передней без звонка хлопнула дверь. Она быстро встала и схватилась за голову: – Бабушка! Не на данный момент… лишь не
на данный момент! Сообщи, что у меня голова болит, и я легла. Я не могу показаться на данный момент бабушке. Три дня подряд продолжалась
эта агония: Ася планировала с духом и не имела возможности решиться заговорить. – С Всевышним, дорогая! – шептал ей Олег перед
дверьми бабушкиной помещения. – Courage! [90] – повторяла собственный любимое напутственное слово француженка,
которой все уже было известно. Ася входила и садилась на край бабушкиной кровати, но заговорить не решалась. –
Подожду! Бабушка заявила, что сейчас у нее хуже сердце. на следующий день сообщу, – сказала она Олегу и госпожа. –
Подожду. Сейчас бабушка мне показалась такая усталая и бледная. на следующий день, – сказала она на другой сутки. Не
рождение и любовь ребенка опустили занавес над беззаботностью молодости, – это сделала утрата, первая в ее
сознательной жизни. Свинцовая тяжесть непоправимого пришла в один момент с первыми материнскими
тревогами, в то время, когда нужно было подстерегать и осознавать плач, барахтанье и ауканье мелкого существа, подниматься к
нему ночью, пеленать, кормить и замирать от тревоги: все ли идет как нужно? По какой причине кричит? По какой причине хуже сосал?
По какой причине не хорошо дремал сейчас? И хохот ее затих в эти дни; тревожная морщинка залегла между бровей, а взор стал
испуганный и печальный. К тому же донимала усталость: сказывалась ли в этом послеродовая слабость, либо
кормление, либо необходимость подниматься по ночам, но за пара дней Ася утратила цветущий вид. Она в любой момент
была худенькой, но сейчас стали исчезать румянец, округлость щек, блеск глаз… «Ее во дабы то ни стало необходимо
вывести опять в деревню, в то время, когда мы начнем гулять в этих лесах, румянец, сон, бодрость и аппетит возвратятся к ней
сами собой, – думал Олег, тревожно приглядываясь к жене. – Зинаида Леля и Глебовна ожидают, но как же уехать
сейчас?» Через пара дней на протяжении обеда Наталья Павловна внезапно положила вилку и нож и, обращаясь ко
всем сходу, сообщила: – Отчего мне все время думается, что вы от меня что-то скрываете? Уж не взяли ли вы каких-
или тревожных известий от Сергея? Все замерли, и это молчание яснее слов сказало: что-то случилось! – Может
быть, его перебросили в концентрационный лагерь либо с рукой что-нибудь? Прошу вас, не скрывайте ничего! Ася
выскочила из-за стола и ринулась комочком в кресло, как словно бы желала спрятаться. Француженка поднесла руку ко
лбу и тихо сказала: «Oh, mon Dieu! [91]» Наталья Павловна медлительно обвела всех глазами и встала с места. – Вы
мне на данный момент же сообщите все! Я категорически требую! – властно раздался ее голос. – Дядя Сережа… он… они его…
он… он… – лепетала Ася. – Погиб, – негромко и раздельно докончил за нее Олег. Наталья Павловна не упала, кроме того не
пошатнулась. Она осталась находиться так же прямо, как стояла. У нее изменилось только выражение лица, на которое
вместо тревоги легла глубокая скорбь, в особенности в вставших кверху глазах. Пара мин. она простояла в
оцепенении, позже задала вопрос практически тихо: – Что произошло? – Не возвратился из тайги, – шепнула Ася. – Заблудился,
– сообщил Олег. – Его искали? – Нашли уже мертвым. Тело не отдали. Место погребения неизвестно. И снова
наступила тишина. Олег подал ей стул; она села; они остались находиться около ее стула в почтительной
неподвижности. Возможно, она думала на данный момент о том, что в юности и отрочестве обожала его меньше старшего
сына лишь по причине того, что он музыку предпочел гвардейским эполетам, а в это же время именно ему выпало на долю
ценою постоянных жертв беречь ее старость; возможно, она отыскала в памяти его рождение… – Не плачь, детка! –
сообщила она, наконец, услышав негромкое всхлипывание Аси. Прекрасная узкая рука погладила волосы внучки. –
Успокойся, побереги себя, твое беспокойство отзовется на молоке, а значит, и на малютке, – и задала вопрос: – В то время, когда это
