иголкой продолжительнее десяти мин.. Несчастному «дофину» угрожала бы опасность замерзнуть в первоначальный же сутки
существования, если бы заготовка приданого была вверена одной лишь заботливой мамаше. – Ничего не выходит!
Несчастный я! Распашонка моя не подвигается и уже завалялась: нужно ее сперва выстирать. на следующий день я по-
настоящему примусь за дела, а сейчас я вам лучше Шопена поиграю, – заявляла она. Мечтой ее было приохотить
Олега к четырехручной игре. В случае, если из-за нехватки средств они не могли систематично посещать филармонию,
нужно было наладить домашнее музицирование, как было заведено при Сергее Петровиче. Она нашла
ветхую толстую папку с симфониями Гайдна и притащила к роялю упиравшегося мужа. Олег с сомнением
взглянуть на первые строки. – Опасаюсь, что мне не сыграть этого, Ася! – Вот глупости! Превосходно сыграешь, коль
не так долго осталось ждать знаешь ноты. Твоя партия нетрудная, я буду вычислять вслух, темп заберёшь мед; ленный. Начинаем. Первые
шесть тактов прошли благополучно, на седьмом Аса взвизгнула: – Си-бекар! Разве вероятен бемоль в таковой фразе?
Неужто ты не слышишь? – Мы, убогие, безотносительным слухом не владеем. Слышу, что неверно, но почем я знаю, что
конкретно! – Сперва! – скомандовала она. – Так совершенно верно. Слушаюсь. Начали опять, но на том же седьмом такте Ася снова
завизжала не хуже поросенка, которого режут: – Ре-диез, ре-диез, ре-диез! Олег со страхом снял руки. – Я с диезами
и бекарами, по-видимому, не в ладах. Лучше нам кинуть, Ася. – Ни за что! – был окончательным ответ. – Сыграй
вот эти такты сперва и один. Так. Отлично… Так как вот можешь же! Начинаем. – Ей Всевышнему, мне страшно! Идея, что
впереди седьмой такт меня заблаговременно парализует. Это грозное упрочнение мне не под силу. – Глупости. Начинаем.
Отлично, отлично. Не замедляй. Снова неверно! – и она быстро встала, блеща глазами. – Не могу! Клянусь, не могу,
моя синеокая! Аккорд со случайными символами для меня хуже, чем штурм укрепленного пункта. При одном
приближении к нему я покрываюсь холодным позже. Пощади. Смерив его уничтожающим взором, Ася
перевернула пара страниц. – Попытаемся вот это, если ты так опасаешься аккордов, тут у тебя лишь мелодия.
Не предполагала я, что ты способен теряться! Начинаем. Считаю на три. Сыграли десять, двадцать, тридцать
тактов – все благополучно! – Слава Всевышнему! – думал Олег. Но понемногу в него начало закрадываться сомнение:
благополучно ли? Гармония получалась странная… Он вопросительно посмотрел на жену и встретил взор
разгневанной Дианы. – Думается, я путаюсь? – пробормотал он нерешительно. – В действительности? А я все ожидаю, в то время, когда ты,
наконец, услышишь? Уж полстраницы, как мы идем врозь. Вычисляй, на котором такте ты остановился! Голос ее
звучал неумолимо. – На сороковом. А у тебя серок первый? Ну вот – разошлись мы лишь на один такт! – На один!
Да неужто же ты не осознаёшь, что это уже все равно – на один либо на два! Сперва! – в голосе была та же
неумолимость. Снова начали кое-как. – Отчего у тебя пальцы, совершенно верно макароны: путаются-путаются, а звука
никакого. Запрещено так вести мелодию. Вот я пересажу тебя в бас – тебе же хуже будет! – Ласточка моя, я ей Всевышнему не
виноват – и рад бы, да не выходит! Притом ты меня так терроризируешь, что я от одного страха запутываюсь. С
того дня, как я игрался в четыре руки еще с покойной мамой, я не прикасался к роялю. Так как это целая вечность, а в
лагере я был на самой неотёсанной работе – чего же необычного, что у меня пальцы не гнутся. Упоминание хотя бы
самое беглое о прошлых бедствиях Олега постоянно имело на Асю волшебное воздействие, наполняя в тот же миг же теплом
ее сердце. – Бедный, дорогой, любимый! Какая же я злая! Забудь обиду собственную Кису! – и она кидалась к нему на шею. – Я и
не подозревал, что моя супруга способна так блистать глазами! Маленькая Жанна Д’арк либо амазонка! – сказал он,
обнимая ее. Ася смеялась, а позже просительным голоском сказала: – Попытаемся еще раз. Я сейчас буду хорошей.
