Пожары не унимались, и буря не затихала: разгневанное море людское бушевало все посильнее и волны вздымались все выше и выше — к ужасу и изумлению тех, кто оставался на берегу, тщетно ждя затишья, которое наступает на протяжении отлива; но отлив не наступал, разъяренные волны захлестывали сушу, и почва содрогалась от их сурового натиска — так прошло три года. Сутки рождения маленькой Люси трижды вплелся золотой нитью в мирную ткань судьбы в негромком доме.
Как довольно часто днем либо вечером, в то время, когда многоголосое эхо гулко повторяло шаги, раздававшиеся на улице, жители дома прислушивались к ним с замиранием сердца; им слышался в этих шагах топот возмущенной толпы, шествующей с красным флагом в том месте, на далекой отчизне, которая на данный момент была заявлена в опасности и где люди, как будто бы под действием злых чар, на долгое время превратились в диких животных.
Французская аристократия распалась от непостижимого явления — ее прекратили почитать, более того — она стала столь неугодной Франции, что народ жаждал не только отделаться от нее, но и по возможности разделаться с ней. Как деревенский простак в сказке, что всеми силами старался позвать нечистого, а в то время, когда тот явился ему, — лишился языка от страха и со всех ног ринулся бежать; так и знатные господа Франции: в течении многих лет они нарушали все заповеди, просматривали отче-отечественный напротив, творили бесовские заклинания и всячески приводили к дьяволу, а в то время, когда он явился им во всей собственной адской силе, ринулись бежать изо всех сил, не помня себя от страха.
Бежала блестящая свита, зеница королевского ока, страшась появляться мишенью, по которой народ палит без промаха. Око сие ни при каких обстоятельствах не отличалось зоркостью, потому что, ослепленное блеском и сатанинской гордостью Сарданапаловой роскоши[47], оно, как будто бы крот, видело лишь в темноте; сейчас оно смежилось и провалилось сквозь землю. Целый пышный двор, начиная с замкнутого кружка приближенных фаворитов и заканчивая широкими кругами продажных клик, изощрявшихся в интригах, гнусном лицемерии и мошенничестве, рассыпался и провалился сквозь землю. И королевская власть провалилась сквозь землю: по последним слухам короля схватили в его дворце и вынудили отречься от престола.
Стоял август месяц тысяча семьсот девяносто второго года, и французские вельможи к этому времени разбежались по чужим государствам.
Банк Теллсона как-то само собой превратился в основную квартиру монсеньера в Лондоне и место постоянного сборища французской знати. Дух, разлученный с телом, в большинстве случаев посещает те места, где осталось его тело, так и французских вельмож, лишившихся собственных луидоров, нечайно тянуло в то место, где некогда обретались их луидоры; к тому же это было место, куда вести из Франции приходили с мельчайшим промедлением и за их достоверность возможно было поручиться. Помимо этого: банкирский дом Теллсона с великодушной щедростью оказывал широкую помощь своим ветхим клиентам, впавшим в ничтожество: но были среди его клиентов и предусмотрительные люди, каковые предвидели надвигающуюся трагедию и, опасаясь конфискации и грабежей, позаботились вовремя перевести собственные капиталы в Англию, и банк Теллсона ни при каких обстоятельствах не отказывался указать на них их нуждавшимся соотечественникам. И без того уж повелось, что каждый, кто ни приезжал из Франции, являлся в первую очередь к Теллсону взять необходимые ему сведения и поделиться последними новостями. В силу всех этих разнообразных обстоятельств банк Теллсона по части всего, что касалось Франции, воображал собой собственного рода биржу, и все это знали, и столько народу приходило ко мне справляться о том о сем, что Теллсон частенько вывешивал последние известия в окнах конторы, дабы их имели возможность прочесть все проходящие через Темпл-Бар.
