— Он прав, — сообщил он. — мы в любой момент на один прыжок сзади.
Он начал двигать руками так, как перед этим делал дон Хуан. Его тело начало дергаться, и он отпрыгнул назад сидя. Казалось, у него была икота и любой ик заставлял его тело прыгнуть назад. Он начал двигаться назад, прыгая на заду, и пропрыгал до конца веранды, а позже обратно.
Вид дона Хенаро, прыгающего назад на ягодицах вместо того, дабы быть забавным, как это должно было быть, привел меня в таковой кошмар, что дону Хуану было нужно меня пара раз ударить костяшками пальцев по лбу.
— Я просто не могу ухватить всего этого, — сообщил я.
— И я также не могу, — ответил дон Хуан, пожимая плечами.
— И я также не могу, дорогой Карлитос, — добавил дон Хенаро.
Моя усталость, целый количество чувственных восприятий, то настроение юмора и лёгкости, которое превалировало, и клоунада дона Хенаро были через чур большой нагрузкой для моих нервов. Я не имел возможности прекратить возбуждения в мышцах моего живота.
Дон Хуан вынудил меня покататься по земле , пока я не вернул собственный самообладание. После этого я снова сел, глядя на них.
— Дубль материален? — задал вопрос я дона Хуана по окончании продолжительного молчания.
Они взглянуть на меня.
— Имеется ли у дубля материальное тело? — задал вопрос я.
— Определенно, — сообщил дон Хуан. — плотность, материальность — это воспоминания. Исходя из этого, как и все другое, что мы чувствуем в мире, они являются той памятью, которую мы накапливаем. Память об описании. У тебя имеется память о коммуникации при помощи слов. Исходя из этого ты говорил с койотом и чувствуешь меня, как материального.
Дон Хуан пододвинул ко мне собственный плечо и легко толкнул меня.
— Потрогай меня, — сообщил он.
Я похлопал, а после этого обнял его. Я был близок к слезам.
Дон Хенаро встал и подошел ко мне поближе. Он был похож на мелкого ребенка с блестящими шаловливыми глазами. Он надул губы и продолжительно наблюдал на меня.
— А как же я? — задал вопрос он, пробуя скрыть ухмылку. — разве ты не планируешь меня также обнять?
Я встал и вытянул руки, чтобы коснуться его. Мое тело, казалось, застыло на месте, у меня не было сил двинуться. Я постарался собственные руки вынудить коснуться его, но моя борьба была напрасной. Дон дон и Хуан Хенаро находились рядом, замечая за мной. Я ощущал, что мое тело сотрясается под малоизвестной тяжестью.
Дон Хенаро сел и притворился обиженным, в силу того, что я его не обнял. Он скреб почву пятками и пинал ее ногами, после этого оба они покатились со хохоту.
Мускулы моего живота дрожали, заставляя сотрясаться все мое тело. Дон Хуан подчернул, что я двигаю головой так, как он советовал мне ранее. И что это шанс успокоиться, отражая луч света уголками глаз. Он силой извлёк меня из-под крыши веранды на открытый участок и развернул мое тело в такое положение, дабы на глаза попадал солнечный свет, идущий с востока. Но к тому времени, как он установил мое тело, я прекратил дрожать. Я увидел, что сжимаю собственный блокнот, лишь по окончании того, как дон Хенаро заявил, что тяжесть бумаги заставляет меня дрожать.
Я сообщил дону Хуану, что мое тело толкает меня уехать. Я помахал рукой дону Хенаро. Я не желал дать им времени уговорить себя.
— До свидания, дон Хенаро, — закричал я. — мне на данный момент необходимо ехать.
Он помахал мне в ответ. Дон Хуан прошел со мной пара метров к машине.
— У тебя также имеется дубль, дон Хуан? — задал вопрос я.
— Само собой разумеется! — вскрикнул он.
В данный миг мне пришла в голову сводящая с ума идея. Я желал отбросить ее и быстро уехать, но что-то в меня не давало спокойствия. В течение многих лет отечественной связи для меня стало простым, что любой раз, в то время, когда я желал видеть дона Хуана, мне необходимо было легко приехать в сонору либо в центральную Мексику, и я постоянно находил его, ожидающим меня. Я обучился принимать это как само собой разумеющееся, и до сих пор мне ни при каких обстоятельствах не приходило в голову что-либо думать об этом.
