что ответить. Как это Всевышний сотворил небеса в первоначальный сутки творения, а н е б о — во второй?.. И все-то ему нужно осознать, и все-то у него какие-то сомнения… а что станет в академии?
Пленило мальчишку слово — а к а д е м и я, а не осознаёт того, что за словом возможно пустота. Привычные говорили, что лекции читаются в том месте кое-как, а солидную часть дня студенты бродят по Никольской да по Красной площади, буянят, пьянствуют, распутствуют. Каково кровиночку собственную кинуть в развращения и этот омут праздности? В семинарии же совсем другое дело — около монахи, лавра за высокими стенками…
— Батюшка, материи брать станете?
— Чего? — не сходу осознал папа Михаил.
— Материи, говорю, матушке Евдокии Никитичне и дочкам брать станете? — пояснил Ефрем.
— Буду.
С деньгами у отца Михаила было так же, как и прежде туго, но хотелось порадовать домашних… да и знал, что тесть точно приготовит подарки дочке и внукам и не преминет невзначай полюбопытствовать, чем одарил их любезный зятюшка… Дуне нужно покрыть новый лисий салоп, к тому же и на летнюю штофную епанчу, Оленьке и Грушеньке — материи на платьица да бусы нужно бы…
Дроздовых вычисляли со странностями. Вдовый папа Михаила Федоровича Федор Игнатьевич продолжительно являлся приходским священником, но внезапно без видимого предлога и еще будучи в добром здравии передал приход старшему сыну, а сам удалился от семьи и начал вести жизнь практически монашескую, в молитве и посте. Жил скудно, в глубоком уединении, выходя только в церковь. Такое поведение выламьталось из привычного образа судьбы коломенского духовенства. Папа его старший и Михаил брат Иван побуждений отца осознать не могли и положили их не обсуждать. Оба знали, что в иных зданиях Коломны с усмешкою говорят о бедном иерее-богомольце, живущем с одной свечою и без часов, обходящемся хлебом с квасом да капусткой… Как тут забыть про обеспеченную и прочно устроенную родню тестя в Москве. Лишь начни разговор в его доме, точно папа Никита заберёт сторону Васи. Так не лучше ли решить в наше время же? Василия отвезти к Троице!
С этим ответом папа Михаил возвратился к себе, не смотря на то, что заявил его вечером по возвращении из храма.
— Резоны твои, Василий, понятны, но я решил совсем. С деньгами у нас скудновато, но помогать будем, ты твердо сохраняй надежду. На еду и на квартиру должно хватить. А ты все ж таки просись на казенный кошт. Не сходу, а через полгодика.
Тоненький светлоголовый ребёнок без звучно стоял перед отцом и теребил яркий пушок на подбородке. Возражать он не смел, по узкие губы кривились с неудовольствием.
Бедная Евдокия Никитична замерла. Беседы о месте продолжения учебы Васи шли в далеком прошлом, но ей все казалось, это нескоро. Неизвестное место, мнилось, словно бы их соседний Бобренев монастырь наподобие и не Коломна, но близко и знакомо. В глубине души мила она наивную надежду, что учебное дело Васи как-нибудь гак само обернется, что он останется дома. Выяснилось же, что вправду нужно ехать, и ехать на большом растоянии и ехать на долгое время… Негромкие слезы покатились из материнских глаз.
— В том месте, полагаю, экзамен может произойти,—- продолжал папа.— Так что сразу после праздника бери латинскую грамматику, Винклерову философию и зубри…
А Евдокия Никитична разом видела и нынешнего стройного и румяного Васю, и мелкого, тщедушного, бледного, кричавшего от голода, а у нее реализовало молоко, брали коровье, и судачили втихомолку кумушки: «Ну, от скотского-то молока как имеется поповский сын дурачком вырастет!.. Пастухом станет!» А в наше время те же соседушки невольно хвалят ее Васю да питают зависть к: он и послушный, и ученый, и вежливый, а их сынки дурни дурнями выросли! «Забудь обиду, Господи, за осуждение злобное! — осеклась Евдокия Никитична.— Не так долго осталось ждать старость, а страсти не отпускают». А было попадье в ту пору тридцать пять годов.
В спальне наедине тоном помягче сообщил папа Михаил жене перед продолжительными собственными вечерними молитвами:
— Ты, мать, медлено одежонку его починяй. Сюртучок бы ему новый нужно, да не окажется справить в наше время. Ты тот его, фризовый почисти. Хочется, дабы не хуже вторых смотрелся, а куда деться — приданое Олюше собирать нужно… Особенно не торопись, дорогая, отправимся по окончании Крещения.