в один раз в туманный пасмурный сутки господин Лорри сидел за собственной конторкой и разговаривал тихо с Чарльзом Дарнеем, что стоял против него, облокотившись на край стола. Тесный закуток, некогда отведенный для аудиенций, коими удостаивал визитёров сам глава компании, сейчас превратился в биржу, где обменивались новостями, и был битком набит народом; до закрытия банка оставалось приблизительно полчаса.
— Право, вашей юности может позавидовать каждый, — с некоторым сомнением в голосе сказал Чарльз Дарней, — но я все же осмелюсь подметить, что…
— Осознаю, что я через чур стар? — перебил его господин Лорри.
— Погода на данный момент неустойчивая и пускаться в такое дальнее путешествие… да и как вы еще доберетесь, неизвестно, поскольку в том месте на данный момент полный хаос в стране, а в Париже и для вас может оказаться небезопасно.
— Дорогой мой Чарльз, — с подкупающей уверенностью сообщил господин Лорри, — все, что вы рассказываете, не только не останавливает меня, а напротив убеждает в необходимости ехать. Мне никакая опасность не угрожает. Кто начнёт обращать внимание на старика, которому не так долго осталось ждать ударит восемьдесят; найдется и без него много людей, более заслуживающих внимания. Что же касается того, что в Париже на данный момент царит хаос, так так как, не будь этого, не было бы необходимости отправлять из этого в отечественное тамошнее отделение человека, пользующегося доверием, опытного все дела и архивы и отлично привычного с городом. Ну, а что до того, что путешествовать некомфортно, и дорога дальняя, и зима на носу, так уж в случае, если я по окончании стольких лет работы у Теллсона не могу претерпеть для дела таких пустяков, так на кого же ему тогда рассчитывать?
— Да я бы и сам отправился! — не утерпев, сообщил Чарльз Дарней, как бы поразмыслив вслух.
— Вот как! И вдобавок рекомендации дает! Так что же вы меня отговариваете! — вскрикнул господин Лорри. — Вы бы отправились? Вы, француз? Нечего сообщить, оптимален советчик!
— Дорогой господин Лорри, конкретно по причине того, что я француз, меня и преследует эта идея (лишь я, право, не планировал говорить об этом). Так как как-то нечайно думается, что человек, что постоянно сочувствовал несчастному народу, отказался в его пользу от кое-каких собственных прав, может оказать влияние на этих заблудших людей, вынудить их образумиться. Вот лишь вчерашним вечером, в то время, когда вы ушли от нас, мы говорили с Люси…
— С Люси! — подхватил господин Лорри. — И вам не стыдно произносить имя Люси! Поразмыслить лишь! Грезит отправиться во Францию! Это в такое-то время!
— Да так как я не еду, — засмеялся Чарльз Дарней. — И разговор-то, фактически, идет о том, что вы едете.
— Да, еду, и не о чем тут и сказать. Сообщить вам правду, дорогой Чарльз, — господин Лорри покосился на сидящего в отдалении «самого» и понизил голос, — вы и понятия не имеете, как тяжело на данный момент вести дела и какой опасности подвергаются в том месте, в Париже, архивы и ваши бумаги! Так как в случае, если иные из хранящихся у нас документов будут захвачены, либо стёрты с лица земли, всевышний знает чем это может угрожать кое-кому из отечественных клиентов! А это, вы сами осознаёте, может произойти в любую 60 секунд. Кто может поручиться, что в Париже вот-вот не вспыхнут пожары либо что его сейчас-на следующий день не ринутся громить? Исходя из этого надобно как возможно скорей отобрать необходимые документы, припрятать их в надежное место либо суметь вывезти, дабы они сохранились в целости, — а ведь это не верно легко, и время не терпит! А кто же это может сделать, не считая меня? И что же? Лишь по причине того, что у меня коленки не гнутся, я, по-вашему, могу отказаться? Подвести Теллсона, что мне доверяет и сам же мне это и поручил, Теллсона, что вот уже шестьдесят лет снабжает мне хлеб насущный? Ну нет, господин! Вы бы взглянули, какие конкретно у нас тут древние развалины трудятся, я перед ними сущий юнец!
