«Иисус, не ёрзай. Сиди тихо, – с ненастоящей строгостью окликал его папа. – Будь внимательнее, кроха…») …
—
«Мария… Мария… Маша…»
Мир… И звонкий и бесшумный шар… и чёрно-белое верченье… клубок миража, избегающий прямого взора… ищущий его…
Лёгкая судорога прошла по телу пса. И – судороге вослед – угроза… помощь…
«Мара…!»
Пёс насмешливо напружинился из сна, и частые ветви дерева Бо качнулись над ним.
—
…Что это? Жарко и сухо. И нет тут ни капли воды.
Он облизнул спёкшиеся губы.
Тут живут, толпятся, хотят. Тут требуют и обливаются слезами. Тут отворачиваются и ропщут. Вот они – миражи… Их тела растрескались и поникли, и всё, что изъязвлено трещинами – мерцает взором… О! – они весьма желают выпивать, но совсем не знают об этом. А вода… воды – нет.
Пёс осмотрелся. Железо, да камень, да груды стёкол… вот – кипящая пышущая резина… Изломанная почва – в разверстьях, промятостях, морщинах… На земле – обтрёпанный суховеем – бумажный свёрток, до половины выпавший из шуршливого пластикового пакета… Тетради… Пёс подошёл к ним.
«Ах, мой хороший, мой дорогой мальчик Семён! – вот и понадобились твои тетради… О, как же они необходимы! Благодарю…»
Пёс сдавил лапами тетрадный свёрток, скручивая, вжимая его в почву. Тетради умалились… затрещали… набухли… Взлопнулись! И из почвы – с большим трудом, но весело расчищая себе тропинку – забил родник! Заструился, зажурчал, расплеснулся – раздвигая обломки, осколки, ржавь! Побежал! Побежал! Полетел!
Пёс окунул, глаз не зажмурив, лицо в родник: омылся; напился вдосталь. Взглянул, роняя капли в сухую почву, на весёлый лёт родника. Качнул головою:
– Хорошей дороги, кроха! Хорошего, продолжительного терпения…
Родник зажурчал, запел!..
—
«…Из леса выходят козы и скворцы, из леса выходят лисы и медведи, еноты, бобры, снегири… Выходят деревья… Сейчас к моей поляне прибрёл дуб; он сокоснулся с омывающими поляну берёзами, неслышно поднялся между ними…
– Здравствуй, Наставник, – сообщил дуб. – Я слышал, ты принимаешь всех…
– Здравствуй, Красивый и Сильный, — ответил я ему. – Мне некуда принимать… но – лишь благодарить, тех, кто желает быть рядом…
– Я рядом желаю быть, – сообщил мне дуб.
– Благодарю… » …
—
«Лето… Как довольно часто нам думается, что времена года не схожи одно с другим…»
Вот: цветы. Огромные жёлтые цветы.
Пёс с интересом принюхивался к ним.
«Подсолнухи – в лесу. Это прекрасно!»
Подсолнухи росли на краю полянки, около берёз. Бело-чёрно-зелёные берёзы и жёлто-чёрно-зелёные цветы. И необычно, и дико, и отлично! На самой же полянке, обступая со всех сторон давным-давно остывшее костровище, росли ромашки. Много-много ромашек. Целый океан!
Привалившись боком к просевшей стенке шалаша, пёс наслаждался, неторопливо и осторожно облизывая красоту.
…Со стороны ручья послышался затяжной отрывистый лай. Пёс немного поднял голову.
На поляну выскочило сходу пара десятков псов; выскочив – замерли, заметив пса. К ним присоединялись новые собаки и всё новые, и скоро поляну обступила целая масса людей, – разношёрстное бродячее собрание, по-летнему миролюбивое, удивлённое.
Масса людей расступилась. На поляну вышел вожак.
– О-го-го! – вожак захохотал. – Так вот это кто! Пёс Истины!
Пёс, не поднимаясь, чуть приметным кивком – поклонился.
– Давненько не виделись! – радовался вожак. – Рад! …Ты совсем не изменился!
– А вот твоя свора – изменилась, – тихо увидел пёс, пристально оглядывая обшарпанную суетливую вольницу.
Вожак, унимая хохот, обернулся на свору.
– Да. Очень многое изменилось…
– Очень многое, – дал согласие пёс.
