СОН
Мы с Симой были в первых рядах всех. Бежать уже не было сил. Пробежав мало, переходили на ход. Тогда Сима начинала хныкать и причитать, что опоздаем и погибнет довольно много птичек. Приходилось снова переходить на бег. Я четко слышал, как при беге у меня в что-то екало и болело – не то печень, не то селезенка.
За нами, стараясь догнать, двигалась ватага мальчишек и девчонок. Аул остался на большом растоянии сзади, степь была близко. Туман мешал выяснить, сколько еще нам осталось бежать.
Мы спешили в степь, в силу того, что весна была на исходе и в том направлении уже слетались мелкие кукушки цзыгуй провожать весну собственными криками. Они не куковали, а кричали отчаянным, практически детским криком, кричали , пока из их горлышек не начинала брызгать кровь. В случае, если сейчас их не приласкать, они начинают захлебываться кровью, падают и бьются крылышками о почву, пока не погибнут. Таким горем для них делается уход весны. Отлично, что они планируют в одном месте, а если бы поодиночке, то где искать по степям и лесам?
Кукушечки цзыгуй, в ужасе и панике провожающие весну, нуждаются в участии. Нужно забрать их в ладони, пригреть и одной ладонью гладить и ласково прижимать к себе. Делать это нужно с искренним участием и не спеша. Если не выдержать необходимое время и отпустить, то цзыгуй опять начнет кричать, и тогда будет еще тяжелее ее успокоить. По окончании того как она прекратит кричать, ее нужно опустить на землю. Она некое время сидит без звучно. Возможно, приходит в себя по окончании паники. Позже оживляется и улетает с скорби и этого поля стенания. И тогда она спасена.
Все это лучше получается у девочек. У нас, у мальчиков, птички довольно часто начинают кричать по второму разу. Но одни девочки не справляются, птичек довольно много. В то время, когда мы добрались до степи, то в том месте, то тут на земле уже судорожно бились крылышками о почву кукушечки. И не смотря на то, что девочки ухитряются в один момент брать на руки и успокаивать по две, по три птички, все равно не успеваем. Пройдя всю степь, мы возвращаемся, дабы подобрать всех погибших и похоронить. Многие девчонки наряду с этим очень сильно плачут.
Внезапно подмечаем, что от всех нас в далеком прошлом отделилась Сима. Она сидит на корточках и уговаривает успокоенную кукушечку улететь. Но пташка сидит на земле, не улетает и глазками и клювиком устремлена к Симе.
Сима опять берет ее в руки, гладит, прижимает к груди, целует в макушку и опускает на землю. Кукушечка не улетает, кротко и влюбленно наблюдает на Симу… и Сима берет пташку в руки и, прижимая к груди, идет в стороне от нас. Но этих птичек категорически нельзя брать с собой, тем более заносить в дом! Ужасная примета в этом: все горе от них перейдет в дом, к людям, живущим в нем, и у каждого будет столько горя, что любой будет истошно кричать и надрываться, как эти птицы. Вот по какой причине мы все стали требовать от Симы отпустить кукушечку. Ужас сплотил нас, мы идем плотной толпой и кричим: «Сима, опомнись! Что ты делаешь? Отпусти ее! Не порти отца и мать! Не порти аул!».
Мы поравнялись с аулом и пошли дальше. Уже целый аул идет единой массой и грозно взывает к ее благоразумию. Она идет, не обращая на нас внимания, идет с уверенностью и скоро. Шаги громадные, согнутые в коленках ножки твердо втаптывает в почву. Лицо у нее просветленно-вдохновенное, устремленное вперед.
Мы все уже знаем, что она не зашла в аул, дабы никому не приносить горя.
Мы кроме этого знаем, по какой причине в толпе плачут ее родственники, – она уже не возвратится.
Она идет собственной дорогой, со своей птицей счастья.
БАБУШКА АБРЕКА И НАУЧНО-
ТЕХНИЧЕСКИЙ ПРОГРЕСС
Каждую субботу Абрек уезжал к себе в аул. За день-два до отъезда он начинал вспоминать собственную бабушку. Родни в ауле у него было довольно много, были и родители, но ни о ком он не вспоминал, не считая бабушки.