— Я, господин Лорри, вашим юношеским пылом!
— Ш-ш-ш! Глупости, господин! Но вот что я вам еще сообщу, дорогой Чарльз, — продолжал господин Лорри, опять покосившись на «самого», — вы же должны осознавать, что на данный момент вывезти из Парижа что бы то ни было, мало сообщить, очень тяжело, — практически нереально; вот лишь сейчас нам привезли оттуда кое-ценности и какие документы (это строго между нами, по-настоящему мне не следовало бы и заикаться об этом, кроме того вам), вы себе представить не имеете возможность, какие конкретно необычные личности взяли на себя эту миссию — и так как любой из них на всех парижских заставах рисковал головой. Прежде, бывало, посылки и наши пакеты и в том направлении и оттуда доставлялись без проволочек, свободно, как у нас в Англии, а сейчас все задерживают.
— Но неужто вы вправду едете сейчас же?
— Да, сейчас вечером, время не терпит.
— И вы никого не забираете ?
— Мне предлагали многих, да я не желаю ни с кем связываться. Я думаю забрать с собой Джерри, он столько лет состоит при мне телохранителем, провожает меня к себе по вечерам каждое воскресенье, я к нему привык. Кому придет в голову в чем-либо его заподозрить, сходу видно — этакий британский бульдог, верный страж, что лишь одно и знает — защищать собственного господина и не давать спуску никому, кто осмелится его прикоснуться!
— Могу лишь еще раз повторить, что я восхищаюсь отечественным мужеством и юношеским пылом.
— А я вам снова сообщу — глупости и глупости! Вот в то время, когда я справлюсь с этим мелким поручением и возвращусь к себе, ну, тогда, возможно, я и соглашусь на предложение Теллсона — уйти на покой. Тогда у меня будет время поразмыслить о старости.
Разговор данный происходил у конторки мистера Лорри, в нескольких шагах от толпившихся в закутке французских аристократов, каковые возмущались и грозились, что они еще продемонстрируют данной голытьбе, что неподалеку то время, в то время, когда она у них за все поплатится. Как это было похоже на французских аристократов, спасавшихся в эмиграции, — но, той же точки зрения придерживались и в аристократических кругах Англии — так уж оно было принято рассуждать об данной грозной революции, как будто бы о чем-то таком, что стряслось нежданно-негаданно; как словно бы все, что ни делалось либо все что так и оставалось несделанным, не вело неотвратимо к данной трагедии и люди, талантливые замечать и мыслить, каковые с каждым годом видели миллионы голодающих во Франции и все роскошь и бессмысленные излишества, разорявшие несчастный народ, не предрекали задолго, чем это должно кончиться, не говорили об этом упорно тысячи раз. Ни один человек, опытный подлинное положение вещей и талантливый рассуждать здраво, не имел возможности бы без раздражения слушать эту заносчивую болтовню французских аристократов, строивших какие-то немыслимые замыслы и готовых пуститься на любую авантюру для восстановления ветхого порядка, что уж в далеком прошлом испортился, истощил земли и терпение неба и, наконец, рассыпался в прах. И от данной похабной болтовни, не умолкавшей у него над ухом, у Чарльза Дарнея начинало стучать в висках, он ощущал, как в нем растет смутное беспокойство, и чуть сдерживал закипавшее в нем раздражение.
Среди этих болтунов был член Королевского суда Страйвер, ставший сейчас очень известный персоной; его голос раздавался громче вторых; он с необычайным апломбом распространялся о том, какие конкретно нужно принять меры, дабы стереть чернь с лица почвы, подавал аристократам всякие рекомендации, как им за это взяться, как стереть с лица земли эту породу; все выходило страно легко, совсем как в рассказе о ловле орлов — их, как мы знаем, переловить ничего не следует, нужно лишь насыпать им соли на хвост. Его разглагольствования как-то особенно злили Дарнея; он пара раз порывался уйти, дабы не слышать всего этого, но одновременно с этим его так и подмывало вступить в беседу и высказать им собственный мнение; так он стоял в нерешительности, а тем временем случай решил его судьбу.
