Приглядевшись к нравам османских вельмож, Толстой сделал вывод, что не всегда следует руководствоваться рекомендацией патриарха и что не в любых ситуациях слова «сладше паче меда и сота» смогут оказывать должное действие на собеседника. Он умел кроме этого быть твёрдым и проявлять темперамент.
В июне 1706 года Толстой имел встречу с везиром Али-пашой, отличавшимся, с одной стороны, надменным и гордым нравом, а с другой – неосведомленностью в делах управления. Личная встреча протекала так: сперва везир «показуется горд паче прежде бывших и начал было говорить с великою гордостию. А в то время, когда заметил, что и я возответствовал немного сурово, позже склонился и сказал зело нежно и с любовию отпустил». Как видим, везир подобрел по окончании того, как взял отпор.
В феврале 1704 года Толстой достиг договоренности с уполномоченным султана Асан-пашой о пропуске в Стамбул трех торговых судов, а также одного с грузом для посла. Прошло 20 дней, и везир дезавуировал эту договоренность. Послу было заявлено, что обещание дано «без указу султанова величества и без приказу крайняго везиря, самовлаством и никогда-де то состоятися не имеет возможности, чтобы столичные суда по Тёмному морю плавали».
Главному переводчику Александру Шкарлату, сказавшему Толстому весть об отмене договоренности, было нужно выслушать резкие слова посла, вычисленные конечно же на уши везира. Посол заявил собственному собеседнику, что случившееся «безграничным стыдом явится», что переговоры не подобает превращать в «децкое игралище», что османские министры смогут потерять всякое доверие. Высказал посол сомнение и в том, что разрешение на пропуск судов было дано без ведома султана и везира.
На протяжении беседы, которую Толстой вел отнюдь не в дружелюбном тоне, Шкарлат высказал интересные мысли о том, как имело возможность произойти, что послу было разрешено обещание пропустить суда: «…либо он (Асан-паша. – Н. П.) был уверен такие слова сказать некакими дарами, или-де ево посольскими многими словами притеснен, не возмогши неприятного учинить ответу».[410]
Доподлинно как мы знаем, что Асан-пашу Толстой не одаривал. Следовательно, уполномоченному султана довелось испытать мастерство полемиста и силу доводов Толстого, против которых нереально было возражать. Шкарлат, чаще других госслужащих видевшийся с Толстым, отлично знал эти его преимущества.
Беспокойство Толстого вызывало и поведение некоторых лиц из свиты консульства. Его донесение от апреля 1705 года показывает, как жестоко расправлялся он с теми, кто готов был принять мусульманскую веру и поменять своему государю и православию. «У меня уже было такое дело, – докладывал Петр Андреевич в Москву, – юный подьячий Тимофей, познакомившись с турками, вздумал обусурманиться; Всевышний мне помог об этом сведать. Я призвал его тайно и начал ему сказать, а он мне прямо заявил, что желает обусурманиться; я его закрыл в собственной спальне до ночи, а ночью он выпил рюмку вина и не так долго осталось ждать погиб; так его Всевышний сохранил от таковой беды».
В каком ритме протекала жизнь посла?
Было бы ошибочно считать, что с утра до вечера Толстой пребывал в постоянных заботах и не обладал ни минутой свободного времени. Для того чтобы времени у него было достаточно, потому что напряженная, а время от времени и лихорадочная деятельность сменялась затишьем, в то время, когда – по крайней мере снаружи – нет ничего, что было обузой посла. Частично покойная жизнь Петра Андреевича была прямым следствием спокойной обстановки в столице империи: соперники мира между двумя государствами не давали о себе знать. Но безделье Толстого часто было вынужденным, проистекавшим от ритма деятельности национального механизма Турции. Медлительность османских госслужащих прямо-таки обескураживала Толстого, и ему пригодились годы, дабы приспособиться к ней. Время от времени его одолевало отчаяние от сознания бесполезности собственного нахождения в стране. То и дело посол «докучал» османским влияниям напоминаниями о нерешенных делах.
Первое такое напоминание относится к началу сентября 1702 года, в то время, когда Толстой поручил собственному переводчику заявить Шкарлату, что уже отправилась вторая семь дней его нахождения в Адрианополе, «а дело ево, посольское, начала не восприемлет». Вынужденное ожидание «причиняет ему, послу, великую скучность».