Так произошло в его жизни, что с малых лет он рос подле ее юбки, и исходя из этого у него закрепилась физическая потребность хоть раз в неделю почувствовать родную, неповторимую воздух, которую он ощущал лишь около бабушки. Сама бабушка пользовалась огромным авторитетом во всем роду. Не так легко было взять ее благорасположение по тому либо иному вопросу. Но Абрек, полюбившийся ей с малых лет, пользовался ее неординарным размещением, был как бы особенной, приближенной к знаменитости. Так что их любовь была обоюдной.
Каждую субботу перед Абреком поднимался вопрос: что повезти бабушке, чем ее обрадовать? Вопрос осложнялся тем, что бабушке ничего не нужно было. вера и Возраст в всевышнего сделали ее самодостаточной. К тому же у Абрека, как у многих из нас, студентов, денег либо не было, либо было мало. Исходя из этого хлопоты Абрека довольно часто носили холостой темперамент. Хлопотал он каждую субботу, но довольно часто ездил к бабушке без ничего.
В одну из таких суббот он пригласил меня в собственный аул. Мы прибыли засветло. Абрек решил сделать «презент» бабушке в виде новости. В аулах тогда у большинства не было не только телевизора, но и радио. Исходя из этого довольно часто новости привозили из города. Именно тогда отечественные ученые посадили на Луну космический аппарат.
Старуха сидела около открытого очага, какие конкретно бывают в летних кухнях. Когда мы зашли, Абрек, придав собственному голосу бравый тон, заявил: «Нын, отечественные на Луну закинули железку!». Бабушка ничего не осознавала в научно-техническом прогрессе, не считая железа. Исходя из этого он сказал ей новость на понятном для нее языке. Справедливости для нужно признать, что бабушка по-своему осознавала научно-технический прогресс: она его видела, но ничего хорошего от него не ожидала.
Бабушка с подозрением взглянуть на Абрека и задала вопрос: «Ты что? С ума сошел? Какую еще железку?».
Абрек уже без бравады, честно сообщил: «Честное слово, бабуля, вот поинтересуйся у моего приятеля, он подтвердит».
Наступила тишина. Абрек был в ожидании. Бабушка была очень религиозна. Абрека пленяла та мудрость, которую бабушка извлекала из глубины собственной веры. В школе, позже в университете он изучал довольно много наук, обосновывающих, что всевышнего нет, что мир материален. Абрек все это осознавал, но в глубине души, сам себе не признаваясь, принимал бабушкин взор на мир.
Наконец бабушка, безрадостно наблюдавшая на пламя, задала вопрос: «Луна, что ли, об этом сказала?».
Абрек придал голосу плаксивый тон: «Ну, бабуля, ну, честное слово, закинули. Эта железка в том месте, на Луне, пищит, и все слышат».
Абрек с детства устанавливал контакт с бабушкой через плаксивый тон, в случае, если в противном случае не известно почему не получалось. Данный тон был выражением его отчаяния и предельной искренности. Исходя из этого бабушка с тревогой взглянуть на него: неужто говорит правду?
Ощущая первый успех агитации, Абрек тем же плаксивым тоном продолжил: «Ну, поинтересуйся у человека-а-а-а…!» – и протянул в мою сторону открытые кверху обе ладони. Тогда старуха в первый раз взглянула мне в лицо и поразила собственными глубокими, светло-желтыми, как у филина, практически нечеловеческими глазами. На светло-желтом фоне белков – тёмные треугольники зрачков. Такие глаза бывают лишь у волшебников. Я был ошеломлен этими глазами.
Наконец, оправившись от впечатления от глаз, весьма старательно я начал: «Понимаете, закинули не железку, а особую машину. Правильнее, одна машина наподобие самолета доставила в том направлении другую машину, которая подает оттуда сигналы, на той машине, что на Луне, необычный телефон установлен. Во всем мире ученые его сигналы принимают». И без того потом в таком стиле.