произошло? – Восемнадцатого февраля, мы определили в апреле. – Так в далеком прошлом! А эти письма? Олег растолковал
происхождение писем. – Нина знает? – Знает. – Так вот по какой причине она практически прекратила у нас посещать! Ей не легко было
притворяться… бедное дитя! А я уже начала беспокоиться… – и она опять впала в раздумия. – Нина служила
отпевание? – задала вопрос она через пара мин., подымая голову. Ася вопросительно посмотрела на мужа. – Нет, –
виновато проговорил он. – Да как же так! Прошло уже три месяца… Олег Андреевич, неужто и на вас с Ниной
повлияло советское безбожие? – Виноват, в последнии месяцы и в действительности отвык от церковных обрядов. Я до сих
пор не отслужил панихиды по матери: сперва госпиталь, позже лагерь… – Весьма жаль, – сухо сообщила Наталья
Павловна. – Вы человек определенного круга и с вашим воспитанием этого не должны были бы допускать. Что
касается меня, я в ближайшие же дни закажу заочное отпевание. Она поднялась и отправилась в собственную помещение. Ася
нерешительно двинулась вслед. – Не иди за мной, – сообщила ей с порога Наталья Павловна. В течение последующих
дней Наталья Павловна поражала всех собственной выдержкой; она заказала заупокойную обедню и отпевание и
разослала приглашения своим ближайшим приятелям; на протяжении пения «Со святыми упокой», в то время, когда Ася и обе
Нелидовны плакали, она стояла как изваяние, в тёмном крепе, что не снимала еще со смерти мужа. Олег и
Нина пара раз высказывали друг другу идея, что религиозность Натальи Павловны носит пара внешний,
обрядовый темперамент, непохожий на безотчетные, смутно-поэтические, но глубоко искренние порывы Аси; кроме того
Леля заявляла неоднократно: «У Натальи Павловны вера национальная, регламентированная, которая держит в страхе
Божием нас, меньшую братию». Однако, вера эта, по-видимому, была могучим источником
утешения и самообладания. Вечером этого же дня, в то время, когда все сидели за вечерним чаем, Наталья Павловна сообщила: –
Сейчас я буду настаивать, дабы Ася с ребенком на следующий день же ехала в деревню. Дача стоит безлюдная, Леля без Аси
уезжать не желает, а мы все не так богаты, дабы зря тратить деньги. Я остаюсь с Терезой Леоновной, пару дней назад
возвращается Нина, да и Олег Андреевич до тех пор пока еще тут. Нет обстоятельств сидеть в городе. Ася попыталась слабо
сопротивляться, но потерпела фиаско и на другой же сутки послушно уехала. Она самой себе не решалась
согласиться, до какой степени ей хотелось обегать с Лелей и с мужем эти леса, поляны и просеки сейчас, в то время, когда она
имела возможность не остерегаться всевозможных запретов и быстрых движений окружающих. В первое же утро, когда она
вывезла сына в колясочке на привычный дворик, и посмотрела на лес как chevre de monsieur Segain [92], прикидывая в
уме, возможно ли попросить тетю Зину приглядеть за Славчиком, как уже услышала ее голос: «Беги гулять, Ася. Я
присмотрю за Славчиком. Лишь к кормлению не опоздай!» И «Леась», забрав корзинки, умчался. В первую субботу
Олег отыскал Асю еще пара грустной и бледной, и личико ее тревожно растянулось, в то время, когда она задавала вопросы о
бабушке; в следующий раз она смотрелась лучше; а в третью субботу, ринувшись ему на шею на безлюдном
полустанке, она весело лепетала: – Тут так чудесно! Славчик все время на воздухе. Знаешь, у него появляются
на ручках перетяжки, это по причине того, что у меня сейчас молока больше. У нас пошли грибы по окончании дождичков. Мы их
находим десятками. Мелкие боровички похожи на Славчика -такие же забавные и очаровательные. Знаешь,
день назад Славчик в первоначальный раз улыбнулся! Грибная эпопея не так долго осталось ждать развернулась во всем блеске, и Олег, когда
взял в последних числах августа отпуск, принял в ней самое горячее участие. Грибы лезли из-под каждого
листика, из-под каждого пенька. Их довольные и умные рожицы взвинчивали до экстаза. На сыроежки и
березовики уже никто не обращал внимания: охотились лишь за белыми и за груздями. Последние гнездились
в основном в отдаленной березовой роще, под опавшими страницами, в то время как белые грибы облюбовали бор.
