Повести о Вавилонском царстве.Об трансформации форм исторического повествования в XV в. свидетельствует появление повестей о Вавилонском царстве, сыгравших ключевую роль в разработке политической теории Столичного страны. В повести входит «Притча о Вавилоне граде», в которой сообщаются легендарные сведения о царе Навуходоносоре, создании им нового Вавилона и запустении данной Сказание и мировой «державы о Вавилоне граде».
Обе повести появились, возможно, в Византии во время обоснования Константинополем собственных прав на мировое первенство.
В «Сказании о Вавилоне граде» повествуется о трех парнях: греке, русском и абхазце, каковые добывают символы царского преимущества из запустевшего Вавилона для греческого царя Василия. Равное участие представителей трех христианских народов в этом подвиге подчеркивало идея о равноправии трех христианских держав: Греции (Византии), России и Грузии. А в то время, когда Константинополь Грузия и пал практически потеряла собственную самостоятельность, все права на символы царского преимущества должны принадлежать русским великим князьям.
Тем самым «Сказание о Вавилоне граде» подготавливало появление «Сказания о Мономаховом венце».
Повести о Вавилонском царстве сказочен : тут фигурируют чудесный клинок-самосек, огромный дремлющий змей, стерегущий богатства запустевшего Вавилона; прекрасный кубок с божественным напитком, загадочный голос, дающий указания парням, и т. п. Все это сближает повести о Вавилоне с чудесной сказкой. Лишь имена царей Навуходоносора и Василия историчны в этих повестях, все же другое — художественный вымысел.
Житийная литература.В конце XIV — начале XV в. в агиографической литературе происходит развитие и возрождение риторическо-панегирического стиля литературы Киевской Руси, либо, как его определяет Д. С. Лихачев, экспрессивно-эмоционального. Это связано с подъемом национального самосознания, позванного борьбой с иноземными поработителями, формированием идеологии централизованного страны, упрочнением авторитета великокняжеской власти. Мысль служения Русской почва (осознание необходимости для этого победить «ужас ненавистной розни мира этого») являлась определяющей идеей времени. Она приобретает собственный воплощение, как в литературе, так и в искусстве, где на первый замысел выдвигается нравственный идеал человека целеустремленного, стойкого, способного к самопожертвованию во имя блага народа, блага страны. Прославлению, возвеличению этого нравственного идеала и служил риторическо-панегирический стиль финиша XIV —начала XV в., основанный на традициях киевской литературы и богатом опыте южнославянских литератур.
Обращение к этому стилю связывают с так называемым вторым южнославянским влиянием. Болгария и Сербия переживают в XIV в. период собственного политического и культурного расцвета. Формированию литературы в этих государствах содействовала реформа в области книжности, совершённая патриархом Тырновским Евфимием. Эта реформа коснулась правил перевода на славянский язык греческих текстов. Было выдвинуто требование неукоснительного следования греческим примерам. Громадное внимание уделялось форме: изюминкам графики, написания. Евфимий и его ученики полагали, что слово неразрывно связано с сущностью именуемого предмета, явления. Осознать предмет — значит верно назвать его; любая буква имеет определенное значение, и ее изменение меняет суть слова. Возвышенный древнеславянский язык противопоставлялся живой разговорной речи.
Реформа Евфимия воплотилась в новых переводах текстов «писания» и в созданных им и его учениками агиографических произведениях, превратившихся в праздничные панегирики. Данный новый стиль «извития», либо «плетения» «словес», и был якобы перенесен на Русь в конце XIV — начале XV в. уроженцами южнославянских государств митрополитом Киприаном, Григорием Цамблаком, Пахомием Логофетом. Со своей стороны русские книжники, пребывая на Афоне и Константинополе и общаясь в этих культурных центрах православного Востока с болгарскими, сербскими и греческими монахами, усваивали нормы этого стиля.
Риторическо-панегирический стиль первоначально приобретает распространение в агиографии, где житие делается «праздничным словом», пышным панегириком русским святым, являющим собой духовную красоту и силу собственного народа. Изменяется композиционная структура жития: появляется маленькое риторическое вступление, центральная биографическая часть уменьшается до минимума, независимое композиционное значение получает плач по погибшему святому и, наконец, похвала, которой отводится основное место. Данный стиль еще игнорирует психологию человека в целом, его темперамент, но писатели начинают обрисовывать разные эмоции, каковые как бы живут вне людей.