К моему удивлению, старуха слушала пристально. Возможно, на нее подействовало мое искреннее желание все растолковать. Она напряглась всей собственной фигуркой и приставила к ушам ладони, дабы лучше слышать. В конце моего рассказа она начала махать ладонями, как бы отгоняя от ушей сообщение, которое не желала услышать и в которое не желала поверить.
Первая часть задачи была выполнена: до ее сознания дошла новость космического масштаба. Оставалась вторая часть задачи – взять ее комментарий. Абреку как воздушное пространство нужно было определить мнение бабушки о событии, о котором все эти дни мы, студенты, на занятиях, и в чертежном зале, и в общежитии лишь и говорили, само собой разумеется, с позиций науки. Но Абреку, зараженному бабушкиной религиозной философией, этого было мало. Не хватало мнения, благодаря которому он обнаружил равновесие. Со школьных лет он привык соединять несоединимое: школьную схоластику с бабушкиной философией, необычным образом принимая то и второе.
По всему было видно, что бабушка приняла отечественное сообщение как весть об очередной проделке обезумевшего человечества. Некое время она сидела с отрешенным видом, глядя на пламя, а позже с философской грустью сообщила: «В случае, если и закинули в том направлении железку – она обратно им же на голову и упадет».
КАК МЫ ЗАБЛУДИЛИСЬ
Философская сказка
Знайте же, что ничего нет выше, и посильнее, и здоровее, и нужнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще с детства, из родительского дома. Вам довольно много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое красивое, святое воспоминание, сохраненное с детства, возможно, наилучшее воспитание и имеется.
Ф. Достоевский.
«Братья Карамазовы»
Мы спешили под Новый год на Лаго-Наки. Шедший впереди меня Барба сказал не умолкая:
– Ты меня хоть слышишь? Я так как ничего не вижу. И ничего аналогичного не видел. Хоть держись за руки. Куда ты меня привел? И вот это страна детства?
Барба много говорил не только по причине того, что он радостный человек, не только по причине того, что мы начинали приятное путешествие на Лаго-Наки. («Барба» придумал ему я, у него было второе, в полной мере приличное имя. Но мое понравилось всему кругу друзей и скоро закрепилось за ним.) Барба был разговорчив и по второй, сугубо конкретной причине. В начале подъема мы вошли в густой туман, хорошо окутавший нас и все, что было около. И Барба своим голосом давал мне возможность не потеряться.
Привел ко мне Барбу я. Он в далеком прошлом желал тут побывать. От многих слышал восторженные рассказы. Но более всех, мне казалось, на него повлияли мои.
В далеком детстве ко мне, на плато, на обильные луга, пригоняли скот отечественные аульчане, и мои дяди часто брали меня с собой. Я старательно перемешивал в своих мемуарах вымысел и правду, быль и фантазию и часто подмечал в глазах приятеля блеск соблазна.
Сейчас, в то время, когда мы подъезжали ко мне на машине, меня охватило непонятное беспокойство. Казалось, я шел на встречу с родным, с кем расстался давным-давно. «Переживаешь, старик!» – отметил Барба мое состояние.
Меня удивляло, что я ничего тут не определю. На этом склоне я бывал неоднократно. Неужто туман так неузнаваемо все меняет? Но это место, думается, мне знакомо. Я остановился. Нет. Не помню. В случае, если в том месте, слева, густой кустарник, то… Я отправился влево, но наткнулся на лощину. Нужно оглядеться. Я стоял до тех пор, пока не отыскал в памяти о Барбе, и сходу позвал его. Ответа не было. Я пробежал вперед и прокричал еще и еще раз его имя. Никакого ответа.
Не помню, сколько я исходил, перед тем как вышел на эту поляну. Тут было меньше тумана. Прямо на глазах он расходился, и через него раскрывался необычайный пейзаж. Я остановился, дабы отдышаться. Картина создавала чувство особенной, неземной красоты. Картину эту сотворил расходящийся, порванный на клочья туман.