Бывали случаи, когда «скучать» приходилось месяцами. 1 января 1703 года посол приказал заявить Шкарлату, что отправился пятый месяц, как он «внес предложение Порте надлежащее дело, а по се время ответу никакова не имеет возможности восприяти». Османские министры от встречи. «…А сами министры видитца со мною не желают», – писал Толстой в 1703 году. «Я сейчас, – доносил он в 1705 году, – пребываю не считая всякого дела и ни о чем с министры и сказать не могу». В 1707 году посол сетовал: «…уже-де девятый месяц проходит, как-де оный Мегмет-эфенди с ним, послом, на беседы выяснен, и до этого этого времени не имел возможности ни единого сношения учинить».[411]
Как распоряжался Толстой свободным временем?
Кстати, данный вопрос заинтересовал одного из везиров. Он как-то поинтересовался у посольского пристава: «Как пребывает посол столичный и в каких забавах управляется?» Пристав ответил, что посол живет в стране уже четыре года «все единой мере негромко и безмятежно, а забавы-де никакие не имеет, разве-де упразняется в прочитании книг».
Так убивал время Толстой в стране, где на его долю выпало много тяжёлых опробований. Он их стоически переносил, потому что был уверен, что «всякого посла художества и хитрость сущность строити между правители и государствы покой и тишину обоим государствам в пользу».[412]
Облава
Два с лишним года, отделявшие возвращение Толстого из Турции (1714 год) от участия его в так именуемом деле царевича Алексея, не были насыщены сколь-либо знаменательными событиями. Монотонно текла работа в Посольской канцелярии – в эти годы внешнеполитическое ведомство России не совершило ни одной памятной акции. Оживления возможно было ожидать только в 1716 году, в то время, когда царь вместе с супругой отправился за границу, дабы постараться преодолеть несоответствия, раздиравшие Северный альянс, и ускорить завершение конфликта со Швецией армейским либо дипломатическим методом. На протяжении переговоров с датским королем было заключено договоренность о совместной высадке десанта в шведскую провинцию Сконе (Шонию). Из Копенгагена Петр отправился в Париж, куда были позваны известный дипломаты страны – Куракин, Шафиров, Толстой, Рагузинский.
Какова была роль Петра Андреевича в переговорах русских дипломатов в Амстердаме и Париже, в точности не известно. С достоверностью возможно сообщить только одно: пребывав за пределами России, он скоро разобрался в интернациональной обстановке и достаточно детально информировал друзей о европейских событиях. Из Амстердама он, к примеру, информировал о провалившейся выдумка Карла XII свергнуть король Англии и посадить на престол угодного ему претендента. С целью этого шведский король «принял в собственную работу 700 человек офицеров шкоцких, каковые бунтовали против короля английского, и собирается был отправить в Шкоцию армий собственных 10 000 в пользу претендентову». В других письмах он извещал о бесплодных переговорах Петра с датским двором, о слухах, но не подтвердившихся, словно бы бы наместники Голландии и Англии собирались прекратить торговлю со Швецией а также начать ей войну.
С адмиралом Апраксиным Петр Андреевич поделился собственными мыслями довольно неспециализированной обстановки в Западной Европе и ее влияния на дела Северного альянса: «Мнится мне, что настоящие конъюктуры чинят большое отдохновение короне швецкой. Дай боже, без продолжения паки возобновить хорошему согласию между высокими северными алиятами». Пребывав с царем в Спа, он информировал Меншикову о завершении переговоров с Францией и заключении соглашения, которым, «но же, не разменялись, понеже в том же трактате включен король прусской, которого министр господин Кинпгоузен, не имея от короля собственного полной мочи, подписать оного трактату не имел возможности».[413]
Переговоры с французским правительством завершились заключением в Амстердаме соглашения, существенно ослабившего позиции Швеции. К тому времени обессиленная Швеция не имела возможности, опираясь на личные ресурсы, продолжать войну с Россией. Ей оказывала финпомощь Франция. Основное значение Амстердамского соглашения пребывало в отказе правительства Франции выдавать субсидии Швеции.
Боевые действия в шведской провинции Сконе планировались на осень 1716 года. 26 августа царь послал из Копенгагена вызов сыну, дабы тот, в случае, если захочет, прибыл в Данию для принятие участия в десантных операциях.
26 сентября 1716 года царевич Алексей налегке, прихватив с собой любовницу Евфросинью, ее брата Ивана Федоровича и трех служителей, отбыл из Санкт-Петербурга.