Однако, четырехручие не налаживалось. Тогда Ася ухватилась за второй замысел: еще года три тому назад она и
Леля под управлением Сергея Петровича разучили множество народных русских песен. благородство и Красота
древних протяжных напевов, исполняемых acapella [81], так увлекли Сергея и Асю Петровича, что они
готовы были любой вольный вечер проводить за пением; дело в большинстве случаев тормозила Леля, которая не всегда
оказывалась под руками и не всегда имела желание петь. Но она считалась с жаждами Сергея Петровича, и
ансамбль процветал. По окончании ссылки Сергея Петровича Асе первое время весьма не хватало пения. Сейчас они
задумали воскресить его. Она пара раз слышала, как Олег, трудясь над пылесосом либо согревая себе воду для
бритья, втихомолку мурлыкал ветхие офицерские песни, и заключила, что слух и голос у него достаточно хороши
для принятие участия в ансамбле. Трудность заключалась в том, что ей самой сейчас предстояло занять должность Сергея
Петровича. И в действительности: начавшиеся спевки протекали так же бурно, как неудавшееся четырехручие, поскольку
фальшивая нота выяснялась единственным, но точным средством позвать на раздражение Асю. –
Начинаем! – сказала она, усаживаясь под люстрой посередине бывшей гостиной, и, не справляясь с камертоном,
что держала лишь как знак власти, задавала тон. – Подожди, подожди! – в тот же миг напускалась Леля, –
Видишь, я еще не высморкалась и не уселась. В любой момент не одновременно с! Ася пережидала пара мин. и задавала
опять. – Находись! – в тот же миг раздавалось восклицание Олега. – Через чур высоко! Мне за тобой не вытянуть, забери по
крайней мере на два тона ниже. Ася задавала в третий раз. Голоса были недурны у всех троих, в особенности у Лели, и
при успешном выполнении Наталья Павловна и госпожа потребовали bis. При разучивании, но, неизбежно подымался
шум. – Ми чистое, Леля, ми чистое! – кричала Ася. – Ты детонируешь! – Шумишь попусту! Я понятия не имею, в какой
тональности мы поем, и наименование ноты мне ничем окажет помощь. Вот Сергей Петрович показывал мне голосом, и с ним я
была, как за каменной стеной. Лицо Аси принимало обиженное выражение. – Я стараюсь, как могу, а вы оба
безухие: ты, Олег, также не дотягиваешь верхнюю ноту, и получается полностью фальшиво. – А ты не завышай, в то время, когда
задаешь тон. Я и без того давлюсь на верхнем соль. Я не могу петь фальцетом. – Я не завышаю! Всегда-то я у вас
виновата! Ну, попытайтесь! Ну, милые, ну, дорогие! Попытайтесь! – Ася, если ты будешь так переживать на этих
спевках, я запрещу тебе эти занятия! – раздавался голос Натальи Павловны. Для Олега эти вечера в домашнем
кругу и постоянное соприкосновение с целомудренной душой, лишенной самого узкого налета пошлости, были
целительным бальзамом. «Я готов был проклясть собственную жизнь, а в это же время, если бы не было этих мук в недавнем
прошлом, я, возможно, вовсе не познакомился бы с ней. В прошлом обществе я легко имел возможность еще юношей влюбиться
в одну из многих очаровательных девушек и не определил бы лучшей из лучших. Я готов благословить и раны, и лагерь,
а вот коммунистов благословить все-таки не могу – они неприятели моей Отчизны и палачи моей семьи». У Аси были собственные
мысли по поводу ее взаимоотношений с Олегом, но она доверяла их лишь Леле. – Знаешь, мне время от времени весьма стыдно за
мое счастье… Ты удивляешься? Я не знаю, как это растолковать… В то время, когда я вижу около себя столько печальных лиц:
бабушку, твою маму, Нину Александровну и еще многих, мне делается как-то совестно за собственный сияющий вид и за