– Нас стало больше, – сообщил вожак.
– И – меньше, – увидел, поднимаясь, пёс.
Вожак нахмурился:
– Ты о чём, Пёс Истины? В то время, когда делается больше – не делается меньше!
Собрание псов в соответствии с загомонило.
– Я практически не вижу тех, кто был с тобою зимний период. – Пёс подошёл ближе. – Где они?
– Остались в зиме… Где им быть…?
Глаза вожака затуманились. Стало заметно, как очень сильно он постарел, обмяк. Разумеется, это был последний год его верховодства в свора; быть может, и последний год судьбы.
– Какими они остались в зиме?
– больными и Голодными, – отворачиваясь, буркнул вожак. – Им было совсем не страшно: они устали жить…
Свора забеспокоилась.
– Эй, а ты-то кто таковой!? –- затявкал юный, нахального вида бульдог.
– Это Пёс Истины, – шепнула ветхая, похожая на унылую козу, собака. – Я его не забываю…
– Ну и что!? – не унимался бульдог. – Чего он лезет!?
– Он сумасшедшенький… – ветхая собака жалостливо взглянуть на пса.
– Я его быстро в разум вгоню! – надулся бульдог, принимая свирепую позу.
– Покинь!.. – отмахнулся вожак.
– Какое в том месте! – бульдог вошёл в раж и воинственно подскочил к псу. – Взбучку! Взбучку устрою!
Пёс кратко дунул и визжащего, размахивающего лапами бульдога кубарем унесло в лес. Откуда-то из лесных глубин послышались жалобные, перемежаемые сердитыми выкриками завывания.
Свора, оторопев, попятилась, раздаваясь по сторонам.
– Можешь! – одобрительно улыбнулся вожак. Понизил голос: – Верно. У меня на этого забияку сил уже не хватало… В далеком прошлом пора.
Пёс промолчал.
– Ты прекрасный, – мечтательно сообщила лопоухая овчарка. – Оставайся с нами!
– Нет. Я не за этим вас ожидал.
– Так ты нас ожидал? – удивился вожак. – Но мы тут случайно!
– Нет.
– Нет? – Вожак оживился: – Мы сравнительно не так давно выяснили, что тут какой-то Наставник завёлся. Вот. Прибежали полюбопытствовать! Летом и на диковинку возможно время израсходовать, – не так скучно ожидать зимних слёз… – Вожак внимательно взглянуть на пса: – А ты, я вижу, желаешь с нами поболтать?
– Да.
– О чём?
– О том, о чём вы не стали слушать меня той зимою, – улыбнулся пёс.
Вожак прицокнул языком.
– Ты совершенно верно сумасшедший! …Не обижайся, я был бы рад твоему приходу в свору. Я стар; нам нужен новый вожак. Ты имел возможность бы им стать! Но – сумасшедший…
– Я – за! – тявкнула лопоухая овчарка и стыдливо потупилась.
В свора задёргались, загомонили. Появился суетливый обмен мнениями. Стало шумно.
– А мне – весьма интересно! – выступил из толпы клочковатый облезлый дог. – Я тебя не забываю! – Умными, чуть слезящимися глазами дог пристально уставился на пса. – Ты тогда желал с нами о чём-то сказать. Я так и не осознал – о чём? Мне весьма интересно!
– Пускай остаётся! – раздалось сходу пара голосов. – Чего в том месте! Пускай говорит!
У края поляны, прихрамывая, остановился бульдог. Тоскливо озираясь, он пара раз перетряхнулся, пробуя избавиться от налипшего на него лесного мусора.
– Ну как ты? – хмыкнул вожак. – Живой?
– Хвост где-то утратил… – мрачно заявил бульдог. Посопев, неуверенно добавил: – Это возмутительно!
Находившаяся рядом с ним длинноногая сутулая собачонка звучно хихикнула:
– Да у тебя и хвоста-то ни при каких обстоятельствах не было! Что ты лжёшь?
– Моё дело! – огрызнулся бульдог. Рассудительно пробормотал: – Может – и не было… но если бы был – с ним имела возможность произойти неприятность!
хихиканья и Смешки послышались со всех сторон.
И – смолкли. На поляне стало тихо-тихо. Кроме того бульдог забыл про собственный несуществующий хвост и грузно шлёпнулся на то место, откуда хвост имел возможность бы расти.
