— Ну, что сообщишь?
— Я не буду так делать, мамочка, честное слово, не буду.
— Вот и умница. Поднимайся, будем ужинать.
Она потрепала его по уху и ушла. Но подниматься было нельзя: в второй комнате стучал сапогами папа. В случае, если подняться, он на данный момент же начнет про мышей. Тимка исходя из этого лежал боком и наблюдал на шкаф. Но сапоги отца послышались ближе, и он стал на пороге помещения. Почему-то отцы устроены так, что когда их заметишь, так все останавливается в душе и ожидает, что будет дальше. Папа подошел ближе к кровати, забрал стул, поставил его против глаз Тимки и сел. Отлично бы скорее не обращать внимания, но и глаза остановились, не закрываются. Папа радуется, как-то по-особому у него выходит: и радостно и одновременно с этим зло. И в злые складки складываются у него твёрдые, выбритые, румяные щеки. Папа приблизил к Тимке привычное, сильное, умное лицо:
— Ты, Тимофей, не слушай мать. В случае, если еще где придется, лужа какая либо пирог, не обращай внимания: хватай скорее, в противном случае прозеваешь, второй ухватит, правда?
Тимка осознал умный движение отца, и оттого, что осознал, папа стал дешевее и несложнее. Тимкина душа встрепенулась, звякнула радостными шестеренками и снова отправилась, как не редкость, внезапно отправятся остановившиеся часы, когда их заберёт в руки хороший мастер. Тимка честно улыбнулся голубыми, еще сырыми глазами и ответил отцу шепотом:
— Нет, неправда…
— Эге, да ты умница. Я думал, ты ничего не осознаёшь! Значит, чего же? Выходит так, что возможно идти чай выпивать?
Тимка сообщил уже более вольно, не смотря на то, что в голосе еще и царапали какие-то камешки, принесенные слезами:
— А ты не обижаешься? За пироги?
— Сперва обижался, а сейчас прекратил.
— Мама еще напечет.
— Вот и я так поразмыслил.
— А ты не обижайся.
— Замнем, — сообщил папа.
— Замнем, — захохотал Тимка, схватился с кровати и ринулся к отцовским коленям. Папа хлопнул его по мягким частям и сообщил:
— Вот по этим самым местам раньше ремешком гладили в аналогичных случаях. Но я пологаю, что это лишнее.
Тимка посмотрел вверх на отцовский подбородок и ответил так, как довольно часто сказал папа:
— Полностью лишнее!
— Ну, идем ужинать.
В столовой Сережа уже не сидел за книгой, а встретил Тимку намекающим ироническим взором. Но Тимка был так доволен судьбой, что не стал протестовать. А когда сели за стол, папа сообщил такие слова, каковые сильно поменяли мир и совсем развернули его к Тимке весёлой и занимательной стороной:
— Тимка с Кириком желали совершить во двор какую-то лужицу, а тут дела такие, что к нам и вся река может пожаловать.
— Что ты говоришь?
— Самые нехорошие сведения! День назад прибавил ветер, а сейчас метр и двадцать сотых. Наводнение, думается, будет настоящее.
— А что делать? — задала вопрос мать.
— Уже делается. Этой ночью начинают усиливать плотину.
Удирая от реки, посад не спасался от ее шалостей. В самую высокую воду первый домик, находившийся на самом берегу около моста, не заливался водой, тут река постоянно подпирала одинаковый берег, подбежавший к ней узким отрогом от холмов на горизонте. По этому отрогу в далеком прошлом когда-то и начал строиться посад. Но позже, в течение трех столетий его истории, домишки посада разбросались по склонам отрога и спустились к плавням. Плавни
расходились обширно вверх по реке. С данной стороны каждую весну и доходило к посаду половодье. На краю плавней находились домики, каковые плавали ежегодно, при самой низкой воде. Они и строились с расчетом на эту неприятность, все находились на узких высоких ножках, а обитатели входили в эти домики по крутым высоким лестничкам. Жители данной полосы с покон веков славились скромными потребностями и буйными характерами, кроме потребность в казенном вине, которую запрещено, по крайней мере, назвать скромной: они поглощали водку в неумеренном количестве, не смотря на то, что и с умеренной закуской, приводя к удивлению более хороших людей:
— И откуда они берут деньги, эту шелудивцы?