Я наслаждался, пока что-то тяжелое не ухнуло внизу. Я взглянуть в ту сторону и обомлел. На поляне в клочьях тумана показался Гигант.
За испугом у меня появилась надежда остаться незамеченным. Нас разделяла полоса тумана. Мне достаточно было присесть, дабы спрятаться за нее. Но Гигант, хоть и был сосредоточен, шел прямо на меня. Казалось, он углублен в собственные мысли, знает собственную цель и вольно идет к ней. В то время, когда он пересек полосу тумана, у меня не осталось никакой надежды. И в то время, когда он подошел ко мне и, никак не удивившись, стал что-то сказать, меня охватил кошмар. Он начал делать необычные перемещения. Я увидел, что и я делал такие же необычные перемещения. Позже стало очевидным: он повторяет меня. Но он не передразнивал меня, а был как-то связан со мной – так, что мои перемещения передавались ему.
– Прекрати нервничать, ты мне мешаешь, – сообщил Гигант.
– А что я тебе делаю? – вырвалось у меня детское оправдание. Гигант улыбнулся.
– Как тебя кличут? – задал вопрос я.
– Юрра, – протяжно ответил он, ударяя на последнем слоге. Я отыскал в памяти, что где-то в Прибалтике так именуют море.
– А куда ты идешь?
– На встречу. С тобой. С собой. – Он помолчал и как бы про себя безрадостно сообщил: – Да… Ты меня не помнишь… Ты себя не помнишь.
Мне показалось, что передо мной стоит и заговаривается сумасшедший.
– Знаешь что, иди собственной дорогой, а я отправлюсь собственной, – внес предложение я.
– Так было до сих пор. Но вряд ли ты от этого победил, – ответил он.
Я осознал, что он меня так просто не отпустит.
– Тогда отправимся совместно.
– В случае, если б это было быть может, – помечтал он и добавил: – Мы так как уже были совместно.
При этих словах лицо Гиганта показалось мне весьма привычным. Само собой разумеется, я его знаю! Это лицо… Так знакомо – и не могу отыскать в памяти…
– Мы расстались в юные годы, – он помогал мне отыскать в памяти что-то весьма привычное. Наблюдал на меня тихо с высоты собственного огромного роста.
Детство… Одним из увлечений были кони.
– А ты на конях довольно много катался? – задал вопрос я. Он кивнул, дав знать, что одобряет мою попытку. – У моего дяди было две лошади. Одна считалась моей. А твоя лошадь была та, что дистрофичная, резвая.
Лицо Гиганта еще более просветлело:
– Ты тайком подкармливал ее яблоками и хлебом, дабы у нее было больше сил. Позже тебя отвезли к тетке. Ты продолжительно не имел возможности привыкнуть. Скрывался и плакал по маме, приятелям, лошадям…
Дальше возможно было не продолжать. Меня осенила предположение. Но я осознал по его глазам, что было избыточной откровенностью согласиться, что в нем я определил себя. Я отыскал в памяти собственные детские фотографии и сообщил:
– Ты практически не изменился.
– А ты изменился очень сильно. Ты практически второй, – не жалел он меня.
– Да, но столько лет прошло.
Пробуя оправдаться, отыскал в памяти я греков: ветхому коню и бежать осталось меньше.
– Дело не только в этом, – он помолчал и, понизив голос, как словно бы информируя секрет, сообщил: – Ты заблудился.
– Это не беда. Туман… Я сказал товарищу, дабы не отрывался.
Но Гигант меня не слушал.
– Я на данный момент отыщу дорогу. Эти места мне привычны…
– Сомневаюсь, – мрачно отрезал Гигант. – Собственной дороги ты уже не отыщешь.
– А это по какой причине?
– Ты ходишь не в том пространстве.
– А в каком пространстве мне ходить? Я живу на Земле. Я не марсианин. И не астронавт. Я простой человек.
– Это пространство и искалечило твой ум.
– Это как же?
