Сон храбреца, введенный в повествование, — любимый композиционный прием А. С. Пушкина. Знаменательный, «пророческий» сон видит Гринев в «Капитанской дочке». Сон, предвосхищающий будущие события, посещает и Татьяну Ларину в романе «Евгений Онегин».
Содержание сна необычно. В этом сне героиня видит «громадного, взъерошенного медведя», что переводит ее через поток, а после этого начинает преследовать ее в лесу. Татьяна пробует убежать от него, но на пути ее поднимается множество препятствий:
Снег рыхлый по колено ей;
То долгий сук ее за шею
Зацепит внезапно, то из ушей
Златые серьги оторвёт силой;
То в хрупком снеге с ножки милой
Увязнет мокрый башмачок…
В бессилии Татьяна падает в снег, медведь «проворно Ее хватает и несет» в избушку, полную демонических чудовищ:
Один в рогах с собачьей мордой,
Второй с петушьей головой,
Тут колдунья с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордой,
В том месте карла с хвостиком, а вот
Полужуравль и полукот.
Внезапно Татьяна определит среди них Онегина, что тут «хозяин». Героиня следит за всем происходящим из сеней, из-за дверей, не осмеливаясь войти в помещение. Любопытствуя, она мало отворяет дверь, и ветер задувает «пламя светильников ночных». Пробуя осознать, в чем дело, Онегин отворяет дверь, и Татьяна предстает «взглядам адских привидений». После этого она остается с Онегиным наедине, но уединение это нежданно нарушают Ленский и Ольга. Онегин в бешенстве:
И дико он очами бродит,
И незваных гостей бранит;
Татьяна чуть жива лежит.
Спор громче, громче; внезапно Евгений
Хватает долгий нож, и вмиг
Повержен Ленский…
Сон данный очень многозначителен. Необходимо подчеркнуть, что он вызывает у нас разные литературные ассоциации. Сам сюжет его — путешествие в лес, тайное подглядывание в маленькой избушке, убийство — напоминает нам пушкинскую сказку «Жених», в которой героиня выдает за собственный сон случившиеся с ней события. Со сказкой перекликаются и отдельные сцены сна Татьяны. В сказке «Жених» героиня слышит в лесной избушке «крик, смех, песни, звон и шум», видит «разгульное похмелье». Татьяна также слышит «лай, смех, пенье, хлоп и свист, Людскую молвь и конский топ». Но сходство тут, пожалуй, этим и исчерпывается.
Сон Татьяны напоминает нам и второй «чудесный» сон — сон Софьи в комедии Грибоедова «Горе от ума»:
Тут с громом открыли двери
Какие-то не люди и не животные
Нас врознь — и мучили сидевшего со мной.
Он словно бы мне дороже всех сокровищ,
Желаю к нему — вы тащите с собой:
Нас провожают стон, гул, смех, свист чудовищ!
Но Софья у Грибоедова придумывает данный сон, его не было в конечном итоге.
Необходимо подчеркнуть, что сюжеты обоих снов — настоящего и придуманного — отсылают нас к балладе Жуковского «Светлана». Как и Светлана, Татьяна гадает на святки. Она наводит зеркальце на месяц, задаёт вопросы имя у встречного прохожего. Ложась дремать, героиня снимает оберег, «поясок шелковый», планируя гадать «на сон». Характерно, что Жуковский в собственной балладе не обговаривает того, что все происходящее со Светланой, — страшный сон. Об этом мы определим в конце произведения, в то время, когда наступает радостное пробуждение. Пушкин же говорит открыто: «И снится чудный сон Татьяне». В романтической балладе Жуковского присутствуют все «атрибуты жанра»: «тёмный гроб», «тёмный вран», «черна даль», тусклый свет луны, вьюга и метель, мертвец-жених. Светлана смущена и расстроена замеченным сном, считает, что он говорит ей «неприятную судьбину», но в действительности все заканчивается отлично — жених ее, цел и невредим, появляется у ее ворот. Тон поэта в финале делается бодрым и жизнеутверждающим:
Лучший приятель нам в жизни этот
Вера в провиденье.
Благ зиждителя закон:
Тут несчастье — лживый сон;
Счастье — пробужденье.