К конторке мистера Лорри приблизился «сам» и, положив перед ним нечистое завалявшееся нераспечатанное письмо, задал вопрос его, запрещено ли разыскать человека, которому оно направлено. Он положил письмо так близко от Дарнея, что тому нечайно привлек внимание написанный на конверте адрес и в первую очередь привлекло внимание его собственное имя. Адрес в английском переводе гласил: «Весьма спешно. Господину бывшему французскому маркизу Сент Эвремонду через банкирский дом Теллсона и Ко. Лондон, Англия».
В сутки свадьбы Чарльза Дарнея врач Манетт забрал с него клятвенное обещание, что он никому не откроет собственного настоящего имени и что , пока сам он не снимет с Дарнея этого обещания, оно останется тайной для всех, не считая них двоих. Никто, не считая них, и не знал его прошлого имени; кроме того его супруга, не говоря уж о мистере Лорри.
— Нет, — ответил господин Лорри главе компании. — Я задавал вопросы о нем всех, кто тут не редкость, никто ничего не имеет возможности сообщить об этом джентльмене.
Стрелки на часах уже показывали время закрытия банка, и публика начала расходиться; эмигранты, постоянно болтая , толпой повалили к выходу мимо конторки мистера Лорри. Господин Лорри, держа на виду письмо, переданное ему «самим», останавливал каждого проходившего. И любой из данной толпы возмущенных, озлобленных беглецов, посмотрев на конверт, бросал по-английски либо по-французски какое-нибудь презрительное замечание по адресу пропавшего маркиза.
— Племянник, думается никчемный субъект, и, к сожалению, наследник того лучшего маркиза, которого убили, — сообщил один. — Мне, к счастью, не приходилось с ним видеться.
— Жалкий трус, поменявший собственному долгу, — увидел второй. — Удрал из Парижа еще пара лет тому назад, спрятавшись в возу с сеном, говорят, чуть не задохся, его еле живого достали за ноги.
— А, это тот, что заразился новыми веяниями, — сообщил третий, прищурившись и разбирая в монокль надпись на конверте, — он был не в ладу со ветхим маркизом и, в то время, когда вступил во владение наследством, отказался от своих прав и дал все данной подлой голытьбе. Вот сейчас они его отблагодарят. Нужно сохранять надежду, он получит по заслугам!
— Как? Неужто он выбросил такую штуку? — вскрикнул Страйвер. — Оптимален молодчик! Дайте-ка я посмотрю, как кликать этого подлеца! Ну и мерзавец!
Тут Дарней, что не смог больше сдерживаться, прикоснулся его за плечо и сообщил:
— Я знаю этого человека.
— Вы понимаете, вот как? Ну, я вам не питаю зависть к, ей-всевышнему, вас возможно лишь пожалеть.
— По какой причине?
— Как по какой причине, господин Дарней? Вы слышали, какую он штуку выбросил? Вы понимаете, какое на данный момент время, и вы задаёте вопросы, по какой причине?
— Да, задаю вопросы, по какой причине?
— Ну, я могу лишь повторить, мне жаль вас, господин Дарней. И мне прискорбно слышать, что вы задаете такие необычные вопросы. Так как данный молодчик, заразившийся самыми что ни на имеется страшными, ужасными мерзостными идеями, дал собственный состояние нечистым подонкам, гнусным душегубам, убивающим направо и налево, а вы задаёте вопросы, по какой причине мне прискорбно слышать от наставника юношества, что он водится с таким подлецом? Отлично, я отвечу вам. Мне жаль вас по причине того, что вы подвергаетесь заразе, с этими людьми страшно водиться. Вот по какой причине.
Дарней чуть сдерживался, но, не забывая обещание хранить тайну, он пересилил себя и сообщил:
— Может статься, вы не хорошо осознаёте этого джентльмена.
