какая! – вскрикнула она. – Тише, тише, дорогая! Не нужно, – со страхом зашептала Фроловская. – Позже поболтаем.
Войди ко мне, Дарочка. Видишь, у меня гостья. Ожерелье я прибрала, в силу того, что на рояле ему, согласись, не место.
Забери, в случае, если желаешь надеть. Вошедшая женщина – не та, которая открывала двери – недоверчиво покосилась на
Лелю, по-видимому не ожидая встретиться с ней, и зажав таки ожерелье в хищной ладони, в тот же миг скрылась. – Как вы
имеете возможность терпеть таковой тон? – опять возразила Леля. – Что делать, дорогая! – зашептала Татьяна Ивановна. – Так как
я не имею права их выселить, в случае, если у них нет жилплощади, а добром они не уедут. Жить же совместно и ссориться уж
весьма не легко! Само собой разумеется, они меня стеснили, мне кроме того пасьянс сейчас негде разложить, приходится класть карты на
подушку. Но я мирюсь, одной также было бы тяжело: лифт стоит, а встать в третий этаж я не в силах из-за моего
миокардита. Они же берут все, что я попрошу. Вот и сейчас Дарочка принесла и молоко, и булку. Нет, Тоня и
Дарочка девушки хорошие, а лишь невоспитанные: культуру видят в шелковых платьях, с бабушкой же неотёсанны.
Лучшая моя Агаша для них с утра до ночи гнет пояснице: в домработницы к моему привычному академику
поступила, дабы получить девочкам на кино и тряпки, а они на нее кричат хуже, чем на меня; стыдиться ее
начали, в случае, если при Агаше придут их подруги либо кавалеры, они прячут ее ко мне за ширму. Вот это мне в них
симпатично всего менее. Она приподнялась и вынула бархатный футляр. – Вот, дорогая, фамильный жемчуг; еще
мой, девичий. Он был у нас приготовлен тебе как свадебный презент. Забери его. Кто знает, возможно, Валентин
еще возвратится, не возражай мне, девочка моя. Я не требую у тебя обещаний, я осознаю, как мало надежды… Но я
уже нехороша и не желаю, дабы данный жемчуг попал в руки пролетариата. Он и сохранился-то лишь по причине того, что я повторяю
и в кухне, и в коридоре, словно бы это простые бусы, не стоят и пяти рублей. Пускай он украсит твою шейку. Но Леля
замотала головой. – Я не вправе принять такую вещь… Вы ее реализовать имеете возможность… Вам так сейчас тяжело! – Нет,
дорогая! Я этого не сделаю. Жемчуг данный заветный. Надень, я застегну на тебе замочек. Если бы ты лишь знала, как
я печалюсь, но ты этого не осознаешь в собственные двадцать лет. Когда Татьяна Ивановна усадила Лелю выпивать чай, с
трудом разместив чайничек и китайские чашки на маленьком отрезке стола, послышался звонок, и в помещении
показалась отлично знакомая фигура Шуры Краснокутского с его круглыми, хорошими, тёмными глазами. Следом за
ним, не ждя приглашения, в тот же миг юркнула Дарочка. Стремительный завистливый взор, кинутый ею в сторону
Лели, убедил последнюю, что в ее положении имеется собственные преимущества, которых она в большинстве случаев не подмечала: Дарочка
имела возможность питать зависть к ее прирожденному изяществу, ее положению общей любимицы, а возможно и тому, что она
сидит, как равная в объятиях данной женщины, напоминающей портреты Рокотова. Быть может, что зоркие глаза уже
увидели жемчуг на шее Лели, и этого выяснилось достаточно, дабы заподозрить, что Леля не замедлит явиться
разрывать сундуки, каковые останутся по окончании Татьяны Ивановны… «Я страно могу улавливать плохие
эмоции, у меня на них нюх!» – сообщила себе Леля. Данный же нюх разрешил ей подметить женское кокетство, разрешённое войти
полным ходом при первом появлении Шуры. Дарочка для него мобилизовала все собственные чары, и наилучшей из них,
по-видимому, вычисляла ежеминутный звонкий смех, не осознавая всей банальности этого приема. «Дрянь! Выскочка!