Чёрная, звездная и морозная ночь опускалась на негромкую Коломну, на окраине которой в мелком домике в четыре окна с прекрасной башенкой на крыше подготавливались к близкому расставанию.
.
Глава 2
НОЧНЫЕ ДУМЫ
Сон никак не шел. Впал было в дрему под негромкое бормотание отца, находившегося на коленях в спальне перед божницею, но внезапно словно бы теплою водою смыло всю сонливость.
Он уезжает!
Дорогая, любимая Коломна, которую обегал много раз, в которой все и все знакомо, от высоких речных берегов до широких дорог, уходящих за муниципальными заставами на юг и на север, от всех церквей и дедовского собора до городских лавок… И тут останутся батюшка и матушка, брат и любимые сестрички, бабушка и дедушка, и необычный второй дед, и крестный, и хорошая Фроловна, и нелюбимые семинарские преподаватели, и сосед, нежный ямщик Николай, уже старенький, в далеком прошлом передавший
собственный дело сыновьям,— отчего-то полюбился ему Вася Дроздов, и дедушка Николай при встрече совал ему то пряник, то жменю семечек. Громадному уж и неудобно было брать, отдавал младшим… Прощай, дедушка Николай!
Василий с опаской повернулся на узком сундуке и лег на пояснице. Растопленная к ночи печь дышала жаром, и он открыл старенький армяк, которым укрывался. В правом углу перед иконой Спасителя чуть мерцала лампада. Кот спрыгнул с печи и чёрной тенью скользнул на топчан, в ноги к меньшим. За окном сторож ударил в колотушку. Да уже час
ночи…
Чего не жаль, так это семинарии с ее всегда нечистыми коридорами, не топленными в лютые морозы классами, схоластическими рассуждениями и бесконечной латынью, неизбежно вгоняющими в рьяного любителя и сон премудрости. Одно отлично: в толпе неотёсанных и ленивых семинаристов Василий получил нескольких товарищей, каковые понимали его и были занимательны ему.
Сначала его обходили и косились, зная, чей он сын и внук. В любой момент чисто, кроме того щеголевато одетый, негромкий, всегда с опущенным взглядом, он держался наособицу. Все знали, что Дроздов наизусть не забывает уроки из риторики, истории, латыни. Прохладный круг одиночества ограждал его, был привычен, но и тягостен. Вот по какой причине внезапно вспыхнувшее товарищество очень сильно скрашивало неказистую судьбу в семинарии. Сейчас же приятель любезный Гриша Пономарев поступал в тверскую семинарию, и его весьма будет не хватать, но Ваня Андрей и Пылаев Саксин также отправляются к Троице.
Как жаль, что батюшка не разрешил ехать в Москву, как жаль. Василий ни разу не был в Москве, но по рассказам отца и деда воображал громадный город с громадным Кремлем посредине. Старая столица манила собственными преданиями о прошлом величии и нынешней активной судьбой при правитель Павле Петровиче, при котором, слышно, все скоро изменяется. Вышел указ об отмене телесных наказаний для духовных. Все больше бывших поповичей-семинаристов становятся то врачами, то приказными госслужащими, иные выслуживают дворянство, берут мужиков…
Василий часто слышал такие мечтания в семинарии, раздумывал над ними, и они манили его, но душа на них не отзывалась. Он сознавал, что в полной мере имел возможность бы пойти и в академию и в университет, светская карьера завлекала своим блеском, светский мундир довольно много прекраснее немудреной священнической рясы… А как наблюдали дочки соседского настоятеля отца Симеона на офицеров, в то время, когда уланский полк проходил в петровский пост через город на новые квартиры. И Верочка, и Катенька, и Олечка глаз не могли оторвать от киверов, позументов, сабель, шпор. И безтолку растолковывать им, что не в блеске эполет настоящее счастье, настоящий смысл жизни. Плохо жалко, в силу того, что знаешь твердо: для тебя данный путь закрыт, а все ж таки — не сильный человек в семнадцать лет — нечайно воображаешь и себя на коне с саблею…
Как все легко было в давешние годы у дедушки Никиты. Продолжительными зимними вечерами Домника Прокопиевна сидела за прядением либо шитьем при комфортном огоньке сальной свечи, а внучок рядом на маленькой скамеечке, и отлично им было. Текли нескончаемые бабушкины рассказы о прежнем.
