В какую сторону? В какую? Тысячу миль возможно пройти – на север, на юг, на запад, на восток, – но для чего? для чего? Обернёшься, а за спиной лишь и имеется что – тысяча миль… тысяча тысяч… Для чего?
Но тут? – здесь-то!? Чего ни коснись – свизгивается и упадает громоздким грузом, плющит, того и смотри размажет, разнесёт узким слоем по просторам жилья.
Человек закрыл глаза. Обмелькнулось: по коленям метнулась кошка. Человек, не открывая глаз, улыбнулся: пускай…
Возможно так: м о р е …
—
(Он остановился на берегу.
Он остановился на берегу и взглянуть на море.
Он взглянуть на море. …Долго-долго наблюдал на море.
И отвёл взор.
Плюхнул-положил на прибрежные камешки портфель; рядышком уселся, на большой тёмно-зелёный оглаженный валун; ноги поставил, прочно упёршись, на причудливую корягу-плавник.
Дотянулся флягу; сидел, попивая водицу, – не наблюдал на море.
…За спиной – посёлок; мелкий сырой посёлок, выбежавший из-под дождя к круглым колёсам поезда. Нечистые воды порта.
За спиной – полная непонятица… Он так и не узнал: для чего же шёл ко мне? для чего он себя ко мне вёл?
Ну вот…
Над морем – облака; они так и не развеялись с прошлых недавних времён, были и сейчас. И ливень – так ли, в противном случае ли – очевиден.
Закапало. Ливень, ливень!.. Забарабанило… Захлестнуло…
Он сморщился. Он отставил к стороне флягу. Дотянулся и раскрыл зонт.
И сходу – сходу! – намок: зонт не мешал дождю, – ливень был везде. Ха!: ливень вырывал зонт из рук… Ливень то и дело менял направления, обходя сидящего на камне со всех сторон…
Ну вот… светло, при таком напоре – ливнеструй не имел возможности через чур продолжительно продолжаться; вся вода в нём закончилась, – закончилась скоро, не давая всерьёз набезобразничать…
Он отжал одежду. Набрался воздуха. …Холодно.
В далеком прошлом, ещё с поезда, ныли виски, разламывало затылок. В туловища – приверёвоченным грузом – камень… отвес… маятник…
Мотнул… громоздко мотнул головой, вялую боль теребя… Головой мотнул – боль не избыл, нет. Да. Не согрел сердце.
Поднялся, не легко и ненужно. Встал по косогору к дороге. Зашагал… Зашагал.)
—
Нет!
Человек открыл глаза и быстро – стонным прыжком – рванулся из кресла. …Нет! Не так! Тысяча миль… – да что в том месте! – возможно он сумеет и стремительнее, чем быстрота тысячи миль. Вот! Возможно. Возможно: бесплотными станут следы, получат направление, истину.
Человек набрался воздуха.
—
(…И листался, листался, листался, бежал; и излистывался – набатом – огромной книгой с многоточием у каждого вздоха, у каждой страничной грани. У граничной черты – то ли ломкость в шорохе, то ли упругость, но – на крылах, крыл не теряя; чуткий и бережный.
Ах, ничего не путая! …но путают, путают, путают невиданно и довольно часто: поэтов со стихотворцами, уединение с одиночеством, радость с радостью, любовь со страстью… Ах, ничего не путая! так: осознавая.
И рассудок – взаправду – терял, и рассудок снова обретал, ни с кем не изменяясь местами. И касался подушечками пальцев золотых жил, и оглаживал их, и укрывал поутеплистей одеялом. Шёл по хрипам, по бреду, по дну, вычавкивая подошвы из вязкого и больного, но – упираясь плечом и снова плечо ослабляя – приближался к родному и неизбывному.
…Ах, ничего – по большому счету – не путая. Но листался, листался, листался, бежал – всё стремительнее, стремительнее… всё стремительнее!..)
—
Человек глубоко набрался воздуха. Долгожданный покой мазнулся от затылка к плечам.
Осмотрелся.
