— Мисс Манетт, вы когда-нибудь видели подсудимого раньше?
— Да, господин.
— Где?
— На том самом пакетботе, о котором тут только что говорили, и на протяжении того же переезда.
— Вы и имеется та юная леди, о которой упоминал свидетель?
— Да, к великому моему несчастью, это я.
Жалобный мелодичный голос замер, и раздался резкий отрывистый окрик судьи:
— Воздерживайтесь от неуместных замечаний, извольте отвечать на вопросы, каковые вам задают.
— Мисс Манетт, вы говорили с подсудимым на протяжении путешествия?
— Да, господин.
— Припомните, о чем у вас был разговор. В мертвой тишине, наступившей в зале, она заговорила негромким голосом:
— В то время, когда джентльмен взошел на корабль…
— Вы имеете в виду подсудимого?
— Да, милорд.
— Так извольте именовать его «подсудимый».
— В то время, когда подсудимый взошел на корабль, он сходу увидел, что мой папа, — она окинула любящим взглядом стоящего рядом отца, — изнемог от усталости и что ему не хорошо. Папа мой был так не сильный, что я опасалась увести его со свежего воздуха и устроила ему постель на палубе, у спуска в каюту, и сама села тут же рядом, дабы присмотреть за ним. Вторых пассажиров, не считая нас четверых, в эту ночь на корабле не было. Подсудимый был так хорош, что попросил у меня позволения оказать помощь мне устроить отца получше, укрыть его от дождя и ветра. Я не знала, как это сделать, в силу того, что не воображала себе, с какой стороны будет ветер, в то время, когда мы выйдем из гавани. Он сам за меня все сделал. Он отнесся к моему отцу с громадным участием, и я точно знаю, что сделал это от всей души. С этого все и началось, а позже уж мы с ним разговорились.
— Разрешите вас прервать. Он явился на пакетбот один?
— Нет.
— Кто еще был с ним?
— Двое джентльменов, французы.
— Они разговаривали с ним?
— Они говорили до самой последней 60 секунд, пока провожающим не заявили, что пора покинуть корабль и сойти в лодку.
— Не обменивались ли они между собой какими-нибудь бумагами, наподобие вот этих перечней?
— Они передавали друг другу какие-то бумаги, лишь я не знаю какие конкретно.
— Похожи они были на эти формой и размером?
— Быть может, но я, право, не знаю, не смотря на то, что они находились и шептались между собой тут же, около меня, в проходе у спуска в каюты — в том месте висел фонарь; свет от него был совсем не сильный, а говорили они весьма негромко, и я не слышала, что они говорили, видела лишь, что они рассматривали какие-то бумаги.
— Так, сейчас перейдем к вашему беседе с подсудимым, мисс Манетт.
— Подсудимый говорил со мной легко и чистосердечно — и он был так хорош и внимателен к моему отцу. Он видел, в каком я беззащитном положении. Я надеюсь, — и она внезапно расплакалась, — что не отплачу ему злом за все это и не причиню ему сейчас никакого вреда!
светло синий мухи так и зажужжали по всему залу.
— Мисс Манетт, в случае, если подсудимый не осознаёт, что вы, давая ваши показания, — а это ваша обязанность, ваш долг и вы не имеете возможность от этого уклониться, — делаете это очень нехотя, то он тут единственный до таковой степени малопонятливый человек. Продолжайте, прошу вас.
— Он поведал мне, что едет по делу и что это сложное и щекотливое дело, в результате которого у других смогут быть неприятности, а исходя из этого ему приходится путешествовать не под своим именем. Он сказал, что он вследствие этого дела должен был пара дней тому назад отправиться во Францию, и через некое время снова отправится, и что ему, возможно, еще долго придется так ездить в том направлении и обратно.
— Не сказал ли он с вами об Америке, мисс Манетт? Попытайтесь припомнить его слова в точности.
