Содержание
К читателю
Свобода — окончательно
Поезд отправляется в нирвану
Радостные истории
Моя Богиня
А вместо цветов — дрова
Романтика под кайфом
Пересадка крыльев
Хроника последней весны
УНИВЕР — САМ
ЧАСТЬ 1. ВСТУПИТЕЛЬНЫЕ ЭКЗАМЕНЫ
— Мебеля
— Всё ништяк!
— Великий и могучий…
ЧАСТЬ 2. ХОЖДЕНИЕ ПО АУДИТОРИЯМ
— Где у человека голова
— Пять мин. идиотизма
— Удвоение ВВП
ИТОГО
Водка, килька, пассажирка
Угарная поездка
— Предпосылки сделать ноги
— Хавать
— На пляже — тупо
— Грезы сбываются
— В собственной тарелке
— Любопытный Аня
Ночное похождение
Рождённый ползать
К ЧИТАТЕЛЮ
Эта книга по-своему необыкновенна и неповторима. Она написана буква за буквой, символ за знаком, указкой, зажатой зубами автора. Создатель далёк от мазохизма, легко для него это единственная возможность трудиться на компьютере.
Роман Шиян появился в Волгодонске 22 января 1982 года. Родовая травма, которая была ему причинена акушерами, обернулась для Романа ДЦП — детским церебральным параличом, сделав его калекой. В семь лет родители привезли его в Новочеркасск, в специальную школу-интернат для детей с физическими недочётами, по окончании окончания которой, Роман переселился в Новочеркасский дом-дом престарелых , где он живет и сейчас. Он не просто живёт, он занимается творчеством, получает образование университете. Не смотря ни на что, и несмотря ни на что.
Уникальность данной книги ещё и в том, что она предельно правдива. Создатель, не стесняясь, предстаёт перед читателем таким, какой он имеется, не опасаясь непонимания либо несправедливого суда. Он делится с читателем своим мироощущением, собственными наблюдениями, говорит о таких вещах, о которых многие из нас предпочли бы умолчать, не смотря на то, как это будет воспринято. Конкретно исходя из этого в книге имеется места, каковые смогут привести к неоднозначной реакции читателя, имеется (как и в жизни) ненормативная лексика, имеется натурализм, что может кого-то покоробить. Это всё имеется, но, в книге нет лжи, нет жажды что-то причесать, приукрасить, приврать. Тут — Действительно, правдивый рассказ о жизни человека, которому выпало несчастье быть калекой.
Для чего это всё написано? Возможно, для лучшего понимания их и нас, стандартных людей, каковые обычно наблюдают на калек с неким превосходством либо брезгливостью, в противном случае и вовсе предпочитая их не подмечать. Они такие же, как все мы, так же обожают и страдают, так же совершают сумасшедшие поступки, так же грезят о счастье, и Роман Шиян обосновывает это собственной предельно честной и откровенной книгой Жил-был я….
Михаил Мартынов
Посвящается памяти Евгения Осипова.
Довольно много приходится лгать. Кроме того не лгать — нет, то есть лгать. По мелочам, для самообладания либо ерундовой пользы. Не думайте, что я таковой плохой, а вы такие хорошие. Все мы однообразны. И все вычисляем себя в душе честными людьми.
А. Житинский Дитя эры.
I would tell you about the things they put me through
The pain I’ve been subjected to
But the Lord himself would blush
The countless feasts laid at my feet
Forbidden fruits for me to eat
But I think your pulse would start to rush
Now I’m not looking for absolution
Forgiveness for the things I do
But before you come to any conclusions
Try walking in my shoes
Try walking in my shoes.
Depeche Mode Walking in my shoes*.
В общем, всё, о чём Вы прочтёте в данной книге, — чистая выдумка.
Создатель.