– Ты забыл, что существует простор, в котором нет никакого центра. Простор… – Он мечтательно взглянул вдаль и, набравшись воздуха, продолжал: – В то время, когда нет центра, тогда отлично: свобода… добро… красота.
Мне показалось, что он заговаривается. Дабы вернуть его внимание, я задал вопрос:
– Что за центр? Вот у меня он имеется?
– У вас центр один. – Со мной он объединял всех взрослых: – Это вы сами, по своим представлениям о себе. Любой из вас старается творить его.
– Так, по-твоему, мне забыть себя?
Он не обратил внимания на мои слова.
– Ваш образ формирует пространство около себя. В собственных взаимоотношениях с людьми, с вещами, с идеями. Данный центр творит около себя одиночество. И все по причине того, что знает лишь один путь удовлетворения себя – через владение и желание. А им сопутствует тревога.
Он улыбнулся и, покачав головой, закончил как-то коряво:
– Как забавна эта деятельность самозащиты!
До тех пор пока я старался осмыслить его слова, он развернул разговор в другую сторону.
– И со временем у тебя нелады, – заявил он.
– Да, времени у нас в любой момент не достаточно, – старался я оправдаться.
– Вы рассчитываете на время, дабы водворить порядок. А время лишь порождает беспорядок… Запрещено стремиться и к наслаждению, и к миру в один момент.
– Всему собственный время. Все должно совершаться в свое время, — умничал я со своей стороны.
– Дело не в этом, – упрямо исправил он меня. – Откуда происходит ваше представление о длительности? Вы испытывали какое-то удовольствие, вам хочется, дабы оно длилось, а ваш ум, питая это воспоминание, дает ему новую судьбу, другими словами возможность продолжаться. У нас, в то время, когда мы были совместно, этого не было.
Я решил его поймать на громадном несоответствии: он против наслаждения, против удовольствия. А разве дети не к ним тянутся неизменно?
– В то время, когда мы были совместно, мы не были аскетами. Все мое детство – беготня за наслаждениями.
– Э-э, нет, – прервал он меня. Было видно, что я задел его за живое. – Та отечественная чистая благородная эйфория – это одно. Тогда было неизвестное. То была радость естественная, яркая, здоровая. А сейчас у тебя, благодаря твоей памяти, радость превратилась в потребность удовольствия. И копаешься ты с ней, как собака с костью. Ах, если бы ты смог очистить собственный ум от всего прошлого, если бы ты имел возможность вычистить целый данный сор!
– Что бы это мне дало? – задал вопрос я.
– Ты бы опять заметил красоту. Не ту, которая возбуждает. Красота, о которой я говорю, не содержит никакого стимула.
Мне в любой момент рассуждения о красоте казались туманными, и я решил вопросом вернуть его на путь логики:
– Что за сор ты мне рекомендуешь выбросить?
– Все, что заимствовано тобой. Все, что не случилось с тобой. Заимствованное знание – обман. Человек, владеющий заимствованными знаниями, теряет сообщение со своим сердцем. Действительно лишь то, что происходит с нами. В то время, когда мы были совместно, истина была в нас без доказательств. Она цвела, – закончил он очередным упреком.
– Возможно поразмыслить, что мы тогда довольно много знали! – вскрикнул я. – Лишь и знали слушать все, что нам говорили взрослые, – и правду, и сказки.
– Тогда у нас была вера.
– А на данный момент у нас – убежденность! – гордо заявил я.
– на данный момент у вас сомнение и убеждённость, – исправил он. – Но это практически одно да и то же.
Он опять сказал обо всех взрослых.
– Что же неспециализированного ты находишь между сомнением и убеждённостью? – спросил я.
– Уверенный ум – это как бы поставленный вверх ногами ум сомневающийся. Вы рассказываете все время о развитии. Так вот, развитие уверенного ума ведет к сомнению, а развитие сомневающегося ума – к убежденности.
– Верно, – прервал я его, – так и происходит познание и постигается истина.
– Нет, – возразил он, – истина случается. Она не постигается какими-то приемами.
– Особенно, в то время, когда веришь, – съязвил я.
