Ходжа Насреддин остановил собственный станок и воззрился на старика с удивлением:
– Ты, возможно, заболел, почтенный Нияз! Ты говоришь какие-то непонятные вещи. Ты тут хозяин, а я – твой работник, и если ты дашь мне одну десятую часть доходов, тридцать пять таньга, то я буду премного доволен.
Он забрал потертый кошелек Нияза, отсчитал тридцать пять таньга и положил в карман, другое вернул старику. Но старик заупрямился и не желал брать:
– Так запрещено. Ходжа Насреддин! Эти деньги принадлежат тебе! В случае, если уж ты не желаешь забрать все, забери тогда хоть половину.
Ходжа Насреддин рассердился:
– Спрячь собственный кошелек, почтенный Нияз, и не нарушай, прошу вас, земных порядков. Что это окажется на земле, в случае, если все хозяева начнут дробить доходы
поровну со собственными работниками? Тогда на земле не будет ни хозяев, ни работников, ни богатых, ни бедных, ни стражников, ни эмиров. Поразмысли сам: разве аллах потерпит такое нарушение порядка? Забери же собственный кошелек и спрячь его подальше, в противном случае ты собственными сумасшедшими поступками можешь навлечь на людей бешенство аллаха и погубить тем самым целый человеческий род на земле!
С этими словами Ходжа Насреддин снова закрутил ногой плоский гончарный круг.
– Хороший будет горшок! – сказал он, пришлепывая по мокрой глине ладонями. – Звонкий, как голова отечественного эмира! Придется отнести данный горшок во дворец: пускай он хранится в том месте на случай, в случае, если эмиру снимут голову.
– Наблюдай, Ходжа Насреддин, тебе самому снимут когда-нибудь голову за такие слова.
– Эге! Ты думаешь, это весьма легко – снять Ходже Насреддину голову?
Я – Ходжа Насреддин, сам себе господин, И сообщу – не совру – ни при каких обстоятельствах не погибну!
Пускай бухарский эмир говорит на всю землю, Что смутьян я и преступник, пускай готовит топор, Но я – Ходжа Насреддин, сам себе господин, И сообщу – не совру – ни при каких обстоятельствах не погибну!
Буду жить, буду петь, и на солнце смотреть, И кричать на всю землю: пускай подохнет эмир!
И султан с давних времен мне готовит топор, Шах иранский – веревку, хан хивинский – костер.
Но я – Ходжа Насреддин, сам себе господин, И сообщу – не совру – ни при каких обстоятельствах не погибну!
Бедный, босый и обнажённый, я – бродяга радостный, Буду жить, буду петь и на солнце смотреть, Сын народа любимый и судьбою хранимый, Я смеюсь над султаном, над ханом и эмиром!
Я – Ходжа Насреддин – сам себе господин, И сообщу – не совру – ни при каких обстоятельствах не погибну!
За спиной Нияза в зелени виноградника показалось смеющееся лицо Гюльджан. Ходжа Насреддин прервал песню и начал обмениваться с Гюльджан радостными, загадочными символами.
– Куда ты наблюдаешь? Что ты заметил в том месте? – задал вопрос Нияз.
– Я вижу райскую птицу, красивее которой нет в мире!
Старик кряхтя обернулся, но Гюльджан уже скрылась в зелени, и лишь ее серебристый хохот доносился издали. Старик продолжительно щурил подслеповатые глаза и
закрывал их ладонью от броского солнца, но так ничего и не заметил, не считая воробья, прыгающего по жердочкам.
– Опомнись, Ходжа Насреддин! Где заметил ты райскую птицу? Так как это – несложный воробей!
Ходжа Насреддин смеялся, а Нияз лишь покачивал головой, не догадываясь о обстоятельствах таковой веселости.
Вечером по окончании ужина старик, проводив Ходжу Насреддина, взобрался на крышу и улегся в том месте дремать, овеваемый теплым нежным ветерком. Скоро он захрапел и засвистел носом, и тогда за низеньким забором раздался легкий кашель: это возвратился Ходжа Насреддин. «Спит», – ответила ему шепотом Гюльджан. Он одним прыжком махнул через забор.
