Как в любой момент у кровати умирающих детей, эмоции его были смутны и огромны.
Если бы врач Арнольди, рискуя собственной судьбой, что он и планировал сделать, имел возможность спасти либо, по крайней мере, уменьшить страдания, он не задумался бы ни на 60 секунд а также не придал бы этому особенного значения. Если бы он знал, кто виновен в данной массе ненужных страданий, он, ветхий врач, с безбоязненным, открытым лицом, поднялся бы перед ним и проклял бы его. Ни смерти, ни суда, ни вечных мучений он не побоялся бы.
Но врач Арнольди знал, что оказать помощь запрещено и что ни проклятия, ни мольбы, ни доказательства не возьмут ответа ни при каких обстоятельствах.
Так же будет всходить и заходить солнце, так же будет крутиться на гное расцветающая почва. Все безтолку. Он, врач Арнольди, может плакать либо издеваться, просить либо проклинать, может, наконец, разбить себе голову о стенке, и все это будет так же бессмысленно, как крики глухонемого в пустыне.
И было легче лишь от одной мысли: это мелкое существо, рожденное для страданий, умирает, еще не обучась опасаться смерти, еще не познав прелести данной милой и проклятой людской жизни.
Врач Арнольди взглянуть на этого необычного паучка, корчившегося на постели, на его тоненькие ноги и червеобразные руки, кривую спинку, желтую налитую голову с узким лбом и тяжёлым затылком.
— Да! — повторил он в раздумье.
светло, до небольших подробностей, представилась ему та жизнь, которую было обречено нести это жалкое, искривленное наследственными порчами существо. Какая это была бы тщетная, ничтожная, полная страданий жизнь, какое страшное, обреченное на медленное вымирание должно быть его потомство!.. А эти необычные паучки так живучи и плодовиты! Из данной помещения, если бы смерть не вошла раньше, просочилась бы в мир струя для того чтобы гноя преступности, безобразия, бесконечного страдания и тупости, что врач Арнольди кроме того сморщился от отвращения.
Вывод смутный и громадный назревал в тяжелом мозгу врача, но сил не хватало довести его до конца. Второй человек, с умом ясным и храбрым, сердцем жёстким, позже сообщил то слово, перед которым бессильно отошёл врач Арнольди.
Если бы у него, у ветхого врача, была жёсткая воля, он поднял бы собственную громадную толстую руку и сообщил:
— А Ты желаешь, дабы это жалкое, не сделавшее тебе никакого зла, наивно радовавшееся каждому Твоему творению существо корчилось в неизбывных страданиях, пока муки не станут непереносимы и Ты не насладишься вероятной мерой мучений, а я, разумный и вольный человек, воли которого кроме того и Тебе не сковать, могу одним перемещением оторвать жертву и разом оборвать Твою нелепую и злую потеху. Возможно, расчеты, не дешёвые уму людской, руководят Тобою… возможно! Но я не знаю и не признаю их!
Дверь негромко скрипнула, и бледная дама неуверено вошла в помещение, как побитая собака, от порога устремив на врача заискивающие, молящие глаза.
— Что? Фельдшер приехал? — придя в сознание, задал вопрос врач Арнольди.
— Нет еще, не слыхать…
Врач взглянуть на ребенка и набрался воздуха.
— Воду я приготовила, господин врач, — негромко сообщила она, не сводя с лица врача собственных необычных глаз и не двигаясь с места.
— Ну, и замечательно, — пропыхтел врач Арнольди.
— Господин врач… — еще тише проговорила она и чуть шагнула к нему. — Господин врач!..
— Ну, что? — с тоской задал вопрос врач Арнольди.
— Как Гришенька… поправится? — уже совсем еле слышно выговорили ее высохшие губы, и голос дрогнул, совершенно верно она поперхнулась каким-то вторым словом.
Мелкие глазки врача беспокойно заморгали.
— Будем сохранять надежду… — неестественно развязным гоном ответил он.
Дама недоверчиво наблюдала на него, и врачу показалось, что глаза ее становятся все больше, больше, заполняют всю землю и смотрят ему в самую душу. Он нечайно поднялся, отошел к окну и стал внимательно наблюдать в расплывающиеся перед глазами зеленые пятна листьев.
