— Хоть бы она сгорела дотла! — сообщила госпожа Сничи.
— Господин Сничи… он… одно маленькое дело задерживает моего
компаньона, и придет он достаточно поздно, — проговорил господин Крегс,
беспокойно оглядываясь кругом.
— А-ах, дело! Ну, само собой разумеется! — сказала госпожа Сничи.
— Знаем мы, какие конкретно у вас дела! — сообщила госпожа Крегс.
Но они не знали, какие конкретно это были дела, и возможно, конкретно потому перо
райской птицы на тюрбане госпожа Сничи трепетало так взволнованно, а все
висюльки на серьгах госпожа Крегс звенели, как колокольчики.
— Удивляюсь, как это вы смогли отлучиться, господин Крегс, — сообщила его
супруга.
— Мистеру Крегсу непременно повезло! — увидела госпожа Сничи.
— Эта контора прямо-таки поглощает их полностью, — промолвила госпожа
Крегс.
— Мужик, имеющий контору, не должен жениться, — изрекла госпожа Сничи.
После этого госпожа Сничи сделала вывод, что ее взор пробрался в самую душу Крегса, и
Крегс сознает это, а госпожа Крегс увидела, обращаясь к Крегсу, что его
Сничи втирают ему очки у него за спиной и он сам убедится в этом, да поздно
будет.
Но, господин Крегс не обращал громадного внимания на все эти
беседы, но беспокойно озирался по сторонам, пока глаза его не
остановились на Грейс. Он на данный момент же подошел к ней.
— Хороший вечер, сударыня, — сообщил Крегс. — Как вы хороши сейчас!
Ваша… мисс… ваша сестра, мисс Мэрьон, как она…
— Благодарю вас, она чувствует себя замечательно, господин Крегс.
— Она… Я… Она тут? — задал вопрос господин Крегс.
— Само собой разумеется тут! Разве вы не видите? Вон она! на данный момент отправится танцевать,
— ответила Грейс.
Господин Крегс надел очки, дабы в этом удостовериться; некое время
наблюдал на Мэрьон; позже кашлянул и, наконец, с облегчением сунул очки в
футляр, а футляр — в карман.
Но вот заиграла музыка и начались танцы. Ярко горящие дрова
потрескивали и рассыпали искры, а пламя вскидывалось и опадало, как будто бы также
решив пуститься в пляс за компанию. Иногда оно гудело, как бы вторя музыке.
Иногда вспыхивало и блистало, как будто бы око данной древней помещения; а иногда
подмигивало, как лукавый старец, молодежи, шептавшейся в уголках. Иногда
заигрывало с ветками остролиста, и в то время, когда оно, вздрагивая и взлетая, бросало
на них мерцающие отблески, казалось, что листья возвратились в холодную зимнюю
ночь и трепещут на ветру. Иногда веселье пламени преобразовывалось в буйство и
переходило все границы: и тогда оно с громким треском неожиданно выкидывало в
помещение, к мелькающим ногам танцоров, целый сноп безобидных искорок и
прыгало и скакало, как безумное, в широком ветхом камине.
Второй танец уже доходил к концу, в то время, когда господин Сничи дотронулся до
плеча собственного компаньона, наблюдавшего на танцующих.
Господин Крегс содрогнулся, как будто бы это был не друг его, а призрак.
— Он уехал? — задал вопрос господин Крегс.
— Тише! Он просидел со мною три часа с лишком, — ответил Сничи. — Он
входил во все. Контролировал все, что мы для него сделали, и весьма придирался.
Он… хм!
Танец кончился. Мэрьон прошла мимо мистера Сничи, именно в то время, когда он
сказал окончательные слова. Но она не увидела ни его, ни его компаньона;
медлительно пробираясь в толпе, она посмотрела назад через плечо на сестру, находившуюся
в отдалении; после этого скрылась из виду.