Они сели у водоема, в тени тополей, что негромко спали, закутавшись в собственные долгие зеленые халаты. Высоко в чистом небе стояла луна, все поголубело от ее света; чуть слышно звенел арык, то вспыхивая блёстками и искрами, то опять теряясь в тени.
Гюльджан стояла перед Ходжой Насреддином, освещаемая полной луной, сама подобная полной луне, стройная и эластичная, опоясанная избытком собственных волос. Он сказал ей негромким голосом:
– Я обожаю тебя, царица души моей, ты моя первая и единственная любовь. Я – твой раб, и если ты захочешь, сделаю все по твоему жажде! Вся моя жизнь была только ожиданием встречи с тобой; и вот – я заметил тебя, и больше уже ни при каких обстоятельствах не забуду, и жить без тебя не смогу!
– Ты, предположительно, говоришь это не в впервые, – сообщила она ревниво.
– Я! – вскрикнул он с негодованием в голосе. – Как ты имела возможность поразмыслить!
И голос его звучал так честно, что она поверила, смягчилась и села рядом с ним на земляную скамейку. Он приник губами к ее губам и не отрывался так продолжительно, что она задохнулась.
– Слушай, – сообщила она позже. – Девушкам за поцелуи надеется дарить что– нибудь, а ты целуешь меня каждую ночь вот уже бельше семи дней и хоть бы одну булавку подарил мне!
– У меня просто не было денег, – ответил он. – Но сейчас я взял плату от твоего отца, и на следующий день, Гюльджан, я принесу тебе богатый презент. Что тебе хочется – бусы, либо платок, либо, возможно, кольцо с аметистовым камнем?
– Мне все равно, – тихо сказала она. – Мне все равно, дорогой Ходжа Насреддин, только бы взять данный презент из твоих рук.
Звенела голубая вода в арыке, трепетали чистым и ясным светом звезды в
прозрачном небе; Ходжа Насреддин придвинулся ближе к девушке, протянул руку к ее
груди – и ладонь его наполнилась. Он замер, но внезапно из глаз его брызнули искры; щеку его обожгла увесистая пощечина. Он отшатнулся, загораживаясь на всякий случай локтем. Гюльджан поднялась; ее дыхание отяжелело от бешенства.
– Я, думается, слышал звук пощечины, – кротко сообщил Ходжа Насреддин. – И для чего непременно драться, в случае, если возможно сообщить словами?
– Словами! – перебила Гюльджан. – Кроме того, что я, позабыв каждый стыд, открыла перед тобой лицо, но ты еще тянешь собственные длинные руки куда не нужно.
– А кто это выяснил, куда направляться тащить руки и куда не нужно? – возразил Ходжа Насреддин в замешательстве и крайнем смущении. – Если бы ты просматривала книги умнейшего ибн-Туфейля…
– Слава всевышнему, – запальчиво перебила она, – слава всевышнему, что я не просматривала этих распутных книг и блюду собственную честь, как подобает порядочной девушке!
Она повернулась и ушла; заскрипела лесенка под ее легкой поступью, и не так долго осталось ждать в щелях стен, огораживающих балкон, засветился пламя.
«Я обидел ее, – думал Ходжа Насреддин. – Как же это я сплоховал? Ну ничего: но я сейчас знаю ее темперамент. Если она дала пощечину мне, значит, она даст пощечину и всякому второму и будет надежной женой. Я согласен получить от нее до женитьбы еще десять раз по десять пощечин, только бы по окончании женитьбы она была так же щедра на эти пощечины для других!»
Он подошел на цыпочках к балкону, позвал негромким голосом:
– Гюльджан! Она не ответила.
– Гюльджан!
Душистая темнота молчала. Ходжа Насреддин опечалился. Сдерживая голос, дабы не разбудить старика, он запел: Ты ресницами похитила мое сердце.
Ты осуждаешь меня, а сама крадёшь ресницами. И ты еще требуешь платы за то, что похитила мое сердце! О диво! О чудо! Да где же это видано?
В то время, когда и кто платил ворам? Подари же мне безвозмездно два либо три поцелуя.