«Какие конкретно громадные листья!» — почему-то поразмыслил он.
— Вы уж попытайтесь, господин врач… Всевышний вам заплатит!.. — долетел до него чуть слышный шепот. — Один так как у меня Гришенька!..
— Гришенька! — прошелестело в помещении, совершенно верно осенний ветер прикоснулся сухие листья на могиле.
И в этом шелесте было столько любви и муки, что врачу кроме того необычно показалось, как это 60 секунд тому назад он думал о несчастной безобразии и судьбе этого Гришеньки, что отлично делает, что умирает одновременно с! Каков бы он ни был идиот, урод, злодей — для нее это был лишь единственный Гришенька. В чуть слышном шепоте, в робких, молящих словах перед врачом поднялось такое большое, такое могучее неодолимое чувство, что он почувствовал себя песчинкой перед ним и кошмар почувствовал в душе: в данной ужасной ловушке окончательно была заложена неизбежность нескончаемых мук, вечная живучесть страдания.
— Это плохо! — пробормотал врач Арнольди.
— Что?
— Да, ничего… вон, думается, фельдшер приехал! — отозвался врач и, как будто бы удирая от вопросов, снова перешел к кровати.
А в то время, когда пришел фельдшер, он покорно снял пиджак, засучил рукава, забыл все собственные мысли и снова принялся за тяжелую ненужную работу, как каторжник, прикованный к тачке.
Он продолжительно, пристально и сосредоточенно мыл руки, клочьями разбрасывая мыльную пену, пыхтя и сопя. Бледная дама подавала ему воду, и в каждом ее перемещении были видны огромное уважение и робость перед его великим знанием. Фельдшер, рыжий здоровый человек, умело и деловито приготовлял инструменты, бинты и вату и делал это с таким видом, совершенно верно планировал показать какой-то замысловатый фокус.
Ребенок все хрипел и метался.
Наконец врач Арнольди вымыл руки, пытливо осмотрел их, помахал в воздухе и подошел к кровати.
— Ну, вы!.. — пропыхтел он, качнув головой на его жену и мещанина. Мещанин на данный момент же со страхом отскочил к двери, но дистрофичная заморенная дама лишь повела на врача молящими глазами. Такие глаза бывают у кошки, в то время, когда несут топить ее котят.
— Я вам говорю! — мгновенно раздражаясь, крикнул врач Арнольди, но на данный момент же опомнился и прибавил с глубокой жалостью: — Нет уж, голубушка, вы того… уйдите… В противном случае я и сам волноваться буду… Дело такое. Отправьтесь, отправьтесь из этого… Что возможно будет, мы сделаем! — Тогда она покорно и негромко поплелась из помещения. Лишь в дверях еще раз приостановилась и без звучно взглянуть на врача, ловя его взор. Врач Арнольди отвернулся.
Ребенок внезапно затих. Он как будто бы почувствовал приближение чего-то ужасного и в упор наблюдал на врача Арнольди мутными, невидящими, но как словно бы осознающими глазами. Кроме того дернулся в сторону, но сильные, покрытые рыжим пухом, как у мясника, руки фельдшера удержали его. Врач медлительно и с опаской коснулся тоненького, налившегося кровью, мучительно бьющегося птичьего горлышка. Узкое острие блестящего ножичка кольнуло, надавило и прорезало кожу. Мгновенно было омерзительное чувство скрипящей живой ткани, и внезапно выступили красные бисерные капельки. Глубже врезался ножик, умело минуя хрящи, и кровь струйкой потекла из-под толстых пальцев врача Арнольди, обвивая шейку красным ожерельем. Ребенок замер, позже содрогнулся и целый задергался в небольшой дрожи, как заяц, которому просверливают череп. Маленькая трубка, пачкаясь кровью, легко вошла в чёрное, булькающее отверстие, и внезапно хриплое, свистящее дыхание закончилось. Как словно бы во всем мире настала мгновенная тишина, и все замерло кругом в созерцании великой тайны.
Врач Арнольди плюнул, и слюна, окрашенная кровью, близко и тяжко шлепнулась в воду.