— Сообщи мне что-нибудь, дон Хуан, — сообщил я полушутя. — ты — сам, либо ты — твой дубль?
Он согнулся ко мне радуясь. «Мой дубль», — тихо сказал он.
Мое тело взметнулось в атмосферу, как словно бы меня подбросили с ужасающей силой. Я помчался к собственной машине.
— Я , — сообщил дон Хуан громким голосом. — ты еще не можешь уехать, ты еще задолжал мне пять дней.
Они оба побежали к моей машине, пока я выруливал. Они смеялись и подпрыгивали.
— Карлитос, вызывай меня в любое время, — закричал дон Хенаро.
2. ВИДЯЩИЙ СОН И ВИДИМЫЙ ВО СНЕ
Я подъехал к дому дона Хуана и прибыл в том направлении в начале утра. Ночь я провел в мотеле так, дабы выехать с восходом солнца и приехать к его дому до полудня. Дон Хуан был в задней части дома и вышел ко мне, в то время, когда я его позвал. Он тепло меня приветствовал и выразил, что рад видеть меня. Он сделал замечание, которое, как я думал, должно было вынудить меня ощутить себя легко, но произвело противоположное воздействие.
— Я слышал, что ты подъезжаешь, — сообщил он и улыбнулся. — и убежал в заднюю часть дома. Я опасался, что в случае, если я останусь тут, то ты испугаешься. Он увидел, что я мрачен и тяжел. Он заявил, что я напоминаю ему элихио, что был достаточно безрадостен, дабы быть хорошим волшебником, но через чур безрадостен, дабы стать человеком знания. Он заявил, что единственным методом отразить разрушающее воздействие мира волшебников, будет смеяться над ним.
Он был прав в собственной оценке моего настроения. Я вправду был озабочен и испуган. Мы отправились в долгую прогулку. Пригодилось пара часов, дабы мои эмоции успокоились. Прогулка с ним дала мне более хорошее самочувствие, чем если бы он постарался беседой развеять мою мрачность.
Мы возвратились к его дому в конце дня. Я был голоден. Покушав, мы уселись на его веранде. Небо было чистым, дневной свет навевал покой, я желал говорить.
— Я пара месяцев ощущал себя не в собственной тарелке, — сообщил я. — было что-то весьма пугающее в том, что делали вы с доном Хенаро в последний раз, в то время, когда я тут был
Дон Хуан ничего не сообщил. Он встал и обошел около веранды.
— Я обязан поболтать об этом, — сообщил я. — это ставит меня в тупик, и я не могу прекратить думать об этом.
— Ты опасаешься? — задал вопрос он.
Я не опасался, но был ошеломлен, перегружен тем, что я заметил и услышал. Дыры в моем рассудке были такими огромными, что я должен был либо чинить их либо выкинуть собственный рассудок совсем.
Мои замечания рассмешили его.
— Не выбрасывай до тех пор пока что собственный рассудок, — сообщил он. — не время для этого. Не смотря на то, что это и случится, но я не пологаю, что на данный момент именно тот момент.
— Необходимо ли мне пробовать отыскать объяснение тому, что произошло?
— Само собой разумеется, — ответил он. — это твой долг — успокоить собственный ум. Солдаты побеждают собственные битвы не по причине того, что они бьются головой об стенку, а в силу того, что они берут эти стенки. Они не преуменьшают их.
— Как же я могу перепрыгнуть через эту? — задал вопрос я.
— Разглядывать все так, — сообщил он, садясь рядом со мной. — Имеется три рода нехороших привычек, которыми мы пользуемся снова и снова, в то время, когда видимся с необыкновенными жизненными обстановками. Во-первых, мы можем отрицать то, что происходит либо случилось, и ощущать, что этого как бы по большому счету ни при каких обстоятельствах не было.