собственный через чур большое счастье. По какой причине лишь я? – Но твоя бабушка и моя мама были радостны в свое время. На
мой взор для полного счастья тебе не достаточно еще многого, – возразила Леля. – Смотря по тому, в какой
плоскости, Леля! Жизнь идет сейчас с этими ненормальностями и чудовищными искажениями, что безоблачным
счастье, само собой разумеется, быть не имеет возможности. Я бы желала вернуть дядю Сережу и еще многих, многих; я бы желала, дабы мне
не приходилось всегда опасаться за Олега, он довольно часто говорит: «Твой супруг ненадежен!» – и постоянно ждёт вызова
«в том направлении»; я бы желала, дабы Олег не должен был трудиться так продолжительно, он забрал уроки по окончании работы и весьма устает…
Само собой разумеется, я очень многое бы желала поменять, но это относится внешней судьбе, а я имела ввиду отечественные отношения: в
плоскости взаимоотношений я бы не могла быть радостна больше, чем сейчас, а я в так как весьма требовательная: если бы я
хоть раз услышала, что супруг говорит со мной неосторожно, ворчливо либо с упреком, мне стало бы невыносимо жалко,
и я бы этого уже ни при каких обстоятельствах не забыла. Но я вижу, что его взор делается лучистым, в то время, когда обращается на меня, –
вот мое счастье. Леля задумчиво помешала в камине, около которого они сидели. – Весьма интересно, каков-то будет
«мой»? Он должен быть мало в другом роде. Мне приятели из «бывших» не нравятся. Они все какие-то
пришибленные, с постными лицами. Шура – маменькин сынок и невинный телёнок; твой Олег – мужик, само собой разумеется,
настоящий, но он через чур важен и чересчур уж пропитан хорошим тоном. Валентин Платонович занимательнее, но
рискнуть, шикнуть, завертеть остерегается – снова хороший тон; в семье дворянина с девушкой мужик обязан
держаться уже известным образом, а мне все это приелось до тошноты. – Валентин Платонович заботится за тобой,
– сообщила Ася. – Сейчас кроме того весьма энергично. И я вижу, что маме страшно хочется, дабы он сделал
мне предложение. Знаешь, что в глазах мамы в большинстве случаев говорит за него? Не то вовсе, что он получает
прилично! Он красиво, по-офицерски кланяется и подходит к ее ручке; в обществе он сыплет остротами, он – собственный,
прошлый, он – паж, это все определяет! Меня вычисляют наивной и никому в голову не приходит, сколько я осознаю
без звучно, про себя. Я всю мамину дипломатию полностью вижу: она все время расхваливает Валентина Платоновича и
пускает в движение кроме того такие козыри, как то, что он дружен с Олегом и что его жалует своим размещением Наталья
Павловна. Мама, по-видимому, смертельно опасается, как бы я не отказала ему. А мне время от времени обидно на Фроловского:
в нем имеется что-то наперцованное, а он облекается в рыцарские доспехи, каковые мне вовсе не необходимы. С ним возможно
было бы весьма радостно совершить вечер, если бы он захотел совсем самую малость поменять тон – ну, пускай бы нежданно-
негаданно поцеловал меня либо умчал на крышу «Европейской» гостиницы… хоть какую-нибудь
экстравагантность!… Я думаю, я окажусь в будущем темпераментной дамой: когда-нибудь меня прорвет, вот
как весной плотину, и уж, само собой разумеется, я буду весьма капризной женой… – Глупости, Леля. Ты в любой момент что-нибудь
выдумываешь, дабы доказать, что ты плохая, и никто все равно этому не поверит. А что ты ответишь
Валентину Платоновичу, если он в действительности сделает тебе предложение? – А вот еще не знаю. Я думаю, я отвечу
«да»: он мне все-таки нравится и в то время, когда, наконец, станет храбрым, я точно знаю, что он… что мы подойдем друг к другу.