Ишь, куда метит! Я тебя еще срежу!» – поразмыслила Леля и, подымаясь, дабы уходить, самым невинным голоском
задала вопрос: – Как здоровье вашей бабушки, Дарочка? К кому она нанялась? Не забывайте, Шура, нянюшку Агашу? Такая
хорошая и дорогая старуха, вторая Арина Родионовна, – и покосилась на Дарочку, наслаждаясь плодами собственного
ехидства. С данной же тайной мыслью она разрешила Татьяне Ивановне обнять себя и, прощаясь, сама повисла на ее
шее. Но когда она и Шура вышли на лестницу, ухмылка слетела с ее лица. – Шура, что же это такое? – Да, Леля,
картина самая печальная, а поменять ничего запрещено. Татьяна Ивановна была в праве их вписать, а выписать права
не имеет: одна из очередных нелепостей нашей жизни! Я довольно часто бываю тут: отношу на почту корреспонденцию
Татьяны Ивановны и хожу по комиссионным с ее квитанциями, а потому я в курсе всего, что тут происходит. Я
весьма опасаюсь, что эти женщины приведут ко мне кавалеров; в случае, если одна выскочит замуж, чего хорошего, и супруг въедет
ко мне же. Помимо этого, они Татьяну Ивановну систематически обкрадывают, а она по непостижимому кротости
либо безразличию допускает это и лишь требует ничего не информировать Валентину а также ветхой Агаше, дабы не
огорчать их. Легко может произойти, что, в то время, когда Валентину дадут вернуться (в случае, если разрешат!), въехать ему уже
будет некуда! Татьяна Ивановна продолжительно не протянет, а девочки вместе с другими жильцами запрудят квартиру и
завладеют понемногу всем добром. Эта картина весьма характерная для нашей жизни и весьма безотрадная. Женщина
молчала. – Валентин на данный момент в весьма тяжелом положении… – начал снова Шура, но Леля его перебила: – Не рассказываете,
Шура! Я не желаю слушать. С меня в действительности достаточно катастроф! – а про себя она поразмыслила: «Сохранять надежду на
Валентина Платоновича мне уже нечего. Эту эпопею в моей жизни в далеком прошлом пора забыть!» – Девушка моя, ангел
Божий! – услышала она неожиданно на повороте лестницы: ветхая Агаша, закутанная в платок, перехватила ее руки и
начала покрывать их поцелуями. – Радость-то нам какая выпала! Благодарю, отыскали в памяти мою барыню! Нехороша она
больно стала! Чему и дивиться, последнего сына забрали. Я, почитай, кажинный вечер забегаю к Спасо-
Преображенью записочку в алтарь за нее подать, да до тех пор пока все нет и нет ей облегчения. Навещали бы вы ее, невеста
отечественная желанная! – Благодарю, Агаша, за нежные слова, но я невестой не была, — холодно проговорила Леля,
освобождая собственные руки из морщинистых пальцев старая женщина, – если вы так преданы Татьяне Ивановне, обуздайте лучше
собственных внучек: они с Татьяной Ивановной непозволительно неотёсанны и присваивают ее вещи, – и скоро сбежала вниз.