СВОБОДА — Окончательно
В разгаре негромкий час. В школьном дворе не было никого. Я сбивчиво и одиноко вышагивал взад-вперёд по беседке, мучительно думая над вопросом: Стоит ли переселяться жить в дом старых?… Успокаивающе поскрипывал нестройный последовательность запылённых половиц под тяжестью моего бараньего веса, настраивая на продуктивный лад. Басовито содрогалась опустевшая лавочка, где практически до обеда теснились шумною гурьбой завсегдатаи, знавшие не понаслышке почём пол литра и фунт-Примы палёнки*… Но в тот момент все они с отягощёнными желудками разбрелись по кроватям вздремнуть. А мне не спалось — я гулко медитировал. Идея, навеянная моей учительницей по литературе Татьяной Ивановной, о переселении тела в невиданные края не давала мне спокойствия.
Незадолго до, в один из ясных апрельских дней я остался в классе на протяжении громадной перемены, дабы в ускоренном темпе освежить память перед грядущим уроком. Все остальные мои однокашники свалили во двор покурить, погулять, потрепаться. В класс зашла Татьяна Ивановна с журналом и охапкой тетрадей, в котором фиксировалась отечественная успеваемость, и села за учительский стол со словами:
— Я так и знала, что ты останешься!…
Я улыбнулся.
Её лицо приняло задумчивый вид. По окончании паузы Татьяна Ивановна задала вопрос, интонацией голоса предсказывая разговор на равных и на важную тему:
— Ром, ты ни при каких обстоятельствах не вспоминал над тем, где ты будешь жить по окончании окончания школы?
Пара растерявшись от очевидного, как мне показалось, вопроса, я ответил:
— Нет… Но, вероятнее, дома… с родителями.
— А не лучше ли тебе остаться жить по окончании школы в доме старых?
На моём лице по всей видимости отобразилось удивление.
— Прости за прямолинейность, но послушай, — продолжала она. — Я видела твоих своих родителей — они очень немолодо выглядят. какое количество им? Практически шестьдесят?
Я кивнул.
— Видно, что жизнь для них — тяжёлое опробование… Я ничего не имею против твоих своих родителей. Напротив, они дали тебе прекрасное воспитание… Но осознай. Ты на данный момент в девятом классе, пройдёт ещё три года, прежде, чем твоё обучение подойдёт к концу… Уходить по окончании 10-го класса тебе нет никакого смысла. Надеюсь, ты со мной согласен?
— Да, спешить некуда, — был мой ответ, в котором смешались пионерский оптимизм и фаталистическая грусть. В действительности, жизнь наскучила мне в те лета, и хотелось изменений. Консервационный режим интерната давил на психику.
— Три года!.. — выделила Татьяна Ивановна. — Твои родители — время и пожилые люди для них течёт весьма скоро. А за тобой нужен уход…
— Да я осознаю, — давая предупреждение последовательность неприятных следствий из её монолога, сказал я.
— К тому же, в доме старых живут не только люди преклонного возраста, но и твои сверстники… Пускай их и мало, однако… По крайней мере, ты постоянно будешь одет, обут и накормлен. В реальности, за воротами детского дома, нет никакой гарантии, что у тебя будет хотя бы это. Поразмысли над моим предложением. Я ни в коей мере не желала тебя обидеть либо переубедить. Легко, мне думается, в том месте тебе будет лучше.
По окончании беседы с учительницей я с семь дней в мыслях почёсывал затылок в размышлении о том, какой вариант будущего мне выбрать. Эргономичное до определённой поры существование с родителями, где у меня нет никого из подруг и друзей. Либо неизвестное проживание в малоизвестных условиях, но с похожими, как физически, так и морально, людьми, с которыми непременно завяжу дружбу. С каждым днём второй вариант становился всё более и более привлекательным, обрастающим моими оптимистическими и амбициозными фантазиями. И словосочетание дом старых, которое ассоциируется, в случае, если трезво вдуматься, с одиночеством, унынием и обречённостью, преображалось во мне в те годы в прибежище свободы, взаимопонимания и равенства.