Это были очаровательные боровички с толстыми корешками и тёмными шапочками, жившие семьями по десять –
пятнадцать штук. В поход за ними выступали с самого утра независимо от погоды. Случалось, небо было затянуто
тучами и сеял небольшой и нередкий холодный ливень, осень в текущем году была далеко не так хороша, как прошлая; но
нет ничего, что могло остановить отважных грибоборов. Ася натягивала ветхую шерстяную кацавейку и русские сапоги,
Олег – также ветхую кожаную солдатские Сергея сапоги и куртку Петровича, Леля – перешитый из дедовского
камергерского мундира, целый перештопанный trois care [93] и войлочные ботинки, сшитые Зинаидой Глебовной; обе
девочки повязывались по-бабьему платками, и все выступали чуть свет из дому, вооруженные корзинами и
перочинными ножами. В лесу начиналась оживленная перекличка: – Я уже отыскала парочку! Чудные – большие и
совсем чистые! – кричала в азарте Леля. – А что же я-то? Снова ничего! Хожу, хожу, и все без толку! – отзывалась Ася
с нотой отчаяния в голосе. – Олег! ау! По какой причине ты не откликаешься? Отыскал что-нибудь? – Для начала – четыре! Я
сделал вывод, что не уйду, пока на моем счету не будет ста штук как день назад. Штурмуйте этих лентяев! – откликался
бывший кавалергард. Возвращались усталые и страшно голодные. Зинаида Глебовна, на которую оставались и дом,
и младенец, встречала с обедом и извлекала ухватом из русской печи горшок с кашей и топленое молоко как будто бы
заправская крестьянка, хозяйка избы. По окончании обеда Леля и Ася садились чистить грибы, а Олег уходил опять в лес
собирать валежник. Позже топили русскую печь и сушили в ней грибы. В промежутках между подбрасыванием дров
и выниманием грибов в полутемной кухоньке около печи затягивали песни либо говорили ужасные истории;
Зинаида Глебовна тем временем пекла в данной же печи картошку к ужину. Ужинать садились, когда поспевало
вечернее молоко. В данной жизни было необычное очарование; беготня и суровая простота быта по лесам закаляли
здоровье и успокаивали нервы. Олег подмечал, что, отдаваясь этому нехитрому укладу, стал лучше дремать и лучше
имеется, и кошмары действительности снова отошли дальше и практически не напоминали о себе. Ася была так мила в платочке
с горошинками и в громадных сапогах! В ней было столько детской и душевного здоровья беспричинной эйфории,
которая возможно лишь у человека с кристально-чистой совестью! В то время, когда она прикладывала к груди ребенка и,
радуясь ему, именовала его «агунюшкой» и «птенчиком», а после этого, опуская ресницы, наблюдала на него сверху вниз,
он обнаружил в ней еще одно, новое, весьма узкое очарование, которого не было прежде. «Моя Ася – драгоценный
алмаз со множеством граней, и любая из них играется особым неповторимым и неподдельным блеском, —
думал он. – В случае, если будущее мне отмерит еще некое время счастья, я открою в Асе еще новые грани, сияющие
всеми цветами радуги». Возможно, эта жизнь казалась ему красивой по причине того, что была насыщена любовью к