Шура, отличавшийся тактичностью, в тот же миг заговорил на постороннюю тему, и все-таки Леле показалось, что он не
одобряет той легкости, с которой она уничтожила упрочнения, воздвигнутые Татьяной Ивановной, чтобы утаить от
преданной дамы поведение девушек. «Лучше было, возможно, мне не вмешиваться? А но… не все ли
равняется? Так как я ко мне не приду больше!» – Передайте Ксении Всеволодовне мой совет быть осмотрительнее, – сообщил
Шура, – биография ее супруга делается известна через чур многим, день назад ее повторяли за именинным столом у
Дидерихс. Все это, само собой разумеется, люди самые хорошие, но так как не все одинаково осмотрительны! – эти слова Шуры
докатились до внимания Лели. – Благодарю вас, Шура! Я передам, – а в мыслях ее пронеслось: «Печется о
благополучии соперника! Не мужик, а теленок!» – Как сейчас ваше служебное положение, Шура? – У меня
маленькая неудача, которая весьма огорчает маму. Мне только что посчастливилось устроиться на заводе
«Коммунист» переводчиком по приемке оборудования. И вот дня три тому назад я захватил простуду; ночью
температура увеличилась до тридцати девяти, мама с утра привела к врачу, а сама тем временем потчевала меня
аспирином и чаем с малиной; тут, как на беду, к нам заходит папа Христофор – протоиерей Творожковского
подворья. Мама его весьма уважает. И нужно же, что в ту именно 60 секунд, в то время, когда мама поила его чаем – ни раньше, ни
позднее – шасть ко мне квартирный доктор, еврейка; стремительным странным взором окинула служителя культа,
маму в пеньюаре, меня, распростертого на диване и портрет генерала в орденах над диваном, и с самым
непримиримым видом сунула мне термометр. У меня же от маминых забот температура уже спустилась до тридцати
шести. И вот достопочтенная леди заявляет: «Бюллетеня я вам не дам! Нет, нет, гражданин, пора кончить с этим!»
Что подразумевалось под «этим» она уточнить не сочла нужным, разумеется мнимые ухищрения классово-
чуждого элемента, – так или иначе я выгнан с работы за прогул. Леля ахнула и остановилась. – Да как же доктор имел возможность не
учесть , что при гриппе такое явление… – Не захотел учесть , Леля! Это все та же,
простая Сейчас травля интеллигенции. Как-нибудь переживем. Не редкость хуже! «И будет!» – прогремел,
щетинясь, грузовик, проносившийся мимо, и повторил за ним заводской гудок. Глаза Шуры, каковые Ася именовала
«по-собачьи преданными», наблюдали уныло.
Глава пятнадцатая
«Полагаю, что Клюквенское гепеу все-таки сочтет себя обязанным отправить семье официальное извещение о
смерти ссыльного, – думал Олег, заглядывая то и дело в почтовый коробку. – Смогут отправить жене, а смогут и матери!
Наконец, может написать от себя еще кто-либо из ссыльных». Пересиливая отвращение, он все-таки обратился к
Хрычко: – Если вы найдёте в почтовом коробке какие-либо письма к моей жене либо свекрови, не вручайте им лично, а
передайте сперва мне. Должно прийти извещение о смерти сына Натальи Павловны. Я не желаю информировать об этом
сейчас. Прошу посчитаться с моей просьбой. Будьте уверены, что, если бы вы обратились ко мне с аналогичной
же, я бы ее выполнил. Хрычко сейчас был трезв и добродушно пробурчал: – Хорошо, не передавать – так не
передавать! Нам-то что? Мы зла никому не хотим. За зверей нас зря почитаете. Слышишь, Клаша: письма,
какие конкретно будут, лишь вот им передавать, а старая женщина и юный – ни под каким видом. Олег ушел пара
успокоенный. Через пара дней он решил посвятить в произошедшее Зинаиду Глебовну, чтобы получить в ее
лице союзницу. Отчаяние, с которым она приняла это известие, навело его на подозрение: не было ли в свое время
романа между ней и Бологовским; он не стал, но, задерживаться на данной мысли, ни мало не будучи
интересным. Зинаида Глебовна дала согласие с ним, что нужно повременить с сообщением; Леле, и
госпожа решено было также не информировать, дабы не вынуждать их к притворству, котором они вряд ли были искусны.