Завершив девятый класс, я приехал к себе на летние каникулы, и решил деликатно сказать о собственном намерении родителям.
— Разве мы не всё для тебя стараемся делать?! — с вызовом, скрывающим обиду, задала вопрос мама.
— Ма-а?.. Я не в этом смысле… Легко… Так как тут у меня никого нет: ни друзей, ни подруг. А в том месте — будут.
— Решай сам, — безэмоционально сказала мама, моя посуду.
Её отстранённость меня пара смутила. Папе я ничего сказать не стал, зная, что мама сама скажет ему эту новость за ужином. К новости папа отнёсся достаточно тихо:
— Желаешь жить в доме старых? Пожалуйста. Мы не настаиваем. Это твой выбор.
Лишь год спустя, сидя за столом и на равных общаясь со мной, мама согласилась:
— Ты знаешь, сынок, я, в то время, когда услышала от тебя, что ты планируешь в стардом, я сначала на тебя обиделась: своих родителей собственных бросаешь, чужие мы для тебя? И эту вашу Татьяну Ивановну с говном готова была съесть за таковой совет, — мама комически продемонстрировала злобную мину. — Как!? Я не позабочусь о собственном ребёнке!!? Да я горы сверну!.. Но позже поразмыслила — а ведь она права. Здоровье — никуда, нервы — ни к линии! Да дело-то не в этом… Пускай и в золотой ты у нас, но в клетке. Это — да. 1-2 недели поживёшь и начинаешь метаться. Тебе и в самом деле в стардоме будет лучше… К тому же, ты говоришь, подружка твоя, Анжелка, также в том направлении планирует.
(Возможность жить с подружкой в одном и том же заведении меня окрыляла).
И добавила, озабоченно набравшись воздуха:
— Соседи, действительно, будут обсуждать: Кинула-таки собственного сыночка — ну да всем не растолкуешь. Так так как?
Я дал согласие.
В те незапамятные времена у меня были достаточно натянутые отношения с родителями — переходный возраст. Все их нравоучения я принимал в штыки, дерзко иронизировал по поводу их высказываний, пробовал отыскать остроумные контраргументы. Казалось, что собственными рекомендациями родители желают меня унизить в интеллектуальном отношении, намеренно занижают мою самооценку. Кроме всего, у меня создалось некое предубеждение, что мама и папа должны, хоть из кожи вон вылезти, но сделать всё, дабы у собственного эгоистичного сыночка жизнь была в шоколаде. С годами я осознал, что подлинное счастье доступно только единицам из шести миллиардов человек. И постигнуть это чувство способен только сам индивид без чьей-либо помощи. Довольно много денег, неограниченная власть, недосягаемая популярность — это так как всего лишь эрзацы счастья… Возможно ли назвать нескончаемое удовлетворение собственных инстинктов счастьем?
В большинстве случаев, с родителями я ладил… первые 14 дней по окончании приезда на летние каникулы. Говорил, как в том месте в школе… Про взаимоотношения с преподавателями, воспитателями, нянечками… Кое-что о подругах и друзьях… В то время, когда говорить становилось не о чем, наблюдать попсовое телевидение — невыносимо, а от прослушивания набивших оскомину историй своих родителей о собственной жизни, и моих проделках в юные годы становилось не смешно, я впадал в депрессняк с элементами истерии. Мне полностью нечем было себя занять. Отец с утра и до вечера трудился на заводе электриком, мама занималась стряпнёй, убирала по дому либо ходила по магазинам. Лена, моя старшая сестра, хоть и оставалась бы дома, я с ней всё равняется бы не общался, потому что наблюдала она на меня свысока, с некоей долей пренебрежения… Я ей — вопрос, она мне — Отстань! либо Отцепись!. Никакого полёта мысли. А так, Лена, в большинстве случаев, трудилась. С мамой также очень не пообщаешься. В то время, когда я, сидя за столом, затевал долгие монологи, скажем, о парадоксальности субъективного идеализма*, она продолжала без звучно чистить картошку, жарить котлеты либо нарезать капусту. Спустя пара мин. мне становилось ясно, что народ не внемлет речам моим.