Совсем иные интонации слышатся в пушкинских стихах:
Но сон ужасный ей сулит
Печальных довольно много приключений.
Сон Татьяны есть «вещим». Он предсказывает ей будущее замужество (видеть во сне медведя, в соответствии с народным верам, предсказывает женитьбу либо замужество). Помимо этого, медведь во сне героини есть кумом Онегина, а ее супруг, генерал, вправду приходится Онегину дальним родственником.
Во сне Татьяна, поднявшись на «дрожащий гибельный мосток», переходит через бурлящий, «кипучий, чёрный и седой», «не скованный зимний период» поток — это также в символической форме открывает ее будущее. Героиню ожидает перевод в новое жизненное состояние, в новое уровень качества. Шумящий, клубящийся волной поток, «не скованный зимний период», символизирует в этом сне молодость героини, ее забавы и девические мечтания, любовь к Онегину. молодость — лучшая пора в людской судьбе, она вправду свободна и беззаботна, подобна сильному, бурному потоку, над которым не властны ограничения, правила и рамки зрелого, «зимнего» возраста. Сон данный как словно бы показывает, как героиня проходит через один из периодов собственной жизни.
Сон данный предваряет и будущие именины в доме Лариных. Д. Д. Благой думал, что «застольные» картины из сна героини перекликаются с описанием именин Татьяны.
Характерно, что Онегин появляется в этом сне в качестве «хозяина» демонических чудовищ, пирующих в избушке. В данной причудливой ипостаси обозначен «демонизм» храбреца, возведенный в N-ную степень.
Помимо этого, Онегин, реакции которого совсем непредсказуемы, пока еще для Татьяны тайная, он окружен неким романтическим ореолом. И в этом смысле он не только «чудовище», он — «чудо». Еще и исходя из этого храбрец в этом сне окружен причудливыми существами.
Как мы знаем, что сон являет собой скрытое желание человека. И в этом отношении сон Татьяны знаменателен. Она видит в Онегине собственного спасителя, избавителя от серости и пошлости окружающего враждебного мира. Во сне Татьяна остается с храбрецом наедине:
Мое! — сообщил Евгений грозно,
И шайка вся сокрылась внезапно;
Осталася во тьме морозной
Младая дева с ним сам-приятель…
Потом сон в символической форме опять рисует будущие события: ссору Онегина с Ленским, их поединок, финалом которого стала смерть юного поэта («…Евгений Хватает долгий нож И вмиг повержен Ленский…»).
Необходимо подчеркнуть, что сон героини в романе — не просто предваряет будущие события. Данный эпизод смещает в романе сюжетные выговоры: с Татьяны и отношений Онегина внимание читателя переключается на Ленского и отношения Онегина. Сон Татьяны открывает нам ее внутренний мир, сущность ее натуры.
Миросозерцание Татьяны поэтично, выполнено народного духа, она владеет броским, «мятежным» воображением, память ее хранит предания и обычаи старины. Она верит в приметы, обожает слушать рассказы няни, в романе ее сопровождают фольклорные мотивы. Исходя из этого в полной мере конечно, что во сне героиня видит образы русских народных сказок: громадного медведя, лес, избушку, чудовищ.
Н. Л. Бродский отмечает, что источником сна Татьяны имели возможность помогать «Русские сказки» Чулкова, каковые были известны Пушкину. Но в воображение Татьяны наровне с русским фольклором прочно вошли и европейские литературные традиции, среди которых — готические романы, «английской музы небылицы», с их фантастическими картинами:
Вот череп на гусиной шее
Крутится в красном колпаке,
Вот мельница вприсядку пляшет
И крыльями трещит и машет.
Сон Татьяны в романе имеет собственную композицию. Тут мы можем выделить две части. Первая часть — это нахождение Татьяны в зимнем лесу, ее преследование медведем. Вторая часть начинается в том месте, где медведь настигает ее, это посещение героиней избушки. Любая из строф данного отрывка (и всего романа) выстроена по единому принципу: «тема — развитие — афористичная — концовка и кульминация».