Но и слишком общий психологизм был большим шагом вперед в художественном развитии старой литературы. В произведениях стали появляться психотерапевтические мотивировки поступков храбрецов, изображение динамики эмоций. Биография христианского подвижника начала рассматриваться как история его внутреннего развития. Ответственным средством изображения душевных состояний человека становятся пространные и витиеватые речи-монологи.
Описание эмоций заслоняло и отодвигало на второй план изображение подробностей событий. Исходя из этого фактам из судьбы подвижника громадного значения не придавалось; в случае, если их недоставало, то они попросту измышлялись, потому, что писатели того времени стремились все выводить из неспециализированных истин. В текст вводились пространные авторские риторические отступления, рассуждения морально-богословского характера.
Форма изложения произведения была запланирована на создание определенного настроения. Данной цели помогали оценочные эпитеты, метафорические сравнения, сопоставления с библейскими персонажами.
Первым произведением, написанным эмоционально-экспрессивным стилем, было «Житие Петра митрополита» Киприана. Киприан опирался на труд собственного предшественника Ростовского епископа Прохора.
Перерабатывая его текст, Киприан не только украшает стиль повествования, но и насыщает его новыми политическими идеями. Он усматривает общность судьбы митрополита Петра, не признанного тверским князем, со своей собственной и собственными взаимоотношениями с столичным князем Дмитрием Ивановичем. Более того, Киприан подчеркивает первенствующее значение церковной власти.
«Слово о житии и о преставлении Дмитрия Ивановича».Данной тенденции противостоит «Слово о житии и о преставлении князя Дмитрия Ивановича царя Русьскаго», созданное, по-видимому, практически сразу после смерти князя (ум. 19 мая 1389 г.). По собственной форме — это праздничная Обращение, прославляющая князя столичного — победителя монголо-татарских завоевателей не только как святого, украшенного всеми христианскими добродетелями, но и как царя — совершенного правителя всей Русской почвы, что имело ответственное политическое значение.
«Слово о житии» складывается из трех частей: биографии князя, похвалы и плача Евдокии.
Биография Дмитрия дается в религиозно-моралистическом замысле. Использованы только самые значительные факты из судьбы князя: женитьба в шестнадцатилетнем возрасте на Евдокии, строительство каменных стен Кремля , битва с монголами на реке Воже и Куликовская битва. «Слово о житии» не касается взаимоотношений Дмитрия с митрополитом Киприаном, не упомянут и митрополит Алексей, являвшийся регентом-правителем в начале княжения Дмитрия, вскользь упомянут Сергий Радонежский. По-видимому, создатель сознательно обошел эти факты, подчеркивая первенствующее значение власти «царя Русского».
Благочестивый князь противопоставлен в «Слове о житии» «безбожному», «безстудному» Мамаю. Контрастность этих образов подчеркивается самонадеянной речью-монологом Мамая, благочестивой его речью и молитвой Дмитрия, обращенной к вельможам Русской и князьям земли. Эта обращение — плод художественного выдумки автора, о чем свидетельствует ее ритмическое построение.
«Слово о житии» передает полное единодушие вельмож и князей, каковые именуют Дмитрия «русским царем» и готовы «пузо собственный положити», помогая ему.
В «Слове о житии» дано обобщенное описание Куликовской битвы классическими формулами воинских повестей. Битва на Куликовом поле сравнивается с битвой Ярослава Владимировича со Святополком, «злочестивый Мамай» именуется «вторым Святополком». Создатель «Слова о житии» выделяет, что победа одержана Дмитрием при помощи небесных сил: «защитника Русской почвы» митрополита Петра, сродников Глеба «святых и князя Бориса». Оценивая значение победы, «Слово о житии» говорит, что ее результатом явился мир — «тишина в Русьской почвы», упрочнение власти столичного царя: «…и все подруце его подклонишася, расколници же и мятежници царства его ecu погыбоша». В этих словах выражена главная политическая мысль произведения.