— Мам, ты меня не слушаешь?! — возмущался я.
— Слушаю, сынок, слушаю. Продолжай, — ответствовала она.
Скоро я терял интерес к беседе и удалялся в зал разглядывать потолок и, насмехаясь над самим собой, задавал экзистенциальные вопросы мирового масштаба, типа: Какого именно чёрта я Тут делаю?!.
С папой завести какой-нибудь спор также не получалось. С работы он приходил в большинстве случаев утомившийся, и не имевший никакого жажды со мной разглагольствовать. По окончании ужина, видя мою депрессивную лицо, отец предлагал сыграть в шахматы. Дух соперничества активировал мои вялые нервные клетки, и я опять возвращался к судьбе.
Но же неотвратимо наступало утро, часы показывали 10 — я просыпался, и мне опять становилось скучно. В то время, когда моё нытьё об информационном голоде совсем добывало маму, она чуть ли не насильно снаряжала меня прогуляться во дворе либо в рядом растущей дубовой роще.
— Иди, разомни кости, проветри мозги. В противном случае совсем как старик стал, — с эти словами мама культурно отправляла сына на улицу.
От таких предложений я в большинстве случаев отбрыкивался нигилизмами: Что в том месте делать? Видел я эту рощу!.. Настроения не то — и уходил в состояние фрустрации, излечиваясь от словесного поноса, но заболевая запором той же природы.
Выйти на улицу я жуть как опасался, думая, что любой прохожий исподтишка будет тыкать в меня пальцем, косо наблюдать в мою сторону либо, по крайней мере, сделает вид, что меня нет. Время от времени, действительно, я, пропитавшись неприязнью к знакомым до боли стенкам родной квартиры, уступал маме и, преодолевая собственные комплексы, с каменным выражением лица выходил на получасовой моцион в близлежащую рощу. В начале пути была лестница. Целый напряжённый, скованной поступью преодолевая ступень за ступенью, я спускался вниз по лестнице, улавливая своим параноидальным слухом мельчайшие шорохи. Только бы никого не было сейчас. Особенно детей, — судорожно мыслил я. — В противном случае опять их дурные пантомимы, шуточки, смешки за спиной. Но самое ужасное — это собаки, потому что своим немелодичным лаем они пугали меня, и завлекали к моей персоне незаслуженное общее внимание — драматичная сцена. Дабы себя как-то вдохновить, набраться уверенности и смелости в себе, я вспоминал вместо молитвы песню Летова Слепите мне маску. Но проходили взрослые люди — и меня сразу же охватывал столбняк. Я, прижавшись к стенке, не шевелясь и затаив дыхание, пропускал их вперёд. Пробегали по лестницы дети — и слышалось мне, как, удаляясь, они шепчутся, кинув косой взор в мою сторону.
Выйдя на улицу и сверкнув исподлобья взглядом шпиона, я, обозначив собственный путь, направлялся в сторону рощи напряжённо-испуганной походкой. Жадно и вскользь всматривался вдаль, отрывая глаза от почвы. Около люди: встречи с лицами мужского пола и детьми вызывали во мне ужас, а с женщинами и девушками — приступы резкого крайнего чувства и мышечного напряжения стеснения. Наконец, я врывался в дебри рощи и усаживался на пустую лавочку, принимаясь пристально разглядывать около растущие дубы с лицом сосредоточенного дебила либо озабоченного параноика — не знаю, конкретно тяжело обрисовать. В эти 60 секунд меня терзали мысли: Ну по какой причине в этом городе у меня нет ни единого приятеля, не говоря уже о тёлке? По какой причине никто не подсядет ко мне и не заведёт беседу, к примеру, о химии, футуризме, сюрреализме, философии, религии, о музыке, в итоге?… Неужто я таковой урод?! Спустя 10-15 мин., ненавидящий, первым делом, себя, и всех остальных в придачу, не возжелавших вступить со мной в высокоинтеллектуальный духовный контакт, я ожесточённо маршировал восвояси.