— Я замечательно осознаю, что вам, фактически, нечего возразить, и вот я вас на данный момент и припру к стенке, — злобно огрызнулся Страйвер. — В случае, если это, по-вашему, джентльмен, я вправду его не осознаю. Так ему от меня и сообщите, а заодно передайте, что я честно удивляюсь, как это он, дав собственные владения и права озверелым убийцам, не додумался стать во главе данной разбойничьей шайки. О нет, господа, — продолжал он, окидывая взором стоящих кругом и пощелкивая пальцами. — Я на своем веку достаточно изучил людскую природу, и я вам сообщу, господа, ни один из таких смутьянов ни при каких обстоятельствах не рискнет довериться своим приятелям-друзьям. Нет, его дело лишь мутить, а как дойдет до драки, он первый продемонстрирует пятки, лишь его и видели!
Завершив на этом собственную обращение, господин Страйвер еще раз ясно щелкнул пальцами и, провожаемый одобрительными возгласами собственных слушателей, быстро устремился к выходу и скоро зашагал по Флит-стрит. Следом за ним разошлись все, и господин Лорри с Чарльзом Дарнеем остались одни в конторе.
— Так вы возьметесь передать это письмо? — задал вопрос господин Лорри. — Вы понимаете, куда его доставить?
— Да, знаю.
— Вы объясните в том месте, что письмо направили к нам, полагая, по-видимому, что мы знаем, куда его переслать, и оно у нас пара залежалось.
— Да, очевидно, растолкую. Вы. предположительно, отправитесь прямо из этого?
— Да, из этого, в восемь часов.
— Я еще возвращусь проводить вас.
Досадуя на себя и на Страйвера и чуть ли не на целый свет, Дарней отправился к Тэмплским воротам и, оказавшись на негромкой пустынной улочке, распечатал письмо и начал читать его: вот что в том месте было написано.
«Колония Аббатства[48]июнь 21, 1792
Господин бывший маркиз!
По окончании, того как я продолжительное время жил в деревне под страхом смерти, меня схватили и силком, с побоями и угрозами, повели в Париж, целый путь вынудили пешком отшагать, чего лишь я не натерпелся дорогой. Но это еще не все: дом мой разорили дотла, сровняли с почвой. Правонарушение, за которое меня засадили к колонию, господин бывший маркиз, и за которое меня будут делать выводы и отрубят мне голову (в случае, если лишь вы не вступитесь за меня), это, как они говорят, — измена его величеству народу, — потому как я словно бы бы действовал ему во вред на работе у эмигранта. И какое количество я им ни растолковываю, что я по вашему приказанию действовал не во вред, а на пользу, — все зря. Зря я им обосновываю, что еще перед тем, как владения эмигрантов отошли в казну, я прекратил взимать подати, не потребовал арендной платы и не предъявлял никаких исков. Ответ на все один: я служил у эмигранта, и где он, данный эмигрант?
Ах, милостивый господин мой бывший маркиз! Где же он, данный эмигрант? Я и во сне постоянно стенаю — где он? Тщетно молю я небеса, боже милосердный, пошли его выручить меня. Ах, господин бывший маркиз! К вам из-за моря взываю я, да не отнять у меня господь последней надежды, что вы услышите мой отчаянный крик, через славный банк Теллсона, узнаваемый в Париже.
Для святой справедливости и господа бога, честью и вашим великодушием вашего славного имени заклинаю вас, господин бывший маркиз, не откажите мне в помощи, придите, спасите меня! Вся моя вина в том, что я до конца был предан вам. О господин бывший маркиз! Умоляю вас, не предавайте меня!
Из ужасного этого узилища, где час моей смерти надвигается все ближе и ближе, шлю вам, господин бывший маркиз, уверения в неизменной преданности на тяжёлой моей горемычной работе.
Ваш злосчастный Габелль».
Дарнея уже давно снедало какое-то смутное беспокойство, и это письмо всколыхнуло и потрясло его до глубины души. Идея о ужасной угрозе, нависшей над его хорошим ветхим слугой, вся вина которого была в том, что он правдой и верой служил его семье и ему, преследовала его неотступным укором; раздумывая, как ему поступить, он шагал взад и вперед по негромкой улочке Тэмпла и с эмоцией стыда и самоуничижения прятал лицо от прохожих.