ней и к мелкому существу, а это вместе с добротой Зинаиды Глебовны создавало особенную воздух обоюдной
самой бережной нежности. Возможно, эта жизнь казалась красивой еще по причине того, что она не могла быть
продолжительной. Никто из этих обнищавших аристократов не захотел бы на долгое время отказаться от книг, от музыки,
от комфорта; но выхваченные на время в данный медвежий уголок, они упивались впечатлениями деревенской и
лесной судьбы со всею чувствительностью утонченных натур. Возможно и сознание собственной обреченности
усиливало остроту маленького блаженства, но, так или иначе, Ася и Олег снова переживали всю яркость собственного
счастья. Олег ощущал себя в неоплатном долгу перед Зинаидой Глебовной: она взяла на себя львиную долю
забот, дабы скрасить им лето; без нее неосуществима была бы эта беготня по лесам; доброта ее, казалось, не знала
предела. Кроме того ночью, в то время, когда Славчик начинал пищать, и Ася тихо выскальзывала из под одеяла, Зинаида
Глебовна в тот же миг подымала голову: «Ложись; я перепеленаю, ты устала от прогулки», – сказала она. Олег с большим трудом
освободил от нее обязанность ходить за водой к колодцу и растапливать печь. Подымалась утром Зинаида Глебовна
в любой момент первая, и, в то время, когда просыпались остальные, ланч появился уже готов; вопроса о том, успела ли отдохнуть
она, как словно бы не существовало: осведомлялся об этом один Олег. Любой вечер, в то время, когда на полу в единственной
комнатушке раскладывались матрацы, Ася, приготавливая рядом с Лелей собственную постель, вычисляла неудобным удирать
к Олегу на сеновал, и практически любой вечер тетя Зина обнаружила тот либо другой предлог, дабы отослать ее к мужу:
«Ася, снеси Олегу Андреевичу плащ, сейчас ночь холодная, он озябнет в сарае», либо «Ася, сбегай, прошу вас, к
мужу, определи какое количество времени – у меня часы остановились!» – сказала она. Ценить свой такт и свои заботы Зинаида
Глебовна вовсе не была склонна: она их не подмечала! Олег постарался в один раз убедить ее не переутомляться до
таковой степени и поберечь себя, но она отвечала: «Наталья Павловна всегда твердит мне то же самое, но я, пока
я в силах, предпочитаю все делать сама, дабы моя девочка не уставала и не портила собственных ручек. Мне в любой момент жаль
загружать домашней работой и ее, и Асю: у них и без того мало эйфорий». Отхватить хоть час отдыха либо наслаждения
для себя самой Зинаида Глебовна по-видимому вычисляла ненужным и лишним… А в это же время Ася по впечатлениям
детства и по рассказам старших не забывала, как обожала танцевать, играться в большой теннисе и кататься верхом ее тетя Зина и
какой она была нарядной и резвой хохотушкой. Сейчас Зинаида Глебовна, казалось, уже раз окончательно махнула
рукой на собственную жизнь: отчаянная борьба за существование поглощала все ее силы; она уже не могла
думать о себе, опасалась думать – опасалась почувствовать всю глубину усталости и своей надорванности. Из последних сил
крутилась она в мясорубке собственных забот, поглощенная лишь тем, дабы скрасить жизнь дочери. Были ли она умна?