Шелудиевка, как именовалась эта мокрая полоса, вправду пользовалась очень ограниченными финансовыми поступлениями. Народ тут обитал малоквалифицированный, время от времени он перебивался тёмной работой на лесных складах, на разгрузке барж, а больше бродил по берегу с двумя-тремя удочками либо шнырял по реке на древних душегубках…
С расширением завода положение шелудиевцев улучшилось, но и ветхий быт еще процветал над плавнями.
ЖД насыпь, проходящая от моста, разрезала посад на две части: Раек и Занасыпь. Между Шелудиевкой и насыпью разбросаны бессчётные домики, находящиеся в собствености самому хозяйственному населению посада. Тут живут возчики, воловики, лавочники, портные, огородники. Домики, находящиеся в собствености им, воздвигнуты по ветхим чертежам, одобренным судьбой еще при царе Алексее Михайловиче. Стенки их сделаны из глины и
кизяка на легком древесном каркасе, снабжены ставнями и завалинками, но в уровень с веком крыты не соломой, а железом. Вместо старого глиняного пола, доливки, у них настоящие крашенные полы. Но по той же древней моде домики окружены вишневыми садами, стеблями и подсолнухами кукурузы, огорожены высокими заборами, а на улицу наблюдают добротные ворота, крытые двускатной узенькой металлической крышей. В общем, тут цветущее царство, и названо оно Райком с некоей претензией. Сейчас домики тут стали строиться пошире, на две-три квартиры. Во многих домиках жили не только хозяева, но и квартиранты — служащие и рабочие завода сельскохозяйственных орудий…
Главное заводское общество размещалось по другую сторону ЖД насыпи. В том месте стояло довольно много кирпичных, двухэтажных и трехэтажных домов, были мостовые а также тротуары, в том месте был и театр. Но и тут между основательными сооружениями были разбросаны такие же райские дворики, находящиеся в собствености посадским старожилам.
Высокое ЖД полотно, разделявшее посад на две части, разделяло и их весенние судьбы: «Занасыпь» ни при каких обстоятельствах не страдала от воды. Лишь в двух местах, где через насыпь под чугунными мостиками пробивались улицы, вода имела возможность пробраться к заводу, но в этих местах нетрудно было преградить ей путь.
Раек не имел таких преимуществ. На протяжении большого половодья он обращался в Венецию, и с учетом этого подобия многие домики тут находились на сваях. Действительно, лет двадцать тому назад, при муниципальном голове Кандыбе, имевшем личный дом на Райке, была выстроена земляная плотина. Она великодушно прошла между Райком и Шелудиевкой, не лишая шелудиевцев привычных для них весенних ванн. Но по окончании Кандыбы плотина эта ни разу не ремонтировалась, делая собственные обязанности постольку потому, что…
На следующий сутки было воскресенье. Когда Тимка позавтракал, он срочно направился к плотине. Все люди торопились в том направлении, навигация на уличном потоке была прекращена, лучшие суда валялись где попало. До тех пор пока Тимка дошел до плотины, рядом с ним уже шагала целая компания: и Митрошка Григорьев, и Кирик, и Петя Губенко, и многие другие. Петя сейчас был радостный. Он подошел к Тимке и задал вопрос:
— Ты куда?
— В том направлении.
— И я в том направлении.
— А чего ты сейчас не таковой?
— Не какой?
— А ты день назад был таковой: все думал и думал.
— Да так, — сообщил Петя. — С сестрой подрался. — Петя смущенно
улыбнулся. — С Наташей. Из-за тетрадки.
— Какая Наташа?
— А сестра Наташа. Она в девятом классе.
— А-а! Я знаю. Губенко Наташа?
Тимка отлично знал Губенко Наташу. Она была главой школьного комитета и довольно часто входила в их класс, дабы поругать ребят за грязь либо растоптанный мел.