Не обращая внимания на мой тон, он ответил:
– Жаль, что ты променял веру на сомнение и убеждённость. Вера – доверие, глубокое доверие, рождающее любовь. Мы это отлично знали, в то время, когда были совместно. А потому знали красоту.
Я решил функционировать его способом и сказать о слабостях детей.
– Само собой разумеется, – сообщил я, – у детей одно представление об истине. Но нельзя же взрослым навязывать его. У детей нет логики, правильнее, собственная логика. А взрослые обосновывают истину, мыслят. «Мелкий треугольник подобен громадному, маленькая лошадь подобна громадной лошади; но мелкий ум не подобен громадному уму», – напомнил я ему любимое изречение отечественного дедушки.
– Само собой разумеется, не подобен, – подхватил он, – лишь эту отличие вы, взрослые, осознаёте в собственную пользу. – И продолжал: – Ваши мысли как будто бы облака. Тучи движутся: приходят и уходят. Они бывают такими плотными, что за ними не заметишь неба. И эти облака, собственные плывущие мысли, вы принимаете за истину. Но по какой причине вы не подмечаете безграничной голубизны неба, что мельком показывается за тучами? Как вы не осознаете, что мысли приходят и уходят, как визитёры. Вы приближаете хорошую идея к себе и отталкиваете нехорошую. Понемногу вы теряете расстояние, отождествляете себя с хорошей мыслью. Так как это бесприютные бродяги. Во всех сказках побеждает Иванушка-дурачок. По какой причине? Да по причине того, что он не хватается за мысли и не гонится за ними. В то время, когда мы были совместно, мы все это отлично осознавали.
Что возможно было ответить ему на это? Я правда не знал. Я отыскал в памяти, как Сократ в «Тучах» Аристофана хвалил облака: «Это дети небес, облака, а для нас, для мыслителей, – всевышние. Величайшие, разум дающие нам, мысли острые, силу суждения, красноречия жар, убеждения дар, говорливость и в речи сноровку». Но не стал я Гиганту напоминать эти строки. Мало ли было нападок на человеческий рассудок. На всякий случай задал вопрос:
– А что нехорошего в мыслях?
На это он с некоторым негодованием ответил:
– В противном случае не хорошо, что вы имеете возможность ударить кого попало по голове мыслью, как предметом, имеете возможность убить человека мыслью, как кинжалом, имеете возможность дать собственную идея, как заразу. Знаю я, чем вы, взрослые, занимаетесь! Они, мысли, мучают и собственного носителя, в то время, когда они, как сцепившиеся змеи, проходят в его сознании. Как вы не осознаёте, что эти приходящие и уходящие мысли, как плывущие тучи на небе, низки. Они проявление Малого ума. А Громадный ум – за ними, в той глубине, что дальше, за тучами.
– Для чего же они, эти малые плывущие мысли, нам даны, в случае, если у нас еще имеется и громадный ум?
– Не знаю, – ответил он. – Возможно, для фона, возможно, для сравнения, дабы видеть отличие Громадного ума от Малого. Но я знаю, что, в то время, когда люди владеют Громадным умом, у них нет двойственности. У них нет никакой идеи приобретения. Громадный ум – то, что вы имеете, в противном случае, что необходимо искать. Ничего не нужно искать, не считая самих себя. Ваш центр с Малым умом всегда затемняет истину. Ох, как они усердствуют вдвоем!
Была минута молчания. Позже он задумчиво сообщил:
– Вы не в том месте ищете выход. Он внутри, а не вовне. Выход в вас. В том месте же и ваше убежище. Имеется одна философская задача, придуманная еще греческими мудрецами: догонит ли атлет Ахилл черепаху? Я слышал, что у вас эту задачу осознали как пространственную и до сих пор подбирают к ней формулы. Вот чудаки… Но один, думается, уже додумался, что Ахилл – это ум, а черепаха – сердце.