– Ну ничего себе… – выдохнули откуда-то из задних последовательностей.
…Пёс наблюдал на свору. Свора наблюдала на пса. Над спиною пса, осверкиваясь, высоко и просторно расцветали лёгкие яркие крылья.
Вожак откашлялся.
– Это уже чересчур… – Заволновался: – Не мне тебе сказать – сумасшедший ты либо нет. Решай сам!
Собаки заперешёптывались, загудели. В некоторых голосах – слышалось восторг, в других – забота и недоумение, а в каких-то голосах – проплёскивал ужас…
– Я тебя не забываю! – Из галдящей толпы, проталкиваясь, выбралась маленькая лохматая собачка. Пёс кивнул ей. – Думается, я тебя ни при каких обстоятельствах не видела… А я – не забываю!..
– И я тебя не забываю, Елизавета.
– Ты знаешь, как меня кличут… – изумлённо пролепетала собачка по имени Елизавета.
Она без звучно подошла к псу и, зажмурившись, покачивая головою, легла рядом.
– Оставайся с нами, – высоко задирая брови, попросил дог. – А?
– Оставайся!.. Оставайся!.. – забормоталось с различных сторон.
– Нет, – звучно сообщил пёс. Свора затихла. – Я не останусь с вами. Но: я ожидал вас.
– Для чего? – неуверено задал вопрос дог.
– Дабы вы остались со мной.
– И мы будем летать?.. – еле слышно тихо сказала собачка Елизавета.
– Будем, – жёстко ответил пёс.
– Я когда-то уже летала…
– Ты летала, малышка, – подтвердил пёс. – Тебя держали над тучами любящие руки. Сейчас – ты полетишь сама.
– А где же Наставник? – нерешительно промямлило из толпы беспородное лохматое существо. – Мы, наподобие, к нему шли…
– Его тут нет, – ответил пёс. – То, что вы видите, – костровище, зола, шалаш, – это кокон. Бабочка вышла из кокона и улетела.
– Все летают… – пробормотал кто-то, очевидно ошарашенный. – Сговорились они, что ли…
– Вы остаётесь со мной?
– Я остаюсь… – пискнула собачка Елизавета.
– Я также остаюсь, – тихо решил вожак. – Пускай. …Лишь – для чего?
– Мы станем дорогой.
– Дорогой? Какой дорогой?
– Дорогой.
– Я не осознаю, – сообщил дог. – Но я остаюсь с тобой. – Обширно улыбнулся: – Хочется определить, о чём ты говоришь!
– И я, – нежданно встрял бульдог. Засмущался.
– И я…
– И я остаюсь…
– И я…
Через пара мин. вся свора определилась: они остаются с псом. Действительно, что же такое означало – остаться с псом, никто толком не осознавал. …Но, никого это уже не смущало: стало легко; кроме того самые ветхие и больные собаки почувствовали невиданную лёгкость.
– Что сейчас? Куда? – удивляясь собственной беззаботности, задал вопрос вожак.
– Сейчас – бег, – сообщил пёс. – Сейчас – бежать! Вам необходимо обучиться кликать крылья!
– Бежать, так бежать, – захохотал мелкий, похожий на ветхого ежа пудель, переживший в свора уже десять зим. – Я готов!
– Вперёд! – крикнул пёс. – И в случае, если кто-то отстанет – не опасайтесь: возможно утратить того, кто идёт в первых рядах, того, кто идёт сзади; возможно утратить всех – и остаться совсем одному, – но крыльев утратить запрещено. Они не теряются. Они в любой момент в том месте, где ты. Вперёд!
– Вперёд! Вперёд! Вперёд!
…Тихо зазвенели, выбирая страницами, подсолнухи. Качнулись, — провожая… встречая…
–––––––––––––––––– — –––––––––––––––– — ––––––––––––––
ТЕАТР ПИСЕМ
Утром первого дня весны из леса выехала повозка, влекомая задумчивой белой лошадкой. Выехала – и остановилась на придорожной опушке.