Со работы Олег по нескольку ежедневно звонил к себе. – Ласточка моя, ну как ты? Все благополучно дома? Не
выходи без меня на улицу: сейчас скользко. Я провожу тебя в музыкальную школу и к Леле, в случае, если захочешь, лишь
дождись меня. В одно утро Хрычко с равнодушной и безрадостной миной вручил ему приглашение на Шпалерную,
которое принял под расписку в его отсутствие. Стиснув зубы наблюдал Олег на эту повестку. Принимая к сведенью
в полной мере настоящую возможность не выйти оттуда, следовало сделать множество распоряжений и предотвратить
домашних, но он не сделал ни того, ни другого. «Если бы за это время поступили те либо иные чрезвычайные
сведения довольно меня, были бы обязательно произведены арест и обыск, а это приглашение по всей
возможности лишь очередное напоминание, слежка, дабы, помучив меня, незаметно подразведать: может быть, да
проговорится в чем-нибудь. Мне, как Казаринову, ежеминутно угрожают осложнения такие, как высылка и увольнение
за линии города, но какое количество бы он своим следовательским нюхом не чуял во мне гвардейца Дашкова, на это все-
таки необходимы доказательства, а их до тех пор пока нет». А сердце все же колотилось как «овечий хвост», по его собственному
выражению, в то время, когда он приближался к мрачному строению. Наг исправно погонял его снова по его биографии, по-
видимому, рассчитывая, что Олег в чем-нибудь собьется и сможет быть уличен в несоответствии, чего, но же, не
произошло, и по окончании задал вопрос как бы вскользь по поводу одного весьма малого события из судьбы Валентина
Платоновича. Мобилизовав все внимание, дабы овладеть западней, которую он почуял, Олег, чуть услышав
это имя, ответил с небрежным видом: – Я еще не был знаком с Валентином Платоновичем в тот период. Мы
познакомились на моей свадьбе. – А вы разве не совместно обучались? – полюбопытствовал с самым невинным видом Наг,
как бы a propos. – Не имею чести знать, какое учебное заведение окончил Валентин Платонович, – отпарировал
Олег. – Не имеете чести? А сообщите, если вы так сравнительно не так давно привычны, отчего вы явились вечером, незадолго до его
отъезда, к нему на квартиру? Олег снова мгновенно нашелся. – Мать его – ветхая приятельница моей свекрови, и мне
было нужно проводить ее к Фроловским по просьбе жены. У Натальи Павловны больное сердце, и мы не производим ее
на улицу без провожатых. Глаза у Нага блеснули, совершенно верно он сообщил: «Ну и молодец! Умело выворачиваешься! Но это
до поры до времени, приятель! Я тебя все-таки накрою!» Они помолчали. – Сохраняете надежду не так долго осталось ждать быть отцом? Олег молчал. –
Что же вы не отвечаете? – Что я обязан вам отвечать? – Не переменили ли собственного решения по вопросу о
сотрудничестве с нами? Уверенность в собственном положении и лишний доход имели возможность бы вам понадобиться сейчас. –
Совсем правильно. Однако, ответ я не переменил. – Так. Я подожду еще мало. Дайте ваш пропуск,
подпишу. До скорого свидания! – и снова отпустил его. «До скорого свидания! По-видимому визиты эти станут
постоянным украшением моей жизни! – думал Олег, выходя на улицу. -Валентин оказал мне незаменимую услугу!
Каково, но, наблюдение: я был у него всего раз и это уже известно! По поводу Аси сигнализировала, разумеется,
Катюша, которая постоянно суётся в кухню, когда услышит отечественные голоса. Прошедший раз она ее с любопытством
оглядывала». Олег поведал о собственной прогулке в гепеу лишь Нине, которую навещал практически ежедневно. –
Совсем ясно, что следователь не располагает достаточными данными, дабы уличить вас. Если бы хоть одна
улика – вы бы оттуда не вышли. Быть может, что в итоге он кинет это дело, убедившись в его безуспешности.