Нет, мне Этого мало! Имеется поцелуи, как неприятная вода – чем больше выпиваешь, тех больше жаждешь. Ты закрыла передо мной собственные двери.
О, пускай лучше кровь моя вытечет на землю! И где сейчас я отыщу собственный успокоение?
Возможно, ты научишь меня? Вот какова моя скорбь о твоих очах,
Что мечут стрелы! Вот какова моя скорбь о твоих кудрях,
Благоуханных, как мускус!
Он пел, и не смотря на то, что Гюльджан не показывалась и не отвечала, но он знал, что она пристально слушает, и знал кроме этого, что ни одна дама не имеет возможности устоять перед такими словами. И он не совершил ошибку: ставня легко приоткрылась.
– Иди! – тихо сказала сверху Гюльджан. – Лишь медлено, дабы папа не проснулся.
Он встал по лесенке, сел снова рядом с нею, и фитиль, плавающий в плошке с топленым бараньим салом, трещал и горел до восхода солнца; они говорили и не могли
наговориться досыта; словом, все было так, как и должно быть и как это сообщено у умнейшего Абу-Мухаммеда Али-ибн-Хазма, в книге «Ожерелье голубки», в главе «Слово о природе любви»: «Любовь – да возвеличит ее аллах! – сначала шутка, но в конце – дело серьёзное. Ее свойства через чур узки по собственной возвышенности, дабы
их обрисовать, и нельзя постигнуть ее подлинной сущности в противном случае, как с большим трудом. Что же касается обстоятельства того, что любовь неизменно как правило появляется из– за прекрасной наружности, то ясно, что душа красива, и увлекается всем
красивым, и питает склонность к идеальным образам. И, заметив какой-нибудь из них, душа начинает к нему приглядываться и, в случае, если различит за наружностью что– нибудь с собою сходное, вступает с ним в соединение, и появляется настоящая настоящая любовь… Воистину, наружность дивным образом соединяет отдаленные частицы души!»
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Старик заворочался на крыше, заскрипел, закашлял и сиплым сонным голосом позвал Гюльджан, дабы она дала ему холодной воды напиться. Она толкнула Ходжу Насреддина к двери; практически не касаясь ногами ступеней, он скатился по лестнице, прыгнул через забор, а спустя маленькое время, умывшись в ближайшем арыке и утеревшись полой халата, уже стучался в калитку иначе.
– Хорошее утро. Ходжа Насреддин! – приветствовал его с крыши старик. – Как
рано ты поднимаешься в последние дни. В то время, когда лишь успеваешь ты высыпаться? на данный момент мы выпьем чаю и возьмемся, благословясь, за работу.
В 12 часов дня Ходжа Насреддин покинул старика и отправился на рынок брать презент для Гюльджан. Как в любой момент, он надел из предосторожности цветную бадахшанскую чалму и прицепил фальшивую бороду, в этом костюме он был неузнаваем и мог вольно разгуливать по чайханам и торговым рядам, не опасаясь шпионов.
Он выбрал коралловое ожерелье, напоминавшее своим цветом губы его возлюбленной. Ювелир был человеком сговорчивым, и по окончании какого-нибудь часа шума, криков и споров ожерелье перешло к Ходже Насреддину за тридцать таньга.
На обратном пути Ходжа Насреддин заметил около базарной мечети громадную толпу. Люди теснились и лезли на плечи друг другу. Приблизившись, Ходжа Насреддин услышал резкий, пронзительный голос:
– Удостоверьтесь собственными глазами, правоверные: он разбит параличом и лежит без перемещения уже десять лет! Члены его холодны и мёртвы. Смотрите, он кроме того не открывает глаз. Он прибыл издали в отечественный город; друзья и добрые родственники привезли его, дабы испытать последнее средство. Спустя семь дней, в сутки празднования памяти святейшего и несравненнейшего шейха Богаэддина, он будет положен на ступени гробницы. Слепые, параличные и хромые уже неоднократно исцелялись таким методом: помолимся же, о правоверные, дабы святой шейх смилостивился над, этим несчастным и ниспослал ему излечение!