Лошадка набралась воздуха, мотнула головой, переступила передними копытными лапками… Казалось, ей не так уж и принципиально важно – куда. Но, осматриваясь, справа она заметила: город… В сырости и расплыви – он проступал-клубился из тёмных, продёрнутых большими снежными кляксами полей, из обтрёпанных скудных рощ, никнущих у его кромки, из низкого чёрного неба… Лошадка фыркнула; лошадка ещё раз мотнула головой и, выволоча повозку на дорогу, направилась в сторону города.
– Эй!.. – зашуршал брезентовый полог; из полога – старичок: бородёнка долгая, редкая; взъерошенная шевелюра; насупленные непроспатые глазища. – Эй, куда это мы! а? Тебя куда понесло, обормотка ты этакая?
Лошадка удивлённо обернулась к повозке. Махнула хвостом (было такое чувство, что она пожала плечами, но вот – махнула хвостом…). Старичок вылез из повозки по пояс, заозирался.
– А!.. Вот оно куда. Город-городочек, поселеньице… Вот оно что… Ну-ну… – Он зевнул. – А я посплю ещё. Отчего же не поспать?.. Вот ерунда!..
Старичок зевнул ещё раз и шустро нырнул под брезент. Некое время в том месте слышались ещё какие-то бряки и стуки, позже – стихло.
Повозка медлительно плыла по осевшему в слякоть туману; покачивалась; отблёскивала матовой головокружной зеленью на каменной ленте дороги. А рядом плыл, покачивался, отблёскивал-мельтешил ветерок. То – обмахнёт повозку, то – наскочит на неё, затеребит, обалабонит, то – кошечкой – уляжется на крыше: лежит, мурлычет. Забавный…
Лошадь идёт. Повозка плывёт. …Продолжительно ли им добираться? Город – рукою подать! – …годы смогут пройти… возможно – месяцы… кто его знает? Не о том забота; а забота: поспеть в том направлении и тогда – куда и в то время, когда суждено. Да да и то – забота ли?..
Вот. Вот и основная нота восхода солнца.
Вот и город. И первая улица города – в домишках неровных, в канавах и палисадниках – улица прямая, без всяких препон исходящая к улицам другим, впускающая в том направлении.
—
…Не было для того чтобы дня – независимо от времени погодных условий и года – в то время, когда дядя Гриша не выволакивал бы на прогулку Елизавету. Ежеутренний (как, но, и ежевечерний) ритуал выполнялся неукоснительно, вне недоумений и поблажек, не изменяясь и не откладываясь, не считая редких, в любой момент неожиданных исключений. Дяде Грише, очевидно, другой раз жуть как не хотелось выползать из-под одеяла, напяливать успевшую отвыкнуть от него за ночь одежду, вытряхиваться из квартиры и колобродить – ну как дурак! – по улице. Жуть! Но раз уж взялся ерундить, делать это нужно было строго и пунктуально, без всяких в том месте отнекиваний и сопений.
Елизавета – маленькая лохматая собачонка, жившая у дяди Гриши третий год – пробуждалась в любой момент натужно, затяжисто. Она поскуливала, изумлённо поматывала головой и, в ответ на действия извне – прочно влипала пузом и лапами в пол, пробуя уцепиться зубами за коврик, на котором так сладко, так безоглядно спалось и с которого её сейчас неясно для чего гнали. Елизавета ощущала: дяде Грише данный ежеутренний гулёж – до лампочки, ей – так и по большому счету до люстры, с целым миллионом лампочек! Но, однако…
Но, гулялось легко. Елизавета обнюхивала и покусывала всё, что, завлекая и будоража внимание, давало слово появляться съестным; с любопытством рассматривала голубей; прислушивалась к окрестным звучаниям. Дядя Гриша сосредоточенно потягивал сигарету, лениво и расслабленно замечая набухающий потрескивающий разворачивающийся утренний мир. …Вот: низкие обшарпанные дома, в тайне и дрёме… зыбкие, практически подмигивающие… Вот: подвижные тени деревьев на стенах… из стенку растущие… стенки вздымающие… Вот: розовое, жёлтое, голубое – щебет птичий раздвинув, раздвинув трепет листвы – шагнуло с небес… Вот: лошадь…
Елизавета тихо, но неприятно тявкнула. Дядя Гриша встряхнулся.