Снял со стенки портфель. Из портфеля выпорхнула тетрадь. …Как же он забыл! Человек торопливо открыл её; торопливо пролистнул пара страниц, скоро добравшись до обрыва текстовых линий…
«…И потерялся мальчик. Потерялся Дом. И лишь лебеда потрескивала сухими зимними стеблями, где-то вдалеке, чуть слышно…»
Человек призадумался. Это было окончание третьей главы. Не смотря на то, что… ну какие конкретно смогут быть главы в ежедневнике! …Он кроме того не знал, для чего это начал, для чего исписал пара страниц в таковой большой тетради, а позже – запрятал в портфель. И покуда пылился портфель – пылилась и тетрадь, а он всё опасался доходить к портфелю, уже не улавливая рассудком – по какой причине… Ну само собой разумеется! да! – заберу её с собой, решил человек. И продолжу – прямо на данный момент.
Он забрал со столика ручку и, держа тетрадь на весу, поставил цифру «4». Четвёртая глава. Итак…
«Мальчик дремал.»…
Нежданно, стало весело и тревожно. И без того – так! – что человек испугался. Он захлопнул тетрадь. «По окончании… По окончании…» Бережно положил тетрадь в непромокаемый пакет. Поразмыслив, сказал в том направлении два карандаша.
Спохватился, – отправился к продуктовому шкафчику, на кухню, где хранились его припасы. Пристально осмотрел: два пакета пшена, пакет ржаной муки, начатый пакет соли… мало макарон в мешочке, в банке – сухие овощи, две пачки чая, полкило сахара, горсть печенья в вазочке… да! – практически полная литровая бутыль с подсолнечным маслом. «В случае, если на всегда, то – не близко» – улыбнулся он и начал осматривать карманы. Навздыхав по карманам какие-то крохи, – прихватил сумку и бросился в магазин.
—
…Да, было так рано – рано-рано, – в то время, когда он оделся, скрипнул – вдавливая в плечи – лямками портфеля, вышел из дома и зашагал.
Нет, не взвизгнули половицы, не заскрипела дверь… а также ступени – гасили, глушили, упрятывали в себя всяческий звук ухождения.
Он не знал – куда, но знал, отчаянно и отчётливо: это неизбежно, это нужно. Вот так. О! – если бы это было как-то в противном случае, то для чего тогда подниматься с кресла (потому что не было у него иного прибежища)? Для чего напихивать – до треска брезентовых стенок – продукты и вещи в портфель? Для чего покидать собственных родных, которых покинуть – всё равняется что ударить, всё равняется что обжечь (но будучи рядом – пытка, мука…)? Для чего?
Вот так.
Он практически бежал. Он практически летел. Он бежал и летел, озираючись на строения, на широкие тёмные языки дремлющих улиц, на розовый пепел восхода солнца, мелькающий необычным намёком где-то в том месте (либо тут…) – высоко, над городом. Он бежал полностью – через город, и ощущал что-то, похожее на провожание, похожее на тёплые, упёртые в пояснице ладони, – выталкивающие прочь, но – в лепете и ласке… но – не окончательно.
– Кроха… Кроха… Ты покидаешь нас, кроха…?
– Нет… Нет. Нет. Нет.
– По какой причине… по какой причине твои шаги стремительнее тебя самого? Что произошло с тобой?.. Что произошло с тобой, кроха?
– Нет! Нет… Всё как-то не так… Всё совсем и совсем в противном случае!..
А голоса эти были с ним… с ним… Они никак не желали его покинуть, его покинуть…
Предместья… Окраина…
Он отошёл от города достаточно на большом растоянии, чтобы, обернувшись, суметь встретиться с ним целый, разом. Он обернулся; он взглянуть на город, в котором рождался, рос, жил, умирал… и опять: рождался, рос… и опять… и опять… Наблюдал и наблюдал; ему казалось, что он так и будет – находиться, наблюдать, что он лишь для этого и шёл ко мне… и пришёл.
И стоял… и наблюдал…
И город наблюдал на него.
И находились. И наблюдали.
И без того сообщил он:
– Мне тяжела, невыносима практически разлука. Мне тяжело расстаться с тобой, город!
– Глупенький, – ответил ему город, – хороший мой… – ответил ему город, – мы и не расстаёмся вовсе. Везде, где лишь возможно представить время и место – я. Где бы ты ни был – ты будешь во мне и со мной. А я – в тебе, и – с тобой.