Это путь фанатика. Второе — мы можем все принимать за чистую воду, как словно бы мы знаем, что происходит. Это путь набожного человека. Третье — мы можем приходить в замешательство перед событием, в силу того, что мы и не можем его отбросить, и не можем чистосердечно принять. Это путь дурака. Твой путь — имеется четвертый: верный — путь солдата. Солдат действует так, как если бы ни при каких обстоятельствах и ничего не случалось, в силу того, что он ни во что не верит. И но же, он принимает все за чистую воду. Он принимает, не принимая, и отбрасывает, не отбрасывая. Он ни при каких обстоятельствах не чувствует себя опытным и одновременно с этим он ни при каких обстоятельствах себя не ощущает так, как если бы ни при каких обстоятельствах ничего не случалось. Он действует так, как словно бы он в полном контроле, кроме того не смотря на то, что у него возможно сердце ушло в пятки. В случае, если действуешь так, то замешательство рассеивается. Мы продолжительное время молчали. Слова дона Хуана были для меня подобны бальзаму.
— Могу я сказать о доне Хенаро и его дубле? — задал вопрос я.
— Это зависит от того, что ты желаешь сообщить о нем, — ответил он. — ты желаешь индульгировать в том, что ты в замешательстве?
— Я желаю индульгировать в объяснениях, — сообщил я. — я в замешательстве по причине того, что не смел прийти тебя заметить и не имел возможности поболтать о собственных сомнениях и затруднениях с кем-либо.
— Разве ты не говоришь со собственными приятелями?
— Я говорю, но как они смогут мне оказать помощь?
— Я ни при каких обстоятельствах не пологал, что тебе нужна помощь. Ты обязан культивировать чувство, что солдат не испытывает недостаток ни в чем. Ты говоришь, что тебе нужна помощь. Помощь в чем? У тебя имеется все нужное для того экстравагантного путешествия, которым есть твоя жизнь. Я пробовал научить тебя тому, что настоящим опытом должен быть человек, и что то, что принципиально важно, так это быть живым. Жизнь — маленькая прогулка, которую мы предпринимаем на данный момент, жизнь сама по себе достаточна, сама себя растолковывает и заполняет.
Солдат осознаёт это и живет соответственно. Исходя из этого возможно сообщить, без предвзятости, что опыт всех опытов — это быть солдатом.
Казалось, он ожидал, что я что-нибудь сообщу. Я секунду колебался. Я желал шепетильно подобрать слова.
— В случае, если солдату необходимо утешение, — продолжал он. — он просто выбирает любого и высказывает этому человеку все подробности собственного замешательства. В итоге солдат не ищет того, дабы его осознали либо помогли. Говоря, он просто снимает с себя собственный груз. Но это при том условии, что у солдата имеется талант к беседе. В случае, если у него нет для того чтобы таланта, то он не говорит ни с кем. Но ты живешь не совсем как солдат, по крайней мере до тех пор пока что. И провалы, каковые ты встречаешь, должны вправду быть монументальными. Я тебе сочувствую.
Он не был рассеянным либо поверхностным. Если судить по участию в его глазах, казалось, он был тут сам собой. Он встал и погладил меня по голове. Пройдя взад-вперед по веранде, он тихо осмотрел чапараль около дома. Его перемещения пробудили во мне чувство тревоги.
Чтобы расслабиться, я начал сказать о собственной проблеме. Я ощущал, что для меня уже полностью поздно притворяться невинным наблюдателем. Под его управлением я натренировался достигать необычных восприятий, таких как «остановка внутреннего диалога» и контролирование собственных снов. Это были таких ситуации, каковые не было возможности подстроить либо скинуть с весов. Я следовал его рекомендациям, не смотря на то, что и не всегда практически, и частично преуспел в разрушении распорядка дня, принятия ответственности за собственные поступки, стирании личной истории и, наконец, пришел к тому, что пара лет назад приводило меня в кошмар. Я смог оставаться один без нарушения моего физического либо эмоционального самочувствия. Пожалуй, это был мой единственный самый поразительный успех. С точки зрениях моих настроений и прежних предположений, пребывать в одиночестве и «не сойти с ума» было немыслимым состоянием. Я остро ощущал все трансформации, каковые случились в моей жизни и в моем взоре на мир. И я осознавал кроме этого, что быть так затронутым откровением дона и дона Хуана Хенаро о дубле, есть в какой-то мере чрезмерным.