Он не скрывал от себя, что кровавое правонарушение, к коему привели дурная слава и чудовищные злодеяния хозяев ветхого замка, и неприязнь и страшные подозрения, какие конкретно внушал ему его родной дядя, и данный ненавистный разваливающийся уклад судьбы, что ему надеялось поддерживать, — все это вызывало у него ужас и такое омерзение, что у него не хватило сил сделать то, что он собирался сделать. Он осознавал, что слишком мало было отказаться от своих нрав и привилегий, нужно было довести задуманное до конца и самому позаботиться о том, дабы все это претворилось в судьбу. Но, поглощенный своим эмоцией к Люси, он стремился как возможно скорее возвратиться в Англию, и без того все это и осталось недоделанным.
В мирном домашнем приюте, что он получил в Англии, он наслаждался счастьем супружеской жизни, довольно много трудился и не подмечал, как идет время, а в это же время грозные события следовали одно за вторым с таковой неудержимой стремительностью, что, в случае, если у него другой раз и появлялись какие-то проекты, они через пара дней появились никуда не годными. Он сознавал, что отошёл перед этими трудностями, и не смотря на то, что смутное беспокойство не покидало его, он не приложил никаких упрочнений преодолеть появляющиеся препятствия. И без того время шло и он со дня на сутки менял и откладывал собственные замыслы, выжидая удобного момента, пока, наконец, сам не осознал, что время потеряно: сейчас уже было поздно, ничего не было возможности сделать, помещики и французские дворяне бежали из Франции, спасаясь, кто как может; усадьбы их пылали, имущество было конфисковано либо разграблено, и самые имена их были вычеркнуты из перечня живых. Он уже был бессилен что-либо сделать и осознавал это не хуже тех, кто на данный момент вершил судьбы Франции и вправе был призвать его к ответу.
Но он никого не притеснял, никого не сажал в колонию; он не только не пользовался своим правом взимать с крестьян арендную плату и поборы, но добровольно отказался от этого права, и не опираясь ни на кого, не считая себя, сам пробил себе дорогу в жизни и своим трудом получал себе на хлеб. Мосье Габелль, оставшийся руководить перезаложенным, доведенным до полного разорения родовым поместьем, получил от него письменные указания заботиться о крестьянах, снабжать их всем, что сохранится от жадных кредиторов, — зимний период дровами, а летом — урожаем, что удастся спасти от запрета по долговым обязательствам, и нет сомнения, что мосье Габелль представил в собственный его распоряжения и оправдание и все доказательства того, что он действовал в соответствии с им; в итоге это же должно выясниться.
Раздумывая обо всем этом, Чарльз Дарней все больше убеждался в необходимости ехать в Париж. Как будто бы того мореплавателя в древнем предании, что плыл по течению, доверившись попутному ветру, и был притянут магнитной гором, все как бы само собой, с какой-то неодолимой силой толкало его на данный ужасный ход. Последнее время он тщетно старался подавить в себе грызущее его стыд и беспокойство, оттого что на его несчастной отчизне парод, запутанный плохими людьми, ступил на плохой путь, а он, Чарльз Дарней, вычисляющий себя лучше этих людей, — он не двигается с места, не делает ничего, дабы удержать народ, пробудить в нем человеческие, эмоции, терпимость, сострадание, и прекратить это кровопролитие. Он лишь старается заглушить в себе угрызения совести, и вот перед ним разительный пример преданности долгу, — данный честный старик господин Лорри, что не щадит себя; с эмоцией стыда и унижения он нечайно сравнивает себя с ним, и в ту же 60 секунд слышит язвительные насмешки собственных соотечественников-эмигрантов; каково ему было это терпеть, а в особенности неотёсанное зубоскальство Страйвера, с которым у них давешние счеты. И в довершение всего письмо Габелля, невинно потерпевшего ветхого слуги, которому угрожает смерть, и он молит его о помощи, взывает к его справедливости, чести, к его хорошему имени.