Пользуясь воскресным днем, на плотине собралось довольно много народу. С неба наблюдало приятное апрельское солнце. Плотина была жёсткая, слежавшаяся, еще не отошедшая от морозов. в первых рядах, перед плотиной, плавала Шелудиевка; ее жители оживленно шныряли между домишками на собственных душегубках либо карабкались взад и вперед по высоким крутым крылечкам; вода увеличилась до высоты полов.
Она не подошла еще и к плотине и по большому счету стояла неподвижная, мирная и нечистая, подняв на себя целый накопившийся за год прах шелудивеских улиц: навоз, солому, бумажки и тряпки. На свободной полосе у плотины были уже навалены брёвен и кучи досок, еле поворачивались долгие подводы — разводки, нервничали плотники. Плотина имела длину больше километра, и везде шла работа, плотники с лопатами и молотками усиливали столбы и приколачивали к ним кривые шершавые доски. Иначе плотины ползали в рыхлой почва колымажки, опрокидывая к насыпи свежие кучки почвы.
По самой плотине бродили заводский и жители рабочие. Бычков стоял в новом пиджаке и сказал портному Григорьеву, мелкому тщедушному человечку, у которого вместо усов еще в юности выросли по три волоска около углов губ, да так и остались на всегда:
— Наблюдай, сколько народу нагнали! Да впустую все. Впустую, — решительно буркнул Бычков. — Кто заявил, что будет вода? Кто сообщил? Вода не редкость именно через десятилетие. Была в семнадцатом, значит, в двадцать седьмом будет. А это так. Во!.. Смотрите, какие конкретно мы заботливые. Где хозяин! Чем не хозяин? А в действительности Спирька это Самохин. День назад кочегаром был, а сейчас он коммунист. И все осознаёт, и какое наводнение, и какую плотину необходимо. С книжечкой ходит.
Тимка и Петя обошли всю плотину, два раза спускались к самой воде, кинули палку и наблюдали, куда она поплывет. Палка продолжительно стояла без движений, а позже еле заметно начала подвигаться на протяжении берега.
— А где ваша лодка стоит? — задал вопрос Тимка.
— А в том месте на реке. В том месте дядя мой на мосту помогает.
У этого Петьки вся жизнь наполнена завидными вещами. День назад матрос, а сейчас дядя на самом мосту.
— А чем он помогает?
— А он именуется глава моста.
Петя сказал это без бахвальства, но все равно, зависть кольнула в Тимкином сердце.
— Может, ты еще сообщишь, что он коммунист?
— Он так и имеется — партийный. Так и имеется — коммунист.
— Лжёшь!
Петя улыбнулся:
— А чего я буду лгать?
— Ты думаешь, куда ни взгляни, так тебе все коммунисты?
— Чудак ты какой, так он же и имеется коммунист.
— А чего вы лодку ко мне не пригоните?
— Куда? На плотину?
— Вот ко мне. Тут и поставить. Шикарно было бы!
— Ко мне нельзя поставить. Пройдут еще три дня либо четыре дня, и тогда вода через плотину отправится.
— Как? Прямо на Раек?
— Прямо на эти дома.
— От здорово! А откуда ты знаешь?
— А папа сказал?
— А он почем знает?
— Он все знает. Он говорит: несчастье будет, если не удержат. В противном случае как и зальет. Все зальет.
Петя продемонстрировал на Раек и посмотрел на Тимку важными тёмными глазами.
Тимка посмотрел по направлению его руки, и в его воображении поднялись все эти хаты, сады, дворники, плавающие в воде. В Тимкиных глазах загорелось восторг.
— Вот красиво! Тогда будем тут на лодке плавать, правда?
Петя нахмурил брови:
— На лодке возможно плавать. Лишь будет жалко.
— Чего тебе жалко?
— А людей?
Тимка захохотал:
— О! Людей! Вон же в том месте залито, а люди все целые. И катаются на лодках. А чего жалко? И в том направлении на лодке, и ко мне на лодке! А в том месте под мостом аж на самый завод.
— В завод? В завод ни за что не разрешат войти!