Собравшиеся сотворили молитву; затем снова послышался резкий голос:
– Удостоверьтесь собственными глазами, правоверные: он разбит параличом и лежит без перемещения уже десять лет!..
Ходжа Насреддин протискался в толпу, приподнялся на цыпочках и заметил долгого, костлявого муллу, с мелкими реденькой бородёнкой и злыми глазами. Он кричал, тыча пальцем вниз, себе под ноги, где на носилках лежал параличный:
– Смотрите, смотрите, мусульмане, как он жалок и несчастен, но спустя семь дней святой Богаэддин отправит ему излечение, и он возвратится к судьбе, данный человек!
Параличный лежал с закрытыми глазами, сохраняя на лице скорбное и жалостное выражение. Ходжа Насреддин тихо ахнул от неожиданности: эту рябую рожу с плоским носом он отличил бы из тысячи вторых, сомнения быть не имело возможности! Слуга, по– видимому, заболел параличом уже давно, потому что от безделья и долгого лежания рожа его потолстела заметно.
С того времени, сколько бы ни проходил Ходжа Насреддин мимо данной мечети, в любой момент
он видел в том месте параличного и муллу, что лежал с жалобным выражением на рябой роже, которая толстела и наливалась жиром сутки ото дня.
Наступил праздник памяти святейшего шейха. Святой погиб, по преданию, в мае,
в ясный полдень, и не смотря на то, что на небе не было ни одной тучки, но солнце померкло в час его смерти, почва дрогнула, и многие дома, где жили безбожники, подверглись разрушению, а сами безбожники погибли под развалинами. Так говорили муллы в мечетях, призывая мусульман непременно посетить гробницу шейха и поклониться его праху, чтобы не прослыть нечестивцами и не поделить участи упомянутых грешников.
Богомольцы двинулись на поклонение еще затемно, и в то время, когда взошло солнце, то вся огромная площадь около гробницы была уже затоплена народом из финиша в финиш. Но потоки людей на дорогах не истощались, все шли босиком, как потребовал того стародавний обычай; тут среди других были люди, пришедшие из отдаленных мест, – очень благочестивые либо же, напротив, сотворившие большой грех и сохранявшие надежду вымолить сейчас прощение. Мужья вели ко мне бесплодных жен, матери несли, больных детей, старики тащились кое-как на кривых палках, прокаженные собрались поодаль и оттуда с надеждой наблюдали на белый купол гробницы.
Богослужение не начиналось продолжительно: ожидали эмира. Под палящим солнцем, в тесноте и давке, люди находились, хорошо прижавшись друг к другу и не осмеливаясь присесть. Глаза людей горели жадным, неутолимым огнем: разуверившись в земном счастье, люди ожидали сейчас чуда и вздрагивали от каждого громкого слова. Ожидание становилось непереносимым, два дервиша упали в корчах на землю и с криками начали грызть ее, источая серую пену. Масса людей всколыхнулась, заволновалась, во всех финишах начали плакать, закричали дамы, и сейчас прокатился тысячеголосый рокот:
– Эмир! Эмир!
Дворцовая стража, усердно трудясь палками, расчищала дорогу в толпе, и по данной широкой дороге, застланной коврами, шел на поклонение святому праху эмир – босой, с опущенной головой, загружённый в благочестивые размышления и недоступный мирским звукам. За ним по пятам направлялась молчании свита, нервничали слуги, свертывая ковры и занося их вперед.
В толпе у большинства выступили на глазах слезы умиления.
Эмир поднялся на земляное возвышение, примыкавшее прикасаясь к стенке гробницы. Ему подали молитвенный коврик, и он, поддерживаемый с обеих сторон
визирями, стал на колени. Муллы в белых одеждах выстроились полукругом и запели, воздевая руки к замутившемуся от зноя небу. Богослужение началось.
Оно длилось вечно, перемежаемое проповедями. Ходжа Насреддин незаметно выбрался из толпы и направился к находившемуся в стороне маленькому сарайчику, где ожидали собственной очереди слепые, параличные и хромые, которым сейчас было обещано излечение.