Знаешь, я уже давно осознала все о женщинах и мужчинах. Я сама удивляюсь, как это вышло; из книг, самых
разрешённых, из обрывков бесед я все уяснила себе еще в 16 лет. Сейчас мне думается, что все это я в любой момент
знала и ни при каких обстоятельствах не была наивной. Кстати, о «крыше». Знаешь, что произошло в последнее воскресенье? Соседка,
Ревекка, забрала меня с собой в гости к собственной сестре; был в том месте их привычный – инженер словно бы бы, сейчас так как все
именуют себя «инженерами». По типу – уроженец армении, и весьма недурен, а возможно, и иудей – не поручусь. Сперва я
ничего не увидела, а в то время, когда сели выпивать чай, вижу – заботится: комплименты мне говорит, угощает, забавляет
смешными рассказами, самыми пикантными, у нас таких не говорят; я все время опасалась покраснеть. Ну, а в то время, когда
собралась уходить, он вышел также. В двух шагах стоянка такси; он подходит к машине, распахивает створки и
говорит: «Прошу вас! В случае, если хотите – прямо на крышу «Европейской» гостиницы!» Я остолбенела от неожиданности
и… знаешь… отвернулась и ушла, не оборачиваясь. Я все-таки желаю для себя чего-то лучшего, чем случайные
объятия… постороннего. Ася со страхом схватила ее руку: – Неужто он в действительности имел плохие цели, приглашая
тебя? Я думала это лишь в романах! – Не сомневаюсь! – улыбнулась Леля. – Я отлично знаю мужчин. Ты сообщишь,
что мне неоткуда их знать, в случае, если я знакома лишь с двумя-тремя из отечественного избранного общества, а все-таки я их
знаю, я тебе говорю: я все осознала достаточно, дабы уже ничему не удивляться и не строить себе иллюзий. Сообщу
тебе по секрету: я в один раз уже побывала в «Европейской», лишь это было менее рискованно и эксцентрично, так
как это было днем и не на крыше, а в зале; притом я была с ее мужем и Ревеккой. Ревекка весьма осторожно ко мне
относится: мама зря косится на это знакомство. Само собой разумеется, это совсем второй круг – это новая, советская
интеллигенция, уроженцы низов, иудеи, два-три армянина, имеется и русские. Это все воротилы, у них имеется деньги, они
значительно увереннее и радостнее. Говорят, гепеу начинает коситься на тех важных работников, у которых
завелись солидные деньги. Ходит кроме того анекдот, что с «крыши» видны Соловки. Но эти не унывают: когда
приехали в ресторан, в тот же миг каждой женщине – воздушный шарик, цветы, конфеты, блюда, какие конкретно захотим… Деньги
так и летели… Между столиков танцевали фокстрот, и я танцевала также. Я имею в том месте успех: это собственного рода
экзотика для них – русская аристократочка. Ты вот в том месте ни при каких обстоятельствах не побываешь! – Отчего же? Олег не откажет, в случае, если
я попрошу. И шарик, и цветы приобретёт. А лишь пойти в филармонию для нас наслаждение большее, чем ужин в
ресторане, а ведь нужно истратить кучу денег… – Вот об этом я и говорю: ты, как супруга супруга, будешь с ним
совместно решать, как лучше истратить ваши неспециализированные деньги; а в то время, когда их бросает чужой мужик для того, чтобы совершить
с тобой вечер, в этом имеется особенное удовольствие, пикантное и острое, и оно наполняет тебя жаждой очаровать
этого человека, что сам, разумеется, хочет того же… Во всем этом имеется что-то пряное, одурманивающее, чему
не место с человеком, которого ты уже изучила, с которым видишься в ежедневной судьбе. Возможно, в моих
новых привычных имеется привкус плохого тона, мама потому и вести войну, но это ново для меня и любопытно при отечественной
однообразной жизни. И прибавила, грея перед камином руки: – А я день назад целый вечер опасалась, как бы тебе не попало!