в один раз разговор зашел о февральской революции, и Зинаида Глебовна проговорила с меланхолической ухмылкой:
– Я так расстроилась тогда при мысли, что ни при каких обстоятельствах больше не замечу парфорсных охот и скачек и что пришел финиш
отечественным радостным вечерам у его высочества. не забываю, я пара дней проплакала в моем будуаре, а мой фокс Жужу
осознавал, что я переживаю какое-то горе, и целыми часами просиживал около меня. Олег нечайно поразмыслил, что так
имел возможность сказать лишь весьма ограниченный человек. Что-то похожее по-видимому промелькнуло и в белокурой головке
Лели, она сообщила: «А ты не поразмыслила, умная мамочка, что финиш пришел и самому его высочеству и вместе с ним
твоему мужу?» Надежда Спиридоновна держалась особняком а также в грибные походы отправлялась
одна. Этому делу, к общему удивлению, она отдавалась с не меньшей страстностью, чем они сами, а также с
опытной пунктуальностью. Пара раз бывали случаи, когда, приготавливаясь к походу, все видели в серой
дымке моросящего дождя фигуру ветхой девы в старой тальме, с знаменитой палкой и бурачком: она
выходила за частокол и пряталась между соснами в любой момент прежде них. Пара раз они имели с ней
«вооруженное столкновение», по выражению Олега, причем «нападала» всегда Надежда Спиридоновна, а они
только отбивались очень нерешительно. Так, в один раз они завернули в маленький соснячок, один из участков
огромного бора, раскинувшегося на довольно много верст. Соснячок был весьма плодовитым, и за полчаса они собрали
втроем сто двадцать мелких чистых боровичков. Они только что расположились отдохнуть на сломанном дереве
и съесть по куску хлеба, как заметили фигуру Надежды Спиридоновны, которая показалась из-за песчаной горы и
затрусила к ним. – Вы тут для чего? – не через чур дружелюбно задала вопрос она, окидывая взором молодежь. – За
боровиками, – глазом не сморгнув, ответила Леля и продемонстрировала коробок. Надежда Спиридоновна внезапно вспыхнула: –
Это мое место! Я тут собираю уже в течение семи лет! Это известно всем, а вы имели возможность бы пойти и подальше! – Мы
не знали, что вы помещица! Нас вот уже давно повыгоняли с отечественных угодий. Возможно, и целый данный бор ваш? –
задала вопрос Леля. Но Олег поспешил перебить ее, не хотя обострять взаимоотношений: – В случае, если мы нежданно попали в
положение браконьеров, то разрешите нам, Надежда Спиридоновна, исправить отечественную вину и с величайшей
готовностью преподнести вам отечественный сбор, – сообщил он. Но ветхая дева, вместо того дабы смягчиться, нежданно
пришла в гнев. – Для чего это мне? Я обожаю сама обнаружить грибы, а в то время, когда они сорваны, они мне скучны!
Берите их, но больше ко мне не ходите, в случае, если хоть мало уважаете старших. – Так совершенно верно. Больше ходить не будем, –
и Олег увел «Леась». Пройдя шагов двадцать, все трое остановились, посмотрели друг на друга и неудержимо
расхохотались. Вечера становились все чернее и чернее. Надежда Спиридоновна заблаговременно запасалась хорошими
свечами, и в помещении у нее было светло, тогда как ее соседи толкались в темноте, как кроты, и переносили за
собой из кухни в помещение мелкий огарок, воткнутый в бутылку. Олег отправился за свечами в далекий поход на
ближайшую станцию, но в советской лавчонке не выяснилось ничего, не считая консервированных компотов и водки, а
ехать в город означало истратить лишнюю сумму, тогда как денег систематически не хватало. Так и остались в
потемках еще на пара дней. Надежду Спиридоновну это, по-видимому, не тревожило: она ни разу не
пригласила их к собственному столу и предпочитала коротать вечера одна за раскладыванием пасьянса. В последнюю
семь дней собственного нахождения на даче Надежда Спиридоновна простудилась: у нее сделался «прострел», и она слегла
с острыми болями в пояснице. Было нужно выручать неприветливую соседку: Олег носил ей воду и топил печь,
Зинаида Глебовна стряпала, а Леля посылалась в качестве горничной (так как Леля была свободней Аси).