— Он пробовал растолковать мне, почему началась распря, и заявил, что, как он может делать выводы, ему думается, что Англия в этом случае поступила неразумно и несправедливо. А позже он сообщил, смеясь, что имя Георга Вашингтона в истории, возможно, будет не меньше известно, чем имя Георга Третьего. Лишь никакого плохого умысла тут не было, легко он так шутил, дабы время прошло незаметно.
В то время, когда на лице главного участника захватывающей сцены, на которую устремлены тысячи глаз, отражается какое-то сильное чувство, на лицах всех зрителей нечайно появляется совершенно верно такое же выражение. Мучительно напряженная складка залегла у нее между бровей и не сходила с ее чела все время, пока она давала показания, либо, ждя, пока судья запишет их, тревожно переводила испуганный взор на прокурора и лица адвоката. И такое же совершенно верно напряжение было написано и на лицах зрителей во всех финишах зала, и в то время, когда судья, возмущенный ужасной ересью по поводу Георга Вашингтона, оторвался от своих заметок и с негодованием поглядел по сторонам, взор его как будто бы в тысяче зеркал встретил отражение мучительной складки, повторяющееся на каждом лбу.
В это же время господин основной прокурор, обратившись к судье, объявил, что для соблюдения правил судебной порядка и процедуры для он считает необходимым допросить как свидетеля отца юный леди, доктора Манетт.
Судья удовлетворил его ходатайство.
— Врач Манетт, взглянуть на подсудимого. Видели вы его когда-нибудь раньше?
— Да, видел в один раз. В моем доме, в Лондоне. Он приходил к нам года три либо три с половиной тому назад.
— Вы имеете возможность подтверждать, что он был вашим спутником на пакетботе, подтвердить его разговор с вашей дочерью?
— Нет, господин, я не могу сделать ни того, ни другого.
— Имеются ли какие-нибудь особенные обстоятельства либо необыкновенные события, по которым вы не в состоянии этого сделать?
Он отвечал чуть слышно:
— Да, имеются.
— Эта обстоятельство содержится в том, что вы имели несчастье подвергнуться долгому заключению у себя на родине без всякого обвинения и суда, врач Манетт?
Он повторил негромко, хватающим за душу голосом:
— Долгому заключению.
— И в то время, о котором идет обращение, вы только что были высвобождены?
— Да, так мне говорят.
— Вы сами ничего не помните об этом?
— Нет, ничего. У меня полный провал памяти… с каких пор, я кроме того не могу сообщить, — я не забываю лишь, что я шил ботинки в колонии, а позже оказался в Лондоне около моей милой дочери. Я уже совсем свыкся с ней, в то время, когда господь-всевышний возвратил мне разум; но я кроме того и по сей день не могу сообщить, как это случилось. Не помню, как я приходил в себя.
Господин основной прокурор уселся на собственный место, и папа с дочерью опять сели рядом.
За этим в разбирательстве случилась какая-то необычная путаница. Обвинение привело к свидетелю, что собственными показаниями должен был подтвердить, что пять лет тому назад, в ноябре все в ту же пятницу, подсудимый со своим соумышленником, поныне не найденным, следуя в почтовой карете из Лондона в Дувр, сошел ночью в каком-то месте с необыкновенной целью запутать следы, а не чтобы в том месте остаться, и отправился обратно в пребывающий на расстоянии двенадцати с лишним миль гарнизонный пункт при судостроительной верфи, чтобы взять в том месте тайные сведения; свидетель продемонстрировал, что в ту самую ночь, будучи в этом гарнизонном городе, он сидел в буфете гостиницы и видел в том месте подсудимого, что, по-видимому, кого-то ждал.
Перекрестный допрос ничего не дал; как ни старался защитник сбить свидетеля, единственно, что ему удалось, — это вынудить его согласиться, что, не считая как в вышеупомянутом случае, он больше ни при каких обстоятельствах не видел подсудимого; и вот тут-то джентльмен в парике, что все время сидел, задрав голову, и рассматривал потолок, что-то скоро написал на клочке бумаги и, скатав бумажку в комок, бросил ее защитнику через стол. Защитник, улучив эргономичный момент, развернул бумажку и, скоро пробежав ее, в тот же миг же перевел глаза на подсудимого и с явным любопытством стал пристально его рассматривать.