Проходит месяц, второй, царевич по всем расчетам должен быть в Копенгагене, а его в том месте нет. Отсутствие сына позвало у царя тревогу. Он рассудил, что царевич или стал жертвой дорожного происшествия – нападения разбойников, или бежал. Для подозрений относительно бегства царевича существовали глубокие основания: отношения отца с сыном уже давно обострились так, что годом ранее Петр настойчиво попросил от Алексея или деятельно помогать ему в преобразовательных начинаниях, или постричься в монахи и отречься от престола. Приведя к сыну в Данию, царь предоставил ему последнюю возможность примирения.
9 декабря Петр приказал генералу Вейде, руководившему корпусом в Мекленбурге, организовать поиски сына. В один момент он позвал из Вены декабря Авраама и резидента 20 Веселовского вручил ему указ: «…где он проведает сына отечественного нахождения, то, разведав ему о том подлинно, ехать ему и последовать за ним во все места и в тот же миг о том чрез нарочные стафеты и курьеров писать к нам». Веселовскому, помимо этого, было вручено письмо царя для передачи его цесарю Карлу VI.
Содержание указа Веселовскому, как и письма цесарю, говорит об уверенности царя, что его сын бежал во владения императора Австро-Венгрии, доводившегося царевичу шурином. Царь обращался к цесарю прося: «…нежели он (царевич. – Н. П.) в ваших областях обретается тайно либо очевидно, повелеть его с сим отечественным резидентом… к нам отправить».
Начались интенсивные поиски царевича. Офицеры генерала Вейде не нашли никаких следов нахождения провалившегося сквозь землю сына русского царя. Успешнее действовал Веселовский. Расспрашивая служителей и владельцев гостиниц почтовых станций, он напал на след, что привел его в Вену. Но попытки найти царевича в столице империи либо в ее окрестностях были тщетными.
Тогда как царские уполномоченные сбились с ног в отыскивании царевича, он под чужой фамилией прибыл в Вену, добился личной встречи у вице-канцлера Шенборна и попросил защиты и убежища от несправедливого отца, словно бы бы ни за что стремившегося отнять у него наследства и упрятать в монастырь.
В Вене не рискнули публично дать царевичу убежище. Венский двор сделал вывод, что куда надёжнее приютить его тайно, держа в глубочайшем секрете не только место нахождения царевича и его спутников, но и сам факт нахождения его в цесарских владениях. Сперва царевича поселили в местечке Вейербург, недалеко от Вены, а 20 дней спустя перевезли его в Тироль, где он должен был жить под видом национального преступника в крепости Эренберг. Начальнику крепости велено было содержать заключенного в непроницаемой тайне и полной изоляции. Для ее обеспечения инструкция запрещала производить за их крепости жён и пределы солдат.
Продолжительно держать в тайне место заточения царевича не удалось: один из госслужащих шепнул Веселовскому, что тот находится в Тироле. Этого хватало, дабы из многих направлений поисков остановиться на одном. Задачу Веселовского упрощало кроме этого да и то, что к нему на помощь царь отправил гвардии капитана Александра Румянцева с тремя офицерами. Им поручено было схватить царевича и доставить в Мекленбург. Такое поручение, возможно, и было бы выполнимо, если бы царевич пребывал в Вейербурге. В крепости Эренберг подобная операция исключалась. Посовещавшись, гвардии и резидент капитан решили ограничиться наблюдением за тем, что происходило в Эренберге.
А как повел себя венский двор? Что ответил цесарь русскому царю? Послание Карла VI являет пример пустословия. Цесарь клялся в любви, преданности и дружбе, но от прямого ответа на вопрос царя уклонился. В его письме тщетно искать признания, находится ли царевич под его протекцией либо, напротив, не живёт на территории Австрийской империи. В письме имеется только туманное обещание приложить максимум усилий, «чтобы ваш сын Алексей, его любовь, не впал в неприятельские руки».
Уклончивый ответ цесаря, с одной стороны, и его рвение получше припрятать царевича – с другой, убедили Петра, что предстояла сложная дипломатическая борьба с венским двором, собиравшимся применять Алексея в качестве разменной монеты. О недобрых намерениях правительства Австрии свидетельствовал перевод царевича из Эренберга в Неаполь – его помощники и Румянцев проследили за перемещением Алексея, неотступно следуя за его каретой. Петр поручил возглавить дело доставки сына на родину умелому дипломату Толстому.