— А я попрошу. Я сообщу: лишь на минуточку, взгляну и назад.
— Воду в том направлении не разрешат войти. Кто тебе разрешит войти воду? Дабы завод остановился?
Тимка спешно задумался. Остановиться завод не имеет возможности — это Тимка отлично осознавал, в силу того, что завод в его глазах был самые могучим и внушительным явлением. С завода ежедневно приходил папа и приносил с собой какой-то особый, сложный и весёлый запах настоящей, громадной жизни. И Тимка недолго думал, уступил.
— А чего он остановится? Лишь под мостами перегородить и все.
В данный воскресный сутки жизнь протекала не только нормально, но кроме того радостно. На плотине было оживление, гуляли девушки и юные люди. Колеса на подворках приятно и мирно постукивали втулками. Спиридон Самохин похаживал по плотине, посматривал на Шулудиевку и солидно и бережно записывал в блокнот число привезенных колымажек и досок почвы. Деловые люди доходили к нему так же тихо, они говорили, неторопливо поворачивались лицами то в сторону Шелудиевки, то в сторону Райка. Кроме того шелудиевцы, обыкновенно народ задорный, подъезжали на собственных душегубках к берегу и высказывали жажды, не имеющие никакого отношения к угрозе наводнения:
— Эй, желтенькая, иди прокачу на стремительной лодочке! А, да это Катя! Катя,
чего вам на плотине ножки трудить? Садитесь.
— Опрокинешь.
— Да какой мне расчет опрокидывать? Ветхий моряк, что вы!
И кое-какие девушки, кокетливо подобрав юбки, спускались с насыпи и с опаской, с приличным случаю беспокойством ступали носком на шаткую душегубку, а позже оглашали криком все плавни и валились в вежливые объятия лодочника. С плотины наблюдали на них юноши и другие девушки и кричали:
— Катя, не верь ему, он обманщик, у него лодка с дырками!
— Ночевать будешь на крыше!
…А в то время, когда наступил вечер, на плотине разложили костры, новая смена рабочих так же мирно постукивала втулками и топорами подвод, а около костров собрались различные люди и тихо говорили, вспоминали прошлые годы. В их рассказах прорывался иногда хохот, и не было ни одного трагического случая.
К мальчикам и вечеру прибавилось впечатлений и заботы. По большому счету, за данный сутки они набегались, насмотрелись, наговорились, наспорились на весь год. А многие и наголодались. В то время, когда стемнело, пришли матери и разыскивали собственных через чур впечатлительных сыновей. Кое-какие нежно, с негромким, душевным беседой повели детей обедать либо ужинать, а кто и толчком направил бродягу к себе, пользуясь для этого естественным удобством мягкого склона плотины.
А были и такие, что и вовсе не нашли искомого, ходили и задавали вопросы встречных:
— Не видели Кольки? Ну, что ты сообщишь, до чего неприятный мальчишка!
А Колька сейчас, близко познакомившись с хозяином колымажки, сидит на узкой жердине и чмокает на коняку, выбирая в руках веревочные вожжи.
Уйти к себе было тяжело, события пробегали через чур поспешной чередой: не успеешь открыть глаза на одно, как налетает второе. Опоздала перевернуться душегубка с полупьяным юношей, опоздал юноша выжать из себя нечистую воду, как что-то закричали справа, и необходимо лететь в том направлении, кое-как разглядывая дорогу возбужденными глазами. А в том месте привезли мешки, а в другом месте распряглась лошадь, а с левой стороны подъехал грузовик, а с правой заиграла гармошка, а в середке запылали фары лакированной автомобили — прибыл предисполкома. И опять, и опять должны трудиться утомившиеся ноги, и опять устремляются вперед жадные глаза, и опять человек обязан пыхтеть, преодолевая бессчётные расстояния. А в то время, когда пришел вечер, к разнообразным, скоро проносящимся случаям прибавились еще и результаты дня. Основное: вода подошла к самой плотине. Нечистый Митрошка уже бродил в воде и кричал стоящим наверху:
— Уже две доски закрыла! Две доски закрыла!