— Что со мной не так, дон Хуан? — задал вопрос я.
— Ты индульгируешь, — кинул он. — ты вычисляешь, что индульгировать в размышлениях и сомнениях, это показатель чувствительного человека. Что ж, истина пребывает в том, что ты дальше всего находишься от того, дабы быть чувствительным. Исходя из этого для чего же притворяться? Я сказал тебе в тот сутки, что солдат принимает в смирении то, что он имеется.
— Твои слова звучат так, как если бы я намеренно вводил себя в заблуждение, — сообщил я.
— Мы намеренно вводим себя в заблуждение, — сообщил он. — мы поймём собственные поступки. Отечественный умишко намеренно превращает себя в монстра, которым он себя вычисляет. Но, он через чур мелок для таковой громадной формы.
Я растолковал ему, что моя неприятность, пожалуй, более сложна, чем то, во что он ее превращает.
Я заявил, что , пока он и дон Хенаро были людьми, подобными мне, их верховный контроль делал их моделями для моего собственного поведения. Но если они являются людьми в сущности совсем хорошими от меня, то я не могу больше принимать их как модели, а лишь как странности, которым я, само собой разумеется, не могу подражать.
— Хенаро — человек, — сообщил дон Хуан ободряющим тоном. — действительно, он уже больше не такой же человек как ты, но это его достижение и это не должно возбуждать в тебе ужас. Если он второй, то тем больше обстоятельств восхищаться им.
— Но его отличие, это нечеловеческое отличие, — сообщил я.
— А что же, ты думаешь, это имеется? Различие между лошадью и человеком?
— Не знаю, но он не таковой как я.
— Но, одно время он был таким.
— Не могу ли я осознать его трансформации?
— Само собой разумеется, ты сам изменяешься.
— Ты желаешь заявить, что я разовью дубля?
— Никто не развивает дубля. Это легко метод сказать об этом. Ты из-за всех собственных бесед, являешься мешком слов. Ты — в сетях их значений. на данный момент ты думаешь, что дубля развивают какими-нибудь злыми чарами, я полагаю. Все мы, светящиеся существа, имеем дубля. Все мы! Солдат обучается осознавать это, и все. Имеется, по всей видимости, непереходимые преграды, защищающие это осознание, но этого возможно было ожидать. Эти преграды являются тем, что делает такое осознание неповторимой задачей.
— По какой причине я этого так опасаюсь, дон Хуан?
— В силу того, что ты думаешь, что дубль это то, что говорят слова. Двойник, либо второй ты. Я выбираю эти слова, дабы обрисовать это. Дубль — это ты сам. И к нему нельзя подходить никаким вторым образом.
— Что в случае, если я не желаю его иметь?
— Дубль — это не дело личного выбора. Совершенно верно кроме этого, как не от личного выбора зависит, кто отбирается обучаться знанию волшебников, которое ведет к такому осознанию. Ты когда-нибудь задавал себе вопрос, по какой причине конкретно ты?
— Все время. Я много раз задавал тебе данный вопрос, но ты так и не ответил.
— Я не имел в виду, что ты обязан задавать данный вопрос как требующий ответа. А в смысле размышления солдата над его огромной успехом. Успехом от того, что он отыскал вызов.
— Перевоплотить это в обычный вопрос — это средство простых рассудительных людей, каковые желают, дабы ими либо восхищались, либо дабы их жалели. Я не интересуюсь для того чтобы рода вопросом, в силу того, что нет метода ответить на него. Ответ выбрать тебя было ответом силы. Никто не имеет возможности поменять замыслов силы. Сейчас, в то время, когда ты выбран, ты уже ничего не можешь сделать, дабы остановить исполнение этого замысла.
— Но ты сам мне сказал, дон Хуан, что в любой момент возможно упасть.