— Так, значит, вы уверены, что это был не кто другой, как подсудимый?
Свидетель подтвердил, что уверен.
— А вам ни при каких обстоятельствах не случалось видеть кого-нибудь весьма похожего на подсудимого?
— Но так как не до такой же степени, дабы возможно было одного за другого принять, — возразил свидетель.
— Посмотрите-ка хорошенько вот на этого джентльмена, моего ученого собрата, — и защитник продемонстрировал на того, кто кинул ему бумажку, — а позже взглянуть на подсудимого. Ну, что сообщите? Не находите ли вы, что они очень похожи?
Если не считать того, что ученый собрат имел очень неопрятный, распущенный, дабы не сообщить растерзанный вид, они вправду были до таковой степени похожи, что это сходство, обнаружившееся при сравнении, поразило не только свидетеля, но и всех пребывавших в зале. Защитник попросил судью предложить ученому собрату снять парик, и, в то время, когда судья не весьма с радостью удовлетворил его просьбу, сходство выяснилось еще более разительным. Тогда судья задал вопрос мистера Страйвера (защитника подсудимого), уже не нужно ли сейчас привлечь к суду мистера Картона (так кликали ученого собрата) и делать выводы его за измену? На что господин Страйвер ответил: нет, он лишь желает задать свидетелю вопрос, не имело возможности ли то, что случилось в один раз, произойти два раза, и стал ли бы он так с уверенностью отстаивать собственные показания, если бы ему раньше появилась возможность убедиться в собственной опрометчивости, и будет ли он затем и сейчас с той же уверенностью настаивать на своем и другое и другое. Словом, он разделал этого свидетеля так, что показания его разлетелись как битые черепки, а обвинение, опиравшееся на них, рассыпалось в кучу обломков.
Господин Кранчер, с увлечением смотревший за допросом свидетелей, успел к этому времени очень хорошо закусить ржавчиной со собственных пальцев; сейчас он с таким же неослабным вниманием слушал мистера Страйвера, что, излагая присяжным дело собственного подзащитного, пригонял его к ним, как будто бы сшитую на заказ несколько. Он обосновывал, что незапятнанный патриот Барсед в действительности предатель и платный фискал, человек без совести и стыда, торгующий кровью людской, презреннейший подлец, какого именно свет не видал со времени гнусного Иуды, на которого он, кстати сообщить, кроме того и лицом похож; и что добродетельный слуга Клан, его сообщник и закадычный приятель, в полной мере хорош приятеля; что эти два мошенника и лжесвидетеля неусыпно смотрели за подсудимым, которого они избрали собственной жертвой, в силу того, что он, будучи родом из Франции, довольно часто ездил на континент по каким-то домашним делам, касающимся людей столь родных ему, что он кроме того на грани смерти не вычисляет вероятным разгласить их тайну. Что оторванные насильно и превратно истолкованные показания юной леди, — все видели, как не легко ей было выступать в роли свидетельницы, — свелись, в сущности, к самым безобидным мелочам, — невинной болтовне, мелким одолжениям, услугам и любезностям, какие конкретно в любой момент готов оказать юный человек случайно встреченной в дороге юный спутнице; и что тут, фактически, не о чем и сказать, за исключением глупого замечания о Георге Вашингтоне, но разве возможно отнестись к нелепице и подобной чепухе в противном случае, как к необдуманной шутке? Что со стороны страны было бы непростительной слабостью потакать в этом случае самым низменным инстинктам толпы, потому что не годится искать себе популярность, раздувая страхи и низменные инстинкты в народе, как это делал сейчас господин основной прокурор; но что как бы он ни старался, ему, в сущности, не на что опереться, не считая как на нечистые и низкие доносы, каковые, к сожалению, довольно часто искажают темперамент аналогичных дел, будучи обузой судопроизводство нашей страны! Но тут судья, прервав защитника, и с таким жёстким видом, как если бы все это не было чистейшей правдой, объявил, что он не имеет возможности допустить, дабы в его присутствии разрешали себе в суде подобные выпады.