– Нет, Нина, не кинет: он им увлекся, как спортом. Это не только специалист – он в собственном роде артист. Я,
очевидно, буду в щупальцах этого подвального чудовища; вопрос лишь в том – в то время, когда? – Это убийственно – жить
с этими мыслями, Олег. А сейчас, в то время, когда в возможности ребенок… – Не рассказываете об этом, Нина! Я, само собой разумеется,
совершил правонарушение, в то время, когда женился на Асе… Вот Валентин, мой товарищ, отыскал же в себе силы отказаться от
Лели, – в этот самый момент же, поразмыслил: «Леля не сообщила ему: «Я не опасаюсь неисправимого пути!» А в это же время Ася в последнее
время начала мало капризничать: утратив лёгкость и подвижность она стала необычно чувствительна к обиде и
«сворачивалась» еще легче, чем раньше, не смотря на то, что в общем уроки, которыми дорожила; а за этим пропустила собственный
личный урок музыки. В данный же сутки за вечерним чаем она кинула на стол листок бумаги и, проговорив: «Это
вам всем от белой Кисы», – убежала. Олег прочел это послание вслух: «Приходится белой Кисе писать, в силу того, что
знаю, что заплачу, в случае, если начну сказать. Я не желаю больше ходить в музыкальную школу и играть на экзаменах, пока
я в таком виде. И на первомайском концерте играться также не желаю. Пускай Олег поболтает с Юлией Ивановной, лишь
поскорей, дабы я знала мою судьбу. Никто из вас о Белой Кисе не поразмыслил, а имели возможность бы думается додуматься, как
некомфортно вылезать на эстраду с таковой фигурой. Бабушка кроме того упрекнула за пропуск – вот вы какие конкретно! Я бы
обязательно осознала, произойди такая вещь с кем-нибудь из вас». Все трое любовно радовались. – С кем же из нас
может произойти такая вещь? Уж не со мной ли? – сообщила француженка. – Избаловали вы ее! – строго сообщила
Олегу Наталья Павловна. – У меня она ни при каких обстоятельствах не смела капризничать. – В то время, когда же и побаловать то, как не сейчас? –
ответил он. – В такое время любая дама в праве на внимание. – И все-таки эти капризы некстати! –
ответила Наталья Павловна. – Она должна была держать переходные экзамены на старший курс, она и без того отстала
в технике! В данный вечер Олег задал вопрос Асю, в то время, когда они остались вдвоем: – Ну сообщи, моя драгоценная, как бы желала
ты совершить оставшиеся два месяца? Я сделаю, как ты захочешь. Она ответила, припав головой к его плечу: – Я бы
желала в лес и в поле! Сейчас весна: поют жаворонки и зяблики, цветут анемоны. Я так в далеком прошлом не видела весну в
деревне! Но разве это допустимо? В течение всего следующего дня Олег пара раз возвращался к мысли, как
тяжело в условиях большевистского режима выполнить самое невинное и скромное желание обожаемого существа!
В данный сутки по окончании работы он зашел на пара мин. к Нине, которая уже подготавливалась к отъезду в турне. И она
сообщила ему: – Моя тетушка также снимается с места: она едет к собственной бывшей горничной, у которой проводит
каждое лето. Вот бы вам послать в том же направлении Асю! Деревня стоит на песчаной горе среди бора, место сухое,
здоровое; и всего в четырех часах езды от Ленинграда. Светелка, соседняя с той, в которой будет жить тетя,
свободна, и тетя просила меня подыскать спокойных жильцов. Олег ухватился за эту идея. Помещение стоила
недорого, место было глухое, и вместе с тем все соответствовало жаждам Аси; к тому же в том месте ей не угрожало
никакое неожиданное известие. Однако вырастал последовательность трудностей: Олег не имел возможности взять сейчас отпуск, а
вместе с тем вычислял немыслимым послать Асю одну; на Наталью Павловну надежды не было никакой: он слышал