Возвращаясь по окончании того, как устроила Надежде Спиридоновне грелку либо перемыла посуду, Леля всегда
жаловалась матери на «ведьминские» причуды: – Я таковой невыносимой старая женщина еще не видела: аккуратна до скуки,
у нее в ходу в любой момент восемь полотенец и все развешаны по гвоздикам, и спутать не приведи Всевышний! Охает, скрипит, а
глаза рысьи – на данный момент приметит! «Это нужно вытирать наружно-кастрюльным, а вы забрали внутри-кастрюльное,
миленькая моя»! Клеенку на столе запрещено , а вначале тряпочкой номер один, а позже тряпочкой
номер два, а тряпочек также восемь! Видели вы что-нибудь подобное? Злая: всегда спросит, сколько боровиков
мы нашли, а я специально прибавлю, чтобы подразнить. Проскрипит: «Я, случалось, обнаружила еще больше», – а саму так
и передернет от зависти. Оценила Надежда Спиридоновна хоть под конец людей, с которыми прожила стенки в
стенке все лето – неизвестно. Незадолго до отъезда она наконец пригласила всех к себе на чашку чая и достаточно мило
побеседовала о характерах разных грибов и методах солений, но в этот самый момент продемонстрировала зубы: не дала впустить
пуделя, что целый данный час поскулил около ее порога. Уезжая, она милостиво поцеловала «Леась» в лоб и
пригласила обеих к себе на собственные именины. Глубокую обиду в тайниках собственного сердца затаила против Надежды
Спиридоновны именно самая незлобивая из ее соседок – Ася: Надежда Спиридоновна ни разу за все время не
умилилась на ее ребенка а также не захотела на него посмотреть! Проходя через дворик мимо колясочки, где под
белым тюлем дремал безобидным сном мелкий Славчик, она постоянно смотрела в сторону и ускоряла ход, как словно бы
вид этого очаровательного существа имел возможность вызвать у нее тошноту. Ася легко прощала обиду себе, но обида этому
маленькому созданию легла, как царапина, на узкую ткань ее души.
Глава восемнадцатая
– Явилась! Вот послушай-ка, что я собирается сказать: коли единый раз еще отыщу собственный письмо вскрытым – возьмёшь
на орехи. Осознала? – Этими словами Вячеслав приветствовал Катюшу, возвратившуюся со работы. – Взбесился ты, что
ли? Лается без толку! – равнодушно огрызнулась та, присаживаясь на табурет. – Нет, не без толку! Сделаю, как
сообщил. Ишь как разохотилась! Уже второй конверт вскрытым вынимаю из коробки. – Ну, а я тут при чем? Иди и
разъясняйся на почте: коли отечественная цензура ленится запечатывать, в том месте и раздавай на орехи, я тут при чем? – Не лги.
Аннушка сама раз видела, как ты держала конверт над паром. Отечественная цензура справится без твоей помощи, и нечего
тебе в чужие дела шнобель совать. – Довольно много видела твоя Аннушка! Лжёт она. А тебе как комсомольцу не к лицу такие
беседы. Товарищ Сталин то и дело напоминает, что любой коммунистический гражданин, а тем более комсомолец,
обязан по мере сил помогать органам гепеу. А ты сам не помогаешь и вторым мешаешь. У нас в квартире имеется за
кем последить, сам знаешь, какой тут круг! – Любопытничаешь ты больше, чем следишь. За мной, что ли, тебе
поручили присматривать? Я такой же комсомолец, как и ты. – Больно уж несознательный комсомолец! – Да уж
посознательней тебя. Губки красит, пейсики завивает, то с одним отправилась, то с другим. Кабы тот же Казаринов
твоими ужимками прельстился, был бы хахалем, а не классовым неприятелем. Где ж тут сознательность? – Плевать мне
на твоего Казаринова. Я про него и думать забыла. – Да я к примеру. – Лучше бы за собой последил. Снюхался с
классовыми неприятелями… – Ты наблюдай – словами не швыряйся! – и в голосе Вячеслава раздалась угрожающая нота. – С
кем я снюхался? Обнаружь мне хоть пятнышко! Утром – работа, вечером – учеба, да комсомольские собрания. Кроме того в
кино забежать часа не выберу. Мне деньги в карман не лезут, как тебе. Знаю так как, что получаешь на доносах.