После этого господин Страйвер позвал пара свидетелей защиты, по окончании чего господин Кранчер имел наслаждение слушать господина главного прокурора, что, вывернув наизнанку только что сшитую несколько, так старательно пригнанную мистером Страйвером на господ присяжных, всячески обосновывал, что Барсед и Клан еще во сто раз лучше, чем он имел возможность предположить, а подсудимый во сто раз хуже. А напоследок выступил сам милорд и также начал выворачивать эту несколько то на лицо, то наизнанку и вместе с тем старательно сметывал все так, дабы из нее оказался саван для подсудимого.
И вот, наконец, присяжные удалились на заседание, а туча светло синий мух опять встала и загудела.
Господин Картон, что все время сидел и рассматривал потолок, и по сей день не сдвинулся с места, не обращая внимания на бурное оживление в зале. В то время, как его ученый собрат, господин Страйвер, разбирал разложенные перед ним бумаги, переговаривался шепотом со собственными сотрудниками, сидящими рядом, и иногда тревожно посматривал на присяжных; в то время, как зрители переходили с места на место, находились кучками, толпились в проходах; в то время, как сам милорд встал со собственного кресла и медлительно прохаживался по возвышению, отчего в публике уже прошел слух, что его лихорадит, — один лишь данный человек сидел привалясь к спинке стула; рваная судейская мантия наполовину съехала с его плеч, взлохмаченный парик, что он на 60 секунд снял по просьбе судьи в этот самый момент же надел не глядя, чуть держался на голове; вложив руки в карманы, он сидел, уставившись в потолок, так же, как сидел в течение целого дня. Нарочитая неосторожность позы придавала ему какой-то распущенный вид, от которого его несомненное сходство с подсудимым (усилившееся на протяжении сличения, в то время, когда он на 60 секунд подтянулся) утратилось до таковой степени, что кое-кто из зрителей, посматривая на него сейчас, подмечали друг другу, что им это лишь показалось, в действительности они кроме того никак не похожи. Господин Кранчер также не преминул подметить это собственному соседу и добавил: — Бьюсь об заклад, на полгинеи поспорю, что этому никакого дела вести не дадут, не из того теста сделан.
Но данный самый господин Картон был значительно более наблюдательным, чем возможно было поразмыслить по его виду, в силу того, что, только головка мисс Манетт беспомощно склонилась на грудь отца, он первый увидел это и сообщил приставу:
— Позаботьтесь о юный леди. Помогите джентльмену увести ее, не видите разве, что она падает?
В то время, когда ее уводили, кругом слышались сочувственные возгласы и все весьма жалели ее отца. Для него, должно быть, было громадным потрясением, что его вынудили припомнить колонию. Все видели, как он переживал, в то время, когда его допрашивали; с той 60 секунд на лицо его как будто бы легла тень, да и то напряженно-сосредоточенное выражение, от которого он казался совсем стариком, уже больше не покидало его. В то время, когда он выходил, присяжные, каковые именно в эту 60 секунд возвращались на собственные места, остановились, выжидая, а после этого ефрейтор обратился прося к судье. Мнения присяжных разделились, и они просили разрешения уйти, дабы продолжить заседание. Милорд (у него, видно, не выходил из головы Георг Вашингтон) выразил удивление, что у них имело возможность появиться разногласие, но милостиво дал им удалиться, очевидно под охраной, и сам удалился. Процесс затянулся на целый сутки, и в зале начали зажигать лампы. Прошел слух, что присяжные еще не скоро возвратятся. Зрители стали понемножку расходиться, всем хотелось промочить горло, перекусить. Подсудимый отошел от барьера и, скрывшись за загородкой, сел на скамейку.
Господин Лорри, что вышел из зала за юной леди и ее отцом, возвратился на собственный место и помахал рукой Джерри, подзывая его к себе, и без того как масса людей очень сильно поредела, Джерри легко пробрался вперед.