неоднократно от Аси, что в прошлые годы, в то время, когда Сергей Петрович каждое лето снимал комнатушку в деревенской избе,
дабы вывести на воздушное пространство Асю, Наталья Павловна отправляла ее с Нелидовыми и с француженкой, а сама неизменно
оставалась в городе. «Мне через чур не легко видеть все то, что в воспоминаниях моих связывается с Березовкой. Я
останусь тут», – сказала она своим домашним. Переубедить ее никто не был властен, Олег это знал. В
настоящее время она так уже подалась здоровьем, что оставлять ее на муниципальный квартире одну, без
француженки, казалось ему столь же неосуществимым, как покинуть одну Асю. Он остановился на мысли уговорить
Зинаиду Глебовну выехать в деревню с Лелей и Асей – и в данный же сутки помчался к ней. Леля, проработав уже год в
качестве бесплатной стажерки и не имея до тех пор пока официального места, имела возможность с любого дня устроить себе летний
паузу. Она была весьма худа и бледна; Зинаида Глебовна, обожавшая дочь, опасалась вредного влияния
рентгеновских лучей на ее здоровье и была рада возможности послать ее на воздушное пространство. Она захотела взять на
себя половину затрат по даче не обращая внимания на тёплые возражения Олега, но предотвратила его, что на субботу и
воскресенье принуждена будет возвращаться в Ленинград, дабы реализовывать цветы, каковые будет заготавливать в
деревне в свободное от хозяйства время. Олег дал согласие на это условие, поскольку рассчитывал приезжать сам
каждую субботу к вечеру и оставаться на воскресенье. Ася, определив эти замыслы, сперва просияла от эйфории, позже
расстроилась известием, что Олег будет лишь наезжать раз в неделю, но выехать все-таки дала согласие. В один из
ближайших дней произошло «великое переселение народов». Место оказалось в действительности прекрасное, лесистое и
глухое, бывший великокняжеский заповедник. Добираться было пара сложно: около дух часов езды по
Октябрьской железной дороге и еще столько же на рабочей кукушке, которая плелась по одноколейке в сторону.
Проводив всю компанию и возвратившись в тот же вечер обратно, Олег почувствовал себя во власти всевозможных
опасений и тревог: за ужином Наталья француженка и Павловна зря уверяли его, что нет никаких обстоятельств для
тревоги и что Зинаида Глебовна весьма заботлива – Олег был уверен, что ничей присмотр не может быть таким
неусыпным и ласковым, как его личный, и что тысячи неизвестных опасностей подстерегают Асю и в деревне, и в
лесу, и в поле: она может споткнуться о сучок и упасть, она может испугаться коровы, она может подойти через чур
близко к лошади… мало ли что может произойти. В то время, когда он вошел в пустую спальню, тоска охватила его еще с новой
силой. «Все это правильно, что прогулки и деревенский воздух окажут помощь ей запастись здоровьем перед родами и
кормлением, но еще неизвестно, продолжительно ли нам доведется жить совместно… Жаль каждого дня, каждой ночи,
совершённой без нее! – думал он, мня себе ее голос, ласку и улыбку, не столько женскую, сколько детскую…
В первую же субботу он помчался к Асе с тяжелым портфелем за спиной, как и подобало «дачному мужу». До тех пор пока все
обстояло благополучно: она встретила его на мелком полустанке сияющая; он увидел, что кожа ее приняла
золотистый оттенок, щеки порозовели – для этого стоило поскучать семь дней! Стало известно, что Зинаида Глебовна не
лишь сама уехала с утренним поездом, но увезла с собой и Лелю, разумеется полагая через чур неудобным ночевать
всем в одной комнате. Олег тут же решил убедить ее не делать этого больше, поскольку он в любой момент может
переночевать на сеновале и ни за что не разрешит гонять взад и вперед Лелю из-за собственной особы. Ася поведала, что