Мама, открыв двери, неизменно иронически задавала вопросы:
— Нагулялся? Что так скоро? Надоело?
— Да, — пыхтя, кратко и недовольно отвечал я.
— Я продолжительнее тебя одевала, — укоряла мама.
По окончании таких прогулок, которых было мало (две-три в течение всего лета), я обыкновенно тупо впяливался в потолок либо во включенный телевизор. Я бы имел возможность, само собой разумеется, звучно послушать музыку группы The Prodigy либо Гражданской обороны, но повышать собственное настроение и функционировать остальным на нервы таким методом, мне не разрешала совесть.
Прогулка в рощу — очень редкое событие на протяжении летних каникул. И потому, ощущая себя одиноким, никем непонятым и только хлебом единым сытым, я принимался канючить, что мне скучно.
Мама выдвигала предложения:
— Ну, взгляни телевизор.
— В том месте ничего занимательного, — голосом отшельника, которого попросили возвратиться в временный мир, констатировал я.
— Послушай музыку.
— Надоело. Всё одно и также.
Музыка привезённых мной со школы кассет в начале приводила к чувству эйфории, но в ходе многократного прослушивания понемногу пробуждала во мне нарастающее чувство тошноты. Родители брать новинки отказывались: отец — благодаря отсутствия компетенции, мама — по обстоятельству нерационального расходования домашнего бюджета, а сестра сдавала все деньги в кассу.
— Почитай книгу. Вон, какая у нас богатая библиотека, — настаивала мама.
— Одна детективы и история. Классики нет.
— Как же — нет? А Гоголь, Толстой, Чехов…
— Чехова — уже просматривал, — продолжал я выёживаться. — Горького у нас нет. Булгакова —
также.
— Ну не знаю тогда! — возразила мама. — Тебе не угодишь! Сиди тогда и наблюдай в потолок!
— А вы же имеете возможность в библиотеке забрать? — не унимался я, заочно обращаясь ко всем участникам семьи.
— В то время, когда? Мы брюки не просиживаем!
— А что в выходные ни одна библиотека не работает?
— Нет, — уже с кухни донеслось.
— А соседи?… Это так как не такие уж редкие книги, — упорно обнадёживал я маму.
В конечном счете отец приносил несколько соседских книг, которых хватало максимум на 7 дней. И всё начиналось сызнова.
Потому-то я и воспринял предложение Татьяны Ивановны, чуть ли не как панацею от собственного пресловутого одиночества, и душераздирающих повседневности школьного режима и домашнего очага. Сейчас ученичества всевозрастающая жажда новизны в сочетании с врождённой инфантильностью придавали моему интеллекту слабо уловимые показатели кретинизма. В противном случае не назовёшь. Двенадцатый класс — мне двадцать лет стукнуло, а я до сих пор морочил голову преподавателям с выбором профессии.
К примеру, моё восторженно-наивное высказывание, граничащее с глупостью:
— Татьяна Ивановна, я химию обожаю!
Либо, всматриваясь в нескончаемые просторы потолка, риторически рассуждал я на уроке истории:
— Не знаю… Меня тревожат религиозные вопросы, обстоятельства происхождения бытия. Может, на филфак…
Более разумное ответ было высказано мной практически за чемь дней до аттестационных экзаменов:
— Потому, что я физически ограничен в движении, к тому же у меня не всё в порядке с дикцией… Пологаю, что мне стоит пойти на программиста…
не Смотреть правде в глаза — моя любимая привычка.