— Джерри, в случае, если желаете, имеете возможность пойти закусить. Лишь держитесь поблизости, дабы не пропустить, в то время, когда возвратятся присяжные, в силу того, что, когда заявят решение суда, вы на данный момент же должны сказать о нем в банк. Вы у нас проворный рассыльный, и уж, само собой разумеется, доберетесь до Тэмпл-Бара довольно много раньше меня.
Не смотря на то, что у Джерри практически что не было лба, на нем все-таки хватило места приложить два пальца, что он и поспешил сделать, чтобы подтвердить, что он отлично усвоил все сообщённое мистером Лорри, так же как и перепавший ему наряду с этим шиллинг. В эту 60 секунд подошел господин Картон и прикоснулся мистера Лорри за плечо.
— Как чувствует себя юная леди?
— Она весьма расстроена, но папа старается ее успокоить; по окончании того как ее увели из зала, ей стало получше.
— Отправлюсь сообщу подсудимому, в противном случае вам, понимаете, как почтенному банковскому служащему не след, пожалуй, говорить с ним на виду у публики.
Господин Лорри вспыхнул, совершенно верно уличенный в том, что он вправду подумывал сделать, да не решился, а господин Картон отправился по проходу к дверям, каковые вели к скамье подсудимых. Так как выход из зала был в той же стороне, Джерри, целый обратившись в глаза, уши и ощетинившиеся вихры, двинулся за ним следом.
— Господин Дарней!
Подсудимый подошел к барьеру.
— Вам, само собой разумеется, не терпится определить о свидетельнице мисс Манетт. Она ничего, оправилась. Легко через чур переволновалась. Но на данный момент ей уже лучше.
— Я весьма огорчен, что она переживала из-за меня. Имеете возможность вы ей передать это и заявить, что я ей вечно признателен?
— Да, могу. Передам, само собой разумеется, раз вы просите.
Господин Картон держался так пренебрежительно, что в этом было что-то практически вызывающее. Он стоял к подсудимому боком, облокотясь на барьер, и говорил с ним через плечо.
— Прошу вас! Примите мою искреннюю признательность.
— А как вы думаете, господин Дарней, что вас сейчас ожидает? — задал вопрос Картон все так же через плечо.
— Самое нехорошее.
— Да, это, само собой разумеется, разумно — так думать, да и ближе всего к истине. Но, на мой взор, то, что они опять удалились, пожалуй, говорит в вашу пользу.
Задерживаться в проходе у дверей не разрешалось, и Джерри, так и не дослушав, ушел, а они остались находиться рядом, и оба отражались в зеркале, висевшем над скамейкой подсудимых, плохо похожие, в случае, если вглядеться в черты, и вместе с тем совсем не похожие друг на друга.
В нижних коридорах суда набилось довольно много народу; публика, томясь ожиданьем — вот уже полтора часа, коротала время за пирогами и пивом с бараниной. Примостившись кое-как на скамейке, охрипший рассыльный, отяжелев по окончании закуски, уже начал было клевать носом, как внезапно масса людей загудела, заворошилась, и людской поток, хлынув вверх по лестнице, понес его за собой.
— Джерри! Джерри! — кричал господин Лорри, уже находившийся в дверях зала.
— Я тут, господин, тут! Никак не пролезешь! Я, вот он, тут, господин!
Миотер Лорри протягивал ему через головы бумажку.
— Ну, берите у меня из рук! Держите?
— Да, господин.
На бумажке было кое-как, наспех, нацарапано одно-единственное слово: «Оправдан».
— Вот нежели бы мне на данный момент приказали передать, как в тот раз, «Возвращен к судьбе», — бормотал себе под шнобель Джерри, пробираясь обратно, — сейчас оно было бы ясно!