Создавая агиобиографию Дмитрия, создатель «Слова о житии» не просто говорит о благочестивом происхождении князя «от благородну и пречестну родителю», а устанавливает его генеалогию, подчеркивая, что Дмитрий — внук «собрателя Русьской почвы» Ивана Даниловича «и корены святого, и всевышним сажденного саду отрасль благоплодна и цвет красивый царя Владимира, нового Констянтина…», Последовательно проводится идея о том, что «скипетр державы Русьскыя почва» Дмитрий принял по наследству. Это говорит о том, что уже к концу XIV — началу XV в. мысль киевского наследства вошла в сознание столичных книжников.
Пространен и витиеват список христианских добродетелей князя, завершающийся дидактическим обращением: «…да се слышаще, царя и князи, научитеся тако творити».
Громадное место в «Слове о житии» отводится похвале княгини и плачу Евдокии.
Плач вдовы восходит к традиции устной причета: «Како умре, животе мой драгий, мене едину вдовою покинув? Почто аз преже тебе неумрох? Какозаиде, свет очию моею?.. Цвете мой красивый, что рано увядавши?.. Солнце мое, рано заходиши; месяць мой красивый, рано погыбаеши; звезда въсточная, почто к западу грядеши?»
Евдокия обращается к погибшему, как к живому, и как бы ведет с ним беседу. Сопоставления покойного с «солнцем», «месяцем», «закатившейся звездой», «увядшим садом» свойственны для народной поэзии.
Но народные элементы приобретают книжное риторическое оформление, и плач получает темперамент пышного праздничного панегирика, прославляющего христианские добродетели князя. Плач органически переходит в похвалу, задача которой внушить слушателю (читателю) идея о величии прославляемого лица, его нравственной и политической высоте. Создатель выделяет, что добродетели Дмитрия нельзя выразить и исписать несложным человеческим словом.
Риторическим вопросом «Кому уподоблю…?» вводится в похвалу пространный список сопоставлений прославляемого лица с библейскими персонажами. Сравнения Дмитрия с Адамом, Ноем, Авраамом, Моисеем показывали величие храбреца; наряду с этим всегда подчёркивалось, что Дмитрий своим величием превосходит всех пророков и библейских патриархов.
Создатель «Слова о житии» прибегает к приемам ораторской прозы Киевской Руси, и в частности применяет отдельные стилистические формулы «Слова о благодати и законе» Илариона. Наряду с этим снова говорит о Владимире Святославиче, но в случае, если Владимира прославляет лишь Киев, то Дмитрия Ивановича — вся Русская почва.
Применяя в качестве литературных образцов «Житие Александра Нейского», паремийное чтение о Глебе и Борисе, «Слово о житии» преследовало ясную политическую цель: прославить столичного князя, победителя Мамая, как властителя всей Русской почвы, наследника Киевского страны, окружить власть князя ореолом святости и поднять его политический авторитет на недосягаемую высоту.
Творчество Епифания Премудрого. Большой вклад в развитие Древнерусской агиографической литературы финиша кожный покров — начала XV в. внес гениальнейший автор Епифаний Премудрый. Солидную часть собственной жизни (31 год) он провел в стенках Троице-Сергиева монастыря. Начальное образование взял, по-видимому, в Ростове, где в молодости постригся в монастыре Григория Богослова «недалеко от епископии». Данный монастырь привлек Епифания собственной библиотекой: «Книгы многы бяху ту довольны». Тут он встретился с будущим действующим лицом собственного произведения Стефаном, с которым вел неоднократные беседы: «…спирася о слове либо коемждо стихе, либо о строце». Епифаний совершил путешествие по христианскому Востоку, побывал на Афоне, где познакомился с лучшими примерами византийской, болгарской и сербской литератур. Разносторонность заинтересованностей сблизила его с известным живописцем Феофаном Греком. Очень занимательную чёрта Феофану дал Епифаний в письме тверскому епископу Кириллу. Епифания поразила в Греке его свободная манера «писать», «не взирая на образцы», и беседы с живописцем, по всей видимости, не остались без следа для писателя: эмоциональной экспрессии Феофановой кисти соответствует словесная экспрессия Епифания. Неизвестно, был ли знаком автор с другим своим очень способным современником, Андреем Рублевым, но, непременно, на их творчество благотворное влияние оказала нравственно-трудовая воздух Троице-Сергиева монастыря и личность его игумена Сергия Радонежского. Епифаний, как и Андрей Рублев, выразил неспециализированный подъем национального самосознания, позванного исторической победой на поле Куликовом. Погиб Епифаний около 1420 г.