– Город, я опасаюсь дороги, которой так продолжительно ожидал. Я прихожу в кошмар, что уже – ступил, уже – шагаю!..
– Глупенький… – город улыбнулся; город колыхнулся-качнулся огнями окон, струнами улиц и бульваров, синевой пустырей. – Хороший мой…
…Так и шёл, так и всхлипывал, и теребил лямки портфеля. А город – провожал, город шёл рядом: мягкой пылью, дружелюбно сплетающей подошвы с трещинами дороги… тёплым ветром, подпирающим плечи, баюкающим, теребящим… утром… вечером… ночью… днём…
Как продолжительно?..
…Скудная, в прощерби, кромка леса, и в том месте, за кромкой, большой открытый веер: л е с.
Ко мне его и кликало, ко мне и вело. Тут ожидался приют.
…Но – замер. На границе, незримой, неявной, но определённой всем существом, – на границе города и леса, – он замер. Словно бы бы – откачнулся; ладонями голову обхватил, выгнулся…
Забытьё…
—
– Вот так-так, никак столбик новый поставили!
Просверк в забытье. Человек посмотрел назад. Человек заметил прохожего.
Мелкий, худой, с неряшливой, полностью седой бородой… Удлинённое лицо… Впалые щёки… Взор круглящихся тёмных глазок прошивает полностью, как вскрик молнии… Так показалось, почудилось: летящий по небу пёс… словно бы б – на воздушных шариках, где один шарик – солнце, второй – луна, а остальные – довольно много их! – и не разобрать… Ужасный старикашка.
– Привет! – сообщил прохожий.
– Здравствуйте…
Человек неуверенно, человек тоскливо посмотрел назад по сторонам, как будто бы хотя – сиюсекундно – найти какое-нибудь близкое и дешёвое укрывище. Но – не было его, ниоткуда не было, а было: справа от дороги – близкая, чёрная-чёрная, озелень леса, позади и слева – город, спереди – прохожий. И наблюдал прохожий нахально, вглядчиво. Снова померещилось: пёс; пёс наблюдал, склонив голову набок, свесив язык на частокол жёлтых острых зубов; умный, бессердечный.
И восторг и страх. «И откуда же он взялся, откуда!? – думал человек. – И конкретно сейчас, в то время, когда я не знаю что мне делать, как быть. Совсем не знаю! …Но дорога была пустынной… Да-да, безлюдная! Откуда же его принесло так не одновременно с? Ох…»
– Здравствуй, – сообщил прохожий.
– Да-да… Но так как я уже поздоровался с вами!
– Ну?! Да что ты! – мелкие глазки прохожего насмешливо заискрились, и он состроил разболтанно-озабоченную мину. – Ух ты! …Ну и что?
– Да нет, я…
– Тебе что, лень два раза поздороваться? – перебил его прохожий. – У тебя что, лапы сотрутся либо хвост отвалится?
– Хвост? – человек никак не имел возможности осознать о чём (и – для чего?) они говорят. Он ощущал себя висящей на долгой нитке новогодней стеклянной игрушкой: Новый Год в далеком прошлом отновогодился, ёлка опустела, и лишь он – забытый, беззащитный, в забытости собственной – свисал, без смысла и нужды, в томлении и паузе. – У меня нет хвоста…
– Будет!! – прохожий так развеселился, что кроме того подпрыгнул. – Ой, будет! …А что, желаешь охвоститься?
Человек не знал, что ему необходимо ответить на эту чепуху. Да и необходимо ли?
– Ты, думается, планировал лезть на гору? – задал вопрос его прохожий.
– Лезть на гору? …Но тут нет гор.
– Имеется, – голос прохожего стал строгим. Ох, строгим! Но и насмешливости не потерял. – Горы везде имеется. Вот конкретно. …Ты уже начал было карабкаться, лишь вот – поди ж ты! – встыл у подножия, и ни в том направлении… и никуда. А? …Для чего?