Лошадь? Откуда в городе лошадь? За почти пятьдесят прожитых тут лет с лошадьми дяде Грише доводилось видеться не довольно часто. Последний раз – лет двадцать назад, не меньше. Вот! Поди ж ты…
Лошадь стояла, потряхивая ушами, и тихо наблюдала на дядю Гришу. Елизавета тявкнула ещё раз, погромче.
– Цыц, ты, фисгармония!
Дядя Гриша нахмурился. Бережно положил в появлявшуюся поблизости урну докуренную сигарету. Неуверенно засопел.
Лошадь – как лошадь… А вот рядом с лошадью – достаточно невнятное старомодное сооружение. Балаган, что ли? Балаган… Для чего он тут? Низкий… Необычный таковой. Шатёр – не шатёр… не осознаешь что! Сбоку, подпирая балаган, приткнулась повозка-фургон… Лошадь неторопливо подошла к фургону и вытянула из него – сочно подшмыгнув губами – клок сена. Вытянула; улыбнулась.
– Дела-а… – протянул дядя Гриша.
Елизавета тихо тявкнула, соглашаясь.
…Балаган был неподвижен, да… но и – подвижен. Балаган – так казалось – приплясывал на месте. Балаган был целый в шорохах – шуршал, потрескивал, шелестел… – шорохами окутан, шорохами переполнен, – шорохи заплёскивая-вея по сторонам, и, словно бы бы, наполняя каждую оплёснутую сторону нездешним неизвестным запахом. Он жил так, как живёт всякое дерево, и с деревом был схож, и от дерева неотличим, не смотря на то, что снаружи – не похож ни на что, и уж меньше всего – на дерево. И шуршал… шуршал… каждым листочком шуршал, – вот: целый облеплен – от пяток до макушки – множеством исписанных бумажных листков. Громадные листки, маленькие листки, совсем маленькие… Утренний ветерок мягко теребил их, и – в ветерке – шёпот, шёпот, шёпот… практически угадываемая обращение.
Дядя Гриша поёжился. Дядя Гриша прищурился; выпустил из рук Елизаветин поводок и пришагнулся ближе к балагану.
Что это? Он уткнулся взором в ближний к себе листок, пробуя осознать: что? что это? Кружево… кружево… кружево…; узкое многоцветное кружево, щедро льющееся из сиятельной спелой белизны страницы. Рисунок? Да, само собой разумеется! Но и не рисунок, – обращение. Вот: буквы, слова; строки за строчкой…
«Утром показался зверь.
Это был весьма мелкий зверь. Лишь глаза его были громадными. Громадными-громадными. Громадные глаза зверя, могущие шептать в тишину.
…Он постоянно появлялся утром. Вечером, ночью ли, днём, – но утром. Так ему нравилось. Так он умел. Так ему мечталось. Оказался – и распрямлял узкие лёгкие крылья, мягкие, как тополиный шёлк. Зверь взмахивал крыльями, и – …нет, не летел, но – овеивал лётом воздушное пространство. И лёт – мгновенно, всепроникающе – веялся! веялся! веялся! – веялся во всякую подставленную горсть, во каждый терпеливый призыв, наполняя и озаряя вдосталь. …И кто-то ещё взмахивал крыльями. …И ещё… И ещё…
О!: из восхода солнца – прямо, никуда не сворачивая, всё шире и вразумительнее оласкивая крыльями мир! Ах!..»
Нежданно – в налетевшем ветерке – листок дёрнулся, отделился от стенки балагана и, выписывая заливистые кренделя, понёсся по зевающей утренней улице куда-то в даль, в негромкие сверкающие глуби мелкого города. Елизавета, радостно повизгивая, бросилась за листком вслед.
– Находись!
Дядя Гриша, целый изогнувшись, постарался ухватить мелькнувший мимо него поводок. Куда в том месте! Промахнувшись, дядя Гриша утратил равновесие и неудобно шлёпнулся на асфальт.
– Тьфу ты! – Он поднялся, отряхиваясь и со злобой посматривая по сторонам. – Вот шальной организм!
Елизаветы уже не было видно. Вот как! Но, она, возможно, свернула за листком за угол. Ну нужно же! Нужно было её около лошади привязать, пускай бы та научила её сено имеется… пускай… Ага!
– Вот сено она сейчас на обед и возьмёт, – тихо бурчал дядя Гриша, отряхиваясь . – Сено, а не кашу с мясом! Раз такая стремительная – значит, практически лошадь… Вот-вот!..