Епифанию принадлежат два произведения: «Житие Стефана Пермского» и «Житие Сергия Радонежского». Создавая агиобиографии собственных превосходных старших современников, чьи имена «сверкают броским созвездием в отечественном XIV веке», по словам В. О. Ключевского, «делая его зарей политического и нравственного восстановления Русской почвы», Епифаний стремился продемонстрировать величие и красоту нравственного идеала человека, превыше всего ставящего общее дело — дело упрочнения Русского страны.
«Житие Стефана Пермского» было написано Епифанием, по-видимому, практически сразу после смерти Стефана в 1396 г. Цель жития — прославить миссионерскую деятельность русского монаха, ставшего епископом в далекой коми-пермяцкой почва, продемонстрировать торжество христианства над язычеством. Шепетильно собрав фактический материал о Стефане, Епифаний оформляет его в красивый и праздничный панегирик.
«Житие Стефана Пермского» раскрывается риторическим вступлением, потом направляться биографическая часть и три плача (пермских людей, пермской церкви и «похвала и Плач инока списающа»).
Во вступлении Епифаний пространно говорит о мотивах, каковые побуждают его взяться за перо: «…аще ли не написана будут памяти для, то изыдеть из памяти, и в преходящая лета и преминующим родом удобь сиа забвена будут»… Информирует об источниках, которыми он располагал, приступая к работе, и о встретившихся трудностях.
В биографической части дан последовательность конкретных сведений о деятельности и жизни Стефана. Он появился в Устюге, в семье соборного клирика. Обучась грамоте, прочёл довольно много книг Ветхого и Нового завета, пристально слушал «учительные словеса» и «чистые повести», и сам «святыя книгы писаше хытре и значительно и борзо». Он заблаговременно готовит себя к будущей миссионерской деятельности: он «…изучися сам языку пермьскому, и грамоту нову пермьскую сложи, и азбукы незнаемы счини… и книгы русскыа на пермьский язык преведе и преложи и преписа». Более того, «желаа же болшаго разума», Стефан изучил греческий язык «и книгы греческий извыче…».
Так, перед тем как идти в Пермскую почву, Стефан шепетильно и всесторонне готонит себя к подвигу «преподавателя». Епифаний говорит, что идея идти в Пермскую почву и «учити люди некрещеныя» появилась у его храбреца «с покон веков». Разгораясь духом и печалясь, что «в Перми человецы в любой момент жруще глухым бесом и кумиром моляхуся», Стефан ставит целью собственной жизни «просветить» этих людей.
Центральное место занимает в житии описание миссионерской деятельности Стефана. Он живет долгое время среди коми-пермяков и личным примером воздействует на язычников. Он ведет энергичную борьбу с языческими обрядами: разоряет «кумирню», срубает «прокудливую» (чудесную) березу, которой поклонялись пермяки, посрамляет волхва (шамана) Пама. Стефан проявляет громадную силу воли, выдержку, убеждённость и терпение, и полное бескорыстие. Благодаря этим качествам он одерживает моральную победу. Стефан делает собственную борьбу с Памом предметом широкой гласности. Он предлагает волхву войти с ним в горящий костер, опуститься в ледяную прорубь. От аналогичных опробований Пам отказывается и совсем теряет авторитет у зырян. Одержав победу, Стефан защищает Пама от гнева пермяков, каковые требуют его казни, получает замены ее изгнанием.
Епифаний Премудрый по-новому подходит к изображению отрицательного храбреца. Соперник Стефана Пам — это личность незаурядная, имеющая громадное влияние на пермяков. Он пытается убедить сиоих соотечественников не принимать христианства, видя в Стефане ставленника Москвы: «От Москвы может ли что добро быти нам? Не оттуда ли нам тяжести быша, и дани тяжкия и насильства, и тивуны и доводщицы и приставницы?» «Обращение» Пама делает образ языческого волхва психологически убедительным, жизненно точным. Победа над Памом дается Стефану непросто, отмечает Епифаний, и этим еще более подчеркивает значение личности победителя, его нравственного примера.