Двери сарайчика были раскрыты настежь. Интересные заглядывали вовнутрь и обменивались замечаниями. Муллы, замечавшие тут, держали на руках громадные бронзовые подносы для сбора средств. Старший мулла говорил:
– …и с того времени над священной Бухарой и над ее солнцеподобными эмирами всегда и нерушимо пребывает благословение святейшего шейха Богаэддина. И ежегодно в данный сутки святой Богаэддин дает нам, смиренным служителям всевышнего, силу творить чудеса. Все эти слепые, хромые, бесноватые в параличные ожидают исцеления, и мы сохраняем надежду посредством святого Богаэддина сейчас избавить их от страданий.
Как будто бы бы в ответ ему, в сарайчике начал плакать завыли, застонали и заскрежетали зубами; возвысив голос, мулла продолжал:
– Жертвуйте, правоверные, на украшение мечетей, и ваши даяния зачтутся аллахом!
Ходжа Насреддин посмотрел в сарайчик. У самого выхода лежал на собственных носилках рябой, толстомордый слуга; за ним в полумраке показывалось еще множество людей с палками, на носилках, в повязках. И внезапно от гробницы долетел голос самого главного Ишан5 только что закончившего проповедь:
– Слепого! Подведите ко мне слепого! Муллы, оттолкнув Ходжу Насреддина, нырнули душный полусумрак сарайчика и через 60 секунд вывели оттуда слепого в жалком нищенском рубище. Он шел, ощупывая руками воздушное пространство и спотыкаясь о камни. I
Он подошел к главному ишану, упал перед ним и коснулся губами ступеней гробницы; ишан возложил руки на его голову – и он исцелился мгновенно.
– Я вижу! Вижу! – закричал он высоким, дрожащим голосом. – О святейший Богаэддин, я вижу, я вижу! О невиданное излечение, о великое чудо!
Масса людей молящихся сгрудилась около него, загудела; многие доходили к нему и задавали вопросы: «Сообщи, какую руку я поднял – правую либо левую?» – он отвечал без неточности, и все удостоверились, что вправду он прозрел.
И тогда в толпу двинулся целый отряд мулл с бронзовыми подносами, взывая:
– Правоверные, вы собственными глазами видели чудо, пожертвуйте на украшение мечетей!
Эмир первый кинул на поднос горсть золотых монет, за ним кинули по золотой монете все сановники и визири, а позже население украины щедро сыпать медь и серебро; подносы наполнялись, и муллам трижды было нужно поменять их.
В то время, когда поток пожертвований уменьшился, из сарайчика вывели хромого, и он, коснувшись ступеней гробницы, исцелился кроме этого мгновенно и, отшвырнув собственные палки, начал плясать, высоко подбрасывая ноги. И снова муллы с новыми подносами двинулись в толпу, взывая:
– Пожертвуйте, правоверные!
Седобородый, мулла подошел к Ходже Насреддину, что сосредоточенно думал о чем-то, рассматривая стенки сарайчика.
– О правоверный? Ты видел великое чудо. Пожертвуй» и даяние твое зачтется аллахам.
Ходжа Насреддин звучно, дабы слышали все окружающие, ответил:
– Ты именуешь это чудесным образом и просишь у меня денег. Во-первых, денег у меня нет, а во-вторых, известно ли тебе, мулла, что я сам – великий святой и могу сотворить еще не такое чудо!
– Ты богохульник! – закричал мулла в бешенстве. – Не слушайте его, мусульмане, это сам шайтан говорит его устами!
Ходжа Насреддин обратился к толпе:
– Мулла не верит, что я могу творить чудеса! Отлично, я на данный момент докажу! В этом сарайчике собраны слепые, хромые, немощные и параличные, и я берусь исцелить их всех разом и наряду с этим не буду прикасаться к ним. Я сообщу лишь два слова – и они все исцелятся и побегут по отдельности так скоро, что кроме того лучший арабский конь не догонит их. Стенки сарайчика были узкими, глина во многих местах дала глубокие трещины. Ходжа Насреддин выбрал в стенке место, со всех сторон прорезанное трещинами, очень сильно надавил на него плечом. Глина подалась с легким, ужасным треском. Он поднажал еще, громадный кусок стенки упал с гулким шумом вовнутрь сарайчика; из тёмного зияющего отверстия повалила пыль.