Верхние слушали, свесившись головами вниз, и млели от зависти к Митрошке, которому будущее отправила такое редкое счастье – покладистых своих родителей, разрешивших Митрошке весь день прогулять без ботинок.
Но уже на другой сутки утром картина изменилась: Митрошка уже не имел возможности бродить под плотиной. В Шелудиевке вода подбиралась к полам, и шелудиевцы не катались на душегубках, а перетаскивали пожитки на чердаки. Как и день назад, приезжал глава исполнительного комитета, повертел головой, забот у него довольно много: около самого города плотина протянулась на десять километром.
Прошел еще сутки и еще один. Вода прибывала на глазах по полтора метра в день. У шелудиевских домишек скрылись окна. Поверхность воды уже не стояла нечистой домашней лужицей, провалился сквозь землю куда-то различный небольшой сор. Заметнее стало течение, кое-где показались водовороты, а набегающий ветерок уже подымал простую рябенькую волну. У самой плотины вода начинала бить медлено нередкими небольшими всплесками. Доски были дошиты до самых вершин вкопанных столбов, досыпана была почва. По высоте плотины еще оставалось не покрыто водой пара метров, но скептики косо посматривали на узкую стенку плотины: чтобы удержать напор реки, необходимо было увеличить стенку, по крайней мере, в два раза. 24 апреля уровень воды достиг высоты семнадцатого года. Вечером в данный сутки завод приостановил работу и заявил мобилизацию всех рабочих сил для противодействия наводнению . Закрылись школы. На станционные дороги были поданы товарные вагоны для потерпевших.
Двадцать пятого числа Минаевы поднялись чуть свет. Еще вечером папа сообщил:
— Вагон хоть и взяли, а перебираться до тех пор пока подождем. Сергей, собери отечественные лопаты, совки — все, что имеется. А ты не шныряй под ногами, сиди дома, нечего тебе по плотине лазить.
Но глаза Тимки ответили отцу таким страданием, что папа захохотал и махнул рукой:
— Лишь в том месте нечего наблюдателем ходить, заберёшь ведро, будешь мешки насыпать.
Тимка мало обиделся на отца за наблюдателя. Выходило так, как словно бы он не помогал делать носилки.
Плотина была поделена на три участка. Самый левый поручался заводу, средний — обитателям, а правый, самый страшный, подходящий к главному речному руслу, — полку Красной Армии. Красноармейцы трудились уже день назад. Тимка с ребятами бегали в том направлении, но на плотину пробраться не удалось, кругом находились часовые с ружьями и не желали кроме того говорить с гостями. Мальчики продолжительно сидели на заборе и наблюдали с далека на работу красноармейцев. Работа полка создавала чувство крайне важного и жёсткого действия. Тимка почувствовал это и в фигурах начальников, перетянутых ремнями, и в стремительных экономных перемещениях армейских, и в озабоченном перемещении грузовиков, и в двух флажках, поставленных на плотине: один светло синий, второй зеленый. И папа сообщил вечером:
— С правой стороны, хоть и тяжело, но в том месте удержат. Легко сообщить: полк Красной Армии! Куда в том месте эта река годится!
Услышав эти слова, Тимка кроме того рот открыл, так это было замечательно и очень сильно. Оттого, что против реки выступил полк Красной Армии, вся река представилась Тимке совсем в другом виде. Ему уже не хотелось кататься на лодке, а необходимо было так же тихо и сурово стать против нее, как стали красноармейцы. Духовные глаза Тимки видели сейчас реку во всей ее вредной силе, видели ужасную мощь ее напора и движения, видели размах берегов, прячущихся в тумане горизонтов. Тимка захотел также бороться с ней и исходя из этого начал ненавидеть Бычкова.
День назад, в то время, когда он с Сергеем и отцом делал в сарае носилки, подошел Бычков, продолжительно стоял и наблюдал на их работу, а позже по собственному обыкновению уставился в почву заросшим лицом и сообщил:
— Чего это, Василь Иванович, силы тратишь? Слышал я, тебя главой над рекой прописали. Для чего тебе носилки?