Епифаний вводит в элементы и житие критики духовенства, церковных иерархов, получающих собственных должностей методом борьбы с соперниками, «наскакивая» друг на друга, методом подкупа.
Основную заслугу Стефана Епифаний видит в его просветительской деятельности, в создании пермской азбуки и переводе на пермский язык книг «священного писания»: Коль много лет мнози философи еллинстии събирали и составливали грамоту греческую и чуть уставили мноземи труды и многыми времени чуть сложили; пермьскую же грамоту един черьнецъ сложил, един составил, един счинил, един калогер, един мних, един инок, Стефан глаголю, приснопомнимый епископ, един в едино время, а не по довольно много лета и времена, якоже и они, но един инок, един вьединеныи и уединяйся, един, уединении, един у единого всевышнего помощи прося, един единого всевышнего на помощь призывай, един единому всевышнему моляся и глаголя…» Перед нами обычный пример риторической речи, выстроенный на единоначалии — «един», на широком привлечении синонимических выражений.
Особенного мастерства в «плетении словес» Епифаний достигает в «Плаче пермских людей», «Плаче Плаче и» пермской «церкви и похвале инока списающа». Епифаний пользуется восклицаниями и риторическими вопросами, сопоставлениями с библейскими персонажами, метафорическими сравнениями, единоначалиями. Он не находит слов, дабы по преимуществу прославить величие подвига пермского епископа: «Но что тя нареку, о епископе, либо что тя именую, либо чим тя призову, и како тя провещаю, либо чим тя меню (что о тебе сообщу), либо что ти приглашу (провозглашу), како похвалю, како почту, как ублажю, како разложу (изложу) и како хвалу ти съплету?» И Епифаний, как будто бы кружево, плетет словесную хвалу Стефану. Поражает необычайное достаток словаря, многообразие синонимов, каковые употребляет Епифаний. К примеру. Един тот был у нас епископ, то же был нам законодавець и законоположник, то же креститель, и апостол, и проповедник, и благовестит, и исповедник, святитель, преподаватель, чиститель, визитёр, правитель, исцелитель, архиереи, стражевожъ, пастырь, наставник, сказатель, папа, епископ».
В похвале иногда встречаем до 20—25 синонимических эпитетов, благодаря которым создатель пытается выразить восхищения и свои чувства уважения храбрецом.
В «Плаче пермских людей» Епифаний передаст «сердечную тугу», горе новообращенных христиан, лишившихся «учителя и доброго господина», «правителя и доброго пастуха». В книжную риторику плача вкрапливаются отдельные фольклорные мотивы, характерные для народных вдовьих причитаний: «Камо заиде доброта твоя, камо отъиде от нас, либо камо ся ecu дел от нас изиде, а нас сирых покинул ecu … кто же ли утешить скорбь отечественную, обдержащую ны, к кому ли прибегнем либо к кому возрим…»
В этом плаче пермские люди высказывают собственную «обиду» на Москву, в чем многие исследователи видят антимосковскую тенденцию «Жития Стефана Пермского». Но внимательное изучение политической тенденции жития не дает оснований для аналогичного утверждения. Епифаний выделяет, что вся деятельность Стефана была направлена на неспециализированное благо Русской почвы.
Плачи в «Житии Стефана Пермского» высказывают не только чувство скорби пермских людей, но и чувство восхищения, удивления перед величием подвига храбреца.
В «похвалу и Плач инока списающа» Епифаний включает отдельные моменты, которые связаны с личной судьбой (встречи со Стефаном и споры с ним), лирическое раздумье о ней: «Увы, мне, како скончаю мое житие, како преплову се море великое и пространное, ширшееся, печалное, многомутное, не стояще, смятущееся…» и классическое для образа агиографа самоуничижение.
Оно подчеркивало, с одной стороны, величие подвига храбреца, а с другой — словесное мастерство самого автора, которого влечет «на позволение и на плетение словес» любовь к храбрецу. Епифаний так характеризует собственный стиль: «Да и многогрешный и неразумный, последуя словесем позволении твоих, слово плетущи и слово плодящи, и словом почтити мнящи, и от словесе похваление събираа, и приобретаа, и приплетаа…»
Собственные «словеса» Епифаний заимствовал из разных книжных источников, обширно применяя тексты писания, цитируя по памяти творения «отцов церкви», Патерик, Хронограф и Палею, произведения Черноризца Храбра.