«Что ему от меня необходимо? Что ему…»
– Да ты, я вижу, думатель! – прохожий нахмурился и подошёл близко. – Ну, а вдруг вот так…
С этими словами он очень сильно и жёстко врезал человеку между лопаток, и тот кубарем – а-а-а!… – через обочину, через низкий кустарник… Словно бы бы ослик, на котором он ехал и которого замучил постоянным дёрганьем поводьев (в сомнениях, в маете…), упёрся передними копытами (ну какое количество ж возможно!) – да поддал его из седла.
—
…Он покатился, покатился по заобочинному откосу – кувыркаясь, крутясь. Покатился, ушибаясь о твёрдые выступы и камешки, царапаясь о битые стёкла, о твёрдые, крепкие в упорстве собственном кустарниковые пряди. Покатился, – вскрикивая, всхлипывая, бормоча, практически не осознавая происходящего, хотя с ним – остервенелым происходящим – расстаться, но каким-то глубинным дальним непререкаемым ощущением – не расставаясь, а также наоборот – для, ускоряя собственное падение-верчение.
Докатился; пал, распростёршись половичком раздёрганным, пообитым. Застонал.
Ух! – как же больно… Больно…
Подобрал под себя руки. Подобрал ноги. Изогнулся, – взглянул вверх.
О!!! Падалось весьма ярко, стукотно-искряно, да недолго. Не с крыши же – с дорожной обочины! А посмотрел сейчас – гора перед ним высокая, кроме того и верха не видно, нет… словно бы бы – в тучах теряется… уходит, уходит, и – теряется… Получается, оттуда, с горы он и падал. Отлично, что не разбился вовсе.
Опять застонал. Постарался сесть.
Не получилось. Упал на пояснице, – упёрся взором в тучи, пробуя рассмотреть за ними дорогу.
Не видно… Ничего не ясно! Как же так!
быстро встал, – боль разбрызнул-раскинул – расплескал по углам – ворохом капель в собачьем ознобном трясе. Зубы сцепил. Нахмурился. И – по откосу, по откосу! по откосу-горе… – ступнями вбиваясь в почву, надсадно отплёвываясь от клубящейся, от взвывающей сверху пыли, оскальзываясь, упираясь в рыхлые глиняные комья, в шершавые каменья исцарапанным оббитым подбородком, принимая на спутанные волосы, на ноющую голову ожесточённую барабанную дробь со-склонной просыпи – водопад! искры!… Ах… Запрокидывался; рушился вниз, вниз. Опять карабкался… И опять… Опять…
…Продолжительно ли, кратко ли, – а наступила ночь.
…Он лежал на пояснице; ноги и руки раскинул, телом истрёпанным растёкся-вмылся по малышному лоскутку тверди земной. Не было в нём ничего для того чтобы, что не болело бы… но основное – вот: так и не выбрался на дорогу, так и не одолел откос, – тот отбрасывал его раз за разом, как мятущиеся в стремительном хлопьевом ветре августовские деревья отбрасывают бабочку, ничего – ничегошеньки – против бабочки не имея, а – так: так выходит… до тех пор пока – конкретно так… Словно бы столкнулся он с чем-то заведомо непреодолимым, данным ему как стенки и отпор, как призыв и намёк. Поди, обойди, что не обойти по самой собственной природе, по праву и сути! А и обойдёшь – в то же уткнёшься. Хоть захлебнись от слёз, хоть замёрзни тут – лёжачи – от студёных звёздных мерцаний.
Но, лето. Возможно и полежать. Возможно кроме того представить, что ты уже выбрался на дорогу, что дорога уже под ногами и греет ступни и расстилается из-под ног мягким устремлённым ковриком-клубком, ковриком-надеждой, ковриком-охранителем-и-путеводителем. Возможно – ах, ну конечно же это допустимо! – представить-вообразить, что ты уже осознал, для чего позвала дорога, для чего она крикнула и ухватила в охапку, – осознал, а не просто так отправился-побежал, стискивая дни и километры в неимоверную блескучую пружину. А заодно: по какой причине, для чего, для чего обернулся маленький рывок упаданием, тоской и нынешней несуразицей.