Нежданно его тряхнула идея: он же не дочитал! он так и не дочитал… Как же так? «…взмахивал крыльями…» Не дочитал… Дядя Гриша никак не имел возможности осознать – вцепиться и осознать – по какой причине прочтённое на листке было так принципиально важно для него, так нужно… Не имел возможности. Но необходимость и важность чувствовал отчётливо, звонко. А вот – не дочитал! Что же делать?
– Что же делать? – задал вопрос дядя Гриша у лошади.
Лошадь шмыгнула носом и в полной мере отчётливо подмигнула.
Дядя Гриша содрогнулся. Нерешительным шагом, то и дело оглядываясь на балаган и лошадь, он зашагал к повороту, за которым провалились сквозь землю Елизавета и листок. Стремительнее. Ещё стремительнее. Посмотрел назад. …Ему ещё ни при каких обстоятельствах не подмигивали лошади! Ему кроме того супруга – бывшая и сейчас забытая – ни при каких обстоятельствах не подмигивала, в случае, если уж на то пошло. …Стремительнее. Так, думается – ко мне… Снова посмотрел назад. И лишь сейчас он увидел над неширокой обшарпанной створкой балагана прочно натянутое серое полотнище с практически неотличимой от него и заметной лишь с далека надписью: ТЕАТР ПИСЕМ.
—
(– Дядя Гриша, не желаю я твой яблочный пирог, – лениво сказала ему супруга, потягиваясь под одеялом. – Ну какое количество – какое количество! – возможно сказать? Ну, зану-уда…
Это она придумала ему прозвище: «дядя Гриша», а следом – так стали именовать его все, и привычные и соседи. Пускай…
– А чего бы тебе хотелось, солнышко? – неуверено задавал вопросы юный дядя Гриша. Я – пожалуйста…!
– Ты печёшь эти пироги по утрам вот уже целую семь дней! – не слушала его супруга. Мне – надоело!.. Осознаёшь?
– Ну, желаешь – пудинг? – Он присаживался на краешек кровати. – Пудинг, а? Я в бабушкиных записях, сравнительно не так давно, таковой рецепт отыскал…
– Да отвяжись ты от меня со своим пудингом! – в капризном голосе избыточно выспавшейся дамы оказались истеричные нотки. – Сам его ешь! …И по большому счету – уйди из этого! – виснет тут с утра, поразмыслить не даёт! Вот что-то приятное снилось… снилось… а из-за тебя – забыла…!
– Может, музыку какую включить? – поднимаясь с кровати, нерешительно спросил дядя Гриша. – В случае, если желаешь – давай включу…
– Я желаю, дабы ты денег побольше получал! — Супруга со злобой отбрасывала одеяло. – Мельче нужно на небо пялиться, балда, и побольше наблюдать – как люди живут! В противном случае так как с тобой либо с голоду погибнешь либо со стыда сгоришь!..
– А как они живут? – негромко задавал вопросы дядя Гриша.
– Как люди! – назидательно отвечала супруга. – Не как олухи! Ты на себя взгляни: утро лишь началось, а он жене уже все нервы истрепал!..
Дядя Гриша тихо вздыхал, махал рукой и уходил на кухню.
– И нечего махать рукой! – кричала вдогонку супруга. – И не кури в том месте!..
…Нужно же – вспомнилось… Практически пятнадцать лет прошло, как супруга его сбежала – по направлению к метрополии – с заезжим ухватистым инженером, добычливым и вальяжным. …Не вспоминал он её, забыл… Только-то и осталось – прозвище: «дядя Гриша»…)
—
Переулки, дома, дворы – всё это уже не выступало по сторонам, но – мелькало, обныривая и пропадая за спиной. Дядя Гриша бежал. Самого себя он чувствовал мчащимся с откоса мотороллером, не смотря на то, что – очевидно – никакого откоса не было, да и бег появился плавный, практически бесшумный.
Ни Елизаветы, ни листка… А, да что в том месте! Ни о Елизавете, ни о листке дядя Гриша больше и не вспоминал. Второе увлекло его, заслонило, вскружило голову: бег. Бежалось как-то очень легко, очень с уверенностью и умело. бег и Человек – одна постоянная струна, натянутая между неизвестным пунктом «А» и ещё более неизвестным пунктом «Б». Давным-давно дядя Гриша не ощущал себя так: он и бег – ливневой дождь… ливневой дождь… он и бег – облако, скользящее по жёстким звонким вершинам луговых трав… Давным-давно… – с детства.