Какие конкретно же тут смогут быть колебания! Само собой разумеется, он обязан ехать в Париж.
Да, сейчас ему уже ничего другого не оставалось — магнитная гор притягивала его с неодолимом силой. Сам Дарней не видел данной скалы; он и не подозревал, какая опасность ему угрожает. Он был уверен, что его добропорядочные начинания, даже в том случае, если ему и не удалось довести их до конца, завоюют ему уважение во Франции, в то время, когда он явится и растолкует, как обстояло дело. И вот ему уже предоставляется широкая возможность творить добро — радужные грезы, которыми так довольно часто тешат себя многие хорошие люди, — и он уже видел, как он, Дарней, оказывает помощь унять эту ужасную бурю и направить бушующую Революцию в более спокойное русло.
Решив окончательно и бесповоротно, что он едет, Чарльз Дарней расхаживал по переулкам Тэмпла, раздумывая о том, что ему направляться скрыть собственный ответ и от Люси и от ее отца. Они не должны знать ничего до его отъезда, Люси нужно избавить от тягостного прощания, а ее старика отца, что избегает касаться всего, что напоминает ему мучительное прошлое, лучше поставить перед совершившимся фактом, чем подвергать опасности тревожных колебаний и сомнений. Дарней не разрешал себе вспоминать над тем, как постоянные опасения за отца Люси и ужас разбередить в нем тяжелые воспоминания затрудняли для него возможность функционировать. Но, без сомнений, и это в значительной степени определяло его поведение.
Поглощенный собственными мыслями, он бродил до тех пор, пока не подошло время возвратиться к Теллсону проводить мистера Лорри. Когда он приедет в Париж, он в первую очередь явится к собственному ветхому приятелю, но на данный момент ему ни за что запрещено ничего сказать.
У дверей банка уже стояла почтовая карета, а рядом нервничал Джерри в высоких сапогах и полном дорожном снаряжении.
— Я вручил письмо адресату, — сообщил Чарльз Дарней мистеру Лорри. — Мне показалось неудобным быть обузой его письменным ответом, но, возможно, вы бидите рады передать устный?
— Очевидно, с радостью передам, — ответил господин кожный покров, — в случае, если в этом нет ничего страшного.
— Нет, ровно ничего. Но данный ответ необходимо передать заключенному в Аббатстве.
— Как имя? — задал вопрос господин Лорри, открыв собственную записную книжку.
— Габелль.
— Габелль. И что же необходимо передать этому несчастному узнику Габеллю?
— Да легко, что письмо получено и он приедет.
— А в то время, когда, — неизвестно?
— Он выедет на следующий день вечером.
— Имени не именовать?
— Нет.
Дарней помог мистеру Лорри укутаться в очень много теплых плащей и жилетов, и они совместно вышли из жарко натопленной конторы в промозглую сырость, на Флит-стрит.
— Обнимите за меня Люси и малютку Люси, — сообщил господин Лорри на прощанье, — да смотрите берегите их без меня!
Чарльз Дарней как-то неуверенно улыбнулся и кивнул, и карета покатила.
В данный вечер четырнадцатого августа он сидел далеко за полночь и написал два прочувствованных письма — одно Люси, в котором он растолковывал ей, что не имеет возможности пренебречь долгом и должен отправиться в Париж и, детально излагая все события дела, убедительно обосновывал ей, что ему не угрожает никакая опасность; второе письмо — врачу, где он повторял то же самое, уверяя, что за него нечего тревожиться, и поручал Люси и малютку его попечению. И в том и в другом письме он давал слово написать в тот же миг же по приезде, чтобы они знали, что все обстоит благополучно.