Новое, ровное и спокойное дыхание, чистое, как воздушное пространство, послышалось в помещении, и было красиво и легко, как наилучшая музыка, какую может слышать человеческое ухо.
Но врач Арнольди был сумрачен. Глаза его наблюдали пытливо и сурово. Он продолжительно без звучно стоял над кроватью, позже кратко махнул толстой, явственно задрожавшей рукой.
Рыжий фельдшер скоро собирал инструменты.
Ребенок лежал смирно, растянувшись, покойно, положив ручки. Но личико его было бледно, и синеватая тень проступала на нем. Тише и тише слышалось его высвобожденное дыхание.
VI
Уже вечерело, в то время, когда врач Арнольди, потный и замученный, выходил со двора.
Солнце село, и чистые мягкие краски желтели на небе. Сады потемнели и стали уже не пыльными и сухими, а зелеными, полными свежести и сумрака. Ветерок мягко налетел на горячее лицо врача, и милым холодком обвеяло его мокрый лоб. Новые, облегченно весёлые звуки слышались со всех сторон. Совершенно верно тяжесть упала с почвы и стало легче дышать. Где-то смеялись, кто-то перекликался звонкими голосами, с церкви звонили ко всенощной. Все было красиво и весело, как не редкость лишь ясным вечером, по окончании продолжительного, невыносимо жаркого дня.
Лишь за плечами врача осталась душная чёрная помещение, где в сумраке, скоро холодея, лежал мелкий вытянутый трупик. В том месте уже, как тёмные мухи над падалью, юрко шныряли какие-то чёрные старухи, и в открытое окно слышался дикий, пронзительный, исступленный крик:
— Ой, Гришенька, мой Гришенька! Ой, матушки мои родненькие!..
И врачу Арнольди казалось, что везде негромко, негромко, а также далекое небо со вниманием прислушивается к этому одинокому крику.
У калитки его нагнал юный мещанин. Его бледное, с клочковатой рыжей бородой лицо было мокро, и глаза наблюдали так же, как и прежде со страхом и отчаянно. Он, должно быть, кроме того не видел доктора и, что-то бормоча дрожащими губами, совал ему сжатый кулак.
— Вот… вот… вот… — бессвязно бормотал он. Врач Арнольди машинально посмотрел на его кулак и заметил зажатый угол бумажки.
— Э… для чего это! — с досадой сообщил он, махнув дрожащей толстой рукой.
— Заберите, заберите… как же, трудились, мы понимаем… воля Божия… — совсем бессмысленно повторил мещанин, суя собственный тёмный, совершенно верно обугленный кулак.
Врач Арнольди внезапно со злобой насупился, урывком забрал деньги и, скоро отвернувшись, отправился в калитку. Согнувшись так, совершенно верно опасался удара позади.
Беловолосый Никитка встретил его глупой, заждавшейся ухмылкой.
— Кончился? — задал вопрос он, в то время, когда врач уселся на заскрипевшее под его тяжестью сиденье пролетки.
— И ты, дурак, когда-нибудь кончишься… — машинально ответил врач Арнольди и пихнул его в пояснице набалдашником палки.
Никитка радостно захохотал данной остроумной шутке и прикоснулся рыженькую застоявшуюся кобылку.
Пыль не легко встала за колесами, и, в то время, когда врач скоро заворачивал за угол, в чистом вечернем воздухе еще долетел до него пронзительный, сверлящий небо крик: Ой, матушки мои родненькие!.. Ой, Богоматерь !
Пролетка завернула за угол, и все стихло, как не бывшее.
VII
Был совсем вечер, и на большом растоянии в степи погасала холодная зеленоватая заря, в то время, когда врач Арнольди, усталый и безрадостный, заканчивал собственные визиты.
Он в далеком прошлом уже прекратил различать собственных больных и равняется уныло шел к детям, дамам, молодым людям и старикам. Но месяц тому назад его позвали к больной актрисе, умирающей на родине, и как-то незаметно врач Арнольди привык любой вечер по окончании всех визитов заходить к ней. Сперва он лечил ее, но заболевание была летальна, и он покинул. Лишь приходил, садился, как словно бы на 60 секунд, не производя из палки и рук шляпы, и просиживал целые часы в тишине сумерек, под постоянную негромкую болтовню пациент, мало-помалу привыкшей к нему и поведавшей ему всю собственную жизнь, бурную, нелепую судьбу актрисы.