В этом эпизоде Пушкин применяет эмоциональные эпитеты («чудный сон», «печальной мглой», «дрожащий, гибельный мосток», «на досадную разлуку», «боязливыми шагами», «в нахмуренной красе», «нестерпимый крик»); сравнения («Как на досадную разлуку, Татьяна ропщет на ручей», «За дверью звон и крик стакана, Как на громадных похоронах»), перифразу («от косматого лакея»), инверсии («И пред шумящею пучиной, Удивления полна, Остановилася она»), эллипсис («Татьяна в лес; медведь за нею»), параллелизм и анафору («Он символ подаст: и все хлопочут; Он выпивает: все выпивают и все кричат; Он захохочет: все смеются»), прямую обращение.
Лексика данного отрывка разнообразна Тут имеется элементы разговорно-бытового стиля («кряхтя», «мордой»), «большого», книжного стиля («дева», «светил ночных», «меж дерев», «очи»), славянизмы («младая»).
Мы находим в данном эпизоде аллитерации («Копыта, хоботы кривые, Хвосты хохлатые, клыки», «Вот череп на гусиной шее Крутится в красном колпаке») и ассонансы («Лай, смех, пенье, хлоп и свист, Людская молвь и конский топ»).
Так, сон Татьяны выступает как средство ее характеристики, как композиционная вставка, как «пророчество», как отражение потаенных жажд героини и потоков ее душевной жизни, как отражение ее взоров на мир.
7.
Алексей Максимович Неприятный писал: «А.С.Пушкин до того поразил меня музыкой стиха и изящной простотой, что продолжительное время проза казалась мне неестественной, кроме того просматривать ее было как-то неудобно и неинтересно.»
А Валентин Семенович Непомнящий увидел: «Для русской литературы пушкинский роман в стихах « Евгений Онегин»- приблизительно то же, что Псалтирь для Богослужения.»
Слово предоставляется группе под управлением Ревенко Ксении. Тема:«Язык, его строфика и стих в романе «Евгений Онегин».»
Язык «Онегина» применяет все многообразие и богатство языка, все стихии русской речи и потому способен охватить разные сферы бытия, выразить все многообразие действительности. Совершенно верно, светло и просто, без излишних поэтических украшений — ненужных «дополнений», «вялых метафор», — обозначающий предметы «вещного» мира, высказывающий мысли и эмоции человека и вместе с тем вечно поэтичный в данной собственной простоте, слог «Онегина» есть превосходным орудием реалистического мастерства слова. В установлении нормы национального литературного языка — одна из наиболее значимых задач, осуществленных творческим гением Пушкина, — роману в стихах в собственности только ответственное место.
Язык романа воображает собою синтез самые значительных и жизненных речевых средств пушкинской эры. Как заметил М. Бахтин, русская жизнь говорит тут всеми собственными голосами, стилями эпохи и всеми языками. Это лучший пример того новаторства в области русского литературного языка, с которым Пушкин выступил в первой трети XIX века. Он был талантливым отразить самые многообразные сферы действительности, запечатлел разные пласты русской речи.
Говоря о языковом новаторстве Пушкина, исследователи справедливо обращают внимание на разговорную, народную стихию в его языке. Отмечая обращение поэта к «народно-речевым источникам, к роднику живого просторечия».
В пределах книжного языка Пушкин подробно создал эпистолярный стиль, создав Онегина и незабываемые письма Татьяны, элементы стиля публицистического (они проявляются в полемике, в литературных спорах с Шишковым, Катениным, Кюхельбекером, Вяземским) и художественно–поэтический стиль. В последнем определённое место занимают архаизмы, варваризмы и в особенности галлицизмы. Обширно применяя нужные в тексте поэтизмы («любви приманчивый фиал», «разбить сосуд клеветника», условные имена героинь типа Эльвина), эвфемизмы («Паду ли я, стрелой пронзённый» вместо «погибну»), перифразы («его цевницы первый стон», «почетный гражданин кулис»), создатель романа пытается, но, уничтожить границы между прозой и стихами. Этим разъясняется растущая от главы к главе тенденция к добропорядочной простоте, введение в текст прозаизмов, обращение к «низкой» природе, равноправной с «возвышенной». С «Евгения Онегина» и начинается та новая тенденция потребления просторечия.
Живая разговорная обращение людей грамотного общества звучит в романе неизменно. Примерами тут являются диалоги Ленского и Онегина:
«…Сообщи: которая Татьяна?»