Тяжко ему было целый следующий сутки, в первый раз за всю их совместную судьбу держать от них что-то в тайне, тяжко было сознавать, что он их обманывает и они ничего не подозревают. Но всегда, в то время, когда взор его с нежностью устремлялся на жену, поглощенную мирными домашними делами, такую спокойную и радостную в собственном неведении, он укреплялся в собственном ответе не сказать ей ничего (как ни хотелось ему довериться ей и как ни необычно было отстраняться от ее участия и помощи), и без того незаметно промелькнул сутки. Под вечер он ласково простился с женой и столь же дорогой его сердцу малюткой дочкой и, дав обещание не так долго осталось ждать возвратиться (он заявил, что едет куда-то по делу, и медлено ото всех заблаговременно уложил собственный чемодан), вышел с тяжелым сердцем на улицу в тяжко нависший серый холодный туман.
Неизвестное притягивало ею сейчас с неудержимой силой, и все как будто бы подгоняло его. Он покинул оба письма верному привратнику, дабы тот вручил их не ранее половины двенадцатого ночи, и отправился почтовой каретой к Дувр. «Для святой справедливости и господа бога!» — этим криком несчастного узника, взывавшего к его великодушию н чести, Чарльз Дарней поддерживал в себе мужество, чуть не поменявшее ему, в то время, когда он, поднявшись на борт, почувствовал, что отрывается от всего самого дорогого для него, и корабль, подгоняемый ветром, понес его к магнитной горе.
КНИГА ТРЕТЬЯ
«ПО СЛЕДАМ БУРИ»
Глава I
В тайную
Продолжительное медлительное путешествие предстояло тому, кто отваживался ехать из Англии в Париж в первой половине 90-ых годов восемнадцатого века. Дрянные дороги, дрянные экипажи, дрянные клячи — все это и раньше мешало стремительной езде, в то время, когда несчастный низложенный король Франции еще восседал на престоле во всей собственной славе; но с того времени очень многое изменилось, и ко всем прошлым препятствиям прибавились другие, новые. Любая городская застава, любой деревенский шлагбаум охранялись кучкой граждан-патриотов, каковые с мушкетом на взводе останавливали всех проезжающих в ту либо другую сторону, допрашивали их, контролировали документы, искали их имена в имевшихся у них перечнях, а за этим — кого поворачивали обратно, кого пропускали, кого задерживали и брали под арест, — словом, поступали, как им взбредет в голову, исходя из каких-то собственных, в высшей степени необычных суждений о благе новорожденной Республики — Единой, Неделимой, несущей Свободу, Равенство, Братство либо Смерть.
Чарльз Дарней проехал всего пара миль по французской почва, и ему уже стало ясно, что дороги обратно для него нет и что , пока его не признают в Париже хорошим гражданином Республики, для него нет никакой надежды возвратиться в Англию. Что бы ни произошло, он обязан продолжать собственный путешествие до конца.
По окончании каждой деревенской околицы, через которую он проезжал, по окончании каждого шлагбаума, опускавшегося за его спиной, он ощущал, как замыкается за ним еще один металлический барьер, отделяющий его от Англии. Все кругом проявляли столь неусыпную бдительность, что Дарней ощущал себя связанным по ногам и рукам, — все равно как если бы он попался в сети либо сидел закованный за решеткой в металлической клетке.
Эта неусыпная бдительность не только останавливала его двадцать раз на дню на каждом перегоне, она двадцать раз на дню задерживала его, отправляла за ним вдогонку, возвращала обратно, перехватывала по дороге, приставляла к нему провожатых, не производила его из глаз ни на миг. Так с нескончаемыми задержками он ехал по Франции уже пара дней и, вконец измученный, остановился на ночлег в мелком городе, все еще на большом расстоянии от Парижа.
Если бы не письмо злосчастного Габелля из колонии в Париже, которое Дарней предъявлял на заставах, ему вряд ли разрешили бы доехать и до этого города. А тут, при въезде в данный захолустный городишко, дело дошло до того, что он и сам осознал, что это добром не кончится. Исходя из этого он нисколько не удивился, в то время, когда его разбудили ночью, явившись к нему в номер на постоялом дворе, куда его препроводили до утра.