Появление Толстого в Вене с посланием цесарю от царя для правительства Австрии было подобно грому среди ясного неба: сам его министры и цесарь были полностью уверены, что им удалось упрятать царевича так основательно, что его никто не сможет найти.
Петр Андреевич, когда прибыл в Вену, срочно настойчиво попросил личной встречи у цесаря и, добившись ее, 29 июля 1717 года вручил ему письмо Петра. Царь без обиняков выразил «брату и любезному другу» собственный удивление по поводу того, что царевич тайно содержится в цесарских владениях и «по прошению моему ко мне не отослан». Более того, в письме указывались правильные координаты нахождения сына: сперва он пребывал в тирольской крепости Эренберг, а сейчас послан в Неаполь. Царь извещал цесаря, что отправил в Вену чужестранных дел коллегии тайного советника с поручением «и письменно и изустно волю отечественную и отеческое увещание оному (сыну. – Н. П.) заявить» и «просить вас, чтобы оный сын отечественный срочно с ним к нам был отпущен». Петр нарочито выделил, что Румянцев собственными глазами видел, как царевича перевозили из Эренберга в Неаполь.
Отпираться и юлить венскому двору было уже и бессмысленно, и непрестижно.
Инструкция Толстому и Румянцеву предусматривала вероятные варианты поведения как цесаря, так и царевича. В случае, если император в дальнейшем будет уклоняться от определенного ответа и ссылаться на собственную неосведомленность о местонахождении царевича, то Толстой должен был прибегнуть к угрозе, изложенной, действительно, в самой неспециализированной и туманной форме: «… и против того собственные меры брать принуждены будем». В случае, если, наоборот, император признает, что царевич находится в его владениях, но откажется его выдать, потому, что царевич «отдался под его протекцию», то надлежало заявить, что никому не разрешено выступать судьей в отношениях между сыном и отцом, тем более что папа заявил о готовности забыть обиду его проступок.
Инструкция предусматривала поведение Толстого и в том случае, если сын будет жаловаться на отца за «принуждение». Самым убедительным документом против этого обвинения считалось письмо царя к сыну из Копенгагена, которое Толстой должен был продемонстрировать Карлу VI, дабы тот убедился, «что неволи не было». Толстой должен был поведать цесарю, как папа продолжительно и настойчиво пробовал сына «на путь добродетелей поставить», но сын был невосприимчивым к подобного рода заботам и, возможно под влиянием недобрых людей, решился на неразумный ход. В общении с цесарскими министрами Петру Андреевичу следовало в зависимости от событий использовать «ласку либо угрозу». При отказа выдать царевича Толстой и Румянцев должны были домогаться разрешения на свидание с ним. В случае, если будет отказано и в этом, то цесарю надлежало заявить, «что мы сие примем за явный разрыв». Царь тогда будет апеллировать к публичному точке зрения Европы.
Два пункта инструкции определяли, как необходимо было уговаривать царевича возвратиться на родину: надлежало взывать к совести сына, разъяснять ему, какое он отцу «тем своим поступком безславие, печаль и обиду, а себе бедство и смертную беду нанес»; обеспечивать прощение поступка, в случае, если уговоры подействуют и царевич напишет письмо цесарю о собственном жажде возвратиться в Россию; угрожать намерением царя и родительским проклятием домогаться выдачи его с оружием в руках при отказа от возвращения.[414]
Лучшего исполнителя повелений царя, чем Толстой, тяжело было сыскать, потому что именно он искуснее вторых обладал диаметрально противоположными совокупностями переговоров – угрозами и лаской. Петр Андреевич умел скоро переходить от доверительного и обаятельного бормотания к металлу в голосе. Помимо этого, он владел еще двумя крайне важными в этом случае преимуществами: отлично знал итальянский и два десятилетия назад бывал в Неаполе, где прятался царевич.
Толстой не ограничился аудиенцией у цесаря. На следующий сутки, 30 июля, он отправился к герцогине Вольфен-бюттельской – матери жены покойной и цесаря жены царевича Шарлотты Христины Софии. Не смотря на то, что свекровь Алексея сначала объявила, что она ничего не знает о месте его нахождения, но после этого под напором фактов вынуждена была выдавить обещание всячески помогать возвращению беглеца.