И в случае, если что-либо серьёзное задерживало его, врачу Арнольди уже недоставало этого негромкого голоса, печальных глаз и той задумчиво-кроткой грусти, которая веяла на его усталую душу в помещении больной в негромкие летние сумерки.
Как в любой момент, грузно опершись скрещенными руками на толстую палку и положив на них толстый, жирный подбородок, врач сидел по одну сторону обширно раскрытого в сад окна. По другую, в кресле, обложенная белыми подушками, сидела больная и негромко, торопливо, совершенно верно торопясь высказать что-то неизмеримо ответственное, сказала:
— Какой вечер, врач!.. Как отлично!.. Мне бы хотелось погибнуть конкретно в таковой вечер. Я больше всего опасаюсь, что погибну ночью… Страшно будет, док-юр!.. Так как в том месте, в могиле… будет мрачно… мрачно… Мне уже смешно чего-нибудь хотеть, не правда ли, а все-таки хотелось бы, дабы последнее, что я буду видеть, было бы вот такое негромкое погасающее небо… Как-то легче будет: сутки медлено умирает, небо темнеет, ну, и я погибну… Я уже примирилась с данной мыслью, врач… Вы не опасайтесь, дорогой, я не буду плакать, как в прошедший раз. Для чего плакать, в то время, когда этим все равно не поможешь!.. Мне лишь страшно: мне все представляется, как меня отнесут на кладбище и зароют… Позже все уйдут по зданиям, а я останусь одна, совсем одна… Придет ночь, кресты будут находиться кругом, возможно, встанет ветер, а около будет мрачно. Страшно, врач! Я, само собой разумеется, знаю, что уже ничего не буду ощущать тогда, но сейчас мне страшно. Врач, вы таковой дорогой, хороший… Давайте слово мне, что в то время, когда все уйдут, вы останетесь на кладбище и мало посидите со мной… Обещаете? В случае, если я буду знать, что вы это сделаете, мне не так страшно будет.
— Я посижу, — сообщил врач глухо.
— Ну, благодарю! Я знаю, врач, что вы не так не так долго осталось ждать забудете меня, как другие… Дорогой врач, отчего вы в любой момент таковой безрадостный? Но, это я глупости задаю вопросы: разве возможно болтать и смеяться, в то время, когда чуть не каждый день провожаешь кого-нибудь в могилу. А вы станете меня вспоминать, врач? Это также смешно, что я говорю: так как вы столько людей, правильно, проводили на своем веку в могилу, что где же вам не забывать всех!
— Я всех не забываю! — кроме этого глухо ответил врач, и лица его, толстого громадного лица, не было видно в сумраке.
— Да?.. Вот оттого вы таковой и печальный! Понимаете, врач, вы хороший, страшно хороший и мягкий человек… Лишь несчастный. Вас многие вычисляют тяжелым и неприятным человеком, я и сама сперва вас опасалась. Но сейчас мне думается, что я вижу всех людей полностью… как-то в противном случае, чем прежде. Вот, говорят, что умирающие начинают видеть и осознавать такое, что недоступно здоровым людям… И вот я вижу ваше громадное хорошее сердце и знаю, что вам весьма не легко жить. Для чего столько страданий на свете, врач?
— Не знаю, — ответил врач Арнольди.
— Не знаю, не знаю… Нет человека, который знает! — негромко, как словно бы про себя, повторила больная и на 60 секунд замолкла.
В сумерках лицо ее казалось совсем белым, и на нем чересчур четко чернели чёрные глаза. Громадные скорбные глаза, с непонятным выражением наблюдавшие вверх, на широкое чистое небо, погасавшее над садом. Отблеск зари бледно ложился на ее впалые щеки и узкие, еще прекрасные руки, бессильно лежавшие поверх пледа, которым были укутаны ее ноги.