— Вот видите! Все обошлось благополучно, — сообщил господин Крегс. — Он,
возможно, не сказал на эту тему?
— Ни слова.
— И он вправду уехал? Убрался подальше от греха?
— Да, собственный обещание он сдержал. Сейчас он решил сплыть вниз по Темзе
на протяжении отлива в собственной лодчонке-скорлупке и выбраться к морю с попутным
ветром — в такую-то темень, вот смельчак! Но он не рискует ни с кем
встретиться. Отлив начинается за час до полуночи… соответственно, он вот-вот
начнется. Как я рад, что все это благополучно кончилось! — Господин Сничи
стёр потный, нахмуренный лоб.
— Что вы думаете, — задал вопрос господин Крегс, — довольно…
— Тише! — перебил его осмотрительный компаньон, глядя прямо перед собой. —
Я вас осознаю. Не упоминайте имен и не подавайте виду, что мы говорим о
чем-то тайном. Не знаю, что поразмыслить, да сообщить правду, и не интересуюсь
этим сейчас. У меня отлегло от сердца. Разумеется, его ослепило самомнение.
Должно быть, женщина легко кокетничала с ним, и лишь. Похоже на то.
Элфред еще не приехал?
— Нет еще, — сообщил господин Крегс, — его ожидают с 60 секунд на 60 секунд.
— Превосходно, — господин Сничи опять стёр лоб. — У меня отлегло от сердца.
Ни разу я так не нервничал, с того времени как мы стали компаньонами. А сейчас я
планирую приятно совершить вечерок, господин Крегс.
Госпожа Крегс и госпожа Сничи подошли к ним, когда он высказал это
намерение. Райская птица отчаянно трепетала, а звон колокольчиков был
четко слышен.
— Ваше отсутствие было предметом общего дискуссии, господин Сничи, —
сообщила госпожа Сничи. — Надеюсь, контора удовлетворена.
— Чем удовлетворена, душенька? — задал вопрос господин Сничи.
— Тем, что поставила беспомощную даму в забавное положение — так как
люди прохаживались на мой счет, — ответила его жена. — Это совсем в
духе конторы, совсем!
— А вот я лично, — промолвила госпожа Крегс, — в далеком прошлом привыкла к тому,
что контора во всех отношениях противодействует супружеской жизни, и отлично
хоть, что она время от времени открыто объявляет себя неприятелем моего самообладания. Это по
крайней мере честно.
— Душенька, — постарался умаслить ее господин Крегс, — приятно слышать
ваше хорошее мнение, но так как я-то ни при каких обстоятельствах не утверждал, что контора — неприятель
вашего самообладания.
— Еще бы! — подхватила госпожа Крегс, поднимая настоящий трезвон собственными
колокольчиками. — Сами вы этого, само собой разумеется, не утверждали. Если бы у вас на
это хватило искренности, вы не были бы хороши собственной конторы.
— Что касается моего опоздания сейчас вечером, душенька, — сообщил
господин Сничи, предлагая руку жене, — то сам я скорблю об этом больше вторых,
но, как мы знаем мистеру Крегсу…
Тут госпожа Сничи быстро оборвала эту фразу, оттащив собственного супруга в
сторону и попросив его посмотреть на этого человека. Пускай сделает ей
наслаждение и взглянуть на него!
— На какого именно человека, душенька? — задал вопрос господин Спичи.
— На вашего задушевного приятеля; так как я-то вам не приятель, господин Сничи.
— Нет, нет, вы мне приятель, душенька, — заспорил господин Сничи.
— Нет, нет, не приятель, — упиралась госпожа Сничи, величественно радуясь.
— Я знаю собственный место. Так вот, не желаете ли посмотреть на собственного задушевного
приятеля, господин Сничи, на вашего советчика, на хранителя ваших тайн, на ваше
доверенное лицо, словом, на ваше второе я?
Привыкнув объединять себя с Крегсом, господин Сничи взглянуть в его
сторону.