—…а каких страхов я натерпелась в год рождения матери твоей. Объявились разбойники. Вожаком у них был атаман по прозвищу Кнут. Видно, успели его хорошие люди отделать. На громадных дорогах грабил с друзьями купцов и всех прохожих, иных и убивали. Уж для того чтобы страху нагнали, что мы опасались за заставу выйти… Ловил разбойников отправленный из Москвы сыщик Ванька Каин, сам из таких же. Вот он, говорили, и открыл, что гнездо душегубов на купеческих судах, а самих их чуть не полсотни. Ну, отправили солдат на конях и с винтовками, и они, само собой разумеется, разбойников одолели. В то время, когда вели их в Москву, целый город сбежался взглянуть. Я в тягости была, сидела дома, соседки позже все-все порассказали, что видали… В противном случае драки меж собственными коломенскими случались. Торговцы у нас гордые, с норовом, чуть что не по них — никому не спустят. Вот, не забываю, я еще в девушках была, обиделись торговцы на ямщиков муниципальных за неуважение. Собрались да и разбили пара дворов ямщицких, а иные и сожгли. Все так с рук и сошло. По окончании кирпичники из Митяевой слободы вздумали на купцов жалобу подать. Куда в том месте, торговцы в суде так дело развернули, что кирпичники были во всем виноватыми, словно бы бы не их били и мучили, а они. Известное дело — с богатым не судись…
Строгий дед не одобрял бабушкиной бывальщины. Он кликал Васю к себе, зажигал
особую свечу в серебряном подсвечнике и раскрывал громадную тяжелую книгу в потертом кожаном переплете.
Истории из Священного Писания были увлекательны для мальчика по-второму. Тут главным были не сменяющие друг друга пророки и цари, страдания и битвы простых людей, а Господь Вседержитель, по милости собственной устроивший почву и все на ней, открывший безнравственным людям пути спасения и законы жизни. Но самой любимой была у Васи история ветхозаветного Иосифа, всегда трогавшая до слез. Неоднократно бывали случаи, когда дедушка собирался прочесть иное, что Вася упрашивал его прочесть про Иосифа. Посопев и покряхтев, дедушка соглашался. Усаживался эргономичнее, оглаживал седую окладистую бороду и звучно и внятно, как и следовало просматривать
Святую Книгу, начинал:
— Иосиф, семнадцати лет, пас скот вместе с братьями собственными, будучи отроком… Израиль обожал Иосифа более всех сыновей собственных, в силу того, что он был сын старости его; и сделал ему многоцветную одежду.
И заметили братья его, что папа их обожает его более всех братьев его; и возненавидели его, и не могли сказать с ним дружелюбно…
И сообщили друг другу: вот идет сновидец;
Отправимся сейчас и убьем его, и бросим его в какой-нибудь ров, и скажем, что хищный зверь съел его…
В то время, когда Иосиф пришел к братьям своим, они сняли с Иосифа одежду его…
И в то время, когда проходили торговцы Мадиамские, достали Иосифа изо рва, и реализовали Иосифа Измаильтянам за двадцать сребреников; а они отвели Иосифа в Египет…
Бабушка оттягивала работу и также внимала старой истории, поглаживая голову самозабвенно слушающего внука. Как переживало детское сердце горе страдания и бедного отца самого Иосифа, но и как же было не сомневается в окончательном торжестве правды, потому что просматривал дедушка:
—…И был Господь с Иосифом; он был успешен в делах..
.
Глаза старика не так долго осталось ждать уставали. Он откладывал книгу, но кроха смотрел на него вопрошающе. на данный момент-то Василий осознавал, что скромен познаниями был протоиерей Никита, не таковой великий книгочей, как батюшка, но несложен и жёсток был в пере собственной, сохранив до преклонных лет простодушное удивление перед величием Господа.
…Сколь лет живу, безнравственный, а постоянно удивляюсь милосердию Господнему. Нам в случае, если кто причинит зло, другой изничтожить готов, а всемогущий Господь, жизнию и смертию нашею обладающий, нас, окаянных, терпит во всей скверне отечественной…
Вася обожал эти нечастые важные рассуждения. Он как должное принимал сдержанность и внешнюю суровость деда, что был иерей, стоящий между самим Богом и обычными людьми.
В то время, когда же на праздничные дни приходили гости, дедушка доставал гусли, засучивал рукава рясы и игрался то церковные распевы, то протяжные песни, то плясовые мелодии, да так, что маменька с бабушкой в пляс пускались, в том месте и крестный дядя Петр… Лишь мелкий Вася стеснялся, пока его не извлекали на середину круга, и приходилось крутиться и бить каблуками об пол.