– По какой причине?.. – тихо сказал человек тоскливо. – Прошу вас, – по какой причине?…
В этот самый момент же, словно бы б того ожидая, а в противном случае – никак, но сейчас – пожалуйста:
– Твоё «по какой причине» осталось на дороге. Ты сперва выберись, ты сперва возвратись к ней, кроха. В том месте и «по какой причине» прохлаждается, – тебя ожидает.
– А – как?
«Ох, приятель, привычный голос! Какой привычный голос… Откуда? Не помню… По какой причине? Снова «по какой причине»!» Повторил опять, но уже твёрже:
– Как мне выбраться?
– «Как» – не знаю, а куда – ну конечно же, о чём сказать!: в противоположную от неё сторону, в сторону далёкую; чем безогляднее, напряжённее и честнее будет твоё устремление – тем стремительнее окажешься на дороге.
«Какой же голос привычный… Всё говорит, говорит… говорение – целой туман, но всё ясно. Вот сейчас – во мне целая сумятица да звоночки велосипедные, а чувство верное: всё на собственных местах, лишь б разжмуриться…»
– Вот в том направлении, в том направлении иди, – послышалось снова (Откуда? Листья ли?.. Сны ли черёмух, разбросанные по лугам?.. Вечность ли мотылька?.. Неугадливо так… Шелест… Шелест…). – Во-он в том направлении! И – конкретно т а к.
…Закружилась, завьюжилась – ах! – распростёрлась осень. Недавно – минуло пять мин. – лето, а в наше время, росчерком ахнувших кандалов, осень, осень, осень. Да не какая-нибудь, а – та самая: терпеливая, сохраняющая надежду, верящая, любящая! Но, разве не редкость осень другой? Разве такое допустимо?
—
Человек осмотрелся. Он заметил, что его большой тяжёлый портфель валяется в луже – широкой, небольшой, подёрнутой радужными и зеленью пятнами, – а вид имеет нахохлившийся, сердитый. Человек, прихрамывая, подбежал к портфелю, и – разом – и из лужи и на плечи: хоп! Вода побежала по куртке, по штанам – проницая неплотный брезент ткани, прохладными ручейками обволакивая-тормоша избитое недавним падением тело.
Человек поёжился. Позже – глубоко вдохнул, распрямляя грудь, терпкий лесной воздушное пространство. Теперешнее намокание было приятным, напоминало маленький эргономичный отдых. Заодно – и портфель прекратил обижаться (поясницы это ощущала), потому, что намок и тот, кто его потащил в это непонятное предприятие! – ну хоть чуть-чуть… тут находился какой-то намёк на справедливость.
Человек шагнул к лесу.
Остановился.
Скоро сгустившиеся сумерки делали лес непроницаемым и плотным: лес-шкатулка, завёрнутая в скатерть, а сверху – одеяло, а сверху – и подушки и ковёр и всё, что ни попадя. «Всё, что ни попадя» – топорщилось взмывом ветвей от края леса… переплеталось – чем-то неуловимым, прочным – в его глубине… потрескивало… ухало… стонало… Лес двигался, всем собою, сходу; лес словно бы бы танцевал: раз-два-три, раз-два-три…; лес словно бы бы скручивался к прыжку, за которым неминуемо последует полёт… а за полётом – то, что неминуемо следует за полётом, и что ведомо лишь летящим.
Человек наблюдал на лес. Нежданно – это толкнулось от леса, задело и окутало с ног до головы – он осознал, что ничего ещё не покинуто, ничего не отложено, что связи-ниточки и ниточковые узлы образующие его бытиё и определяющие его, пятнышковое, место в нескончаемой, вечно трезвонной мозаике мироздания – так же, как и прежде с ним и в нём. Ниточки лишь натянулись подобием резиновых жгутов, лишь разрешили капельку растянуть себя… но, вместе с тем – и собрать силу для обратного перемещения-рывка. Человек ощущал, как эти нити гудели; гудение гудению были рознь: то – провода, натянутые от и до, говорящие, говорящие, говорящие… то – вихрящиеся мглистые облака у горла маячной башни… то – почва, в топотанье-битье-окаблучье слепого солдатского роя… Человек осознал, что если он шагнёт в лес – нити тут же (а возможно и чуть погодя) вытянут его обратно. И – мгновенно; рывок будет скорым, яростным, рывок будет правильным – он бережно вернёт его, бегущего к себе, на прошлое место, и – прошлым… разве что – искалечив в обратновом пронесновении-возвертанье.