— Не главой, а ассистентом главы участка. А носил все равно необходимы.
— Хэ! Носилками реку остановят! Что на носилки положишь?
— Мешок с почвой, — ответил Минаев.
— Поздно мешки класть. Нужно было зимний период плотину делать. А сейчас, само собой разумеется, за что попало, за то и хватаешься. И солдат мало пригнали, красноармейцев. Что же в том месте, полк!
Минаев собрался что-то ответить, но сейчас в дверях сарая
показался Ленька Бычков и направил на собственного отца широкое, скуластое лицо:
— Хоть ты и папа, но сообщил чепуху.
— Во! Новый пророк явился! Откуда ты взялся, господи забудь обиду?
— А я тут и был. Пригнали! Пожилой ты человек, а такое говоришь. Они к тебе на помощь пришли, а по-твоему — пригнали!
— Один линия, на помощь! Ну, вот их и пригнали, значит, на помощь. Приказали, они и отправились. Что же тут сказать? Солдат — все ясно! А ты еще сопляк отцу замечание делать.
Бычков хмуро и сонно наблюдал на сына. Ленька постоял-постоял в дверях, ничего не сообщил, хлопнул дверью и ушел со двора. Бычков развернул голову, глядя ему вслед, и продолжительно так стоял и наблюдал на калитку, за которой скрылся Ленька. На Минаевых наблюдало лишь его ухо, такое же мохнатое, как и целый Бычков. Минаев прищурился на это ухо и сообщил, как словно бы сыновьям:
— Ходит и болтает. И время бесплатно тратит, и язык. Для чего носилки?
Бычков внезапно обернулся и закивал бородой:
— Жалко.
— Моего языка?
— Твоего языка.
Парни захохотали.
Бычков повел глазом по сараю и без звучно было отошел, но обернулся:
— Тебе моей жизни не жалко.
Минаев закусил губу и оглушительно забил тяжелым молотком по долгому гвоздю. В два удара вогнал гвоздь в дерево и еще оглушительнее треснул его по шляпке, лишь лязг отправился по двору. И под данный лязг сообщил Бычкову:
— Иди ты болтать в церковь!
Бычков ушел.
Все это вспоминал Тимка по дороге к плотине. Беседы эти, сложные, новые, тёплые, как-то особенно его тревожили. Он поворачивал душу во все стороны и везде встречал громадную людскую тревогу и многого в ней не разбирал.
В его руке слабо постукивало ведро, такие же звуки то в том месте, то сям на улице. В чёрном еще тумане восхода солнца по улице белели носилки, поднятые на плечи людей. За улицей над крышами домов и над вениками обнажённых еще деревьев еле заметно начинало розоветь небо. И в том месте, где оно розовело, и в той стороне, где была дамба и река, затаилась чужая, какая-то гнусная тишина, а люди торопились к ней навстречу. в первых рядах головы людей и поднятые над ними лопаты скоро уходили в остатки ночной темени. Где-то весьма на большом растоянии лаяли собаки, голос каждой был слышен, он придавал наступающему дню недобрый и несимпатичный вид. Тимка подбежал к отцу и прикоснулся его за рукав. Папа сообщил тихо, шагая :
— Ничего, Тимофей, шагай бодрей!
На заводском участке плотины смены изменялись в шесть часов утром и вечером. Двадцать шестого, когда склонилось солнце, Минаев сообщил Тимке:
— Пришли ваши сменщики?
— Уже пришли, а я еще самую малость.
— Иди со мной. Посмотрим участок.
Тимка дал ведро Володьке Сороке и побежал за отцом. Они пошли по плотине. Сейчас сутки прошел удачно. Ветерок дул на реку, было тепло, работалось радостно, сделано было довольно много. Минаев посматривал на Шелудиевку, от которой над водой остались лишь крыши. Еще утром спасательные лодки сняли с чердаков людей и отвезли в вагоны. День назад в вагон перебрались и Минаевы. Солнце садилось за Шелудиевкой, и от этого ее крыши казались тёмными.
Река стояла в уровень с плотиной, как в стакане, налитом до краев.