На твоей работе кассиршей при банях довольно много не возьмёшь. Наверно в крепдешинах бы не щеголяла и сладкие
булочки не уплетала. Эх, не все до тех пор пока хорошо у нас в совокупности! Донос… За него не должно надеяться награды,
платные осведомители никуда не годятся! Коли я вижу, что человек страшен, я сигнализирую и делаю это потому,
что так мне велит гражданская обязанность, а для себя от этого ничего не ожидаю. Ну, а за деньги чего не наплетут! Кому
крепдешинчик приобрести охота, кому велосипед, кому девушке презент, – ну и наговариваете с три короба. Со
временем непременно подыму данный вопрос в райкоме. – Как же! Послушают тебя! Смотри, чтобы самому рот не
заткнули! Недолго! – А это уж не твоя беда! – и, сильно повернувшись, Вячеслав вышел из кухни. Он пережевывал
хлеб с колбасой, уткнувшись носом в книгу, в то время, когда кто-то ударил в дверь. – Да-да! – сообщил он, жуя и
кроме того не оборачиваясь. На пороге показалась Катюша. – Хорошо, я не злая, нужно мальчишке-комсомольцу пособить:
иди, сторожи в коридоре, я твоей девушке на данный момент дверь открыла, прошла к Нине Александровне. Он недовольно
переместил брови. – Какая такая «моя» женщина? На что намекаешь? – Словно бы не осознаёшь? Что у меня – глаз нет, либо
уж я вовсе дура? Не видела я, что ли, как прошедший раз ты в коридоре дежурил, дабы лишь поглядеть, как
пройдет мимо. Ступай, говорю, сидит у Нины Александровны, – и дверь закрылась. Он не шевельнулся и опять
уткнул шнобель в книгу, но через пара мин. отложил ее в сторону. Смущенная и как словно бы виноватая ухмылка
скользнула по его губам; он подошел к велосипеду и вывел его в коридор, с плоскогубцами в руках начал возиться с
гайками по самой середине коридора. Дверь из помещения Нины скоро открылась, и на пороге показались хозяйка и
гостья. – Благодарю, Леля, дорогая, что посетили меня. Жаль, Ася не пришла вместе с вами, ну, да ей сейчас некогда.
Как Славчик? – Славчик – чудный бутуз. Я его буду крестить, – ответила Леля. В то время, когда женщина надела старенькое
пальто и шляпу из потертого бархата, имевшую на ней элегантный вид, Нина сообщила: – Вячеслав, вы хороший
мальчик, в любой момент рады всех выручить, проводите до трамвая отечественную Лелю. Я не желаю отпускать ее одну. Имеете возможность? –
Могу, коли требуется, – неуклюже ответил парень, – вот лишь ватник одену. Через пара мин. они вышли на
некоторое время и лестницу шли без звучно. «Вот бы знать, как это в ихнем кругу принято – возможно ли брать ее под руку
либо не годится? И как обращаться к ней? А но, чего это я? Неужто буду под их тон подлаживаться? Привык
попросту, так и буду. Отфыркнется – ейное дело». И забрал девушку под локоть. – Пошли, товарищ Леля! По окончании
рабочего дня прогуляться приятно. Погода сейчас больно хороша. Вон как подморозило. Может, пройдемся
прежде на Невский, а по окончании я вас провожу? Женщина посмотрела на него с удивлением. «Господи! Он совсем
примитивный: с первого разу по имени и под руку, к тому же на Невский! И для чего это Нина Александровна навязала
мне его в спутники!» – и на всякий случай легко отодвинулась. – Я не отправлюсь на Невский, я спешу к себе. – Это
вам, наверно, мамаша внушила, что по Невскому гулять вечером неприлично? А вы мамашу мельче слушайте: то
было прежде, а в наше время все отечественные комсомольцы со собственными девушками по Невскому прогуливаются, а дамочек плохого
поведения в том месте и в заводе нет. Не опасайтесь, товарищ Леля, пошли. – Нет, благодарю. Отправимся к трамваю. А но, я
превосходно могу добежать и одна, – и Леля остановилась, как словно бы желала распроститься. – Ну вот, ровно бы и
испугались! Не желаете – не нужно. Я не принуждаю. Айда к трамваю, Леля. – Меня кличут Елена Львовна. – Вам все по
старинке охота? Ну, Елена Львовна так Елена Львовна. Вы учитесь либо служите, Елена Львовна? – Я тружусь
стажеркой в поликлинике, в рентгеновском кабинете. – Медработник, значит. Вот и я не так долго осталось ждать медработником
заделаюсь. Я с рабфака отправился в фельдшерский техникум. Мы с вами сослуживцы, значит. У нас на отечественном курсе на
днях постановочка будет, а по окончании – кино «Катька – бумажный ранет». Желаете, дотянусь вам билетик, Елена Львовна?