— Если вы в наше время вечером имеете возможность наблюдать в глаза этому человеку, —
сообщила госпожа Сничи, — и не осознавать, что вы одурачены, одурачены, пали
жертвой его козней и рабски подчинены его воле в силу какого-либо
непостижимого наваждения, которое нереально растолковать и нельзя рассеять
никакими моими предостережениями, то я могу сообщить одно — мне жаль вас!
В то же самое время госпожа Крегс разглагольствовала на ту же тему, но с
противоположной точки зрения. Неужто, допытывалась она, Крегс так ослеплен
собственными Сничи, что прекратил осознавать, в какое положение он попал? Будет ли он
утверждать, что видел, как Сничи вошли в эту помещение, но не выявил в
этом человеке скрытности, хитрости, предательства? Будет ли он уверять ее,
что самые перемещения этого человека, в то время, когда он вытирал себе лоб и без того
воровато озирался по сторонам, не обосновывают, что какое-то чёрное дело
есть обузой совесть его драгоценных Сничи (в случае, если у них имеется совесть)? Разве
кто-нибудь, не считая его Сничи, врывается на вечеринку, как разбойник? (Что,
кстати сообщить, было чуть ли верным описанием данного случая, потому что господин
Сничи весьма робко вошел в дверь.) И будет ли он упрямо обосновывать ей среди
бела дня (было около полуночи), что его Сничи должны быть оправданы,
вопреки всему, наперекор всем фактам, опыту и разуму?
Ни Сничи, ни Крегс очевидно не пробовали запрудить данный разлившийся поток,
но разрешили ему увлекать их по течению, пока стремительность его не
ослабела. Это произошло именно в то время, в то время, когда все стали готовиться к
контрдансу, в этот самый момент господин Сничи внес предложение себя в качестве кавалера госпожа
Крегс, а господин Крегс галантно пригласил госпожа Сничи, и по окончании нескольких
притворных отговорок, как, к примеру: По какой причине бы вам не пригласить
какую-нибудь другую женщину, либо: Знаю я вас, вы обрадуетесь, в случае, если я вам
откажу, либо: Удивляюсь, что вы имеете возможность танцевать где-нибудь, не считая конторы
(но это уже было сообщено игривым тоном), обе женщины милостиво приняли
приглашение и заняли собственные места.
У них в далеком прошлом вошло в обычай и танцевать между собой и сидеть рядом в
таком же порядке на ужинах и званых обедах, — так как эти супружеские пары были
связаны долголетней тесной дружбой. Возможно, лицемерный Крегс и
коварный Сничи были для обеих жен такими же классическими фикциями, какими
были для их мужей Доу и Роу *, без конца перебегавшие из одного судебного
округа в второй; а возможно, любая из этих дам, стараясь очернить
компаньона супруга, тем самым пробовала принять долю участия в работе
конторы, дабы не остаться совсем в стороне от нее. Так или иначе, и та и
вторая супруга столь же без шуток и настойчиво предавались собственному любимому занятию,
как их мужья, — собственному, и не допускали, что контора может преуспевать без их
похвальных упрочнений.
Но вот райская птица запорхала в самой гуще танцующих; колокольчики
принялись подскакивать и подванивать; румяное лицо врача завертелось по
всей комнате, как отлично отполированный волчок; господин Крегс, запыхавшись,
начал уже сомневаться в том, что контрданс, как и все на свете, через чур
упростили, а господин Сничи прыгал и скакал, лихо отплясывая за себя и за
Крегса к тому же за полдюжины танцоров.
Но вот и пламя в камине, приободрившись, благодаря свежему ветерку,
поднятому танцующими, запылал еще бросче и взвился еще выше. Он был гением
данной помещения и проникал везде. Он сиял в людских глазах, он блистал в
сокровищах на белых как снег шейках девушек, он поблескивал на их сережках,
как бы лукаво шепча им что-то на ушко, он вспыхивал у них на груди, он
мерцал на полу, расстилая им под ноги ковер из розового света, он расцветал
на потолке, дабы отблеском своим оттенить красоту их прелестных лиц, и он
зажег целую иллюминацию на маленькой звоннице госпожа Крегс.