— Это правильно. В любой момент возможно упасть. Но я пологаю, что ты имеешь в виду что-то второе. Ты желаешь отыскать путь к отступлению. Ты желаешь иметь свободу упасть и закончить все на собственных условиях. Через чур поздно для этого. Солдат находится в руках силы и его единственная свобода содержится в том, дабы избрать неуязвимую судьбу. Нет никакого метода разыграть победу либо поражение. Твой рассудок может желать, дабы ты упал и проиграл битву совсем, дабы отказаться от целостности себя. Но имеется контрмера, которая не разрешит тебе провозгласить фальшивую победу либо фальшивое поражение. Если ты думаешь, что можешь отойти в гавань поражения, то ты не в собственном уме. Твое тело будет находиться на страже и не разрешит тебе пойти этим методом. Он начал мягко смеяться.
— По какой причине ты смеешься? — задал вопрос я.
— Ты в страшном положении, — сообщил он. — Для тебя через чур поздно возвращаться, но через чур рано функционировать. Все, что ты можешь — это лишь замечать. Ты в жалком положении ребенка, что не имеет возможности возвратиться в материнское чрево, но одновременно с этим не имеет возможности ни побегать около, ни функционировать. Все, что может ребенок, это замечать и слушать поразительные рассказы о действиях, каковые ему говорят. Ты на данный момент именно в таком положении. Ты не можешь возвратиться в чрево собственного прошлого мира, но одновременно с этим ты и не можешь функционировать с силой. Для тебя имеется лишь наблюдение за поступками силы и выслушивание сказок, сказок о силе.
— Дубль — это одна из этих сказок. Ты это знаешь и конкретно исходя из этого твой рассудок этим так захвачен. Ты бьешься головой о стенке, в случае, если притворяешься осознающим. Все, что я могу об этом сообщить в виде объяснения, так это то, что дубль, не смотря на то, что к нему и приходят через сновидения, так настоящ, как это лишь возможно.
— В соответствии с тому, что ты мне поведал, дон Хуан, дубль может выполнять поступки. Может ли при таких условиях дубль?..
Он не разрешил мне закончить мою линию мысли. Он напомнил мне, что неуместно сказать, что это он поведал мне о дубле, в случае, если я могу заявить, что видел его сам.
— Само собой разумеется, дубль может выполнять поступки, — сообщил я.
— Само собой разумеется! — ответил он.
— Но может ли дубль функционировать от самого себя?
— Это он сам, проклятие! Мне было весьма тяжело растолковать собственную идея. Я желал заявить, что в случае, если волшебник может выполнять два поступка в один момент, то его свойство к утилитарному производству удваивается. Он может трудиться на двух работах, быть в двух местах, видеть двух людей и т.д. сходу. Дон Хуан терпеливо слушал.
— Разреши мне сообщить так, — продолжал я. — гипотетически, может ли дон Хенаро убить, разрешив это сделать собственному дублю?
Дон Хуан наблюдал на меня. Он покачал головой и отвел глаза в сторону.
— Ты набит сказками о насилии, — сообщил он. — Хенаро никого не имеет возможности убить, легко в силу того, что у него более не осталось заинтересованности в окружающих его людях. К тому времени, в то время, когда солдат в силах победить сновидение и видение, и поймёт собственный свечение, в нем не остается аналогичных заинтересованностей.
Я указал на то, что в начале моего ученичества он объявил, что волшебник, направляемый своим олли возможно перенесен за много миль, дабы ударить собственному неприятелю.
— Я важен в твоем замешательстве, — сообщил он, — но ты обязан отыскать в памяти, что в второй раз я говорил тебе, что с тобой я не следую той последовательности, которую мне предписывал мой личный преподаватель. Он был волшебником, и мне следовало бы в действительности толкнуть тебя в тот мир. Я этого не сделал, в силу того, что меня не заботят больше падения и подъёмы окружающих меня людей. Но, слова моего учителя запали в меня. И я много раз говорил с тобой в той манере, в которой он сам бы сказал со мной. Хенаро человек знания. Самый чистый из всех их. Его поступки неуязвимы. Он вне простых людей и вне волшебников. Его дубль — это выражение его его юмора и радости. Так он, пожалуй, не сможет применять его для либо разрешения ординарных обстановок. Как я знаю, дубль это сознание отечественного состояния как светящихся существ. Он может делать все, что угодно и однако он предпочитает быть ненавязчивым и мягким.