Человек уселся на землю около берёзы; под пояснице поставил портфель, затылком упёрся в ствол. Зажмурился, крепко-крепко!
Сейчас человек уже не наблюдал по сторонам, а – в себя… в себя… всё глубже, всё дальше… всё вразумительнее и пристальней…
—
Ночь подошла к лесной опушке. Подошла и села рядом с гостем.
Ночь была тёплая, практически что летняя, и человек не разводил костра. Он просто сидел, – привалился спиной к портфелю, головою уткнулся в берёзу, – сидел и наблюдал в себя.
…Весьма хотелось возвратиться. Так хотелось – так! – хоть плачь, хоть вой, хоть скручивайся – и крутись, крутись отяжелелой листвяной порошей…! Так: любая жилочка натянулась, а натянувшись – потянула обратно; и – словно бы бы – не подняв с почвы, но уже – опрокинув… Весьма, весьма хотелось возвратиться, вдребезги, аж сводило скулы, как от кислого и непомерного, — становилось тяжело дышать, и что-то в дёргалось, трепыхалось, гудело.
Человек набрался воздуха; крепче упёрся спиною в портфель.
Не было назад дороги. Другими словами дорога, само собой разумеется, была, но – вот: возможно, возможно возвратиться обратно, но из «обратно» обратно – запрещено. Легко и светло, как плевок в лужу! Кроме того ещё легче…
Человек раскинулся: ноги и руки – по сторонам; возлёг привольно, расслабился; сосредоточился. Он представил себя карандашным рисунком на чистом листе бумаги – шепетильно, до штриха… а представив – забрал ластик-стёрку и стал медлительно, шепетильно стирать себя. Стёр. Осталось лишь что-то неуловимое, неопределимое вовсе, что, фактически и было чистым листом бумаги, на котором прежде, ещё до сотворения ластика, покоился карандашный образ. …И – выгнулось неуловимое-неопределимое восклицанием-и-вопросом, протянулось ладошками дроглыми… Но прежде, чем вопрос наполнился и восклицание утвердилось – растеклось, осознавая собой бесконечность, и – бесконечностью – себя.
…А времени тут не было. Оно гуляло в совсем втором месте – и его тут попросту не было. …какое количество прошло? продолжительно ли? – кто его знает…
Человек улыбнулся. Ему стало сейчас весьма тихо, весьма легко. Ему стало сейчас весьма ясно, весьма устойчиво. Да. Всё, что пребывало около, ничем не отличалось от того, что пребывало в нём. И восход солнца – и он! – первыми волнами собственными осветливший колени радующегося человека – также: весьма спокойный, лёгкий, приятный, устойчивый.
Человек поднялся; поклонился берёзе, закинул портфель за пояснице и во-шагнул в лес.
—
…Что за чудо тропка была! Извивная… всего-то и ничего – руку протянуть, а и нет её, уже развернула. Приглядишься, – все краски на ней перемешаны! да перемешаны как: не до взболти невнятной, унывной, а – каждому цвету собственное место, собственное пятнышко, собственный неуловимый переход в мякоть полутонов; акварельная ласка, ясность, перешёптанные в одном озорном ведёрке закат и восход. По таковой тропке и быстро-то не отправишься, куда в том месте! – по таковой тропке лишь течь неспешно, подобно ручейку-бродяге, лишь наслаждаться, замирательно выбирая ножками – да, – озираючись, шустро-шустро так, чтобы не было упущений, прохождений мимо. Но возможно и скоро: забрать да зашагать. Чего в том месте! – необходимо успеть, не напрасно же ты отправился по данной тропинке! А ласка, а ясность, а закат и восход – так лишь в подмогу, в сверканье – ах! – к омовению от тревог и зряшных усталостей.