Но тут ему было нужно прервать собственные рассуждения , пока он не выбрался из Олд-Бейли, в силу того, что народ хлынул к выходу с таковой стремительностью, что его чуть не сбили с ног, и улица сходу наполнилась гулом, как если бы облака светло синий мух, одураченных в собственных ожиданьях, разлетелись во все стороны искать себе еще какую-нибудь падаль.
Глава IV
Поздравительная
Тускло освещенные коридоры суда очищались от последних задержавшихся осадков людского месива, бурлившего тут в течение целого дня; врач Манетт, его дочь, Люси Манетт, господин Лорри и юрист, защищавший подсудимого, господин Страйвер, окружив только что выпущенного на свободу Чарльза Дарнея, поздравляли его с избавлением от лютой смерти.
Вряд ли кто-нибудь, глядя на врача Манетта, кроме того и при более ярком свете, определил бы в этом представительном человеке, похожем на ученого, ветхого сапожника с чердака парижского предместья. Но всякому, кто хотя бы мельком посмотрел на него, нечайно хотелось всмотреться в эти черты, даже в том случае, если внимание его и не было привлечено этим негромким проникновенным голосом, в котором время от времени прорывались глухие, скорбные ноты, либо необычно отсутствующим выражением, которое внезапно, как будто бы тень, набегало на это лицо. Напоминание о продолжительных мучительных годах заточения — как это произошло сейчас в суде — любой раз приводило к этой тени со дна его души; но время от времени она появлялась и сама по себе, и для тех, кто не знал его ужасной истории, это оказавшееся неожиданно мрачное выражение было столь же непостижимо, как если бы у них на глазах на это лицо, освещенное солнцем, неожиданно легла тёмная тень Бастилии, пребывавшей за много миль.
Лишь его дочь, она одна и владела свойством отгонять от него данный мрак. Она была для него золотой нитью, уводившей его в далекое прошлое — в давным-давно, задолго до всех мучений, — и она же связывала его с настоящим, где все мучения были уже сзади; звук ее голоса, ее ясный взор, ее прикосновение практически в любое время обладали целительной силой и действовали на него благотворно. Практически в любое время — но случалось, что и она выяснялась бессильной; но это случалось редко, никаких последствий не имело, и она сохраняла надежду, что это больше не повторится.
Господин Дарней пылко и признательно поцеловал ее руку, после этого, повернувшись к мистеру Страйверу, стал горячо благодарить его. Господин Страйвер, человек лет тридцати с маленьким, но смотревшийся лет на двадцать старше, толстый, красный, громогласный, развязный, отнюдь не отличался избыточной щепетильностью, которая другой раз делает человека стеснительным — напротив, он умел весьма умело втираться (как морально, так и физически) в любую компанию и в любой разговор, и это, без сомнений, помогало ему пробивать себе дорогу в жизни.
Он был еще в парике и в мантии и только что подошел к стоящей тут группе; но, заговорив со своим бывшим подзащитным, он так выпятил грудь, что совсем оттеснил бедного мистера Лорри.
— Я рад, что мне удалось с честью вызволить вас из данной истории, господин Дарней, — сообщил он. — Гнуснейшее дело, вопиющее по собственному нахальству, но конкретно по Этому самому и возможно было беспокоиться, что они его победят.
— Я ваш должник на всегда, я обязан вам судьбой, — прочно пожимая ему руку, сообщил господин Дарней.
— Я старался сделать для вас все, что имел возможность, господин Дарней, ну, а уж в то время, когда я стараюсь, у меня выходит не хуже, чем у всякого другого.
На эту фразу кому-нибудь нужно же было вскрикнуть: «Ну, что вы, что вы! куда лучше!» — и господин Лорри не замедлил это вскрикнуть, возможно и не совсем бесплатно, а с некоторым расчетом — возвратиться на то место, с которого его только что вытеснили.
— Вы полагаете? — подхватил господин Страйвер. — Ну, очевидно, вам лучше делать выводы, вы просидели в суде целый сутки. К тому же вы человек дела!