— Моей неточностью было ввести тебя в заблуждение заимствованными словами. Мой преподаватель был не может создавать те эффекты, каковые формирует Хенаро. Для моего учителя, к сожалению, кое-какие вещи были равно как и для тебя, лишь сказками о силе.
Я почувствовал себя обязанным отстаивать собственную точку зрения. Я заявил, что сказал в гипотетическом смысле.
— Не существует гипотетического смысла, в то время, когда ты говоришь о мире людей знания. Человек знания, пожалуй, не имеет возможности функционировать по отношению к окружающим людям каким-либо вредным образом. Гипотетически либо не смотря ни на что в противном случае.
— Но что в случае, если окружающие люди замышляют что-то против его здоровья и безопасности. Может ли он тогда применять собственного дубля для собственной защиты?
Он щелкнул языком в неодобрении.
— Что за немыслимое принуждение в твоих мыслях, — сообщил он. — никто не имеет возможности замышлять против здоровья и безопасности человека знания. Он видит, исходя из этого он предпримет шаги, дабы избежать всего аналогичного.
— Хенаро, к примеру, предпринял вычисленный риск, видясь с тобой. Но нет ничего для того чтобы, что ты имел возможность бы сделать, угрожающее его безопасности. В случае, если что-то такое имеется, то его видение даст ему знать. Наконец, в случае, если имеется в тебе что-либо врожденно вредное для него, и его видение не имеет возможности до этого добраться, тогда это его будущее, и ни Хенаро, ни кто второй не сможет избежать этого. Так что, как видишь, человек знания все осуществляет контроль, не осуществляя контроль ничего.
Мы помолчали. Солнце практически коснулось вершин густых высоких кустов с западной стороны дома. До захода солнца еще оставалось около двух часов.
— По какой причине ты не позовешь Хенаро? — задал вопрос дон Хуан невзначай.
Мое тело подпрыгнуло. Моей начальной реакцией было кинуть все и бежать к машине. Дон Хуан расхохотался. Я сообщил ему, что не нуждаюсь в том, дабы обосновывать что-либо самому себе, и что я в полной мере удовлетворен тем, что говорю с ним. Дон Хуан не имел возможности прекратить смеяться. Наконец он заявил, что это позор, что дон Хенаро не имеет возможности насладиться таковой прекрасной сценой.
— Видишь ли, в случае, если тебе не весьма интересно позвать Хенаро, то мне весьма интересно, — сообщил он решительным тоном. — мне нравится его компания.
Во рту у меня появился плохо кислый привкус. Капли пота побежали у меня с бровей и с верхней губы. Я желал что-нибудь сообщить, но сообщить было вправду нечего.
Дон Хуан кинул на меня продолжительный изучающий взор.
— Давай, — сообщил он. — солдат в любой момент готов. Быть солдатом это не означает им быть. Это скорее нескончаемая битва, которая будет продолжаться до последнего момента нашей жизни. Никто не рождается солдатом. Совершенно верно так же, как никто не рождается разумным существом. Мы сами себя делаем тем либо вторым. Подтянись, я не желаю, дабы Хенаро заметил тебя таким дрожащим.
Он встал и прошелся взад-вперед по чистому полу веранды. Я не имел возможности остаться бесстрастным. Моя нервозность была такой интенсивной, что я не имел возможности больше писать и быстро встал на ноги.
Дон Хуан вынудил меня бежать на месте, обратясь лицом к западу. Он заставлял меня делать такие же перемещения ранее в разных событиях. Мысль была в том, чтобы извлечь силу из сгущающихся сумерек, подняв руки к небу с расставленными пальцами как веер, а после этого сжимать их с силой, в то время, когда руки находятся в средней точке между зенитом и горизонтом.
Упражнение подействовало, и я практически сходу успокоился и подтянулся. Но я не имел возможности не удивиться тому, что произошло со «ветхим мной», что ни при каких обстоятельствах не имел возможности расслабиться так полно, делая эти простые и идиотские перемещения.