— Да та, которая грустна И немногословна…»
Народное просторечие появляется в романе, в то время, когда на сцену выходят люди из народа. Отыщем в памяти обращение няни Филипьевны:
«…Я, бывало,
Хранила в памяти не мало
Древних былей, небылиц…
Такова же Анисьи и речь-ключницы
…Дай всевышний душе его спасенье,
А косточкам его
В могиле, в маму-почва сырой!
В приведенных примерах речи действующих лиц из народа нет ни чего неестественного, придуманного. Пушкин избегал фальшивой придуманной «простонародности» и «простоты» речи, а брал ее из судьбы, отбирая наряду с этим лишь выражения и те слова, каковые в полной мере соответствовали строю и духу общенародного языка. Мы не встретим в романе ни областных диалектизмов, ни вульгаризмов, засоряющих, портящих язык. Просторечие в романе видится не только в речах Анисьи и няни, но оно есть заметным элементом языка самого автора. В эпизодах из деревенской судьбы, в описаниях родной природы, быта и труда крестьян мы находим самые простые слова, ранее считавшиеся неподходящими для поэзии. Таковы лошадка, жучка, дровни, хлев, пастух, и т. д. Критика реакционного лагеря быстро выступала в протест демократизации литературного языка, так четко проводимой в романе Пушкина. К народному просторечию в романе примыкают элементы языка устного народного творчества.
Особенно рельефно разговорный народный язык представлен в высказываниях Татьяны («Вечор уж как опасалась я!»; а в наше время все мрачно».) К разговорной речи в романе примыкают находящиеся на грани литературного потребления просторечия («Лай мосек, чмокание женщин», «какой же я дурак»), каковые значительно обогащают авторскую чёрта провинциального дворянства.
Время от времени поэт прибегает к щедрому перечислению явлений и предметов, дабы передать стремительность движения и многообразие впечатлений («мелькают мимо будки, бабы…»). Оголённость слова не исключает его полисемии. Одни слова у поэта перекликаются («о rus» – у Горация «деревня» и «О Русь!» – пушкинское восклицание в честь отчизны), другие намекают на что–то («Но вреден север для меня»); третьи, говоря словами В. Виноградова, «подмигивают» и «косят в сторону современного быта» («сейчас мила мне балалайка», «пьяный топот трепака»). Книжный и нейтральный стили поэт органично соединяет в романе с разговорным. В последнем мы встречаем и характерную живую обращение людей грамотного общества, и народный разговорный язык, влившийся в роман заметной струей («чуть с ума не своротил», «уж к ним и носу не продемонстрируешь»). Часто и авторская обращение усваивает подобную фразеологию («Зимовал он как сурок», «Татьяна то наберётся воздуха, то охнет»). Особенно рельефно разговорный народный язык представлен в высказываниях няни Татьяны («Вечор уж как опасалась я!»; «А в наше время всё мне мрачно»). К разговорной речи в романе примыкают находящиеся на грани литературного потребления просторечия («Лай мосек, чмоканье женщин», «Пришла дистрофичная череда! Зашибло…», «Сосед сопит перед соседом», «Храпит тяжелый
Пустяков») а также бранная лексика («умел морочить дурака», «какой же я дурак»), каковые значительно обогащают авторскую чёрта провинциального дворянства.