– Я и сама опасалась! не забываешь женщину, которой Олег помог взять тело мужа? Олег и Бабушка заявили, что
предстоящие визита ни к чему, а я все-таки забежала к ней медлено день назад, в сочельник. Она обласкала меня
и усадила выпивать чай; я сижу, как на иголках – знаю, что вы меня ожидаете и что я опаздываю к тому моменту, в то время, когда
бабушка велит зажечь елку; подняться же и уйти – значит покинуть человека в рождественский вечер одного… А тут
еще котенок, которого отечественная Хрычко собралась усыпить: она уже запрятала его в кошелку, всхлипывая и причитая,
и сама уже повязалась платком, а я, удирая, выкрала кота из кошелки под самым ее носом, сунула в муфту и
улепетнула, как преступник. Я сохраняла надежду упросить эту женщину забрать малыша к себе; к счастью она дала согласие и все
устроилось наилучшим образом и для нее, и для кота. – Так! – протянула Леля. – Хрычиха ваша искала собственного
смертника по всем углам и ругалась, а я сходу сообразила, что тут не без твоего участия. Я не забываю: в юные годы, в случае, если
ты обнаружила собственную куклу на полу, ты уверяла, что она обиделась, озябла и плачет, и кидалась ее целовать. – Что
кукла! Я, бывало, карандаши жалела: вот наточит нам госпожа новые цветные карандашики, и если ты либо Вася
сообщите, что один наточен хуже, я обязательно заберу самый плохой, дабы он не обижался и не плакал. Я уж
никому об этом не говорила – сама осознавала, что чересчур довольно глупо, – она улыбнулась, но Леля оставалась
важна. – Твой Олег сказал раз, что ты, предположительно, благодаря твоему узкому слуху, время от времени слышишь тайные
мысли! Но я не думаю, дабы ты в действительности имела возможность слышать тайные мысли, ни карандашные, ни кошачьи, ни
человечьи; уж скорей я это сумею. Вот день назад я встретила Нину Александровну с незнакомым мне моряком и в тот же миг
почувствовала, что ей обидно на эту встречу. – Глупости какие конкретно! Ну по какой причине «обидно»? – А вдруг данный элегантный
моряк заботится за Ниной Александровной и она не желает, дабы в вашей семье знали это? – Нина Александровна
сумеет, поверь, прекратить всякие попытки в этом роде, и скрывать ей нечего. – Ты так уверена? Вошел Олег. –
Пожалуйте обе в гостиную – к нам пришел Валентин Платонович. Обе сестры метнулись к зеркалу: Леля ринулась
пудрить носик (что возможно было сделать лишь медлено от старших дам), Ася окинула неспокойным взором
собственную талию; до тех пор пока беременность не изменяла ее фигуру, она уверяла собственных домашних, что и дальше будет так же: –
Вот заметите: никто кроме того не заподозрит; а потому «внезапно» определят, что у меня беби – вот удивятся-то! Наталья
Павловна и госпожа с сомнением качали головами, выслушивая такие прогнозы, а Олег неизменно начинал уверять,
что как бы ни было дальше – она постоянно останется одинаково очаровательна. За последние 14 дней положение
пара изменилось, и Ася согласилась сама себе, что ее хвастливые уверения были очень опрометчивы… Выходя
сейчас к гостю, она ощущала себя пара смущенной… «Во всем виновата узкая юбка. Жаль, я не
переоделась!» – думала она. Глаза Валентина Платоновича не задержались на ней, к счастью, и полсекунды, в то время, когда
он отправился к ним навстречу со словами: – Привет очаровательному Леасю! Он явился прямо из кино поделиться с
приятелями впечатлением. Перед началом фильма демонстрировался издание, долженствующий обработать
соответственным образом мнение трудящихся по поводу грядущей паспортизации, а в сущности это было
попросту натравливание одних социальных группировок на другие. Провинциальная контора по выдаче паспортов;
радостные работницы друг за другом прячут за пазуху драгоценный документ – путевку в лучшую судьбу! Но вот
появляется бывшая владелица мелочной лавочки, глаза ее беспокойно бегают, и целый вид самый жалкий и
растерянный… В паспорте ей, очевидно, отказывают, и все присутствующие удовлетворенно радуются,
уверенные, что отныне классовый неприятель нейтрализован и ничто уже не мешает их счастью… Вторая сцена – митинг на