Внизу и на склоне плотины копошились люди, а на верху, отлично утрамбованном и утоптанном, показывались лишь отдельные фигуры.
У подошвы плотины спорили. Ленька Бычков кричал:
— Во-первых, я не обитатель, а фабзавучник, — значит, рабочий.
Ему отвечал гнусавый, спокойный, чуточку презрительный голос:
— А говоришь, как обитатель.
— Да что ты, обитатель, обитатель. Жителит также ночи и дни на плотине.
— Им так и надеется. Такая у них организация.
— Чего же ты, как обитатель, как обитатель…
— А рассуждаешь ты, как обитатель. Я тебе говорю: иди к себе, твоя смена кончилась.
— А я не желаю. Имею я право либо не имею?
Минаев бегом спустился с плотины. Тимка стоял наверху и слушал, замирая от серьёзности и сложности обстановки.
— В чем тут дело? — задал вопрос Минаев.
Против скуластого сердитого Леньки стоял юный токарь Голубев, распорядитель работ в этом отрезке. На вопрос Минаева никто не ответил. Видно, что и Голубев сомневался в собственной правоте. Минаев посмотрел назад: среди носилок, мешков и лопат находились люди и с любопытством прислушивались к спору.
— Чего вы спорите? Трудиться кинули…
— Да как же не спорить? — практически со слезами сообщил Ленька. — Гонит меня к себе. Прямо в шею, пристал и пристал.
— Таковой приказ, Ленька.
Ленька отвернул лицо:
— Приказ! Приказ для порядка. А вдруг я желаю еще поработать?
— У него хата в Райке, он и переживает, — сообщил откуда-то сбоку негромкий ехидный голос. Ленька злобно обернулся и ощетинился всей собственной фигурой:
— Пускай она провалится, моя хата! Забери ее себе, дурак!
— И правильно, что дурак, — сообщил второй голос, басистый и также ехидный. — Ленька не из-за хаты трудится.
— Ленька, успокойся и иди к себе, — тихо проговорил Минаев.
Ленька размахнулся лопатой и со злобой всадил ее в почву.
— Не отправлюсь! Не имеете права! В случае, если я желаю трудиться!
— А дисциплины у тебя нет. За такие беседы я имел возможность бы тебя и совсем прогнать с плотины, да вот юный ты…
— Да по какой причине?
— Запрещено. на данный момент твое геройство не требуется. Таких храбрецов тут довольно много… А ты чего задаешься, как словно бы ты лучше всех!
— Это в любой момент необходимо…
— Нет, не всегда. на данный момент вы все тут храбрецы, готовы трудиться без отдыха, что если на следующий день, послезавтра вправду потребуется, а вас нет, вы упали, и ни к линии. Что тогда будет?
— Не упаду, — Ленька упорно держался за лопату.
— Марш к себе, я тебе говорю! — внезапно закричал на него Минаев. Тимка на верху плотины испугался, его ноги дернулись и скоро переступили. Ленька отпрыгнул в сторону и кинул лопату. Позже хмуро двинулся к посаду, но остановился и пробурчал:
— Так бы и говорили сначала, в противном случае обитатель, обитатель!
Кругом захохотали. Минаев, радуясь, взобрался по крутому откосу наверх и оттуда продемонстрировал Леньке кулак. Тогда Ленька положил руку на затылок, позже взмахнул ею и побрел к себе. К Минаеву скоро подошел в шинели, перетянутый поясом, Губенко. Его тёмная борода была всклокочена а выдавала беспокойство.
— Василий Иванович, я отказываюсь с ним копаться. Я не могу. Я ни при каких обстоятельствах не трудился в безумном доме.
— Не ходят?
— Во-первых, не ходят, во-вторых, не хорошо трудятся. Они всех подведут.
Он промолчал и прибавил:
— Сволочи!
— Ну, идем. А как плотина?
— Да до тех пор пока ничего, держит. Но лишь… не сильный, весьма не сильный.
Губенко был для того чтобы же роста, как и Минаев. Тимке было нужно следовать за ними бегом.