— Врач, — заговорила она прошлым негромким и торопливым шепотом, — сейчас я думаю лишь об одном, о чем ни при каких обстоятельствах не думала, пока была юная и здоровая… Для чего я была такая злая, придирчивая и ожесточённая? У меня была какая-то мания преследования, и какое количество напрасного горя причинила я кроме того тем людям, которых сама обожала. Мне все казалось, что все поступают несправедливо, все меня оскорбляют, желают мной для собственных заинтересованностей, а в сущности, меня никто не обожает… Я никому не верила и за каждым словом искала какую-то тайную и обязательно противную идея… Боже мой, сколько было ссор, проблем, обид… Страшно отыскать в памяти, сколько крови было попорчено, а почему? Сейчас я светло вижу, какие конкретно все это были мелочи! В случае, если мне и лгали, то что ж из того… да и лгали больше по причине того, что я не переносила правды, если она была мне неприятна… И позже, меня многие, в силу того, что я была страшно несдержанна и в то время, когда разозлюсь, готова была линия знает чего наговорить… мучила всех. Кто меня больше обожал, того я больше всех и мучила!.. Что я такая была за особая, дабы для меня все переделались?.. Так как в случае, если кто-нибудь тебя обожает, нужно благодарить за это, а я наблюдала на это, как на какое-то собственный право!.. А ведь какое количество эйфории погибло вследствие этого, сколько мучений пережила я сама!.. Для чего все это, в то время, когда возможно было жить так отлично, нежно, любовно! Понимаете, в то время, когда сейчас мне уж так мало осталось жить, как мне больно за каждую 60 секунд, потерянную так довольно глупо! Мне думается, что если бы я имела возможность передать, как больно, стыдно, обидно не редкость перед смертью за все то, что сделаешь глупого и плохого в жизни, довольно много зла провалилось сквозь землю бы!.. Но я не могу этого передать. Лишь время от времени так происходит больно, что готова голову себе разбить о стенке… да не воротишь!.. Страшнее всего, что не воротишь!
Развернув собственную громадную тяжелую голову к окну, врач Арнольди наблюдал в сад. Кто-то неслышно ходил в том месте под негромкими деревьями.
— Что вы в том месте смотрите, врач?.. Это Нелли… понимаете?
Врач без звучно наблюдал в окно и о чем-то думал. Больная прислушалась к негромким шагам в саду и сообщила так негромко, совершенно верно опасалась разбудить больного ребенка:
— Несчастная она! Положение ее страшное. Вы понимаете сами, как у нас наблюдают на эти истории. Но, я и сама когда-то так наблюдала. Лишь сейчас, в то время, когда мало жить осталось, я довольно много передумала, врач, и осознаю, как несчастен человек, как мало у него эйфории и как жестоко осуждать его за что бы то ни было!
Она снова задумалась и тихо выбирала край толстого пледа узкими прозрачными пальцами, в которых осталось так мало жизни, что они казались восковыми.
Врач Арнольди все молчал, и его толстая фигура тёмным пятном расплывалась в сумраке вечера.
— Бедная Нелли! — снова заговорила больная. — Ну, была 60 секунд увлечения… Кому она этим сделала зло?.. Возможно поразмыслить, что людям легко завидно видеть счастье и они желают всеми силами добиться, дабы все сломать и дабы радостных не было!.. Ну, сошлась, ну, родит ребенка… ну, и слава Всевышнему. Так нет же… Выгнали ее отовсюду, из учительниц прощали… Что ж она будет делать, чем жить?.. На улицу идти?.. Этого, что ли, нужно было? Ну, отлично — я ее забрала, а если бы меня не произошло!.. Несчастная девочка. Весь день копается с чем-то, трудится, за мной заботится, а по вечерам ходит в саду… ходит и молчит, все молчит. Время от времени поет про себя медлено. Так безрадостно не редкость слушать ее. Время от времени я плачу и думаю: ну, вот погибну я, погибнет Нелли, погибнут все, кто ее ненавидел и преследовал, будут жить другие люди, каковые кроме того не будут знать о нас… Для чего же такая коротенькая, маленькая жизнь еще отравляется злостью и грязью? Мне бы так хотелось ее утешить, приласкать… Но она гордая страшно, кроме того от меня, умирающей, сторонится. Не легко ей, врач!