Зинаида Глебовна очень внимательна: целый сутки копается с хозяйством, кроме того воду носит сама, ни в чем не
разрешает себе помогать, и все время гонит ее и Лелю на воздушное пространство, в лес. – Мне с тетей Зиной весьма уютно, – сказала
Ася. – И было бы совсем отлично, если бы они не ссорились по каждому малому предлогу; тетя Зина сообщит:
«Леля, на данный момент сыро, надень жакетик!» – а Леля на данный момент же отвечает: «Вот еще! Стану я кутаться!» В случае, если тетя Зина
сообщит: «Я весьма опасаюсь, что фининспектор все-таки обложит меня налогом!» – Леля отвечает: «Ты собственными вечными
страхами обязательно желаешь сломать нам настроение?» Тетя Зина время от времени вовсе не отвечает, точно не слышит, а
время от времени начинает плакать. Мне делается ее страшно жаль, один раз я также разревелась. Вот поди-ка попытайся
ответить так бабушке! Я пробовала уговаривать Лелю быть мягче, но она говорит: «Ты не знаешь, до чего мама
несносна собственными заботами и вечными опасениями». Ну что мне делать, дабы оказать помощь им жить мирно? Вечер и
следующий сутки прошли чудесно: гуляли вдвоем по лесу, собирали сморчки и ветреницу, пекли совместно картошку и
выпивали молоко; Ася лежала в гамаке на солнышке. Олег лишь вечером спохватился, что привез с собой для перевода
целую кипу бумаг; по окончании ужина было нужно усесться за перевод, Ася крутилась около. – Отправимся погуляем еще
самую малость! Белая ночь такая особая, фантастичная! Тут имеется место, под горой у речки, где в кустах черемухи
поет соловей. Отправимся послушаем? – Не могу, моя Киса, не проси! Эти бумаги должны быть готовы к утру. К тому же
на данный момент стало сыро и холодно. – Я одену пальто. Ну, отправимся, ну, пожалуйста! – Я уже заявил, что не могу. Забери
лучше рукоделье. Мои носки все дырявые. Прошедший раз по окончании ванны я не знал, что одеть. До тех пор пока я не был женат,
Аннушка мне с радостью штопала, а сейчас мне некомфортно ее просить. С пристыженным и как словно бы потухшим личиком
Ася взялась за работу, но не просидела и четверти часа. – Олег, дорогой… – Что, моя драгоценная? – Я выйду одна,
возможно? Я лишь до речки, послушаю и возвращусь. Мне так хочется! – Отлично: на десять мин. отпущу. С опаской,
пожалуйста! Она накинула пальто и выскользнула, а он углубился в перевод. Окончив страницу, он посмотрел на
часы. «Уже полчаса, как ее нет. Я знал, что не возвратится одновременно с». Он перевел еще страницу – ее так же, как и прежде не
было. Уже встревоженный, он выбежал на крыльцо. «Не отправилась ли она в хлев? Она обожает наблюдать, как доят
корову». Но в хлеву ее не было. «Возможно, кормит хлебом овец?» Но и у овечьего загона ее не выяснилось.
Майский вечер был весьма холодный, и в то время, когда Олег взглянуть на заросли молодых черёмух и берёз, спускавшихся к
речке, они были подернуты белым туманом; серебристый серп месяца, неясно вырисовываясь на ярком небе,
стоял именно над ними. Белые стволы берез и зацветающие кисти черемух напоминали картины Нестерова
смутностью собственных очертаний и бледностью красок. Соловей щелкнул было и прекратил – озяб, предположительно. «Да где же
она бродит, непоседа! Еще простудится!» – и он побежал под гору в холодок этих кустов. – Ася! – крикнул он,
углубляясь все дальше и дальше в чащу. Наконец в ответ долетело ее «ау» и лай пуделя, а не так долго осталось ждать и сам пудель
подкатился к его ногам шерстяным комком. – Ася! Да где же ты? Выходи ко мне! Я – на тропинке! – кричал он. – Иди
ко мне сам, а я не могу! – зазвенел голосок. – Что-нибудь произошло? – вскрикнул он и ринулся в кусты на ее голос.