В создании праздничного риторического стиля Епифаний опирался на традиции литературы Киевской Руси, и в частности — на «Слово о благодати и законе» Илариона.
«Житие Стефана Пермского» нарушало классические рамки канона своим размером, обилием фактического материала, включавшим этнографические сведения о далеком Пермском крае, критику симонии («поставление» на церковные должности за деньги); новой трактовкой отрицательного храбреца; отсутствием описания как прижизненных, так и посмертных чудес; композиционной структурой. По-видимому, Епифаний предназначал его для личного чтения и, подобно собственному приятелю Феофану Греку, писал, несмотря на канонические образцы.
Около 1417—1418 гг. Епифаний создал «Житие Сергия Радонежского». Оно написано с громадной исторической точностью, но стиль изложения менее риторичен. Епифаний отлично передает факты биографии Сергия, с лирической теплотой говорит о его деятельности, которая связана с борьбой против «ненавистной розни», за упрочнение централизованного Русского страны.
О Стефана Сергия и роли Радонежского Пермского в политическом и нравственном восстановлении Русской почвы сказал В. О. Ключевский: «Сергий собственной судьбой, самой возможностью таковой жизни разрешил почувствовать заскорбевшему народу, что в нем не все еще хорошее погасло и замерло… он открыл им глаза на самих себя». «Божии угодники», хоть и отказывались от житейских беспокойств, а всегда жили только для мира. «Не от омерзения удалялись святые от мира, а для нравственного совершенствования. Да, древние иноки жили практически на площади»,— отмечал Ф. М. Достоевский.
Литературная деятельность Епифания Премудрого содействовала утверждению в литературе стиля «плетения словес». Данный стиль обогащал литературный язык, помогал предстоящему формированию литературы, изображая психотерапевтические состояния человека, динамику его эмоций.
Деятельность Пахомия Логофета.Формированию риторическо-панегирического стиля содействовала литературная деятельность Пахомия Логофета (Словоположника). Серб по национальности, Пахомий взял образование на Афоне. Прибыв на Русь в 30-е годы XV в., он прожил тут до конца своей жизни (ум. в 1484 г.). Пахомий с радостью делал заказы Москвы, Новгорода: создавал риторические переработки многих произведений предшествующей житийной литературы, создавал новые, угождая политическим и литературным вкусам клиентов — правящих верхов Новгорода и Москвы.
Перу Пахомия принадлежат жития Сергия Радонежского (переработка жития, написанного Епифанием), митрополита Алексея, Варлаама Хутынского, епископа Иоанна, епископа Моисея, «Сказание о Михаиле Черниговском и его боярине Федоре». Заново Пахомием написаны жития Никона (игумена Троице-Сергиева монастыря, преемника Сергия), епископа Новгородского Евфимия, Саввы Вишерского и Кирилла Белозерского.
Все эти произведения были приведены в соответствие с церковным каноном. Так, «Житие Сергия Радонежского», созданное Епифанием Премудрым, подверглось большому сокращению. Пахомий придавал житиям пышную, праздничную риторическую форму, расширял описание чудес.
Риторическая форма иногда получала у Пахомия гипертрофированный темперамент, развиваясь в ущерб содержанию.
Так, столичная литература финиша XIV—XV вв. характеризуется развитием эмоционально-экспрессивного стиля в агиографической литературе. Данный стиль утверждает нравственный идеал князя и подвижника — «царя Русского», посвятивших себя неспециализированному делу служения национальным заинтересованностям. Понемногу данный стиль попадает в публицистику и историческое повествование, видоизменяя их. В историческом повествовании все громадную роль начинает играться художественный вымысел. Стремясь к широким обобщениям, историческая повесть получает не только политический, но и философский темперамент.
НОВГОРОДСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
В XIV—XV вв. Новгород был наибольшим политическим, экономическим и культурным центром северо-западной Руси. Владения его простирались впредь до Урала, а ушкуйники проникали кроме того в далекую и богатую Сибирь.