Врач Арнольди издал какой-то маленький необычный звук, совершенно верно у него в горле что-то пискнуло, и еще тяжелее опустил подбородок на руки. Больная посмотрела на него скорбными, блестящими кроме того в темноте глазами, но ничего не заметила и снова заговорила:
— Безрадостно, врач, жалко… Жалко себя, жалко Нелли, жалко этого неба, жалко умирать, врач! И еще тяжелее, врач, умирать одной. В то время, когда я была на сцене, около была масса людей, а сейчас все забыли. Я не жалуюсь, к чему!.. И опять-таки — сама виновата: я постоянно хотела, дабы меня обожали таковой, как я имеется… пускай злая, пускай подлая, какая угодно! Ну, и обожали лишь за то хорошее, что у меня было, — за прекрасное тело. А тело вот умирает, и у меня не осталось ничего, чем я имела возможность бы привлечь к себе… Если бы вы знали, как я злилась, в то время, когда меня пробовали переделывать, просили, дабы я не была таковой раздражительной, требовательной и злопамятной… Ну, вот и расплата!.. Я кроме того не упрекаю Арбенина, что он меня бросил, в то время, когда я заболела. Он здоровый, радостный человек, любящий жизнь и дам. Ему нужна любовница, а не пара умирающих печальных глаз… Что ж, я так как не старалась, дабы он полюбил мою душу, дабы эта душа была хороша любви. Ну, и погибну, как собака… Пускай. Когда-нибудь будет и он умирать, также, правильно, забытый всеми… тогда он отыщет в памяти обо мне и пожалеет… И ему будет так же не легко, и он также осознает, что вся его жизнь была неточностью!.. Ну, что ж, ничего не исправишь сейчас… Одна так одна!.. Вот приехала на родину умирать. Никого у меня тут нет, а так, погибнуть на ветхом месте. Все мне тут так знакомо, как словно бы я уже и не одна. Через чур было бы не легко где-нибудь в санатории либо гостинице… А я так как, врач, тут в гимназии обучалась! Больная тихо захохотала.
— Как необычно, что человек ни при каких обстоятельствах не предугадает собственной жизни: думала ли я, в то время, когда ходила тут девочкой, гимназисткой, с книжками и в тёмном фартучке, что буду лежать у этого самого окна, где учила уроки, таковой большой, долгой, чахоточной бывшей актрисой!.. Либо… А но, я не могу этого высказать. Будет! Я все болтаю, все болтаю, а вы, врач, должно быть, устали, да и не легко вам слушать мою болтовню. Идите, дорогой, я, возможно, не так долго осталось ждать засну. Идите.
Врач Арнольди не легко поднялся.
— Заходите же ко мне. Я знаю, что вы меня больше не лечите… Где уж тут, а так заходите, дорогой врач…
Врач Арнольди огромными пухлыми пальцами забрал протянутую ему легкую не сильный руку и внезапно, согнувшись всем своим неповоротливым, толстым телом, поцеловал бледные, умирающие пальчики.
Больная не удивилась, лишь захохотала нежно и безрадосно.
— За что?.. Ну, идите, дорогой… Всевышний с вами!
Врач Арнольди негромко побрел из помещения, а она осталась у окна, и все бледнее таяло ее лицо в белых подушках, при не сильный отсветах потухающей зари. Совершенно верно стирался и бледнел какой-то ласковый драгоценный рисунок.
На дворе было значительно ярче, и как в любой момент, в то время, когда из чёрной помещения выходишь на двор, врач удивился, что еще так светло. Небо вверху лишь стало глубже, и первые звезды засветились робким, прозрачным блеском, как золотые льдинки. Из сада, пряно и сыро, плыло дыхание каких-то печальных, совершенно верно больных цветов, а под деревьями столпились первые немногословные ужасные тени.
У самой калитки врач Арнольди столкнулся с юный дамой. Она пугливо посторонилась, и врач, проходя мимо, успел разглядеть лишь чёрные глаза, жестко перемещённые брови и блестящий, не то испуганный, не то грозный взор. Она без движений стояла под деревьями, в тени, пока врач прошел, и проводила его необычным взором, прижав к груди, к чёрному платью бледные узкие руки.
«Это, правильно, и имеется Нелли…» — поразмыслил врач.
В калитке он нечайно посмотрел назад.