Язык романа счастливо сочетает предметность слова с его необыкновенной художественной ясностью. Эпитет у Пушкина способен заменять целое описание. Таковы «дерзостные своды», «царственная Нева», «переимчивый Княжнин». Эпитеты простые («невесту переспелых лет») и сложные («Зимний приятель ночей, трещит лучинка…») оказывают помощь обрисовать характеры, состояние храбрецов, обстановку, в которой они живут и действуют («траурнаятафта»), пейзаж («края жемчужны»), бытовые подробности. Один лишь лорнет в «Онегине» отмечен необыкновенным разнообразием эпитетов (он «разочарованный», «невнимательный», «неотвязчивый», «ревнивый», «разыскательный»). Примечательны любимые оценочные эпитеты поэта: дорогой, упоительный, сладостный, яркий. Столь же разнообразны и метафоры – именные и глагольные, образованные от прилагательных («поэта пылкий разговор») и деепричастий («кипя неприязнью»), классические («соль злобы») и лично–авторские («муза одичала»). Видятся метафоры, выстроенные по принципу олицетворения («север… дохнул, завыл»), овеществления («мячиком предрассуждений»), отвлечения («мазурки гром»), зоологизации («себя в коня преобразив»), персонификации («задумчивость, её подруга»). Поразительно многообразие пушкинских сравнений, лаконичных («клоками повисла») и развёрнутых (уподобление биения сердца Татьяны трепетанью мотылька), единичных («бледна как тень») и переданных цепочкой (поэзия Ленского уподобляется мыслям девы, сну младенца, луне). Нередки в романе метонимические обороты, в то время, когда имя автора заменяет наименование его произведения («Просматривал с радостью Апулея») либо страны («Под небом Шиллера и Гёте»). В «Евгении Онегине» обширно представлены все средства поэтического синтаксиса, обогащающие образность текста. То это нагнетание однородных участников («О сенокосе, о вине, о псарне…»), то иронически поданные вводные конструкции и обособленные члены (разговор, «само собой разумеется, не блистал ни эмоцией, ни поэтическим огнём»), то восклицания при неполных предложениях («Внезапно топот! … Вот ближе») либо сопровождающие чёрта храбреца («Как он язвительно злословил!»). То это ясный период (1 глава, XX строфа), то сочный многозначительный диалог (обмен репликами между Ленским и Онегиным в III главе), то вопросительные предложения различных типов. Среди стилистических фигур в романе выделяются инверсии («луны при свете серебристом»), нередкие анафоры («Позже уж наводили сон; / Позже заметил светло он…»; «В любой момент скромна, в любой момент послушна, / В любой момент как утро радостна…»), ясно передающие повторяемость признаков и утомительное однообразие; антитезы («камень и Волна, / проза и Стихи…»), умолчания («Позже собственный кофе выпивал … И наряжался…»), градации («любовнице подобен, блестящий, ветреный, живой, / И своенравной, и пустой»). Для языка романа особенно примечательна афористичность, делающая многие строки поэта крылатыми («Любви все возрасты покорны»; «К беде неопытность ведёт»; «Мы все смотрим в Наполеоны»). Ясна и звукопись языка в романе. Стоит отыскать в памяти, к примеру, описание мазурки на именинах Татьяны.
Очень направляться отметить применение сентиментально-романтического речевого стиля — для образа Ленского и в полемических целях (элегия Ленского и т. д.). В концовке главы седьмой мы встречаем и пародийно применяемую лексику речевого стиля классицизма («Пою друга младого…»). Применение мифологических терминов и имён, идущих от классицизма, в сентиментально-романтической поэзии (Зевс, Эол, Терпсихора, Диана и т. д.) результат влияния поэтической традиции; по мере перемещения романа таких случаев делается меньше и меньше, последние главы практически свободны от них.
Современные бытовые выражения и иностранные слова вводятся в тех случаях, в то время, когда в русском языке нет подходящего слова для обозначения соответствующего предмета, понятия (I гл., XXVI — рассуждение о заглавиях предметов мужского туалета: «всех этих слов на русском нет»). В главе восьмой введено слово «vulgar» для обозначения той неприятной для автора черты, отсутствие которой так радует Пушкина в Татьяне.
Всем достатком разнообразной фразеологии и лексики, разных синтаксических средств Пушкин пользуется в романе с громадным мастерством. В зависимости от характера эпизода, от отношения автора к лицу, о котором он пишет, стилистическая окраска языка изменяется. Язык, как узкий и острый инструмент в руках блестящего живописца, сообщает все оттенки настроений и чувств, шутливость и лёгкость либо, наоборот, серьёзность и глубину мысли. В сочетании с характером стиха, меняющего собственный ритмический узор, язык романа воображает необычайное разнообразие интонаций: спокойное повествование, шутливый рассказ, ирония, сарказм, умиление, восхищение, жалость, скорбь — вся гамма настроений проходит в главах романа. Пушкин «передаёт» читателя своим настроением, своим отношением к героям романа, к его эпизодам.