Кто-то окликнул его из окна. Бестолково нервничающая около бочки с молоком знакомая продавщица – приветственно махнула рукой. Переходящий через улицу громадный, персиковой окраски кот – выгнулся и зашипел.
Мимо… Мимо… Мимо…
Ветер… город… жизнь… – один плотный упругий поток… один нескончаемый сон… верчение; восхожденье…
«Куда же это я бегу?» – мимолётно озаботился дядя Гриша, но тут же о заботе и позабыл. Хорошо-то как! Ну как отлично! А вот и…
Хлоп! Бега больше не было. Бег улетучился, как изныривает из неожиданно открытой ёмкости воздушное пространство. Дядя Гриша остановился, с большим трудом утряхивая взбаламученное дыхание, хватаясь руками за грудь; остановился – привалился к фонарному столбу. Прямо перед ним, приветственно колышась в утреннем сквозняке всеми краешками, всеми верёвочками, всеми-многими листочками-письменами появился давешний балаган. Не совсем было ясно, как – разойдясь в беге, напропалую шлёпая по городу – он опять был на площади, в том месте, откуда и отправился, мельтеша, вдогонку за Елизаветой и выскользнувшим из рук листком. Смутно он не забывал: независимо от того, какие конкретно пробегались улицы, дворы, переулки – бежание лишь удаляло его от площади, и уж никак не разворачивало обратно. Никак! А но…
– Ты что-нибудь осознаёшь? – сипло задал вопрос ещё не отдышавшийся дядя Гриша у лошади.
Лошадь утвердительно дёрнула ушами и удивлённо взглянуть на дядю Гришу.
Тот набрался воздуха:
– Мне бы сейчас осознать…
Полог балагана, качнувшись, раздвинулся вширь. Из медово подсвеченного полумрака выступила – нет, выплыла! – огромная улыбчивая тётка.
– Что не заходите, кормилец? – басом вскрикнула тётка.
– Какой я вам кормилец… – ошарашенно промямлил дядя Гриша, теснее прижимаясь к фонарю.
– А как же!?! – гаркнула тётка, расплёскивая объятия. – Покормишь – вот и кормилец, а нет – так проходи, бесплатно.
– Нет у меня ничего, – виновато сообщил дядя Гриша. – Разве что – вот…
Лихорадочно шаря по карманам, он наткнулся на ветхую засохшую баранку и, робея, протянул её.
– Радость-то какая! – закричала тётка. – Какая баранка! Нет, ты видала?
Лошадь одобрительно кивнула головой.
– Какая превосходная баранка! – лучилась тётка. – Ещё пара визитёров – и обед! …Ну, заходи, чего поднялся?
– Куда? – почему-то испугался дядя Гриша.
Лошадь, заржав, радостно перетряхнулась и повернулась к дяде Грише хвостом.
– К себе, – хмыкнула тётка. – Куда же ещё…
Дядя Гриша непонятливо дёрнул бровями.
– В театр, лапонька. Видишь, написано: «Театр Писем». Вот и заходь, в случае, если пришёл. Нам – угощение, вам – представление!
– Это что ж, для меня одного…? А другие зрители? – Потоптался. – Вам зрителей необходимо дождаться. …на данный момент, действительно, рано – утро ещё, но часа через два, три… Вы подождите! У нас бродячий театр в новинку, народ подтянется. Соберутся!
Тётка улыбнулась:
– Мы зрителей подбираем, а не собираем. Ты заходи, не елозь. Все на месте, лишь тебя и ожидают.
У входа раздалось привычное тявканье. Из балагана – наружу – высунулась Елизавета; Елизавета непривычно пристально посматривала на дядю Гришу и достаточно махала хвостом.
– Лизка, где ж тебя…! – ринулся дядя Гриша.
Елизавета нырнула вглубь балагана.
– Находись! – нырнул он следом. – Находись!..
—
Он стоял в центре площади, по щиколотки в снегу, и сухая шершавая позёмка оплясывала его стояние.