И вот свершилось, наконец, долгожданное мною (около 5 лет ожидал — как с куста) праздничное событие — прозвенел последний звонок! Всё — я закончил школу-интернат! Мне, наивному, чудилось, что сейчас я полностью свободен, замечу мир во всей своей наготе и добьюсь творческих удач в собственных футуристических кривляниях! В чём конкретно заключалась моя свобода, мне было не очевидно — разве что отсутствие контроля со стороны воспитателей, каковые не пускали меня в город погулять — мало ли что, машина ещё собьёт. А об аплодисментах в мою честь я помышлял по причине того, что верил — в стардоме найдутся-таки люди, разбирающиеся в авангардном мастерстве, и по преимуществу оценят и осознают… Бла-бла-бла… В общем, хоть я и окончил школу с серебряной медалью, но о практической стороне судьбы калеки вне стен интерната мне не было известно, по сути, ничего. Благодарю отечественному школьному психологу Елене Витольдовне, которая взялась за мою предстоящую адаптацию в образовательной среде. Она упросила директрису Елену Александровну покинуть меня в интернате, пока я не сдам вступительные экзамены в университет. Так как стардом был довольно далеко от Института. По сути, если бы не альтруистическая забота Елены Витольдовны о моём поступлении в святилище науки, то не знать бы мне многих необычных и малоизвестных вещей мироздания… К примеру, не посчастливилось бы повстречать харизматических, без просыпу занятых и таинственных учителях, не впасть в транс в ожидании очереди на получение бегунка, не определить бы о всегда закрытых либо несуществующих аудиториях, не войти в состояние азарта на протяжении многокилометрового забега во имя сокровенного росчерка ручки — Зачёт… И сногсшибательная давка в нерезиновом автобусе, и воодушевляющие трамвайные перезвоны в стиле индастриал* не приснились бы мне кроме того в самом, что ни на имеется, отвязном сновидении. Но о моём остросюжетном превращении из целеустремлённого абитуриента в прочих причудах и несуразного студента судьбы — отдельный разговор…
Так или иначе, но наступило время покидать стенки школы-интерната. Меня, уже как полноправного студента Института, и скромную выпускницу 10-го класса Свету повезли в стардом в сопровождении медсестры Светланы Ольги и фельдшера Леоновны Алексеевны. На первый взгляд неясно, что побудило столь юное и в меру красивое создание переехать в учреждение, уже в заглавии которого прячется мистический ужас: хоть дом старых, хоть стардом — по-любому, но 5-звёздночный отель так не назовёшь. Света тут была ни причём. Она за все собственные годы редко принимала решения, серьёзно повлиявшие на её судьбу — у Светы наблюдалась лёгкая форма олигофрении. Всё дело в том, что ей исполнилось 20 лет и по закону школы-интерната, Свете следовало покинуть учреждение. Но девушке некуда было отправляться, не считая как в дом старых, потому, что родственников у неё не имелось. Положение Светы усугублялось ещё и тем, что она не имела возможности ходить и передвигалась при помощи коляски.
Стардом размешался на большом растоянии от центра города — мин. 30 езды на автобусе. С одной стороны задумано всё достаточно гуманно: чистота атмосферы и относительная тишина благоприятно воздействует на самочувствие пожилых людей, коих в местных местах подавляющие большая часть. Не смотря на то, что, иначе, наличие наоборот стардома территории усиленного режима легко настораживает…
Наконец, мы достигли пункта назначения. Шофер посигналил — охранник открыл ворота с символическим знаком кирпич. Проехав ещё несколько сотню метров по довольно узкой аллейке, обрамлённой пышной зеленью каштанов и кустарников, машина остановилась у трёхэтажного строения, на вывеске которого читалось: 2-й корпус. Медсёстры, выйдя из авто, попросили нас, новопоселенцев, подождать.