Итак, игра в прятки закончилась. Цесарь был загнан в угол, и ему надлежало дать четкий ответ на запрос царя. Три министра на тайной конференции 7 августа выработали советы цесарю, как вести себя в будущем в этом щекотливом деле. Коль не так долго осталось ждать царю стала известна тайна нахождения сына, то решено было подать факт предоставления ему убежища как благодеяния цесаря и акт милосердия: то было сделано для избежания угрозы «попасть царевичу в неприятельские руки». Царю надлежало заявить, что его неправильно информировали, словно бы «сына его перевозят как заключённого», что в конечном итоге его «трактовали как принца» и сам данный «принц» просил, дабы ему предоставили уединенное и надёжное убежище. В случае, если царевич, ознакомившись с содержанием письма Петра к Карлу VI, все же откажется выехать в Россию, то Толстой имел возможность рассчитывать на разрешение встретиться с ним.
Это был уже частичный успех Толстого – для него раскрывались пути яркого действия на царевича. Действительно, Толстому было заявлено, что цесарь не выдаст Алексея вопреки его воле. Но это заявление возможно было проигнорировать, потому что и Толстой, и австрийские министры великолепно осознавали, что упрямство цесаря угрожает нежелательными последствиями – вторжением русских армий в Силезию либо Богемию и нахождением их в том месте , пока царь не возьмёт сына.
Цесарь утвердил советы конференции. В Неаполь курьер вез его повеление вице-королю графу Дауну оказывать всяческую помощь Толстому. Перед отъездом в Неаполь Толстой еще два раза посетил свекровь Алексея и получил от нее увещательное письмо. Но, увещательным письмо возможно назвать только условно, потому что герцогиня всего-навсего написала, что хочет его «примирения с отцом».
Толстой и Румянцев выехали из Вены 21 августа 1717 года и в Неаполь прибыли более месяца спустя – 24 сентября. На следующий сутки они явились к Дауну, дабы договориться о встрече с царевичем.
Первое свидание Толстого и Румянцева с царевичем произошло 26 сентября. Для царевича встреча с доверенными людьми отца была такой же неожиданностью, как и для цесарских министров их появление в Вене. Алексей полагал, что терпит режим заключённого для того, дабы оставаться в неизвестности, а в действительности оказалось, что никакой тайны нет и отцу известно место его нахождения. Царевич онемел от страха. В особенности его приводило в трепет присутствие гвардейского капитана, что, полагал царевич, прибыл чтобы отнять у него жизни.
Толстой вручил царевичу два письма: одно от герцогини, второе от отца, написанное в Спа 10 июля 1717 года. Письмо Петра говорит о его незаурядном литературном даре, отличается краткой ясностью и большим эмоциональным напряжением. Приведем его абсолютно:
«Мой сын! Понеже всем имеется известно, какое ты презрение и непослушание воли моей делал, и ни от слов, ни от наказания не последовал наставлению моему; но наконец, обольстя меня и заклинаясь Всевышним, при прощании со мною, позже что учинил? Ушел и отдался, яко изменник, под чужую протекцию, что не слыхано не точию междо отечественных детей, но ниже междо нарочитых подданных, чем досаду и какую обиду отцу собственному и стыд отечеству собственному учинил!
Того для отправляю сейчас сие последнее к тебе, чтобы ты по воле моей учинил, о чем тебе господин Толстой и Румянцов будут сказать и предлагать. Буде же побоишься меня, то я тебя обнадеживаю и обещаюсь судом и Богом его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, нежели воли моей послушаешь и возвратишься.
Буде же этого не учинишь, то, яко папа, данною мне от Всевышнего властию, проклинаю тебя всегда. А яко правитель твой за изменника объявляю и не покину всех способов тебе, яко ругателю и изменнику отцову, учинить, в чем Всевышний мне окажет помощь в моей истине. К тому помяни, что я все не насильством тебе делал, а в то время, когда б захотел, то почто на твою волю надеяться – что б желал, то б сделал».[415]
Мы не знаем, сколь продолжительным было свидание, какие конкретно монологи произносил Толстой и что на них отвечал царевич. Несомненно одно: Петр Андреевич, руководствуясь инструкцией, пробовал влиять на Алексея Петровича и ласками, и сказками, и угрозами, и, наконец, уговорами. Все старания, но, были бесплодными. Выслушав Толстого, царевич заявил: «Сейчас ничего не могу заявить, в силу того, что надобно мыслить о том значительно».