– Землетрясение! Спасайтесь! – диким голосом вскрикнул Ходжа Насреддин и обрушил второй кусок глины.
В сарайчике на одно мгновение стало негромко, позже встала суматоха: рябой параличный слуга первым ринулся к выходу, но застрял в дверях со собственными носилками и загородил путь остальным – хромым, слепым и немощным, каковые клубились позади с воем и криками, а в то время, когда Ходжа Насреддин обрушил в сарайчик третий пласт глины – они могучим напором вынесли рябого вместе с косяками и дверью и, позабыв про собственные увечья, бросились кто куда.
Масса людей кричала, свистела, смеялась и улюлюкала. Перекрывая неспециализированный шум, звучал громкий голос Ходжи Насреддина:
– Вот видите, мусульмане, я был прав, говоря, что их всех возможно исцелить одним словом!
И, не внимая больше проповедям, со всех сторон бежали интересные и, определив, валились от хохота на’ почву, передавали дальше рассказ о прекрасном исцелении; в тот же миг же об этом определили все собравшиеся, и в то время, когда основной ишан поднял руку, призывая к тишине, масса людей ответила руганью, свистом и криком.
И снова, как тогда на площади, в толпе увеличивалось, и гудело, и отдавалось:
– Ходжа Насреддин! Он возвратился! Он тут, отечественный Ходжа Насреддин!
Муллы, осыпаемые насмешками и бранью, побросали собственные подносы и в страхе убежали из толпы.
Ходжа Насреддин был сейчас уже на большом растоянии. Собственную фальшивую бороду и цветную чалму он запрятал под халат, потому что на данный момент не имел обстоятельств беспокоиться встречи со шпионами, которым хватало дела около гробницы.
Он не увидел лишь, что за ним по пятам, прячась за углами домов и придорожными деревьями, следовал хромой ростовщик Джафар.
В пустынном, пустынном переулке Ходжа Насреддин подошел к забору и,
подтянувшись на руках, тихо кашлянул. Послышались легкие шаги, женский голос ответил:
– Это ты, мой любимый!
Притаившийся за деревом ростовщик легко определил голос красивой
Гюльджан. Позже он услышал шепот, звуки и сдержанный смех поцелуев. «Ты забрал ее у меня, дабы воспользоваться самому», – думал ростовщик, обуреваемый злобной ревностью.
Простившись с Гюльджан, Ходжа Насреддин отправился дальше так скоро, что ростовщик уже не имел возможности успеть за ним и не так долго осталось ждать утратил его в путанице узких переходов. «Значит, я не возьму награды за его поимку, – думал Джафар с огорчением. – Но!.. Берегись, Ходжа Насреддин, я приготовил тебе ужасную месть!»
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Эмирская казна понесла громадные убытки. У гробницы святого Богаэддина не
собрали и десятой части если сравнивать с доходами прошлых лет. Помимо этого, в народ были опять кинуты семена наглого вольнодумия. Шпионы доносили, что слух о событиях около гробницы достиг самых отдаленных уголков страны и пробудил
уже отклики: в трех кишлаках обитатели отказались достраивать мечети, а в четвертом
– выгнали с позором собственного муллу.