Прямо у входа в корпус на меня внимательно взглянула кратко стриженная бабка без ног, с тускло-красными мешками под глазами, одетая в застиранное убогое платье, похожее на громадную распашонку. В её задумчиво-важном взоре я прочёл решение суда: Вы также тут погибнете…. Она отвернулась в сторону. Глаза бабки отчуждённо наблюдали вдаль, казалось, в никуда, но я, каким-то образом, додумался, что она наблюдала в собственное прошлое. Мой взор метнулся в сторону, где сидело на лавочке человек десять по-различному искалеченных старостью и болезнью дедушек-старух, в надежде заметить хотя бы у одного из них в глазах намёк на какую-нибудь чувство. Нет. Меня и Свету они изучали, флегматично осматривая.
Вот и всё — приехали, констатировал я.
Спустя примерно 15 мин., возвратились родные сердцу медсестра и фельдшер с несколькими чужестранными нянечками в придачу.
— Так. Рома у нас спустится сам, — начала растолковывать мои физические возможности Светлана Леоновна. — Вот лишь пакет с его вещами помогите ему донести.
Я благополучно спустился с автомобили. Одна из нянечек задала вопрос меня:
— Где твои вещи?
— Вон тот жёлтый пакет.
— И всё?
— Да.
Я осознал удивление нянечки: у Светы было вещей раз в пять больше.
Нянечка высокая с благородно-прекрасными чертами лица, беременная, забрала мой пакет и сообщила:
— Отправимся.
И я последовал за ней во 2-й корпус. Сейчас Свету пробовали вытащить вместе с коляской через заднюю дверь автомобили.
До тех пор пока я шёл, всё думал о моей сопровождающей. Лет ей было не больше 20-ти. Для чего она тут трудится — беременная? Так как это страшно… И однако, какая красивая, кроме того с животом!.
В помещении гулял сквозняк, однако в воздухе находился до сих пор не узнаваемый мне букет запахов: моча, карболка и что-то ещё… Прожив с месяц в стардоме, я осознал, что это запахи мочи, разложения и кала живых тканей: пролежни, язвы, нагноения…
Некое время мы с нянечкой ожидали приёма у медработника малоизвестной мне иерархии, распределяющего прибывших по корпусам.
Достаточно долгий обшарпанный коридор со стенками, выкрашенными в зелёный цвет, был заполнен последовательностями красных пластмассовых стульев. Но люди отсутствовали.
— Простите, возможно вас задать вопрос, — мало смущаясь, чуть согнувшись, беременная нянечка полушепотом обратилась ко мне. — По какой причине вы таковой? Я имею ввиду вашу заболевание.
Она меня на `Вы’?! — весьма вдохновило.
Я задумался, как бы ей несложнее ответить. Вряд ли ей известно приспособление, которое вытягивает младенцев при помощи вакуума из утробы матери, якобы облегчая роды.
— Осознаёте, у моей мамы были тяжёлые роды. Нужно было делать Кесарево сечение, но доктора не захотели.
— Ясно…, — задумчиво сказала она. — Вы простите за мой вопрос. У меня не так долго осталось ждать роды и я обязана знать…
Нянечка замялась, пробуя не обидеть концовкой фразы. Необычно, по какой причине многие считаюм, что калек подобные вопросы оскорбляют? Меня — нет, таким бы как она я бы отвечал круглосуточно. Но больше нянечка ни о чём не задавала вопросы и не сказала.
В университете обучалась, возможно. Флегматик, искоса посмотрев в её лицо, выполненное возвышенным самообладанием, отметил я про себя.
Тем временем подвезли Свету. Ещё через 60 секунд подошла ожидаемая дама в белом халате, открыла кабинет и сообщила: Входите.
Заполнив анкету с моих слов: ФИО, место проживание своих родителей, — и списав паспортные эти — она постановила, показывая на меня:
— Этого в первоначальный корпус, к Никитичне.
— А в какую помещение? — спросила беременная.
— Пускай Никитична сама решает.