Она стояла, прислонясь к березе, в пара необычной позе – на одной ноге. – Я попалась в капкан; вот взгляни:
мне защемило ногу. Не опасайся, я не упала, я успела схватиться за данный ствол. Уже около часа я стою на одной ноге,
кроме того озябла. – Капкан? Что за странность? По какой причине ты не закричала? – Я опасалась тебя взволновать и решила лучше
выждать, пока ты сам прибежишь… Он на коленях старался высвободить ее ножку, орудуя перочинным ножом. –
Готово! Какая глубокая царапина! Бедная лапка. Моя жен в капкане, совершенно верно лисичка либо горностай! Вот и отпускай
тебя одну! и он начал растирать ее онемевшую стопу. Она сделала два-три шага, встряхнулась и внезапно звонко
расхохоталась. Но Олег рассвирепел: – Тебе все шутки и хохот! Я берегу тебя, как зеницу ока, стерегу, хожу следом,
отпустил на десять мин., а она в капкан попалась! Не отыскала ничего лучше сделать! Что у тебя, глаз нет? какое количество
раз тебе сказал, что ты обязана наблюдать себе под ноги! Провал, дзинь! Олег пошатнулся и схватился за дерево: –
Что такое? Не осознаю! Ася опять так же звонко расхохоталась: – Так тебе и нужно! Что же вы не смотрите себе под
ноги, дорогой муж? Нет глаз у вас, господин Злюка? Раздосадованный Олег зря дергал ногу. – Что тут
забавного? Не осознаю! Ты, думается, счастлива, что мои единственные приличные штаны порваны? Больше не ходи ко мне
в рощу – это может не хорошо кончиться. Последние штаны!… Не осознаю, чему ты смеешься! Было нужно потрудиться
сейчас над собственным освобождениепосле чего оба, прихрамывая, возвратились, наконец, обратно. Пудель бежал за
ними и поднимал заднюю ногу, прихрамывая, разумеется, из солидарности. Ася не соглашалась стричь «под льва»
собственную Ладу, и она была похожим громадный комок белой шерсти; лишь три точки – шнобель и два глаза – чернели среди
белых шелковых завитков.
Глава шестнадцатая
Надежда Спиридоновна еще с молодости вынесла любовь к природе, которая у бывших помещиков продержалась в
большинстве случаев до последнего дня их жизни. Каждую весну ветхую деву начинало властно тащить в лес и в
поля. Ей хотелось ходить по юный траве, собирать землянику среди папоротников и пней, поглядеть на
пасущихся овец и коров, вдохнуть запах скошенного сена, а всего больше – поискать грибочков. Последнее было ее
страстью. Как ни не легко подыматься с места на старости лет, укладываться и тащиться в деревню, где
приходилось ютиться без всяких удобств в деревенской светелке, она не имела возможности устоять перед данной приманкой.
Надежда Спиридоновна пользовалась громадной уважением и привязанностью бывшей собственной горничной Нюши,
которая совершила с ней всю юность, ездила с ней за границу и до сих пор величала ее «девушкой». Каждую весну
в середине апреля Нюша эта оказалась на муниципальный квартире Надежды Спиридоновны с докладом: – Ожидаем вас,
девушка! Крышу брат перекрыл заново; ступени к вашему крылечку исправил; пса того негодного, что обидел
вашего котика, мы со двора согнали. Корова у нас отелившись. мочёные яблоки и Клюква вам заготовлены.
Колодезь мы вычистили. Пожалуйте – рады будем! Сейчас простое сообщение усугублялось новым –
чрезвычайным: – Брат пристроил сбоку вторую светелочку, которую мы охочи также сдать. Сообщение это очень не
понравилось Надежде Спиридоновне: она считала нахождение в этом доме собственной монополией. В то время, когда же Нина
успокоила ее известием, что отыскала ей спокойных соседей, и растолковала, кого конкретно, Надежда Спиридоновна со
страхом вскрикнула: – Жену Олега Андреевича? Ниночка, да так как она, думается… думается… – Да, тетя, Ася в
положении. А по какой причине это вас тревожит? Оберегать ее будет пожилая женщина, тетка ее по матери. А уж что касается
кротости и деликатности – в Асе всего этого больше, чем необходимо. Ветхая дева промолчала, но осталась чем-то весьма
обижена. В то время, когда же она выяснила, что Леля и Ася уже в деревне, она взволновалась еще больше: ей представилось,
что сейчас интересы ее уже непременно будут ущемлены. Она металась по помещению, повторяя: – Для чего они
переехали первыми? Мне в том месте заготовлена клюква, а утреннее молоко с покон веку считается моим. – Успокойтесь,
тетя: никто на ваши права не посягает. Это все весьма щекотливые люди, – снова урезонивала ее Нина. Надежда
Спиридоновна приехала пятнадцатого мая вечером, в то время, когда Леля и Ася, утомленные прогулкой, уже прочно дремали.
Проснувшись поутру, она услышала необычное повизгивание, которое сходу показалось ей весьма странным.