На жительском участке народу было заметно меньше, но Губенко, думается, совершил ошибку. Народ пребывал в громадном перемещении. Тут было довольно много дам. Они о чем-то тараторили, переругивались и все перебегали, устремляясь к одному месту.
— Чего вы все в куче? — задал вопрос Губенко.
Юная широкая фигура дамы выпрямилась:
— Мокреет.
Минаев обширно шагнул вперед. На крутом склоне плотины полоса около метра в длину сочилась узкими струйками, сбегающими вниз. Тимка наблюдал на струйки из-под руки отца и ничего не видел в них ужасного. Но папа, видно, взволновался:
— Ай-ай-ай! Весьма не хорошо. Да что ж вы мешками залепливаете! Ну, еще два мешка положите, а третий все равно сползет. На чем он будет держаться? Да где ваш народ?
Дамы молчали.
— Бычков где?
— Бычков и день назад не был, — ответил Губенко.
— Бычков хату сооружает Ракитянскому, — сообщила одна из дам.
— Хату? За насыпью?
— Да нет, в Райке.
— Тьфу, линия бы вас побрал, идиоты! — рассердился Минаев. – А Захарченко, а Волончук? А данный… Григорьев?
— Волончук приходил, так мокрый совсем. Говорит, с горя выпил. А Захарченко день назад был, а сейчас в город чего-то отправился.
— Так… Ну, отлично, начинайте снизу…
— Снимите меня из этого, не могу я за них отвечать… — начал Губенко.
— Чего тебе за них отвечать? Ты заканчивай эту дыру, а я побегу по поводу помощи. Тимка, ступай к себе, я попозже приду.
Утром, в то время, когда пришла смена, никто уже не думал идти к себе отдыхать. Тимка прибежал с Петей и не определил плотины. Над ней дебоширило ненастье, скрывая от глаз и Шелудиевку, и реку. Небольшой дождик то затихал, то набрасывался сверху холодными злыми порывами. С реки налетел сильный ветер и рассыпался мокрыми, липкими волнами. По реке ходили валы и пенились гребешками. Практически без передышки у края плотины всплескивались языки воды, разливались по насыпи и сбегали вниз узкой, пенисто-ажурной тканью. Люди скользили по откосам, падали, скатывались к подошве.
Тимка, Петя, другие мальчики и Володя не успевали наполнять почвой безлюдные мешки. Почва сделалась жидкой и непослушной. Она прилипала к ведру, к рукам и не желала высыпаться в мешок. Голубев сообщил, дабы брали почву в сараях соседних дворов, но только что мальчики побежали в том направлении, на неоседланной широкой лошади прискакал мокрый и нечистый Минаев и приказал:
— Голубев, бери всех комсомольцев и марш в центр. В том месте насилу держат!
Молодежь ринулась к центру. Тимка в нерешительности посмотрел назад. Папа взглянуть на него невидящим взором и поскакал дальше. Тимка схватил собственный ведро и побежал за комсомольцами. в первых рядах, разбрасывая ботинками жидкую грязь, бежал Петя. Минаев галопом обогнал их.
В то время, когда Тимка подбежал к центру, комсомольцы все были в том месте. Дамы оторопело отошли. Между людьми топтался Григорьев и стонал. Перед носом Тимки Ленька Бычков с тяжелым мешком обрушился на необычно булькающую пучину грязи у самой подошвы и закричал:
— Мешки!!! Скорей мешки!!
Тимка отпрянул в сторону перед волной людей с мешками и упал на первый горбик более сухой почвы. Пара человек упали рядом с ним, другие прыгнули к ним с безлюдными мешками. Кто-то оторвал ведро из рук Тимки, и он получил без всякого оружия. Справа от него оказался Петя, скоро мелькал совком и зашептал:
— на данный момент… на данный момент… финиш будет на данный момент…
Тимка поднял голову. На большом растоянии вверх расползался склон плотины, по нему бегали, ползали, скатывались комсомольцы и с силой втискивали в земляное месиво тяжелые мешки с почвой. К Тимке стремглав скатился Ленька с тёмным