Никитична — упитанная, лет 50-60-ти фельдшерица, несущая ответственность за крыло В на втором этаже первого корпуса. Она-то меня и встретила на половине пути к намеченному месту проживания.
— А вот и новенький, — пошутила Фельдшерица. — Как твоё имя?
Обливаясь от жары, я ответил кратко:
— Рома.
— Весьма приятно. Меня кличут Ольга Никитична. Я тружусь тут фельдшером на втором этаже первого корпуса. В случае, если появятся какие-то неприятности — обращайся. Осознал?
— Да, — через отдышку ответил я.
— Вот корпус, в котором ты будешь жить. Ты, я слышала, в университет поступил?
Я кивнул.
— Отлично. Место мы тебе подобрали спокойное. Сосед непьющий. Чистоплотный старичок.
Она назвала его ФИО, каковые я тут же забыл.
— Я тебя с ним на данный момент познакомлю.
Тем временем, мы подошли к входу в строение. Ольга Никитична забрала мой пакет у нянечки и сделала ей жест кивком головы, означающий: Иди с миром.
Когда я вошёл в корпус, Ольга Никитична предотвратила:
— Жить ты будешь на втором этаже — на данный момент свободных помещений на первом нет. Быть может, в будущем освободится какая-нибудь. Посмотрим…
Помнится, в воздухе первого корпуса токсических примесей краски, благовоний лекарств, гноеродных и иных, душе неугодных запахов фактически не улавливалось. Дышать было довольно легко, что приятно поразило.
Экскурсия длилась:
— Вот тут — столовая, — указала свободной рукой на последовательности столов и стульев фельдшерица. — Но ходить в столовую ты не будешь — ланч, ужин и обед тебе принесут в помещение. А нянечки тебя покормят.
Отыскав в памяти школу, как мне по стечению событий посчастливилось кушать в столовой, где мы с приятелями отмачивали шуточки, я возразил:
— Но я могу сам кушать.
— Не нужно… Будешь питаться у себя, — в голосе Ольге Никитичны послышались командирские нотки.
Жаль. Было бы достаточно нескучно в обществе…, промелькнула в голове наивная идея, которая тут же сменилась приказом: Пререкаться не следует.
— Ты по лестнице на второй этаж встать сможешь? — задала вопрос экскурсовод.
— Могу, — убеждённо ответил я.
— В противном случае, в случае, если что, тут имеется лифт. Попросишь — поднимут и опустят.
По лестнице я встал без особенных упрочнений…
— Так. Сейчас налево ещё самую малость пройти… Вот твоя помещение 42, — Ольга Никитична постучалась в белую древесную дверь и на потустороннее восклицание Да-да! — вошла.
Передо мной предстал лысый долговязый круглолицый старик, сидящий на низкой скамье, спиной облокотившийся на кровать-полуторку. В таковой позе колени его пребывали практически вровень с плечами.
— Здравствуйте, Анатолий Николаевич, — приветствовала фельдшерица. — Вот ваш новый сосед, Рома. Получает образование университете.
— У-у-у! — восхищённо вскрикнул Анатолий Николаевич, спешно встав, и обеими руками с лёгким старческим тремором несколько раз сотряс мою полусогнутую напряжённую правую руку и доброжелательно добавил. — Можешь кликать меня дядя Толя. А-а, как некомфортно! — поразмыслил я, чуть удерживая равновесие. В голове появилась картина: Китаец здоровается с водонапорной колонкой.
Старик воротился обратно на низкую скамью.
— Слева — твоя кровать, — говорила Ольга Никитична.
Внешний вид кровати ассоциировался с инквизицией — высокая, рассчитанная на двухметрового человека, вся на ремнях, защёлках, сцеплениях, задвижках. Появилась идея, что на таких комфортно проводить опыты.
Запыхавшись от вездесущей летней жары, я поспешил сесть — кровать как-то необычно подо мной содрогнулась, совершенно верно верёвочка натянулась, на которой зиждилась вся конструкция