— И как такой, — подхватил господин Лорри, которого этот сановный судейский опять впихнул в кружок, откуда он только что его выпихнул, — я разрешу себе предложить врачу Манетту распустить собрание и приказать всем разойтись по зданиям. Мисс Люси не хорошо выглядит, а уж господин Дарней за сегодняшний сутки чего лишь не натерпелся! Да и все порядком измаялись!
— Рассказываете за себя, господин Лорри! — сообщил господин Страйвер. — Рассказываете за себя! А у меня еще в первых рядах работа — мне еще всю ночь маяться!
— Я говорю за себя, — отвечал господин Лорри, — за мистера Дарнея и за мисс Люси, и — как по-вашему, мисс Люси, прав я буду, в случае, если сообщу: — и за, всех нас? — И, многозначительно выделив окончательные слова, он указал ей глазами на отца.
Лицо врача Манетта как будто бы застыло; взор его приковался к Чарльзу Дарнею, данный хмурый, остановившийся взор высказывал неприязнь, недоверие, кроме того ужас, и по этому необычному выражению видно было, что мысли его где-то блуждают.
— Папа, — сообщила Люси, тихо беря его за руку. Он с упрочнением прогнал со собственного лица мрачную тень и повернулся к дочери.
— Отправимся к себе, отец?
Он не легко набрался воздуха и промолвил:
— Да.
Приятели оправданного узника разошлись — он заявил, что вряд ли его отпустят к себе сейчас вечером. В коридоре суда погасили практически все огни. С лязгом и грохотом Закрылись чугунные ворота, и мрачное узилище опустело до утра, в то время, когда жажда ужасных зрелищ — виселицы, позорного столба, клеймения и публичного бичевания — опять погонит ко мне несметные толпы. Мисс Манетт под руку с отцом и в сопровождении мистера Дарнея вышла на свежий воздушное пространство. Кликнули извозчичью карету, и папа с дочерью отправились к себе.
Господин Страйвер простился с ними еще в коридоре суда и отправился протискиваться в гардеробную, дабы переодеться. И вдобавок один человек, что до сих пор не делал попыток присоединиться к данной компании, не обменялся ни с кем из них ни одним словом, и все время, пока они говорили, стоял прислонившись к стенке в чёрном финише коридора, сейчас тихо побрел за ними следом, и остановившись поодаль, наблюдал, как они садились в карету. Карета скрылась из глаз, и он подошел к мистеру Лорри и мистеру Дарнею, каковые находились на мостовой.
— Ну вот, господин Лорри! Сейчас, значит, и деловому человеку возможно потолковать с мистером Дарнеем?
Никто и не заикнулся о том, какую роль сыграл сейчас господин Картон при разбирательстве дела; никто, но, и не подозревал этого. Он уже снял с себя судейское облачение, но никак от этого не победил.
— Если бы вы лишь знали, господин Дарней, какая страшная борьба происходит в душе делового человека, в то время, когда хорошие побуждения рабочий души сталкиваются с рабочий осторожностью! Право, необходимо вам взглянуть на это, господин Дарней, вас бы это позабавило.
Господин Лорри вспыхнул.
— Вы это уже второй раз мне рассказываете, — с раздражением сообщил он. — Мы, люди дела, служащие компании, не принадлежим себе. В первую очередь мы должны думать о компании, а позже уже о себе.
— Знаю, знаю! — невозмутимо отмахнулся Картон. — Не кипятитесь, господин Лорри. Что в том месте сказать, вы не хуже вторых, а пожалуй, возможно сообщить — довольно много лучше!
— Нет, в действительности, господин! — продолжал господин Лорри, не слушая его, — я, право, не осознаю, по какой причине это вас так занимает? Вы меня простите, но я все-таки постарше вас, а потому разрешу себе задать вопрос, — а вам-то какое, фактически, до этого дело?
— Дело! Что вы, помилуй всевышний, никакого у меня нет дела, — захохотал господин Картон.
— В силу того, что, будь у вас дело, — продолжал господин Лорри, — вы бы им и занимались.
— Нет, забудь обиду господи! И не поразмыслил бы!