заводе; классовый неприятель, хотя взять паспорт, заявляет о себе: «Эти мозоли я нажил, стоя у станка!» Но
сознательная молодежь его разоблачает, обосновывая, что в недавнем прошлом… и т.п. и т.п. – Одним словом,
приятно совершил время и сейчас преисполнен самых радужных надежд на будущее! – сказал Валентин Платонович,
играясь с пуделем, что прыгнул к нему на колени, когда он уселся в качалку в самой элегантной
старорежимной позе. Ася наблюдала, как Фроловский зажимает пуделю шнобель и треплет долгие шелковые уши, и
почему-то припомнила слова ветхой крестьянки, в избе которой проводила в один раз лето; крестьянка эта сообщила: –
У вас – у бар – животное и завсегда первее человека. «В словах этих имеется часть правды, – думала на данный момент Ася, – станет
разве Валентин Платонович ласкать крестьянского мальчика так, как ласкает пуделя. А бабушка? Я до конца моих
дней сохраню в памяти бабушкину руку, унизанную кольцами и лежащую на голове Дианы, но нельзя себе
вообразить бабушку, ласкающей Павлика и его – прильнувшим к ее груди!» В тот же миг по окончании ужина Валентин
Платонович необычно кратко и без шуток сообщил Олегу: – На два слова, тайно. И оба вышли в бывшую
диванную с разрешения госпожа, которая перевоплотила эту помещение в собственную спальню. – В чем дело? – задал вопрос Олег. – Я
в первую очередь прошу тебя, дабы данный разговор остался между нами. Давай слово, что не сообщишь кроме того жене. Три дня
тому назад я был приглашен в гепеу. – Ах, вот что! Продолжай, пожалуйста. – В том месте мне преподнесли: «Нам
хорошо как мы знаем, что вы окончили Пажеский в тысяча почти тысячу пятнадцатом году». Я поклонился: «Имел
несчастье», – говорю. «Сообщите, видитесь ли вы с прошлыми товарищами?» – «Нет, говорю. Весьма занят, нигде
не бываю». А они мне: «Стереотипная фраза, которую мы знаем наизусть! Перечислите нам ваших однокашников».
Я нарек им мертвецов, перечислил старательно всех, о которых совершенно верно знаю, что погибли; мне уже светло
стало, что выведывают о ком-то из отечественного выпуска. Набралось фамилий 15-20. «Так, говорят, а Дашкова отчего не
назвали?» Я уже желал ответить «убит в Крыму», но показалась мне неуверенность в их вопросе – знаю так как я их
манеру сказать о не установленном факте, как о в полной мере точном, дабы вернее вынудить проговориться.
Почуял, знаешь, что и тут не без того. Попытаюсь, думаю, сбить со следа, рискну. «Дашков, отвечаю, не отечественного
выпуска – лет на пять старше, Дмитрий Андреевич, капитан, убит в битвах за полуостров». «Совершенно верно ли убит?» –
задают вопросы. «Слышал от очевидцев», – отвечаю. И внезапно они мне преподносят: «А к кому вы ходите на улицу
Герцена? Какие конкретно у вас в том месте товарищи?» – «Помилуйте, говорю, товарищей в том месте у меня нет: в том месте старая женщина и внучка
прехорошенькая, с которыми я знаком с детства. Систематично бываю у них раз либо два в месяц». «И с мужем внучки
привычны?» – задают вопросы. «Познакомились на их свадьбе, – отвечаю, – простоват самую малость, «а ля мужик», но
юноша красивый!» Олег улыбнулся. – Ну, так ты, допустим, не сообщил! Что же дальше? – Забрали расписку, что
разговор останется в тайне, и отпустили. Я желал прийти на другой же сутки, да побоялся, что такая поспешность
покажется странной, имели возможность следить… решил прийти словно бы бы с воскресным визитом к Наталье Павловне. –
Благодарю тебя, Валентин, ты выясняешься хорошим втором. – Это со мной случается лишь в гепеу. Учти – ты у них
на подозрении. – Я знаю, что я у них на подозрении, – ответил Олег. – Недавно я сам пробовал их уверить, что
Дашков существовал лишь один – Дмитрий. Твое показание в полной мере согласуется с моим, что очень для меня
полезно. Один верный человек сказал мне, что архив Пажеского стёрт с лица земли и перечней пажей нет. Маленькая
отсрочка! Лишь бы тебя не притянули при случае за фальшивое показание. – Все, что именуется, под Всевышним ходим.