Вот и свежий ветерок, раздувавший пламя, начал крепчать, по мере того
как музыканты ускоряли темп, и танец длился с новым энтузиазмом, а
скоро встал настоящий вихрь, от которого ягоды и листья остролиста
заплясали на стене, как они обычно плясали на дереве, и вихрь данный
зашуршал по помещению, спеша по пятам за плясунами из крови и плоти, и
чудилось, словно бы невидимая стайка фей завертелась сзади них. И уже запрещено
было рассмотреть лицо врача, все кружившего и кружившего по помещению; и уже
казалось, что не одна, а хороший дюжина райских птиц мечется в порывистом
полете и что звенит целая тысяча колокольчиков; и вот, наконец, всю флотилию
развевающихся юбок неожиданно смело совершенно верно бурей, потому что оркестр танец и умолк
кончился.
Как ни запыхался, как ни разгорячен был врач, он все нетерпеливее
ожидал приезда Элфреда.
— Не видно ли чего, Бритен? Не слышно ли чего?
— Весьма уж мрачно, далеко не видно, господин. Весьма уж шумно в доме — ничего
не услышишь.
— Это правильно! Тем радостнее мы его встретим. Что час?
— Ровно двенадцать, господин. Вот-вот подъедет, господин.
— Помешайте пламя в камине и подбросьте в том направлении еще полено, — сообщил
врач. — Пускай он заметит, — отечественный дорогой мальчик! — какой иллюминацией мы
его встречаем.
И он заметил это. Да! Он увидел свет, в то время, когда фаэтон еще лишь
заворачивал за угол у ветхой церкви. Он определил помещение, где горел пламя. Он
заметил оголенные ветви ветхих деревьев, озаренных светом из окон. Он знал,
что летом одно из этих деревьев мелодично шелестит под окном Мэрьон.
Слезы выступили у него на глазах. Сердце его билось так буйно, что он
чуть имел возможность вынести собственный счастье. Как довольно часто думал он об данной минуте… как ярко
воображал ее себе, где бы ни был сам… как опасался, что она ни в то время, когда
не наступит… как страстно хотел ее и тосковал о ней… в том месте, на большом растоянии!
Опять свет! броский, рдеющий; зажженный, само собой разумеется, чтобы
приветствовать его и оказать помощь ему скорее добраться к себе. Он поднял руку и
замахал шляпой и звучно крикнул, как будто бы данный свет олицетворял его родных и
они имели возможность видеть и слышать его в то время, как он, торжествуя, спешил к ним
по слякоти и грязи.
— Находись! — Он знал доктора и додумался обо всем. Врач не захотел
сделать сюрприз своим домашним. Но он, Элфред, все-таки сделает им сюрприз:
он отправится пешком. В случае, если калитка в сад открыта, он пройдет через нее, в случае, если нет
— перелезть через садовую ограду легко, это он в далеком прошлом знает. И тогда он
мгновенно окажется среди собственных.
Он вышел из экипажа и приказал кучеру (с большим трудом выговаривая слова, —
так он был взволнован) постоять пара мин., а позже ехать шагом, а сам
побежал вперед, все убыстряя бег, подергал закрытую калитку, перелез через
ограду, спрыгнул на землю и остановился, не легко дыша, в ветхом плодовом
саду.
Деревья были опушены инеем, и при слабом свете луны, окутанной
тучами, мелкие ветки казались увядшими гирляндами. Сухие листья
потрескивали и шуршали под ногами Элфреда, в то время, когда он негромко пробирался к дому.