Эмир приказал великому визирю Бахтияру собрать диван – госсовет. Диван собрался в дворцовом саду. Это был превосходный сад, один из красивейших в мире. Диковинные плоды зрели тут на раскидистых, пышных
деревьях – абрикосы камфарные, миндальные и хорасанские, сливы, инжир, померанцы и много других плодов, перечислить каковые нереально. Розы, фиалки, лаванда и левкои с анемонами росли целыми купами, наполняя воздушное пространство райским благоуханием; смеялись ромашки, и влюбленно наблюдали на них нарциссы; плескались фонтаны, золотые рыбки сворами гуляли в мраморных бассейнах, и везде были развешаны серебряные клетки, в которых звенели, свистели и щебетали на различные голоса чужеземные птицы. Но визири, сановники, поэты и мудрецы равнодушно проходили мимо, не пленяясь чудесной красотой, ничего не видя и не слыша, потому что все мысли
их были заняты заботами о собственном возвышении, о предохранении себя от ударов со стороны неприятелей и о нанесении со своей стороны таких же ударов, и в их твёрдых, высохших сердцах не оставалось уже места ни для чего другого, и если бы внезапно все цветы во всем мире завяли и все птицы на свете прекратили петь – они бы не
увидели этого, поглощенные собственными честолюбивыми и жадными помыслами. С глазами, лишенными блеска, с поджатыми бескровными губами, они шли, шаркая туфлями, по песчаным дорожкам, поднимались в беседку, оплетенную пышной и чёрной листвой базилика, и, прислонив к стенке собственные посохи, разукрашенные бирюзой, занимали места на шелковых подушках. Склонив головы, отягощенные огромными белыми
чалмами, они в тишине ожидали повелителя. В то время, когда он вошел – тяжелым шагом, ни на кого не глядя, с печатью мрачной задумчивости на лице, – все поднялись; склонились в поклонах практически до почвы и без того, не разгибаясь, находились, пока он не подал им рукой маленького символа. Тогда они стали на колени, как этого потребовал придворный обычай, и откинулись всем телом на пятки, касаясь наряду с этим ковра пальцами опущенных рук; любой из них старался предугадать, на чью голову обрушится сейчас бешенство эмира и какую пользу возможно будет извлечь из этого для себя.
За спиной эмира выстроились полукругом в простом порядке придворные поэты и тихо покашливали, прочищая гортани. Самый искусный из них, носивший титул царя поэтов, повторял в памяти сочиненные этим утром стихи, готовясь сказать их перед эмиром, как бы в порыве сверхъестественного воодушевления.
Дворцовый мухобой и эмирский кальянщик заняли назначенные места.
– Кто повелитель Бухары? – начал эмир негромким голосом, вынудившим всех содрогнуться. – Кто повелитель Бухары, мы вас спрашиваем, мы либо он – данный проклятый богохульник Ходжа Насреддин?!
Он задохнулся на мгновение; справившись со своей гневом, грозно закончил:
– Эмир слушает вас! Рассказываете.
Над его головой качались опахала из конских хвостов; свита молчала, объятая страхом, визири незаметно подталкивали друг друга локтями.
– Он взбаламутил все государство! – опять начал эмир. – Он уже трижды успел возмутить самообладание в отечественной столице! Он отнять у нас сна и покоя, а отечественную казну лишил законных доходов! Он открыто призывает народ к бунту и возмущению! Как направляться поступить с таким преступником? – мы вас спрашиваем.
Визири, мудрецы и сановники ответили в один голос:
– Он несомненно заслуживает самой ожесточённой казни, о убежище мира и средоточие вселенной!
– Отчего же он до сих пор еще жив? – задал вопрос эмир. – Либо нам, вашему повелителю, самое имя которого должны вы произносить с благоговением и трепетом
и не в противном случае, как лежа ниц на земле, чего вы, кстати, не делаете по собственной лености,
нерадивости и дерзости, – либо, повторяю, нам самому необходимо идти на рынок и ловить его, тогда как вы станете предаваться разврату и праздному чревоугодию в собственных гаремах и вспоминать о собственных обязанностях перед нами лишь в дни получения жалованья? Что ты ответишь нам, Бахтияр?
Услышав имя Бахтияра, все остальные облегченно набрались воздуха. По губам Арсланбека, у которого была с Бахтияром древняя неприязнь, скользнула злорадная усмешка. Бахтияр, сложив на животе руки, поклонился эмиру до почвы.