Следующая встреча состоялась через два дня, 28 сентября. Ее результаты также были неутешительными. Однако это собеседование отличалось от первого. Тогда царевич со страхом молчал. Сейчас состояние шока миновало, и Алексей стал словоохотливее. Обдумав обещания письма и содержание отца Толстого, на каковые тот, конечно, не скупился, он категорически отказался возвратиться в Россию: «Возвратиться к отцу страшно и пред разгневанное лицо явиться не безстрашно; а по какой причине не смею возвратиться, о том письменно донесу протектору моему, его цесарскому величеству».
По окончании того как ласки не подействовали, Толстой перешел к языку угроз. Он объявил, что царь не удовлетворится до тех пор, пока не возьмёт его живым либо мертвым. Дабы вернуть блудного сына в лоно семьи, папа не остановится и перед армейскими действиями. О себе Толстой заявил, что он не уедет из этого и будет следовать за ним везде, куда бы он ни отправился, до тех пор, пока не доставит его отцу. Последняя угроза, думается, произвела на царевича неотразимое чувство, и он позвал Дауна в другую помещение, дабы задать вопрос, может ли он, царевич, положиться на покровительство цесаря, потому что не хочет возвращаться к отцу. Взяв утвердительный ответ, удрученный угрозами царевич воспрял духом и снова заявил собеседникам, что ему надобно время для размышлений.
Толстой и Румянцев 1 октября 1717 года послали письмо царю с отчетом о итогах встреч: «какое количество, правитель, можем видеть из слов его, многими беседами он лишь время продолжает, а ехать в отечество не желает, и не думаем, дабы без крайнего принуждения на то дал согласие». Второе письмо Толстой послал резиденту Веселовскому. Оно также не отличалось оптимизмом: «…нежели не отчаети отечественное дитя протекцию, под которой живет, ни при каких обстоятельствах не послушает ехать».
У Толстого созрел замысел, как оказать на царевича «крайнее принуждение», как его «отчаети», дабы он дал согласие на выезд. Тут нужно заявить, что Петр Андреевич не всегда действовал честно и прямо: в арсенале его средств влияния пребывали и шантаж, и запугивание, и подкуп. Он считал вероятным для успехи цели пользоваться всеми методами без разбора. Упомянутое выше письмо Веселовскому, где царевич назван «отечественное дитя», Толстой заключил словами: «…этого часа больше не могу писать, понеже еду к нашему зверю, а почта отходит». Думается, что, именуя царевича «зверем», Толстой имел в виду, что царевич, подобно зверю, был обложен со всех сторон.
Коварный замысел Толстого был в том, чтобы лишить Алексея уверенности в готовности императора для него пойти на все, среди них и на конфликт с Петром.
Подкупленный Толстым секретарь графа Дауна, конкретно общавшийся с беглым царевичем, по заданию Петра Андреевича как бы невзначай, вскользь, но под громадным секретом должен был сообщить ему, дабы он не сохранял надежду «на протекцию цесаря, что оружием ево защищать не имеет возможности при нынешних событиях, по случаю войны с турками и гишпанцами».
Вторую акцию, также призванную оказать давление на царевича, должен был осуществить вице-король. Графу Дауну Толстой поручил высказать Алексею Петровичу намерение отобрать у него Евфросинью «чтобы царевич из того заметил, что цесарская протекция ему не надежна и поступают с ним против ево воли».
Наконец, третью дезинформацию Петр Андреевич взял на себя: на протяжении очередной встречи он был собирается сообщить царевичу, что сию 60 секунд взял письмо от царя, в котором тот словно бы бы писал, что, «само собой разумеется, добывать его собирается оружием» и что войска России, сосредоточенные в Польше, готовы перейти границу.
Самое же сильное впечатление на царевича произвело сообщение Толстого о том, что папа вот-вот покажется в Неаполе. Оно привело царевича в таковой ужас, что он, доносил Толстой, «в том моменте мне сообщил: „Еже всеконечно ехать к отцу отважится“». Данный разговор состоялся 1 октября. Завершив его, Толстой отправился к графу Дауну, дабы тот «срочно отправил к нему (царевичу. – Н. 77.)сообщить, дабы он девку (Евфросинью. – 77. 77.)от себя отлучил».