Загадывать заблаговременно не следует. Я также слышал, что архив стёрт с лица земли одним из отечественных покровителей. Не будь
этого, многих бы из нас в далеком прошлом выловили. А на меня был донос бывшего лакея моего покойного отца. Сейчас очень
вызывающе большие сомнения, что репрессия может миновать меня. А я именно было вознамерился забрать пример с тебя и сделать
прыжок в добродетельную судьбу, к величайшей эйфории maman, которая жаждет стать бабушкой. – Твоя мать
знает про донос? – Знает и переволновалась так, что с сердцем не хорошо было. Но у меня правило: ни при каких обстоятельствах не из чего
не делать трагедии. Ну, времечко! На виселицу бы этих гепеушников всех до одного, а данный смердящий
пролетариат, наподобие ваших Хрычко и моего Викентия, отлупить бы казацкой нагаечкой. Прощай, дружище! Они
пожали друг другу руки. За чертами нахмуренного мужского лица неожиданно промелькнуло лицо кадетика, а за ним
– детские шалости и классы корпуса… В соседнем помещении стояла Леля и выбирала маленькие распашонки и
чепчики, разложенные на рояле. Фроловский растянулся перед девушкой: – Львовна и Милая! Я глубоко
сожалею, что на данный момент установилась такая скверная погода! Отечественный величайший Третьяковский сообщил:
Северные ветры дуют, гулять я не отправлюсь! – К сожалению, и я обязан сообщить то же самое, и чем вы очаровательней,
тем мне досадней, что барометр стоит так низко. Разрешите откланяться. Женщина с удивлением подняла на него
глаза: сейчас она ничего не осознала.
Глава одиннадцатая
ЕЖЕДНЕВНИК ЕЛОЧКИ2 февраля. Моя тоска подымается все выше и выше, как вечерние тучи: я снова овладела
собой – для себя ничего не ожидаю, никому не питаю зависть к. Я подмечала, что в то время, когда продолжительно не вижу его – успокаиваюсь; но
иметь известие о нем мне нужно, поскольку тревога за него вносит в меня смятение; что же касается встреч –
они меня неизменно выводят из равновесия. 3 февраля. Ко мне приехала из деревни прошлая бабушкина горничная.
Она показалась у нас в квартире, в то время, когда я была на работе, и поджидала меня, сидя на кухне на своем тюке. В то время, когда я
вошла, она ринулась ко мне с восклицанием «Девушка, миленькая вы моя!» – и к кошмару моему начала целовать мне
руки. Это сделано было от полноты души, уж никак не по привычке, поскольку жест данный не культивировался в отечественном
доме, но мои кумушки, свидетельницы данной сцены, уж почесали себе по этому поводу язычки. Даша эта совершила у
меня дни, кроме того переспала на диване; жаловалась на судьбу, уверяла, что сельский совет разоряет, и словно бы бы каждую
семью, в которой лошадь и корова, считают уже кулацкой. «Мы в любой момент тем держались, девушка, что жили единым
гнездом и отродясь никто из мужиков у нас не пьянствовал. Тятя содержит нас в строгости: и я, и мои братья, и
золовки перед ним в струнку ходим; он нас не дробил, а любая работа у нас завсегда спорилась -вот и обстоятельство, что
живем отлично; за что же нас в кулаки? Этак выходит, что лишь пьяницам да лентяем сейчас жить? Тятька
говорит, что коли зачнут его в колхоз загонять насильственно, он на данный момент переколет и корову, и телушку, и гусей, а
нежели погонят из дома – собственной рукой перерубит и яблони, и ульи, а смородиновые кусты кипятком зальет, дабы
сельсоветам ничего не досталось. Вот уж дожили мы, девушка, до безвременья, прогневили видно Господа!» – и
все время вытирала слезы! 4 февраля. Известие о «нем», и негативное: снова плеврит. День назад еще я видела в
рентгене Лелю, и она уверяла меня, что все благополучно; ну как скрывать такое известие? Глупая эта Леля!