Скорбь зимней ночи охватила и небо и землю. Но алый свет радостно сиял из окон
навстречу путнику, тени людей мелькали в них, а гул и говор голосов
сладостно приветствовали его слух.
Пробираясь вперед, он прислушивался, не раздастся ли ее голос, пробуя
выделить его среди вторых голосов, и готов был поверить, что расслышал его;
он уже подбежал к входной двери, как внезапно она распахнулась, и какая-то
дама, выбегая, столкнулась с ним.
Она мгновенно отпрянула назад, негромко охнув.
— Клеменси! — вскрикнул он. — Неужто вы меня не определите?
— Не входите! — ответила она, отталкивая его. — Уйдите! Не задавайте вопросы
меня по какой причине. Не входите!
— Что произошло? — вскрикнул он.
— Не знаю… Я… я опасаюсь поразмыслить. Уйдите! Ах! В доме неожиданно
встал шум. Клеменси закрыла уши руками. Раздался громкий крик, — таковой
крик, что не услышать его было нельзя, и Грейс, как безумная, выскочила за
дверь.
— Грейс! — Элфред обнял ее. — Что произошло? Она погибла?
Женщина высвободилась и, отстранившись, как будто бы чтобы
разглядеть его лицо, упала к его ногам.
Около них столпились люди, выбежавшие из дома. Среди них был ее папа;
в руках он держал исписанный листок бумаги.
Что произошло? — вскричал Элфред и, схватившись за голову, опустился на
одно колено рядом с бесчувственной девушкой, в отчаянии перебегая глазами от
лица к лицу. — По какой причине вы на меня не смотрите? По какой причине молчите? Разве вы меня
не определите? Либо вы все утратили голос, что не имеете возможность сообщить мне, что
произошло? Среди толпы встал говор:
— Она ушла.
— Ушла! — повторил он.
— Убежала, мой дорогой Элфред! — сказал врач срывающимся голосом и
закрыл лицо руками. — Ушла из родного дома, покинула нас. Сейчас вечером!
Она пишет, что сделала выбор, но ни в чем плохом не виновна… умоляет нас
забыть обиду ее… сохраняет надежду, что мы ни при каких обстоятельствах ее не забудем… и вот… ушла.
— С кем? Куда?
Элфред быстро встал, как будто бы готовый ринуться за нею в погоню, но в то время, когда люди
расступились, дабы дать ему дорогу, окинул их сумасшедшим взором, шатаясь,
отпрянул назад и, опять опустившись на колени, сжал похолодевшую руку Грейс.
А люди засуетились, забегали туда-сюда, встал шум, началась
суматоха, но все без толку. Одни гости разбрелись по дорогам, другие
умчались на лошадях, третьи схватили факелы, четвертые стали
переговариваться между собой, утверждая, что следов не отыскать и поиски
ненужны. Кое-какие нежно заговаривали с Элфредом, стараясь утешить его;
другие убеждали его, что Грейс необходимо перенести в помещение, а он мешает этому.
Он не слышал их и не трогался с места.
Снег валил все гуще. Элфред на мгновение поднял голову и ему
почудилось, что это — белый пепел, сыплющийся на его страдания и надежды. Он
окинул взором побелевшую почву и поразмыслил, что следы ног Мэрьон, чуть
появившись, будут стерты, заметены снегом, а также эта память о ней не так долго осталось ждать
провалится сквозь землю. Но он не чувствовал холода и не шевелился.
* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
С той ночи, как возвратился Элфред, мир постарел на шесть лет. Теплый
осенний сутки склонялся к закату, только что прошел сильный ливневой дождь. Солнце
неожиданно выглянуло в прорыв между тучами, и старое поле битвы, ослепительно
и радостно сверкнув ему навстречу одной из собственных зеленых площадок, просияло
ответным приветствием, разлившимся по всей округе, как словно бы вспыхнул внезапно
весёлый пламя маяка и ему ответили много вторых огней.