Она все еще стояла на том же месте и, казалось, ожидала, в то время, когда, наконец, он уйдет.
Врач Арнольди поскорее закрыл калитку.
Вечер принарядил город радостными живыми огнями. На большом растоянии, в муниципальном саду, как любой вечер, игралась музыка, и в ту сторону то и дело проходили белые в сумраке девушки в ярких платьях и юные люди с огоньками папирос и развязными, громкими голосами. В конце улицы был виден громадный, изнутри освещенный полог гирлянды и бродячего цирка многоцветных фонариков у его входа. Везде казалось радостно и легкомысленно.
VIII
Дома врач Арнольди зажег свечу, снял пиджак и устало сел к столу, на котором уже кипел одинокий и маленький самоварчик стакан ожидал собственного ветхого господина.
В комнате было пусто и неуютно, как в номере нехорошей гостиницы. В обнажённых стенках стыл затхлый запах ветхого холостяка. Кровать была через чур узка для для того чтобы громадного толстого человека. На подоконнике мокли от сырости папиросные окурки, а пыль мягким слоем окутывала этажерку с толстыми зелеными книгами. В открытое окно влетали и вылетали ночные бабочки. Они быстро кружились у огня свечи и ползали по скатерти, бессильно трепеща узкими крылышками. Их слишком большие тени, как будто бы нетопыри, тихо мелькали по стенкам, а за спиной врача, перегнувшись на потолок, стояла его личная огромная тень. И было похоже, словно кто-то тёмный и близкий согнулся над ним в безмолвном ожидании.
Из окна чуть плыл ночной холодок. Вытянутое пламя свечи колебалось, и в ее желтом восковом свете казалось, что усталое, обрюзглое лицо врача делает необычные мины.
Издали долетали звуки музыки. И не смотря на то, что, должно быть, в том месте игрались что-нибудь такое же бойкое и похабное, как блеск многоцветных фонариков и закрученные усики полковых писарей, гуляющих с модистками, тут, в помещении ветхого врача, казалось, что музыка возвышенна, печальна и прекрасна. Иногда громче долетал одинокий бронзовый голос трубы, забирал все выше и выше и замирал где-то под звездным небом тоскливой кличущей нотой.
Врач без звучно слушал эти звуки, стакан за стаканом выпивал крепкий чай со сладким вишневым вареньем и устало наблюдал то на пламя свечи, то на собственные толстые пухлые руки, то на ночных бабочек, кружащихся в неистовом танце.
Их было довольно много, и все новые и новые прилетали из тьмы, стремясь к ослепительному, ожесточённому свету. Зеленые, белые, желтые и пестрые, мелкие, как лепестки маленьких цветов, и толстые, мохнатые, они то сидели на скатерти без движений, как бы в напряженном созерцании, то порывисто взлетали и страстно кружились в нестерпимом блеске ужасного огня, то настойчиво обрисовывали по столу необычные, болезненные круги, с безумной быстротой колотя крылышками, каковые уже не могли летать. Их напряженное неустанное перемещение создавало необычную, загадочную суету, полную бесшумных порывов и неслышного страдания. А на стеарине свечи, легко оплывшей от дыхания раскрытого окна, покалеченные и заплывшие, прилипли их маленькие трупики. Ни одного звука не было слышно в данной исступленной борьбе за судьбу с непонятным влекущим и сжигающим огнем.
Либо, возможно, их просто не слушал зажегший свечу врач Арнольди, каменное лицо которого без звучно наблюдало на них сверху.
Кто-то скоро взбежал на крыльцо и с шумом открыл дверь. Вспыхнула и заметалась свеча, и тревожно шатнулась огромная тень на стене.
Врач Арнольди, должно быть, отлично знал, кто это, в силу того, что не тронулся с места и лишь через протянутую за вареньем руку неторопливо взглянуть на дверь.
— Здравствуйте, врач! — звучно и радостно сообщил гость, и голос его, совершенно верно целый аккорд звуков юности, радости и силы, раскатился в тишине унылой помещения.
— Чаю желаете? — вместо приветствия задал вопрос врач Арнольди.