Я совсем свыкся со своим Гигантом. Провалился сквозь землю ужас. Как ни необычно, этому содействовали его упреки. Я привык по роду собственной профессии к дискуссиям – нравственным и логическим, а шрамы, полученные в бессчётных прошлых турнирах, делали удары Гиганта менее чувствительными. Мне кроме того стали надоедать его абстрактные рассуждения, и я решил покончить с ними. Лучший метод – вернуть его на землю. Я сообщил:
– Эти все твои сравнения с небом и облаками, само собой разумеется, наглядны. Но какова их практическая сокровище? Вот отечественная логика, которую ты ругаешь, учит мыслить. А твои рассуждения о Громадном и Малом уме лишь декларация.
Он никак не смутился. Был так же, как и прежде спокоен и величав. Но это было не грозное величие, а какое-то миловидное, не взрослое.
– Ну что же, давай попытаемся, – принял он вызов и дал совет: – Попытайся замечать собственные мысли. Не торопи их, но и не задерживай. Легко замечай. Можешь и вычислять. Они станут главными, медленными и прозрачными. И за ними ты заметишь бескрайнюю голубизну…
…Сначала я отыскал в памяти, как мы шли с Барбой и заблудились. Но эта идея показалась мне очень скучной, и она скоро ушла. Позже вспомнилось, как мы подготавливались с ним к этому приходу. Это также показалось весьма обыденным. Город… Работа…
Очень скоро, совершив круг, мысли возвратились к нашему с Гигантом диалогу. Мне нечего замечать, не было туч. Облака… Я взглянул вверх и обомлел. Оказывается, туман развеялся и наверху сияло лучезарное небо. Я успел подметить, что такой же цвет глаз у Великана.
Нежданно нас окутало облако огненного цвета. На миг мне показалось, что это пожар, неожиданно вспыхнувший около. Но в следующее мгновение я уже знал, что данный пурпурно-броский, чистый свет разгорался во мне самом.
Меня охватило радости и чувство восторга. В тот же миг последовало немыслимое просветление. Не было Великана. Он слился со мной. И мне открылся большой порядок вещей. Все, что раньше было неясно и неясно, прояснилось до предела. Вместе с осознанием порядка и жизни всей Вселенной пришло чувство морального возвышения. Я осознал, что достиг конкретно того, к чему стремился всю жизнь.
– За-блу-дил-ся! – внезапно эхом пронеслось в горах. Мне показалось, что источник этого эха катастрофически скоро мчался ко мне и, достигнув отечественной поляны, взмыл вверх и оттуда направился ко мне. Я напрягся и в следующий миг услышал обычный человеческий голос сверху:
– Заблудился – и вот так ты обращаешься с детством! – В том месте, выше меня на склоне, стоял Барба.
И все возвратилось на круги собственная.
Я увидел Великана на краю пропасти, в которой еще дымился туман. В следующий миг он шагнул в нее и провалился сквозь землю. Мне показалось, что он перед этим посмотрел назад и лицо его было со злобой.
– Я вижу, ты очень сильно растерялся, – сказал Барба, направляясь ко мне. – Я шел в верном направлении, – продолжал он, – а ты чуть отклонился. Исходя из этого разминулись. Но вот и встретились. А что проблуждал – с кем не бывает. С одним китайским философом было еще хуже, чем с тобой, – опять начал балагурить мой Барба, вдохновленный отечественной встречей и солнечным броским небом. – Он заблудился хуже, чем ты. Приснилось ему в один раз, словно бы он бабочкой порхал в цветущем саду. Ему весьма понравился данный сон, и он стал упрочнением жажды вызывать его довольно часто, позже еще чаще… и обучился в итоге, засыпая, сходу во сне порхать бабочкой в саду. В следствии он запутался и не имел возможности осознать, кто он в действительности: китайский философ, которому снится, что он бабочкой порхает в саду, либо бабочка, порхающая в саду, которой думается, что она китайский философ.
– При чем тут китайский философ и бабочка? – огрызнулся я, все еще пребывав под влиянием жёсткого обаяния моего Великана.