Уж как я рад буду совершить с вами вечерок. Парни у нас хорошие, уважительные. Любой будет со собственной
девушкой. Пришли бы? – Благодарю вас. Я одна нигде не бываю. Я хожу лишь с Олегом и Асей Андреевичем, да
время от времени с моей соседкой. – Мамаша не велит? Эх, Елена Львовна! Этак возможно и всю жизнь просидеть около маминой
юбки. Вы все думаете, коли не ваш круг, значит, что-нибудь дурно, а ведь это не верно. – Я именно этого не
думаю, но… – она замялась. – Неохота, что ли? А возможно, я больно уж не нравлюсь? Ваше дело! Леле стало
неудобно и жаль его. В тоне его было что-то сердечное и простодушное. По крайней мере, на нахала он совсем не
походил, но через чур уж был целый серый, сермяжный. Хотя продемонстрировать, что она не дуется и не сторонится, она
задала вопрос: – А вы на каком же отделении в техникуме? – У нас еще пока не было разделения, а вот с января начнется
специализация. Должно быть, заберу хирургию, – ответил он. – Предположительно, весьма не легко одновременно и обучаться, и
помогать? – снова сообщила Леля, видя, что он умолк. – Я привык. Подошел трамвай и умчал Лелю. На следующий сутки
за вечерним чаем у Натальи Павловны она, смеясь, начала рассказывать о новом знакомстве. – Взглянули бы вы на
его угловатость! Он ко мне обращался «товарищ Леля». Все захохотали, не считая Олега, что сообщил: – Я этого
парня беру под защиту. Он не заслуживает насмешек! Желаете, я скажу о нем что-то такое, что разом возбудит
уважение у всех здеприсутствующих? Все повернулись к нему, заинтересованные. – Пятнадцати лет он отправился
добровольцем в РККА и принимал участие во взятии Перекопа, где был ранен в руку… – начал Олег. – Ну,
это еще не говорит в его пользу: распропагандирован был, как очень многие, – сухо прервала Наталья Павловна. –
Допустим. Слушайте дальше. Он натолкнулся в один раз на мой заряженный револьвер и разрядил его, дабы
не допустить вероятное несчастье; через пара часов затем, на протяжении ночного обыска, он не счел
нужным заявить агентам гепеу о наличии у меня оружия. Потом: ему было известно из весьма верного источника, от
меня самого, кто я по происхождению, но, вызванный в гепеу, он отвечал на все вопросы по поводу меня, что ему
неизвестно ничего больше того, что стоит в моих документах. Он кроме того не отыскал нужным сказать о собственном
великодушии мне. Я об этом определил вторым методом. – Разумеется, он вам симпатизирует, но для чего вы были так
откровенны с ним? – сообщила Наталья Павловна. – Я отыскал, что так будет вернее, и, как видите, не совершил ошибку. – И все-
таки не следовало! Этому сорту людей доверять запрещено. Мало ли какой возможно на него нажим. – Какой бы ни
был нажим, данный человек не предатель, – твердо ответил Олег, – за всей его серостью имеется настоящая идейность, а
это сейчас так редко! – Мало, что он не предатель, – он, по-видимому, добропорядочен только! – подхватила
Ася. – Запрещено ли зазвать его к нам, приручить и пригреть? – Это уже крайность, которая ни к чему, – строго
одернула ее Наталья Павловна, – я в моем доме партийцев принимать не собирается. «Так: напоминание мне, что