А деревья! А какие конкретно деревья! А трава! А цветы! Вот: набрались воздуха и распрямились в мелькнувшей солнечной прядке капельки росы; изогнулись, затренькали в ласковых сквозняковых лапах юные кустарники; заблистали в шутливой нахмуренности – то в том месте, то сям, то прямо у самой тропинки – шёрстки сгустившихся мхов. А лепет, лепет? – да кругом!: тающий звон, обвисший клочками тёплых туманов, приветным внимательным взором, снами, памятью…
То ли хохот, то ли иное какое наслаждение – лепестками сеялось, сеялось, сеялось, — обвеивало тропинку. Да! И вьюжная вязь паутины – очевидно и в полной мере разумеется – не к улавливанию нарождалась, не к нанесенью обид, а – и очевидно, и в полной мере разумеется! – к восхищению для всякого, для везде.
А ещё – запахи… Ни один не был отчётлив, хоть бы и на мгновенность пенного пузыря, но совместно – лакомство несказанное. Тут не только ноздрями – каждой чёрточкой кожи, каждым рывком сознания…
…От опушки – к нутру, глубокому, дальнему, – лес густел, наливался соками и обильностью, становился плотнее, пронзительней, краше. Человеку то и дело казалось, что – вот-вот! – и он переполнится под завязку; переполнится – треснет по швам, – рассыпется по просторам лесным сверкающей моросью ягод. Человек смеялся. Он ощущал, как проходимые им – оставляемые за спиной – ветви деревьев в пояснице его подталкивают, подталкивают, подталкивают. Стоило обернуться – и не думали и не пробовали ветви ничего аналогичного, а чуть забудешь, растворишься в шагах собственных, в тропке, в куролесье мерцающем, и – подталкивают, подталкивают… провожают.
Ну до чего приятно было так идти, словно бы истаяли заботы сзади, словно бы в первых рядах – без сомнений! – вовсе им быть не суждено. Приятно! Особенно, по окончании встречи с тем… ну, на дороге… с прохожим, что так грубо, так неясно спихнул его с дороги. Так больно…
При воспоминании о прохожем человек нахмурился.
Тут – то ли нахмуренность его что-то истряхнула, то ли какие-то иные плавники дали-чащобы местные взбаламутили – хлынул маленькими тугими щелчками, искрами, оскаленным смехом собачий лай. Лай исходил из некоего неподалёкового, но вместе с тем и близкого места. Не было в нём ни заливистой, переходящей в визжание склочности, ни хриплой злобы, ни надсадной тоскливой жалобы, – лишь возношение… лишь лицо… Мерещилось: лай поднимается от почвы, и поднимается так, как предопределено подниматься лесному апрельскому перу: чуть клубясь… чуть путаясь в вершинах дубов и сосен… меняя цвет, обличье, мотив…; вот: перерождаются под истошным радостным солнечным жаром стемнелые слипшиеся снега, и просверками в перерождении том – пунктиры намёков, подсказок, грозди облупившихся и проржавевших указателей.
Лай не коснулся человека. Лай словно бы бы завис от него рядом, в колыхучей подлесковой пене. Поманил…
«Бред. Бред. Бред.»
Прищурился. Стиснул зубы.
И вот конкретно тут – конкретно тут! – он уловил наконец ясное и жёсткое направление своим шагам. Не оглядываясь, не отвлекаясь больше, никак не рассеиваясь, не баламутясь, – человек жёстко и внимательно, как уверенный в собственной правоте канатоходец, на любимом, заведомо прочном канате, вкачнулся в глубины лесные. Вкачнувшись же – устремился.
Так: лес расступился, раздался по сторонам прохождения, вне каких бы то ни было тропинок, правил и привычек; не было тут где идти – целое кромешье, а выяснилось – имеется, имеется где! – именно, дабы пройти одному ходоку, пройти и пронести портфель. Ни что не цеплялось (а вдруг и цеплялось, то – так, не в серьез, не всерьёз), не ухмылялось, не преграждало медленного, но неуклонного следования. Ни что не мельтешило, не болботало, не валяло дурака. Шлось так, что, пожалуй, и не шлось вовсе, а – вот: скользилось пушинкой одуванчиковой в бережном чащобном сквозняке… либо, пожалуй, лилось, как льётся тело новорождённого ручейка: вне русла, но по местам ожидающим, приимным.
Конкретно так.