– А при том, что ты, по-моему, также не прочь порхать. Я осознаю, тебя горы воодушевляют к полету. Но конкретно в горах нужно твердо находиться на земле, помнить, что высоко стоят лишь горы, а человек только стоит на горах.
Эти нравоучения сходу вернули меня к действительности, но совсем опустошенным и озлобленным. Мне неудержимо хотелось отыграться на Барбе.
– Тебе, любителю философии, не мешает знать кроме всего, что ты знаешь о китайских философах, еще одну восточную мудрость.
– Какую? – с страхом и изумлением почувствовал Барба напор злобы во мне.
– А ту, в соответствии с которой лучше с умным человеком яму копать, чем с дураком плов имеется.
И лучше с Гигантом в тумане порхать, чем с тобой находиться на горе.
Так поразмыслил я…
***
В юные годы мы слышали довольно много хороших сказок. Позже сказки сопровождают нас всю жизнь. Любой хороший сон – сказка.
Обрисованное тут мне приснилось, дорогой читатель. Общаясь наяву с втором, я поведал ему данный сон. На это Барба заявил, что у каждого человека имеется собственный Гигант и что любой хоть раз с ним виделся. Но люди стыдятся этих встреч и не обожают о них сказать. А я считаю, что стыдиться тут нечего и что наконец настала пора разобраться с отечественными Гигантами. Так как они отечественные.
Мне думается, на данный момент, очень, они ожидают встреч с нами.
Если не дождутся, смогут уйти окончательно.
ТРАМВАЙ ЖАЖД
Доктор наук Градов проснулся в нехорошем настроении. Незадолго до допоздна правил статьи собственных аспирантов, поздно заснул, а будильник будил к 7 часам. В таких случаях он предпочитал не ездить за рулем, а для улучшения самочувствия первую часть пути до университета проехать на публичном транспорте, с тем дабы вторую половину пройти пешком. Вторая добрая половина пути негромкими улицами вела в лесопарковую территорию университета, в которой всегда было приятно прогуляться. Отказавшись от завтрака – это также входило в профилактику настроения, – он вышел из дому.
Скоро Градов стоял на остановке трамвая и с неприятным эмоцией ожидал ту обстановку, которая встретит его в трамвае. «Нескончаемые невзгоды последних десятилетий наглядно видны на пассажирах публичного транспорта, – рассуждал он про себя. – По лицам видно, как по ним прошлась перестройка». Отыскал в памяти и столичное метро, какие конкретно в нем усталые, изможденные лица пассажиров. Большая часть спят. А раньше в метро возможно было встретить и известных артистов, и генералов, и элитных красавиц. Да что метро – в отечественных городских трамваях возможно было встретить, как на данный момент говорят, самых продвинутых людей. А сейчас все продвинутые и элегантные дамы и преуспевающие мужчины ездят на иномарках. А трамваи переполнены торопящимися людьми неприглядной наружности, в большинстве случаев, с двумя и более сумками.
Сейчас дни доктора наук почему-то достаточно заметно делились на неприятные и приятные. Он приготовился к неприятному дню.
Его мысли прервал подъехавший трамвай. Градов вошел в него и сходу почувствовал неприятный запах спертого воздуха. Но следующая остановка была у рынка, и вышло довольно много людей с узелками и сумками, стало вольно, а также около него освободилось место, которое он занял.
Градов не увидел. как его бросилась в глаза дама, сидевшая справа. Их разделял проход. На ней была водолазка, облегавшая ясный торс и шею, и ситцевая юбка темно-светло синий цвета с белыми цветочками. Градов с детства обожал ситец таковой расцветки. В нем ходили сестра и мать. А также первая учительница запомнилась в кофточке из для того чтобы ситца. Позже, спустя десятилетия, просил жену надевать ситцевое платье. Но она делала это нехотя и лишь дома, выговаривая ему, что он на большом растоянии отстал от моды. С того времени Градов не подмечал дам в ситцевых платьях.
Он осознавал, что ничего особого в одежде дамы нет. Всего-навсего водолазка и ситцевая юбка. Но по какой причине она так привлекательна?