Итак, заслуги Пушкина в развитии русского литературного языка тяжело переоценить. Главные его успехи возможно выразить тремя пунктами. Во-первых, народный язык стал базой литературного русского. Во-вторых, разговорный язык и книжный не отделялись друг от друга и представляли собой одно целое. В-третьих, пушкинский литературный язык вобрал в себя все ранние стили языка
Задача, решенная Пушкиным, была грандиозна. Литературный язык, «установленный» Пушкиным, и стал тем «великим, могучим, правдивым и свободным» русским языком, на котором мы говорим и сейчас.
значение Пушкина и Таково место в развитии русского литературного языка.
Обозрение ЕО нельзя завершить без экспонирования его стихов, строфики и стилистики. Для лексической стороны романа характерна стилистическая полифония, другими словами гармонизирующее сочетание слов с разной речевой окраской.
Неповторим в пушкинском произведении стих. Характерный для поэта четырехстопный ямб обогащен пиррИхиями (стяжением и пропусками ударений двух безударных слогов) и спондЕями (дополнительными ударениями на не сильный слогах ямбических стоп). Эта особенность придаёт стиху Пушкина разговорность, которой поэт получает. Разнообразие звучанию строчков привносит и трехстопный хорей песни девушек, и нередкие переносы фраз на новые строки а также строфы («…а Татьяне / И дела нет (их пол таков)». Стихи романа довольно часто бывают контрастными по звучанию кроме того в пределах одной строфы: лирическая интонация сменяется насмешливой, а с веселием строчков соседствует грустная концовка. Так в XXVII строфе последней главы говорится о захватившем Онегина амурном томлении, но заканчивается эта несколько строчков ссылкой на Еву и змея: «Запретный плод вам подавай, / А без того вам эдем не эдем». Трансформации, столь разительно случившиеся в поведении, манерах, виде Татьяны, отражены в новом звучании стихов, посвященных ей. Робость юной девушки ощущается в неуверенности её слов, в недоговоренности стихов её письма: «В далеком прошлом… нет, это был не сон! Заканчиваю! Страшно перечесть…» Зрелость мысли, выношенность убеждений, воля замужней дамы сказываются в стихах завершенных, словах правильных, решительных и определённых: «Урок ваш выслушала я? / Сейчас очередь моя». Чёткость стихового ритма великолепно сочетается с гибкостью строчков, живостью стихов: «…Он выпивает одно / Стаканом красное вино».
Стиль ЕО и его словесная выраженность абсолютно зависят от стиха. В структуре романа ключевую роль играются фрагменты прозы, а кое-какие критики, начиная с В. Г. Белинского, обнаружили в ЕО прозаическое содержание, растворенное в стихах. Но, вероятнее, проза в ЕО, равным образом, как и «прозаическое содержание», только подчеркивает стиховой темперамент романа, что отталкивается от чуждой ему стихии. ЕО написан хорошим размером «золотого века» русской поэзии, четырехстопным ямбом. Его прямое рассмотрение тут неуместно, но блистательный итог его применения в ЕО легко заметить в строфы, намерено изобретенной Пушкиным для собственного романа.
Уникальна и строфика произведения. Стихи тут объединены в группы из 14 строчков (118 слогов), взявшие неспециализированное наименование «онегинская строфа».
ЕО – вершина строфического творчества Пушкина. Строфа ЕО – одна из самых «громадных» в русской поэзии. Одновременно с этим она несложна и конкретно исходя из этого очень способна. Пушкин соединил совместно три четверостишия со всеми вариантами парной рифмовки: перекрестной, смежной и опоясывающей. Тогдашние правила не допускали столкновения рифм однообразного типа на переходе от одной строфы к второй, и Пушкин добавил к 12 стихам еще 2 со смежной мужской рифмой. Оказалась формула АбАбВВггДееДжж. Вот одна из строф:
(1) Однообразный и сумасшедший,
(2) Как вихорь судьбы юный,
(3) Кружится вальса вихорь шумный;
(4) Чета мелькает за четой.
(5) К минуте мщенья приближаясь,
(6) Онегин, втайне усмехаясь,
(7) Подходит к Ольге. Скоро с ней
(8) Крутится около гостей,
(9) Позже на стул ее сажает,
(10) Заводит обращение о том, о сем;
(11) Спустя 60 секунд две позже
(12) Снова с нею вальс он продолжает;
(13) Все в изумленье. Ленский сам
(14) Не верит собственным глазам.