— Еще бы! — так же звучно и радостно ответил гость, кинул в постель белую шляпу и сел на стул против врача. Сел, откинулся на спинку, захохотал и без звучно уставился на врача таким блестящим и возбужденным взором, совершенно верно видел его в первоначальный раз и был поражен этим увлекательным курьезом. Что-то неудержимо игралось и блистало в громадных чёрных глазах его.
Врач Арнольди с привычностью ветхого холостяка дотянулся новый стакан, основательно и медлительно вымыл и, налив крепкого, как пиво, чаю, подвинул гостю.
— Берите варенье… вишневое… — пропыхтел он.
— Вишневое? О, обязательно! — ответил гость с комическим пафосом.
Врач Арнольди угрюмо покосился на чёрные блестящие глаза, на белый лоб, на мягкие вьющиеся волосы, на все это мужественное и милое лицо и внезапно стыдливо и нежно улыбнулся.
— Чего вы радуетесь, врач? — на данный момент же подхватил юный задорный голос.
Врач снова взглянул и медлительно пропыхтел:
— Выпивайте чай, Михайлов.
Он желал сообщить совсем не то: как отлично быть таким прекрасным, молодым и беззаботным и как мне, пожилому безрадостному человеку, завидно и приятно наблюдать на вас!
Но он не сообщил этого. Вялый, унылый язык не повернулся.
Михайлов захохотал.
— Ах, врач, врач!.. И не стыдно вам быть таким сычом?.. На дворе вечер, звезды, дамы смеются, а он сидит себе один, чай с вареньем выпивает…
— Поживите с мое, — ворчливо возразил врач Арнольди, — а тогда приходите на это место и потолкуем.
Михайлов взглянуть на врача пытливым задумчивым взором, и красивое лицо его внезапно потемнело. Неясная тревога тенью прошла по блестящим глазам, и чуть-чуть дрогнули, как бы в чёрном предчувствии, прекрасные губы. Но он на данный момент же тряхнул головой, захохотал, и лицо его снова засверкало жизнью и молодостью, совершенно верно весенний ветер сдул случайную тучку.
Врач Арнольди без звучно наблюдал эту мгновенную и резкую смену выражений, в яркости и быстроте которой была какая-то непонятная, влекущая красота, и поразмыслил, что не в данной ли способности мгновенно и ярко отражать самые узкие и глубокие перемещения души и кроется секрет того ужасного обаяния, которым пользовался данный человек над дамами. И отыскал в памяти наряду с этим врач печальную Нелли: как она стояла в тени деревьев, прочно прижав к груди узкие бледные руки, совершенно верно стараясь удержать в ней какую-то сокровище. Отыскал в памяти ее не то испуганный, не то грозный взор.
— О чем вы задумались? Что вы сейчас делали, врач? — задал вопрос Михайлов и нежданно звучно запел: — … Что сутки, несем в могилу мертвеца!..
И перед тем как врач успел ответить, заговорил стремительным и как словно бы не совсем уверенным тоном:
— Вот вы все упрекаете меня… А вам бы, казалось, и осознать… что как ни живи, а финиш один!.. Назад не придешь. Ну, и живи так, дабы вся кровь кипела, дабы ни одна 60 секунд бесплатно не пропала, дабы позже не пожалеть: вот, дескать, имел возможность забрать от судьбы и не забрал. Э, врач.
— А разве жизнь лишь в этом?
— В чем?
— Ну, в дамах… — опуская глаза, пояснил врач Арнольди.
— При чем тут жизнь! — захохотал Михайлов. — Жизнь это факт, и притом довольно-таки скверный факт… А я говорю о эйфориях судьбы, тех эйфориях, без которых вряд ли бы кто и терпеть стал эту штуку. А вы понимаете, врач, сколько эйфории может дать дама?
— Ну! — неизвестно промычал толстый врач.
— Не ну, а да!.. Вы этого просто не понимаете и не осознаёте, врач, в противном случае вы не были бы таким замкнутым, безрадостным человеком… Да вы что думаете?.. Не в самом половом акте тут удовольствие. Это лишь естественный финиш, без которого было бы чувство незаконченности, неудовлетворенности. Это так, конечная степень близости, и все… А основная красота не в том.
— А в чем? — уныло задал вопрос врач Арнольди.