Как хороши были эти просторы, пылающие в солнечном свете, как чудесно
было это шикарное пламя, как будто бы вестник неба, озарившее все около! Лес,
дотоле казавшийся чёрной массой, открылся во всем разнообразии собственных красок
— желтой, зеленой, коричневой, своих — деревьев и красной с дождевыми
каплями, сверкающими на страницах и искрящимися при падении. Пламенеющий яркой
зеленью луг еще 60 секунд назад казался слепым, а на данный момент снова получил зрение и
наблюдал вверх, на ясное небо. Нивы, живые изгороди, заборы, усадьбы,
скученные крыши, церковная колокольня, речка, водяная мельница — все,
радуясь, выступило из хмурой мглы. Пгички ласково щебетали, цветы поднимали
собственные поникшие головки, свежие запахи исходили от обновленной почвы; голубое
пространство вверху ширилось и растекалось, и вот уже косые лучи солнца
насмерть пронзили хмурую гряду туч, замешкавшуюся в бегстве, и радуга,
душа всех красок, украшающих небо и землю, обширно раскинула собственную
величественную триумфальную арку.
В данный час маленькая придорожная гостиница, уютно притулившаяся под
огромным вязом, чей замечательный ствол был окружен эргономичной скамейкой для отдыхающих,
особенно приветливо — как и подобает публичному строению, — обращала собственный
фасад к путешественнику, соблазняя его многими немыми, но ясными
обещаниями радушного приема. Высоко на дереве красная вывеска с
золотыми буквами, сиявшими на солнце, игриво посматривала на прохожего из-за
зеленых веток, как будто бы весёлое личико, и сулила ему хорошее угощение.
Колода, полная чистой, свежей воды, и почва под нею, усеянная клочками
душистого сена, манили каждую проходившую тут лошадь, и та настораживала
уши. Малиновые шторы на окнах нижних помещений и чистые белые занавески на
окнах мелких спален во втором этаже с каждым дуновением ветерка,
казалось, призывно кивали: Войдите! На ярко-зеленых ставнях надписи,
начертанные золотом, повествовали о пиве и эле, о хороших винах и мягких
постелях, и в том месте же красовалось ясное изображение коричневого кувшина
с пеной, кипящей . На подоконниках находились цветущие растения в
ярко-красных горшках, красиво подчеркивавших белизну стен, а сумрак за
входной дверью пестрили блики света, отраженного блестящей поверхностью
оловянных пивных и бутылок кружек.
На пороге стоял сам хозяин гостиницы, что был под стать собственному
заведению: хоть и низкий ростом, он был толст и широк в плечах, а стоял,
заложив руки в карманы и легко расставив ноги, — словом, всем своим видом
высказывая полное удовлетворение состоянием собственного винного погреба и
непоколебимую уверенность (через чур спокойную и жёсткую, дабы стать
чванством) во всех других преимуществах собственной гостиницы. Изобильная влага,
проступавшая везде по окончании недавнего дождя, была ему весьма по душе. Так как ничто
около на данный момент не испытывало жажды. Пара тяжелоголовых георгин,
смотревших через забор опрятного, отлично расчищенного сада, поглотили столько
жидкости, сколько имели возможность вместить, — пожалуй, кроме того больше, — и
выпивка подействовала на них достаточно скверно; но шиповник, розы,
желтофиоль, цветы на окнах и листья на ветхом вязе сияли, как воздержанные
собутыльники, каковые выпили не больше, чем это было для них полезно, отчего
лучшие их качества засияли еще бросче. Осыпая около себя почву росистыми
каплями, они как бы щедро расточали невинное искрометное радость, украшавшее
все около, и увлажняли кроме того те забытые уголки, сильный дождь и куда
попадает только редко, но никому этим не вредили.