По собственному политическому устройству Новгород был обычной феодальной республикой.
Необходимость постоянной борьбы с ливонскими рыцарями, шведскими феодалами вынуждала новгородскую знать признавать известную политическую зависимость Новгорода от Владимиро-Суздальского княжества. По окончании Куликовской битвы устанавливается связь между Москвы и Новгорода.
В Новгороде складываются две необычные «партии»: столичная и литовская. Ремесленники, небольшие и средние торговцы, «тёмные люди», т. е. крестьяне, были заинтересованы в централизации управления, и они ратовали за присоединение Новгорода к Москве. Из этого они и приобретали наименование «столичной партии». Боярская торговая олигархия, князья церкви стремились сохранить собственные привилегии — «вольницу новгородскую». Они отстаивали удельные порядки и в собственной политике ориентировались на Литву. Из этого и наименование «литовская партия». Между этими «партиями» довольно часто происходят столкновения, отражающие острую классовую борьбу.
Старейшим монументом новгородской литературы есть летопись. С XIII в. ее тематика существенно расширяется: появляется понятие «Русская почва», и летописец пристально смотрит за событиями в других княжествах. В круг его наблюдений входят кроме этого наиболее значимые события политической и военной судьбе шведов, монголов и немцев. Это возможно замечать в дошедшей до нас «Первой Новгородской летописи», относящейся к 30-м годам
XIV в.
расцвет и Дальнейшее развитие летописания литературного творчества в Новгороде происходит в 30—50-е годы XV в. при епископе Евфимий II (1429—1459). Он стремился дать идеологическое обоснование сепаратистским тенденциям новгородской знати. С целью этого новгородские писатели обратились к легендам и историческим преданиям, к упрочению местных святынь.
По поручению Евфимия II в 1432 г. создается Софийский временник, в котором центром истории Руси согласится Новгород. Но Софийский временник был летописью чисто новгородской, он слабо отражал историческую судьбу вторых русских княжеств.
Характерной изюминкой новгородских летописей XV в. есть включение в них историко-легендарного повествования. В поздних новгородских летописях громадное место отводится повествованию о присоединении Новгорода к Москве Иваном III (1472—1478), появляются засунутые позднее легенды, предсказывающие падение новгородской вольности.
В XIV в. в новгородской литературе интенсивно начинается жанр путешествий—хождений. В середине века проявляется «Хожение Стефана Новгородца». Это первое в древнерусской литературе путешествие мирянина. Цель его путешествия — торговля. Стефан создал необычные очерковые записки, в которых описывались не только святыни, но и наиболее значимые достопримечательности Царьграда (Юстинианов столп, морские суда и гавань, архитектура города). Темперамент путеводителя носит «Сказание о Царьграде» и «Беседа о святынях Царьграда» (вторая добрая половина XIV в.).
Примечательным произведением есть «Послание новгородского епископа Василия к тверскому епископу Федору о земном эдем», помещенное в «Первой Новгородской летописи» под 1347 г. Василий полемизирует с ортодоксальной позицией тверского епископа
о «мысленном эдем» и, ссылаясь на вымышленные источники, свидетельства очевидцев—новгородских путешественников, обосновывает существование на востоке, за морем, «земного рая».
Расцвет новгородской агиографии падает на вторую треть XV в. Евфимий II устанавливает почитание местных новгородских святых, покровителей Моисея: архиепископов и города Иоанна.
Прибывший с Афона по приглашению Евфимия II Пахомий Серб (30-е годы XVв.) перерабатывает в риторическо-панегирическом стиле вторую редакцию «Жития Варлаама Хутынского» и летописное «Сказание о знамении от иконы Божией матери» (1169), повествующее о победе новгородцев над осадившими город суздальцами. В «Сказании» прославляются Новгород архиепископ и новгородский Иоанн, которым покровительствует сама Божия матерь, посрамляется «лютый фараон» Андрей Боголюбский, потерпевший поражение у новгородских стен. Нетрудно заметить в данной повести сообщение с политическими событиями того времени: Новгород находится под особенным покровительством неба, и любая попытка Москвы посягнуть на его политическую независимость будет жестоко наказана.