Сказала сама Ася: прибежала ко мне утром радующаяся, розовая от мороза, прехорошенькая в собственном собольке, и
заявила: «У меня к вам просьба: у моего Олега плеврит, врач приказал сделать банки, а я не могу! Не придете ли
оказать помощь? Вы так редко у нас бываете, и мы страшно рады будем случаю совершить с вами вечерок». Я, само собой разумеется,
заявила, что приду, и попросила поведать о нем подробнее; к счастью, плеврит не гнойный и t° не выше 38°. Ася
спешила к себе и не желала снимать пальто, говоря что madame поручила ей снести в кооператив молочные
бутылки и выручить за сдачу их 10 рублей, безлюдные бутылки были у нее с собой в сетке; я задала вопрос, не тяжела ли ей
такая ноша, она ответила «нисколько» и улыбнулась самой сияющей ухмылкой. В то время, когда я закрыла за нею дверь, я
слышала, как она напевала, сбегая вниз. Беспечность ее не знает предела. Она не желает видеть ни потребности, ни
опасности, ни болезни, ни собственного положения – бывают же такие люди! Я не без злорадства оглядывала ее, но пока
трансформаций в ее наружности не нашла. Кстати, я задала вопрос: лежит ли он? Она ответила, что с ним не сладить и
что, не обращая внимания на запрещение, он все время бродит по помещениям. Не к чести тех, кто находится рядом! У меня бы
этого не было. Итак, я его замечу сейчас вечером! 5 февраля. Была у них; досадую на очень многое: он очевидно не
пользуется той заботой, которая нужна, да и материальные дела их, по-видимому, нехороши. Если бы он не
женился, он бы уже обзавелся всем нужным, а сейчас ему приходится содержать целую семью. Любопытная
подробность: ужин был самый несложный – картофель с солеными огурцами, а перед Асей француженка поставила котлетку
и сливочное масло, которое, по-видимому, подается ей одной. Посередине помещения у них стоит ящик, в который
собирают посылку в Сибирь для сына Натальи Павловны. В то время, когда по окончании чая я вошла в его помещение проститься, я
застала сцену, которая меня возмутила: она сидела на краю его кровати, а он обчищал мандарин и клал ей в рот по
дольке; мандарин данный принесла я и именно заявила, что для больного… Вижу по всему, что о себе он меньше всего
думает; ходит все еще в ветхой шинели, из этого и плеврит; и вдобавок шутил по этому поводу: задал вопрос меня и Лелю,
какого именно литературного храбреца он нам напоминает; Ася смеялась – разумеется, уже знала, в чем тут секрет; я не
решалась ничего сообщить, а Леля сообщила: Вронского! «Нет, Елена Львовна, куда в том месте! Всего-навсего Акакия
Акакиевича: у нас с ним одна цель – положить куницу на воротник». Ничего для моей души я от этого визита не
вынесла; он влюблен, а она вычисляет себя очаровательной и не допускает, по-видимому, дабы тот студень, что
у нее в при четырехмесячной беременности, имел возможность уменьшить общее обожание. Наоборот, она, думается,
предполагает, что это должно еще усилить любовь к ней. Я бы на ее месте столь уверена не была. 6 февраля.
«…Осколки игрою счастия обиженных родов!» День назад Наталья Павловна была встревожена новым известием о
ссылках; у нее имеется неспециализированные привычные с дочерью Римского-Корсакова: это пожилая женщина – вдова с двумя дочерьми;