Замыкающее двустишие, ст. 13, 14, композиционно оформило всю строфу, придав ей интонационно-ритмическую и содержательную устойчивость за счет переклички со ст. 7, 8. Эта двойная опора, поддержанная ст. 10, 11, довершает рисунок рифм и архитектонику строфы, в котором на ст. 1–6 приходится 4 женские рифмы (2/3), тогда как остальные восемь стихов (7—14) содержат всего 2 женских рифмы (1/4 от 8).
Исключением являются не подчинённые этому построению вступление, Онегина и письма Татьяны и песня девушек. Они складываются из свободных строф (либо имеют астрофическую организацию). «Онегинская строфа» значительно отличается от итальянской октавы, которой написан «Дон Жуан» Байрона, будучи намного больше её по количеству и выстроенной на вторых правилах. В ней кидается в глаза последовательно сменяемая рифмовка: перекрёстная (абаб – буквой обозначается как следует определённая рифма), смежная (ввгг), опоясывающая (деед) и последняя парная в двустишии (жж). Лёгкость, полётность стиха соединена в этих строфах с уже отмеченной разговорностью, а необыкновенная чёткость построения – с поразительной ёмкостью содержания. Любая такая несколько строчков есть и ритмической единицей текста, и смысловым единством. Как подмечает Б.В. Томашевский, эта строфа довольно часто начинается тезисом (первым четверостишием), длится развитием темы (вторым и третьим катренами) и завершается сентенцией. Последняя часто бывает у Пушкина похожей на изречение. Поэт мастерски применяет в этих стихах мужские и женские рифмы (они чередуются), составные и простые (столицы – лицы), классические (снова – любовь) и очень уникальные (хороша – et catera) созвучия. Пушкин сооружает собственные рифмы на существительных (тон – поклон), наречиях (тише – выше), глаголах (забудь обиду – перевести), на смене частей речи (подымал – генерал), имен нарицательных и собственных (акаций – Гораций). Всё это в совокупности снабжает гибкость, подвижность, звучность, текучесть и динамику «онегинских» строф и продуманную подчинённость их художественному плану поэта.
Обращаясь к различным эрам роман «Евгений Онегин» осознавали по-различному: В.Г.Белинский в собственной статье писал: «Онегин – в высшей степени очень способное и национально-русское произведение…Стихотворный роман Пушкина положил прочное основание новой русской поэзии, новой русской литературе…»
Он кроме этого сказал : «Онегин» имеется самое задушевное произведение Пушкина…Тут вся жизнь , вся душа, вся любовь его; тут его эмоции, понятия, совершенства.
Павел Александрович Катенин писал: «…не считая прелесных стихов я отыскал тут тебя самого, твой разговор, твою веселие.
Но довольно часто ли мы задаем себе вопрос: а про что это произведение, по какой причине оно до сих пор тревожит сердце слушателя и читателя? Какой вопрос, какая людская неприятность сооружает его содержание, дает роману его вечную судьбу? Что в нем заставляет иногда содрогнуться и ощутить: это — действительно, это — про меня, про нас всех? Так как написан-то роман более чем полтора столетия назад, написан не про нас, а про совсем вторых людей!
Сейчас перед нами поднимается неприятность: а был ли А.С. Пушкин гением, гением которого не имеет возможности уничтожить время?
И без того, вопрос для аудитории: актуален ли А.С.его роман и Пушкин сейчас?
А какие конкретно неприятности, поднятые в романе, актуальны сейчас?( Чувство долга, ответственность, милосердие, любовь).
«Что Пушкин для нас? Великий автор? Нет, больше: одно из величайших явлений русского духа. И ещё больше: непреложное свидетельство о бытии России, Если он имеется, имеется и она. И какое количество бы ни уверяли, что её уже нет, в силу того, что самое имя Российская Федерация стёрто в пух и прах, нам стоит лишь отыскать в памяти Пушкина, дабы убедиться, что Российская Федерация была, имеется и будет».
Д. Мережковский
Произведения Пушкина обсуждаются до сих пор. Причем эта закономерность не ограничивается критикой XIXвека. Наследником нескончаемых вопросов и исследований по роману стал и XXIвек.