В то время, когда эта сельская гостиница начала собственный существование, ее снабдили
необыкновенной вывеской. Ей дали наименование Мускатная терка. А под этими словами,
заимствованными из домашнего обихода, на той же рдеющей доске высоко на
дереве и такими же золотыми буквами было написано: Бенджамин Бритен.
Посмотрев еще раз на человека, находившегося в дверях, и присмотревшись
внимательнее к его лицу, вы, предположительно, предугадали бы, что это не кто другой, как
сам Бенджамин Бритен, конечно изменившийся с течением времени, но — к
лучшему, и воистину приятный хозяин гостиницы.
— Госпожа Бритен что-то запоздала, — сообщил господин Бритен, глядя на
дорогу. — Пора бы и чай выпивать.
Но никакой госпожа Бритен не оказалось, исходя из этого он не торопясь вышел на
дорогу и с величайшим удовлетворением устремил взгляд на собственный дом.
— В таковой вот гостинице, — молвил Бенджамин, — я желал бы
останавливаться, если бы не сам держал ее.
Позже он направился к садовой ограде и осмотрел георгины. Они в собственную
очередь наблюдали на него, беспомощно и осовело повесив головы и подрагивая,
в то время, когда с них падали тяжелые капли жидкости.
— За вами нужно будет поухаживать, — сообщил Бенджамин. — Не забыть сообщить
ей об этом. Продолжительно же она не едет!
Красивая добрая половина мистера Бритена, разумеется, была самая прекрасной
из его половин, потому что вторая его добрая половина — он сам — ощущала себя
совсем закинутой и беззащитной без первой.
— У нее как словно бы не так уж довольно много дела, — сообщил Бен. — Действительно, по окончании
рынка ей нужно было похлопотать кое о чем, но на это довольно много времени не уйдет.
А, вот она наконец!
И действительно, на дороге, стуча колесами, показалась повозка, в которой на
козлах торчал мальчик, заменявший кучера, а на сиденье со спинкой,
заваленная множеством свёртков и корзин, с огромным зонтом за плечами,
промокшим полностью и раскрытым для просушки, восседала полная дама
средних лет, сложив обнаженные до локтей руки на корзине, находившейся у нее на
коленях, — дама, чье радостное, доброе лицо, дышащее довольством, и
неуклюжая фигура, качавшаяся из стороны в сторону в лад с толчками повозки,
кроме того на расстоянии пробуждали какие-то давешние воспоминания. Данный исходивший
от нее запах прежних дней не ослабел и тогда, в то время, когда она приблизилась; а как
лишь лошадь остановилась перед Мускатной теркой, пара обутых в ботинки
ног высунулась из повозки и, умело проскользнув между протянутыми руками
мистера Бритена, не легко опустилась на дорожку, причем ботинки эти не могли
принадлежать никому, не считая Клеменси Ньюком.
Они и, действительно, принадлежали ей, и она стояла в них, в этих башмаках,
румяная и довольная, а лицо ее было промыто до для того чтобы же броского блеска, как
и в прошлые времена, но локти стали совсем ровными — сейчас на них кроме того
показывались ямочки, сказавшие о том, как расцвела ее жизнь.
— Как ты поздно, Клеменси! — сообщил господин Бритен.
— Да видишь ли, Бен, у меня была куча дел! — ответила она, заботливо
смотря за тем, дабы все ее свертки и корзинки были благополучно перенесены в
дом. — Восемь, девять, десять… где же одиннадцатая? Ах, моя корзинка —
одиннадцатая! Все на месте! Убери лошадь, Гарри, и если она снова будет
кашлять, дай ей вечером тёплого пойла из отрубей. Восемь, девять, десять…
Где же одиннадцатая? Ах, я забыла, все на месте! Как дети, Бен?
— Резвятся, Клемми, резвятся.
— Дай им всевышний здоровья, деточкам отечественным! — сообщила госпожа Бритен, снимая
шляпу, обрамлявшую ее круглое лицо (жены уже перешли в буфетную), и
приглаживая ладонями волосы. — Ну, поцелуй же меня, старина!