Я желал сконцентрировать все внимание на той процедуре, которой дон Хуан, несомненно, последует, дабы позвать дона Хенаро. Я ожидал каких-нибудь потрясающих поступков. Дон Хуан поднялся на краю веранды лицом к юго-востоку, прижал руки ко рту и закричал: «Хенаро! Приди ко мне!»
Секундой спустя Хенаро вышел из чапараля. Оба они сияли. Они фактически танцевали передо мной. Дон Хенаро весьма приветливо приветствовал меня, а после этого уселся на молочную флягу.
Что-то было плохо не так со мной. Я был спокоен, не озадачен, какое-то немыслимое состояние оцепенения и безразличия охватило все мое существо. Казалось, я сам замечаю за собой из какого-либо укромного места. Дерзким образом я начал рассказывать дону Хенаро, что на протяжении собственного последнего визита он испугал меня чуть ли не до смерти, и что кроме того на протяжении моего опыта с психотропными растениями я не бывал в состоянии для того чтобы полного хаоса. Они оба приветствовали мои заявления как словно бы я делал их, дабы намеренно рассмешить. Я захохотал вместе с ними.
Разумеется они сознавали состояние моей эмоциональной онемелости. Они следили за мной, подшучивали нужно мной, как если бы я был пьяным. Что-то во мне отчаянно билось, дабы обратить обстановку во что-либо привычное. Я желал быть озабоченным и испуганным.
В итоге дон Хуан плеснул мне в лицо воды и сообщил, дабы я сел и записывал. Он сообщил, как делал это и раньше, что либо я буду записывать, либо я погибну. Простое воздействие записывания нескольких слов вернуло назад мое привычное настроение. Казалось, что-то снова стало кристально чистым. Что-то такое, что секундой ранее было мутным и немым.
Пробуждение моего простого меня означало кроме этого пробуждение моих простых страхов. Как ни необычно, я менее опасался опасаться, чем быть неиспуганным. Знакомость моих ветхих привычек в независимости от того, какими неприятными они были, была восхитительным лекарством.
Я абсолютно сообразил тогда, что дон Хенаро из чапараля. Мои простые процессы начали функционировать. Я начал с того, что отказался думать либо рассуждать о событии. Я пришел к ответу, ни о чем его не расспрашивать. В этом случае я планировал быть немногословным свидетелем.
— Хенаро прибыл снова только для тебя, — сообщил дон Хуан. Дон Хенаро опирался о стенке дома, прислонившись к ней спиной, тогда как сидел на прогнутой молочной фляге. Он смотрелся так, как словно бы ехал верхом на лошади. Руки его пребывали перед ним, создавая чувство, что он держит уздечку коня.
— Это действительно, Карлитос, — сообщил он и остановил молочную флягу на землю.
Он спешился, перекинув правую ногу через мнимую шею лошади, а после этого прыгнул на землю. Его перемещения были столь идеальны, что дали мне абсолютное чувство, словно бы он прибыл верхом. Он подошел ко мне и сел слева.
— Хенаро пришел, в силу того, что он желает поведать тебе о втором, — сообщил дон Хуан. Он сделал так, словно бы уступал дону Хенаро трибуну. Дон Хенаро поклонился. Он легко повернулся, дабы быть лицом ко мне.
— Что ты желаешь знать, Карлитос? — задал вопрос он высоким голосом.
— Отлично, если ты планируешь рассказать мне о дубле, то говори мне все, — сообщил я, разыгрывая беззаботность.
Они оба покачали головой и взглянули друг на друга.
— Хенаро планирует рассказать тебе о видящем сон и видимом во сне, — сообщил дон Хуан.
— Как ты знаешь, Карлитос, — сообщил дон Хенаро в тоне оратора, делающего разминку, — дубль начинается в сновидении.
Он кинул на меня продолжительный взор и улыбнулся. Его глаза скользнули с моего лица на карандаш и записную книжку.