…Продолжительно, продолжительно он шёл. Но и – недолго, – возможно ещё, ещё! …Вот: миновала проливная лихорадка хождения, сама собой. Человек остановился.
Да.
Край просторной, хорошо стесненной громадными берёзами песчаной поляны, поляны-всхолмия. Журчащая в неподалёковой впадинке малая вода… Мерцающий лёгкий воздушное пространство…
«Тут, – поразмыслил человек. – Тут мне и быть. …Тут нет людей, нет фабрик, нет автомобилей. Нет слов, тщетных и обильных. Нет хороводий и бряцаний. …Тут имеется вода, поляна, на которой я могу жить, множество сухих ветвей, из которых я могу сложить шалаш-обиталище… Возможно, отыщу и еду. …Да! я буду тут жить! Конкретно тут! Вот сюда-то я и шёл!»
Человек зашагнул на полянку. Зашагнул, огляделся. Скинул со поясницы портфель.
Ему хотелось раздеться и развалиться на песке, зарыться в него, – нежиться… наблюдать на тучи… Но человек не стал этого делать; он видел-не забывал: финиш сентября, – вряд ли в песке остался хотя бы и небольшой ломтик легкомысленного летнего тепла. Вот: финиш сентября… небо затянуто-запорошено игривой свинцовой наметью, – нет ни одного облачка, а также хвостика нет либо кончика облакового носа… Человек не стал раздеваться. Человек исправил косо завалившийся портфель, глубоко набрался воздуха, – отправился собирать сушняк.
О! – сушняк был обилен, и мног, и разнообразен. Человек решил сперва выбрать долгие, по-возможности – прямые, ветви. Шёл он практически что целый сутки – целый сутки и прошёл, ночь прейдет скоро. Может и ливень, вон небо какое… Само собой разумеется, отлично было бы приготовить чаю… покушать сварить – кашу, к примеру – также не мешало бы… Но это – позже! на данный момент, пока сумерки ещё вселесно не возросли, необходимо выстроить шалаш. …Да хоть бы как-нибудь! – по окончании возможно и эргономичнее, попрочней перестроить, а на данный момент что принципиально важно? – принципиально важно, дабы крыша к ночи, возможно – дождливой, над головой была.
Человек возвратился на поляну с целым ворохом долгих крепких сушин. И ещё раз сходил. И ещё. Дотянулся из портфеля топорик – сбил с сушин сучья. Размотал верёвку и, перевязывая, скрепил сушины в двускатный навес, не очень заботясь о долгоустойчивости, но – очень – о удобности и просторности устраиваемого жилища. Отстроил заднюю стенку. С треском развернул прорезиненный брезент; развернул – накрыл-закутал собственный шалашик. Подлезнув, застелил лежбище одеялком, в изголовье закрепил портфель.
Человек достаточно осмотрелся. Улыбнулся.
– Ай да я! Ну и ну!..
Оправил куртёночку, да снова – за хворостом, в костровый припас.
—
Вода в чайнике вскипела. Вскипела и вода в котелке, под кашу.
Имеется не хотелось. Человек снял котелок и отставил его в сторону, – до утра. Заварил чай. Придвинулся, зябко сутуля плечи, ближе к костру. …Обернулся.
Обернулся, и заметил – ночь. За суетой обустройства – приятственным лихорадочным хлопотаньем – он не увидел, не увидел: ночь… Человек поднял голову: ни звёзд, ни луны, – низкое, замытое тучами небо. И деревья… Деревья уходили ввысь, прорастали ввысь, – не было заметно их вершиний, но было заметно: деревья срослись с небесами, неотделимым и неделимым вздохом, потоком земным… с почвы…
Колье из кожи \
Интересные записи:
- Ты любезна мне, и всякому ты любезна, — от всякого неотделима; все тобою согреты… кто же согреет тебя? 16 глава
- Ты любезна мне, и всякому ты любезна, — от всякого неотделима; все тобою согреты… кто же согреет тебя? 18 глава
- Ты любезна мне, и всякому ты любезна, — от всякого неотделима; все тобою согреты… кто же согреет тебя? 17 глава
- Ты любезна мне, и всякому ты любезна, — от всякого неотделима; все тобою согреты… кто же согреет тебя? 24 глава