Толстой рассчитывал на эффект: «И того для просил я вицероя (вице-короля. – 77. 77.)учинить предреченный поступок, чтобы с трех сторон внезапно пришли ему неприятные ведомости, т. е. что помянутый секретарь забрал у него надежду на протекцию цесарскую, а я ему заявил отцев к нему скоро приезд и другая, а вицерой разлучение с девкою и неприятно воле его учинить желает, чтобы тем его привесть к резону, потому что иного ему делать нечего, что ехать к отцу с повиновением».
Толстой выяснил точно: царевич был в состоянии колебаний и неуверенности, он переживал душевные муки. Из этого вывод – нужно усилить давление.
2 октября Толстой взял записку Алексея: «Петр Андреевич! Буде быть может, побывай у меня сейчас один и письмо, о чем ты день назад сказывал, что получил от правителя батюшки, с собою привези, понеже самую потребность имею с тобою сказать, не без пользы будет». Толстой сначала отказался от свидания, потому, что для того чтобы письма от царя он не получал и удовлетворить любопытство Алексея, очевидно, не имел возможности, позже дал согласие встретиться.
Не знаем, сколь удачно он выпутался из положения, бывшего плодом его собственной мистификации. Для нас серьёзен конечный итог облавы на «зверя». 3 октября Толстой и Румянцев явились к царевичу и услышали от него долгожданные слова. В тот же сутки царевич известил цесаря: «…резолюцию забрал ехать в Вену и за превеликую милость вашего величества, в то время, когда сподоблюся видеть, персонально благодарить, и о некоторых собственных потребностях просить и по оном, с воли вашего величества, возвратиться во собственная к отцу собственному, правителю». Толстой и Румянцев поспешили поделиться приятной вестью с царем: «Его высочество правитель царевич Алексей Петрович изволил нам этого числа заявить собственный намерение, оставя все прошлые противления, повинуется указу вашего величества и к вам в С.-Питербурх едет безпрекословно с нами».
Письмо сына к отцу о принятом ответе помечено 4 октября 1717 года и составлено по канонам канцелярской практики того времени, другими словами в известной мере повторяет обещание царя забыть обиду вину: «Письмо твое, правитель, милостивейшее чрез господ Толстого и Румянцева взял, из которого, кроме этого изустного, мне от них милостивое от тебя, правителя, мне всякие милости, недостойному в сем моем своевольном отъезде, будет, буде я возвращуся, прощение… И, надеяся на милостивое обещание ваше, полагаю себя в волю вашу и с отправленными от тебя, правителя, отправлюсь из Неаполя на сих днях к тебе, правителю, в С.-Питербурх.
Всенижайший и непотребный раб и недостойный назваться сыном Алексей». [416]
О ответе царевича известил цесаря и граф Даун. Он сказал Карлу VI, что «царевич продолжительно колебался дать хорошую резолюцию», но наконец 3 октября дал согласие ехать к отцу. Царевич выразил желание послать цесарю благодарственное письмо и, помимо этого, просил разрешения прибыть в Вену для изъявления ему личной признательности.
Как реагировали на полученное известие в Вене и Петербурге?
В реакции двух столиц возможно отыскать общее: и тут и в том месте ответ царевича привело к вздоху облегчения. Царь был, без сомнений, рад, что удалось привести к благоприятному финишу скандальное дело, наносившее ущерб его престижу в европейских дворах. Рад был и цесарь, потому, что ответ царевича избавляло его от неприятных хлопот а также конфликта.
Тайная конференция, созванная в связи с письмами царевича и Дауна, приняла распоряжение советовать цесарю дать личную встречу царевичу. Конференция полагала нужным направить к царю особого госслужащего, что должен был убедить Петра показать к сыну милосердие, милость и любовь.
Из Санкт-Петербурга царь ответил на письмо сына 17 ноября 1717 года: «Мой сын! Письмо твое, в четвертый сутки октября писанное, я тут взял, на которое ответствую, что просишь прощения, которое уже вам пред сим чрез господ Толстого и Румянцова письменно и словесно обещано, что и сейчас паки подтверждаю, в чем будь очень надежен. Кроме этого о некоторых твоих жаждах писал к нам господин Толстой, каковые кроме этого тут вам позволяются, о чем он вам заявит». Под «некоторыми жаждами» подразумевалась просьба царевича дать ему жениться на Евфросинье, дабы после этого жить в деревне.