– Да хранит аллах великого эмира от несчастий и бед! – начал он. – заслуги и Преданность ничтожного раба, что есть только пылинкой в лучах величия эмира, известны эмиру. До моего назначения на пост великого визиря национальная казна пребывала в любой момент безлюдной. Но я назначил множество пошлин, установил плату за должность и назначение, я обложил налогами все в Бухаре, и сейчас ни один обитатель не имеет возможности кроме того чихнуть, без того дабы не уплатить за это в казну. Помимо этого, я наполовину уменьшил жалованье всем небольшим госслужащим, стражникам и солдатам, возложив заботы о пропитании их на обитателей Бухары, чем сберег эмирской казне, о повелитель, большую толику. Но я еще не все сообщил о моих заслугах: собственными стараниями я достиг того, что у гробницы святейшего шейха
Богаэддина снова начали совершаться чудеса, что привлекло к данной гробнице многие тысячи паломников, и казна владыки отечественного, перед которым все остальные правители мира не что иное, как прах, ежегодно переполнялась пожертвованиями, и доходы умножились многократно…
– Где они, эти доходы? – перебил эмир. – Их забрал у нас Ходжа Насреддин. И мы спрашиваем тебя не о твоих заслугах – об этом мы слышали уже неоднократно. Ты лучше сообщи: как поймать Ходжу Насреддина?
– О повелитель! – ответил Бахтияр. – В обязанности великого визиря не входит поимка преступников. Такие дела в отечественном стране поручены почтенному Арсланбеку, главе дворцовой войска и стражи.
С этими словами он еще раз до почвы поклонился эмиру, взглянув с злорадством и торжеством на Арсланбека.
– Скажи! – приказал эмир.
Арсланбек поднялся, метнул на Бахтияра злобный взор. Он глубоко набрался воздуха, его тёмная борода всколыхнулась на брюхе.
– Да хранит аллах отечественного солнцеподобного владыку от несчастий и бед, от огорчений и болезней! Мои заслуги известны эмиру. В то время, когда хивинский хан отправился войной на Бухару, то эмиру, средоточию вселенной и тени аллаха на земле,
благоугодно было поручить мне главенство над бухарским войском. И я распорядился
так, что мы без кровопролития победоносно отразили неприятеля и все дело окончилось к нашему благу. То есть: от самой границы хивинской и вглубь нашей страны на
многие дни перехода все города и селения были, по моему приказанию, перевоплощены в развалины, сады и посевы истреблены, дороги и мосты уничтожены. И в то время, когда хивинцы
вступили на отечественную почву и заметили одну пустыню без садов и без судьбы, они сообщили себе: «Не отправимся в Бухару, потому что в том месте нечего имеется и нечем поживиться». Они повернули обратно и ушли, осмеянные и поруганные! И отечественный владыка эмир признать тогда соизволил, что разорение страны своим же войском имеется дело столь умное и
нужное, что распорядился ничего не исправлять и покинуть города, селения, дороги и поля в том же уничтоженном виде, чтобы в дальнейшем чужеземные племена не дерзали вступать на отечественную почву. Так я победил хивинцев. Помимо этого, я завел в Бухаре многие тысячи шпионов…
– Замолчи, хвастун! – вскрикнул эмир. – Отчего же твои шпионы до сих пор не поймали Ходжу Насреддина?
Арсланбек продолжительно молчал в замешательстве, наконец согласился:
– О повелитель, я использовал всякие методы, но мой разум бессилен против богохульника и этого злодея. Я думаю, повелитель, что направляться задать вопрос совета у мудрецов.
– Клянемся отечественными предками, вы все хороши того, дабы повесить вас на муниципальный стенке! – вспылил эмир и в раздражении отвесил вскользь затрещину собственному кальянщику, что именно подсунулся сейчас под его царственную
длань. – Скажи! – приказал он самому ветхому мудрецу, славившемуся среди других собственной бородой, которой он имел возможность два раза обвязаться, как поясом.
Умный поднялся и, сотворив молитву, огладил собственную известную бороду, что удалось ему сделать не сходу, а только понемногу, продергивая ее правой рукой сквозь пальцы левой руки.
– Да продлит вечно аллах сверкающие дни повелителя на благо и радость
народу! – начал он. – Так как возмутитель и вышеназванный злодей Ходжа Насреддин
есть все же человеком, то возможно заключить, что тело его устроено равно как и у всех остальных людей, другими словами состоит из 200 сорока костей и трехсот шестидесяти жил, управляющих легкими, печенью, сердцем, жёлчью и селезёнкой.