Рядом крутилась Елизавета. Она радостно потявкивала, – то отбегала, то возвращалась, – всячески пританцовывала перед дядей Гришей, очевидно призывая последовать её примеру.
Дядя Гриша в танец пускаться не стал. Не до танцев, фактически говоря, ему было. Дядя Гриша потряс головой, охлестнул себя несколько раз по щекам, и – на всякий случай – протёр глаза. Ну и что? А? …Где? – где то, во что он вошёл? …в противном случае, куда он вышел – что это? …Но, город собственный дядя Гриша определил. Да-да, это он… Лишь… – лишь к лету всё, помой-му, шло… а тут – зима. И необычная зима!
…Вечер. Знакомо выплёскиваются из площади улицы, переулки, – выплёскиваются-множатся, растекаясь. Горят фонари. Клубятся из света фонарного извивные строгие ветви древес… обледеневшие провисшие провода… А людей – нет. Нет… Да что в том месте! Вот: строение за строением, – кирпичные многоэтажные хижины сиротского табора, – но ни в одном окне не видно света. Снег не убран, – лежит себе пушистым покровом, где будет необходимо, мерцает. Нет птиц, нет псов, нет кошек… Около – во-он того – гастронома любой вечер отирается целая компания кошек! Нет ни одной…
Пар изо рта – клубами. Воздушное пространство плотный. Видно, холод! – и холод не шуточный. Да вот лишь – всего и имеется на дяде Грише, что ботинки летние, лёгкий плащ, накинутый поверх рубахи, домашние штаны… А – не холодно. Совсем.
– Где все? – сурово задал вопрос дядя Гриша Елизавету.
Елизавета взглянула удивлённо: дескать, нужно же какие конкретно глупости задаёт вопросы! – но крутиться около не прекратила.
Дядя Гриша собрал побольше воздуха в грудь и закричал изо всех сил:
– Лю-ди! А-у-у-у! Лю-ди!!!…
Взвыв, взвилась от домов, из улиц, из сиятельных гулких сугробов вьюжливая волна, – вспенилась о дядю Гришу, заволокла, обтеребила.
– Лю-ди! – ещё натужливее закричал он, отплёвываясь от снега. – Э-тихо-гэй!!!
И внезапно – побежал; побежал, размахивая руками, что-то бессвязное бормоча, пугаясь. То и дело – падал… но – поднимался, снег утирая с лица, – продолжал истошный бегливый галдёж.
Замечательный, пришедший с небес удар ветра опрокинул дядю Гришу – поволок, поволок! – втиснул в сыпучие россыпи, придавил – удерживая – стопою. И оттуда – из ветра, из снега, из ледяной карусели – растреснулся громовым раскатом голос:
– З а н а в е с п о д н и м а е т с я!
Шелестя, лепетали снежинки, – тысячью тысяч, – мириадами… бредом… пургой…
– Почтеннейшая публика, занавес поднимается!..
Дядя Гриша – сжавшись в комок – замер.
—
Бредил ли, дремал ли, сознание ли отпускал погулять в невнятное погулянье… Осознать бы! Пришёл в сознание – негромко около.
Город. Город его лежал через лето. Город его дышал.
Медвяные талые запахи, лепетанье и треньканье, цветущая пряная морось… Но – тишина. Перемещение, перемещение, перемещение. По-во везде двигалось, перемешивалось, вспыхивало, мелькало; но и – не двигалось: перемешивалось – не перемешиваясь, вспыхивало – не сгорая, мелькало – не измелькиваясь вовсе, кажущейся незыблемостью дразня. …Словно бы бы – то, а приглядишься – это… Всматриваешься, привыкаешь: это! это… Вгляделся – то, ни что иное…
Лунтик — 393 серия. На всякий случай
Интересные записи:
- Ты любезна мне, и всякому ты любезна, — от всякого неотделима; все тобою согреты… кто же согреет тебя? 25 глава
- Ты любезна мне, и всякому ты любезна, — от всякого неотделима; все тобою согреты… кто же согреет тебя? 2 глава
- Ты любезна мне, и всякому ты любезна, — от всякого неотделима; все тобою согреты… кто же согреет тебя? 5 глава
- Ты любезна мне, и всякому ты любезна, — от всякого неотделима; все тобою согреты… кто же согреет тебя? 6 глава