— Ну, понимаете ли, господин, — вскричал господин Лорри, В этом случае уже выведенный из себя, — дело — хорошая вещь, господин, заслуживающая всяческого уважения вещь, и в случае, если для дела приходится время от времени кой-чем поступиться, господин, смолчать либо сдержаться, то господин Дарней, добропорядочный юный человек, непременно осознает, что события бывают разнообразные, всякие, и не поставит мне этого в вину. Покойной ночи, господин Дарней! Всего хорошего. Я надеюсь, что господь всевышний сохранил вас сейчас для продолжительной, радостной жизни. Эй, портшез!
Досадуя на самого себя нисколько не меньше, чем на поверенного, господин Лорри быстро забрался в портшез и приказал доставить себя в банк Теллсона. Картон захохотал и повернулся к мистеру Дарнею. Он, по-видимому, был не совсем трезв, от него очень сильно несло портвейном.
— А престранная все-таки вещь, что нас с вами вот так будущее свела. Правильно, вам и самому необычно: стоите один на улице, а рядом с вами — ваш двойник.
— А понимаете, я так как еще не совсем уверен, что возвратился в мир живых!
— Что необычного! Вы сейчас едва-едва не угодили в мир другой, вам до него рукой было подать. И говорите-то вы с большим трудом, совершенно верно еле живы.
— Да я, думается, и правда еле жив.
— Так о чем же вы, линия подери, думаете! Нужно вам подкрепиться, покушать нужно. Я-то сам пообедал, пока эти дуботолки решали, послать вас к праотцам либо обождать с этим. Идемте-ка, я вас провожу. Тут рядом имеется трактир, где возможно недурно закусить.
Он забрал его под руку, и они совместно спустились по Ледгет-Хилл на Флит-стрит, свернули в какой-то проход под арку и сходу попали в трактир. Услужающий проводил их к столику в отдельном мелком закутке; Чарльз Дарней принялся усердно подкрепляться сытной едой и достаточно приятным винцом; а господин Картон, все с тем же развязно-вызывающим видом, расселся наоборот него и заказал себе раздельно бутылку портвейна.
— Ну, как, господин Дарней, ощущаете вы сейчас себя на месте в отечественном временном мире?
— Видите ли, что касается места и времени, по поводу этого у меня еще как-то смутно в голове, но уж да и то отлично, что я сознаю это.
— О да! Это, само собой разумеется, великое счастье! Он сообщил это очень язвительным тоном и снова налил себе полный стакан, а стакан был не мелкий.
— А вот у меня лишь одно желание, — как бы покрепче забыть, что я живу на этом свете. Ничего хорошего я в нем не вижу, разве лишь вино! Да и от меня никому никакого проку нет. Так что в этом отношении мы с вами не весьма похожи, да, согласиться, я пологаю, что и во всем втором мы совсем не похожи.
Еще не опомнившись от бурных переживаний этого богатого событиями дня и нежданно оказавшись с глазу на глаз со своим дерзким двойником, Чарльз Дарней слушал его, совершенно верно во сне, и не знал, что ответить, и в итоге так ничего и не ответил.
— Ну, вот вы и пообедали, — сообщил Картон. — А сейчас нужно бы выпить за здоровье… кого бы? А, господин Дарней? Не угодно ли вам сказать тост?
— За чье здоровье? Какой тост?
— Ну, полно, я так как вижу, что он у вас на языке крутится, быть не имеет возможности, дабы я ошибался! Голову даю на отсечение!
— Ну, отлично! Выпиваем за здоровье мисс Манетт!
— Ну, вот, то-то же! За мисс Манетт! И, глядя в упор на собственного визави, пока тот не выпил до дна, Картон одним духом осушил собственный стакан и бросил его через плечо; стакан ударился о стенке и разлетелся вдребезги. Картон позвонил и приказал принести второй.
— А приятно, должно быть, проводить вечерком и усадить в карету такую привлекательную юную леди, а, господин Дарней? — сообщил Картон, наливая себе еще стакан.