— Дубль — это сон, — сообщил он, вытягивая руки, а после этого поднялся. Он прошел к краю веранды и вошел в чапараль. Он стоял рядом с кустом, повернувшись к нам на три четверти профиля. По всей видимости, он мочился. Через секунду я увидел, что с ним что-то неладно. Казалось, он отчаянно пробует помочиться и не имеет возможности. Хохот дона Хуана был намеком на то, что дон Хенаро снова шутит. Дон Хенаро изгибал собственный тело таким комическим образом, что привел меня и дона Хуана в настоящую истерику.
Дон Хенаро возвратился обратно на веранду и сел. Его ухмылка излучала редкую теплоту.
— В то время, когда ты не можешь, то уж просто не можешь, — сообщил он и пожал плечами. После этого, по окончании секундной паузы он добавил, набравшись воздуха: «да, Карлитос, дубль — это сон.»
— Ты желаешь заявить, что он нереален? — задал вопрос я.
— Нет. Я желаю заявить, что он сон, — ответил он.
Дон Хуан вмешался и растолковал, что дон Хенаро говорит о первом появлении осознания, что мы являемся светящимися существами.
— Все мы разны, исходя из этого подробности отечественной борьбы разны, — сообщил дон Хуан. — но ступени, по которым мы следуем, дабы прибыть к дублю, одинаковые. Особенно первые ступени, каковые еще не прочны и не уверенны.
Дон Хенаро дал согласие и сделал замечание о неопределенности, которую волшебник имеет на данной стадии.
— В то время, когда это первый раз произошло со мной, я не знал, что это случилось, — растолковал он. — в один раз я собирал растения в горах. Я добрался до места, которое уже было обработано вторыми собирателями растений. У меня было два огромных мешка растений. Я решил уже идти к себе, но сперва захотел самую малость отдохнуть. Я прилег рядом с тропой в тени дерева и заснул. После этого я услышал, что с бугра спускаются люди и проснулся. Я скоро побежал скрываться в укрытие за кустами на маленьком расстоянии от дороги, где заснул. До тех пор пока я скрывался в том месте, у меня было неспокойное чувство, что я что-то забыл. Я взглянул, захватил ли я собственные мешки с растениями. У меня их не было. Я взглянуть на то место через дорогу, где я дремал, и от испуга чуть не утратил брюки. Я все еще дремал в том месте! Это был я! Я потрогал собственный тело. Я был я сам!
Сейчас люди, которое спускались с бугра, уже доходили ко мне, что дремал. Тогда как я, что не дремал, беспомощно выглядывал из укрытия. Линия бы все это побрал! Это был сон!
Дон Хенаро остановил собственный рассказ и посмотрел на меня, как бы ожидая вопроса либо замечания.
— Поведай ему, где ты проснулся во второй раз, — сообщил дон Хуан.
— Я проснулся у дороги, — сообщил дон Хенаро. — в том месте, где заснул. Но на какой-то один момент я не знал абсолютно, где я был в конечном итоге. Я практически могу заявить, что я все еще наблюдал на себя просыпающегося, после этого что-то дернуло меня к краю дороги, и я был протирающим глаза.
Последовала продолжительная пауза. Я не знал, что сообщить.
— И что ты сделал позже? — задал вопрос дон Хуан.
В то время, когда они оба начали смеяться, я сообразил, что они оба поддразнивают меня. Он подражал моим вопросам.
Дон Хенаро говорил . Он заявил, что на секунду застыл, а после этого отправился все проверить.
— Место, где я скрывался, было в точности таким, каким я его видел, — сообщил он. — и люди, каковые прошли мимо меня, удалялись мимо дороги на маленьком расстоянии. Я знаю это, в силу того, что сбежал за ними с бугра. Это были те самые люди, которых я видел. Я следовал за ними, пока они не дошли до города. Должно быть, они считали меня безумным. Я расспрашивал их, не видели ли они моего приятеля, дремлющего у дороги. Все они заявили, что не видели.
— Видишь, — сообщил дон Хуан, — все мы проходим через одинаковые сомнения. Мы опасаемся сойти с ума. К несчастью для нас, само собой разумеется, все мы уже сумасшедшие.