Господин Бритен с готовностью повиновался.
— Думается, я сделала все, что необходимо, — промолвила госпожа Бритен, роясь
в карманах и извлекая наружу целую кипу узких книжек и смятых бумажек с
загнутыми уголками. — По всем квитанциям заплатила… Брюкву реализовала, счет
пивовара проверила и погасила… трубки для курильщиков заказала, семнадцать
фунтов четыре шиллинга внесла в банк. А по поводу платы врачу Хитфилду за то,
что он принимал у меня мелкую Клем, ты, само собой разумеется, догадываешься, Бен, — он
снова не желает брать денег.
— Так я и думал, — проговорил Бен.
— Да. Он говорит, что какое количество бы у нас ни было детей, Бен, он ни при каких обстоятельствах
не заберёт с нас ни полпенни. Кроме того в случае, если их десятка два народится.
Лицо у мистера Бритена стало важным, и он уставился на стену.
— Ну разве это не любезно с его стороны? — сообщила Клеменси.
— Весьма, — дал согласие господин Бритен. — Но к аналогичной любезности я не
стал бы прибегать через чур довольно часто.
— Само собой разумеется, — отозвалась Клеменси. — Само собой разумеется, нет. И вдобавок пони… реализовала
его за восемь фунтов и два шиллинга. Недурно, а?
— Отлично, — сообщил Бен.
— Ну, я счастлива, что ты доволен! — вскрикнула его супруга. — Так я и думала,
и, пожалуй, это все, соответственно, заканчиваю письмо и остаюсь знакомая вам К.
Бритен… Ха-ха-ха! Вот! Забери все бумаги и спрячь их под замок. Ах!
Подожди минутку! Нужно наклеить на стену вот это печатное объявление. Оно еще
совсем сырое, только что из типографии. Как приятно пахнет!
— по поводу чего это? — задал вопрос Бен, разглядывая объявление.
— Не знаю, — ответила ему супруга, — я не просматривала.
— Продается с торгов… — начал просматривать хозяин Мускатной терки, —
…в случае, если окажется непроданным до назначенного срока…
— Так постоянно пишут, — сообщила Клеменси.
— Да, но не всегда пишут вот что, — отозвался он. — Слушай-ка: Жилой
дом и проч., работы и проч., ягодники и проч., ограда и проч.,
господа Сничи и Крегс и проч., прекраснейшая часть незаложенного
собственного имения Майкла Уордна, эсквайра, собирающегося продолжить собственный
нахождение за рубежом.
— Собирающегося продолжить собственный нахождение за рубежом! — повторила
Клеменси.
— Так тут написано, — проговорил Бритен. — Видишь?
— А я еще сейчас слышала, как в ветхом доме прошел слушок, словно бы
скоро от нее должны прийти вести — и более весёлые и более подробные, чем
раньше! — сообщила Клеменси, горестно качая головой и похлопывая себя по
локтям, должно быть по причине того, что воспоминания о прошлой жизни пробудили в ней
ветхие привычки. — Ай-ай-ай! Не легко у них будет на сердце, Бен!
Господин Бритен испустил вздох, покачал головой и заявил, что ничего в
этом не осознаёт и давным-давно уже не пробует осознать. Сделав это
замечание, он принялся наклеивать объявление на окно с внутренней стороны.
Клеменси по окончании недолгих безмолвных размышлений встала, разгладила морщины
на своем озабоченном челе и убежала посмотреть на детей.
Нужно признать, что хозяин Мускатной терки питал глубокое уважение к
собственной супруге, но он так же, как и прежде относился к ней снисходительно, и Клеменси
очень забавляла супруга. Он весьма удивился бы, сообщи ему
кто-нибудь, что так как это она ведет все хозяйство и собственной неуклонной
бережливостью, прямотой, кротостью, трудолюбием и честностью сделала его