Чарльз Диккенс. Рождественские повести
——————————————————————————
Переводы с английского под неспециализированной редакцией О. Холмской
OCR Кудрявцев Г.Г.
——————————————————————————
CHARLES DICKENS
CHRISTMAS на данный момент
A CHRISTMAS CAROL IN PROSE — 1843 —
THE CHIMES — 1844 —
THE CRICKET ON THE HEARTH — 1845 —
THE BATTLE OF LIFE — 1846 —
THE HAUNTED MAN — 1848 —
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ПЕСНЬ В ПРОЗЕ
Святочный рассказ с привидениями Перевод Т. ОЗЕРСКОЙ
СТРОФА ПЕРВАЯ
Начать с того, что Марли был мертв. Сомневаться в этом не приходилось.
Свидетельство о его погребении было подписано священником, причетником,
хозяином похоронного бюро и старшим могильщиком. Оно было подписано
Скруджем. А уже в случае, если Скрудж прикладывал к какому-либо документу руку, эта
бумага имела на бирже вес.
Итак, старик Марли был мертв, как гвоздь в притолоке.
Учтите: я вовсе не утверждаю, словно бы на своем опыте убедился, что
гвоздь, вбитый в притолоку, как-то особенно мертв, более мертв, чем все
другие гвозди. Нет, я лично скорее дал бы предпочтение гвоздю, вбитому в
крышку гроба, как самый мёртвому предмету изо всех скобяных изделий. Но в
данной поговорке сказалась мудрость предков, и если бы мой нечестивый
язык посмел переиначить ее, вы были бы вправе заявить, что страна отечественная
катится в пропасть. А посему да разрешено мне будет повторить еще и еще раз:
Марли был мертв, как гвоздь в притолоке.
Знал ли об этом Скрудж? Очевидно. Как могло быть в противном случае? Скрудж и
Марли были компаньонами с незапамятных времен. Скрудж был единственным
доверенным лицом Марли, его единственным уполномоченным во всех делах, его
единственным душеприказчиком, его единственным законным наследником, его
единственным втором и единственным человеком, что проводил его на
кладбище. И все же Скрудж был не так подавлен этим печальным событием,
дабы его деловая хватка имела возможность ему поменять, и сутки похорон приятеля он
отметил заключением очень хорошей сделки.
Вот я упомянул о похоронах Марли, и это возвращает меня к тому, с чего
я начал. Не могло быть ни мельчайшего сомнения в том, что Марли мертв. Это
необходимо четко уяснить себе, в противном случае не будет ничего необычайного в той
истории, которую я собирается вам поведать. Так как если бы нам не было
доподлинно как мы знаем, что папа Гамлета скончался еще задолго до начала
представления, то его прогулка ветреной ночью по крепостному валу около
собственного замка чуть ли показалась бы нам чем-то сверхъестественным. Во всяком
случае, не более сверхъестественным, чем поведение любого пожилого
джентльмена, которому пришла блажь прогуляться в полночь в каком-либо не
защищенном от ветра месте, ну, скажем, по кладбищу св. Павла, преследуя при
этом единственную цель — поразить и без того расстроенное воображение сына.
Скрудж не вымарал имени Марли на вывеске. Оно красовалось в том месте, над
дверью конторы, еще годы спустя: СКРУДЖ и МАРЛИ. Компания была отлично известна
под этим заглавием. И какой-нибудь новичок в делах, обращаясь к Скруджу,
время от времени именовал его Скруджем, а время от времени — Марли. Скрудж отзывался, как бы его
ни окликнули. Ему было безразлично.
Ну и сквалыга же он был, данный Скрудж! Вот уж кто умел выжимать соки,
вытягивать жилы, вколачивать в гроб, загребать, захватывать, заграбастывать,
шантажировать… Умел, умел ветхий грешник! Это был не человек, а кремень.
Да, он был холоден и жёсток, как кремень, и еще никому ни разу в жизни не
удалось высечь из его каменного сердца хоть искру сострадания. Скрытный,
замкнутый, одинокий — он скрывался как устрица в собственную раковину. Душевный
мороз заморозил изнутри старческие черты его лица, заострил крючковатый шнобель,
сморщил кожу на щеках, сковал походку, вынудил посинеть губы и покраснеть
глаза, сделал ледяным его скрипучий голос. А также его щетинистый подбородок,
брови и редкие волосы, казалось, заиндевели от мороза. Он везде вносил с
собой эту леденящую воздух. Присутствие какое количество замораживало его контору
в летний зной, и он не разрешал ей оттаять ни на полградуса кроме того на радостных
святках.
Жара либо стужа на дворе — Скруджа это тревожило мало. Никакое тепло не
имело возможность его обогреть, и никакой холод его не пробирал. Самый яростный ветер не
мог быть злее Скруджа, самая лютая метель не могла быть столь ожесточённа, как
он, самый ливень не был так безжалостен. Непогода ничем не имела возможности его
пронять. Ливневой дождь, град, снег имели возможность похвалиться лишь одним преимуществом
перед Скруджем — они часто сходили на землю в щедром изобилии, а Скруджу
щедрость была неизвестна.
Никто ни при каких обстоятельствах не останавливал его на улице весёлым возгласом:
Милейший Скрудж! Как поживаете? В то время, когда зайдете меня проведать? Ни один
бедный не осмеливался протянуть к нему руку за подаянием, ни один ребенок не
решался поинтересоваться у него, что час, и ни разу в жизни ни единая душа не
попросила его указать дорогу. Казалось, кроме того собаки, поводыри слепцов,
осознавали, что он за человек, и, завидев его, торопились утащить хозяина в
первый попавшийся подъезд либо в подворотню, а позже продолжительно виляли хвостом,
как бы говоря: Да по мне, человек без глаз, как ты, хозяин, куда лучше, чем
с плохим глазом.
А вы думаете, это огорчало Скруджа? Да нисколько. Он совершал собственный
жизненный путь, сторонясь всех, и те, кто его отлично знал, думали, что
отпугивать мельчайшее проявление симпатии ему кроме того как-то сладко.
И вот в один раз — и притом не когда-нибудь, а в самый сочельник, — старик
Скрудж корпел у себя в конторе над счетными книгами. Была холодная, унылая
погода, да к тому же еще туман, и Скрудж слышал, как за окном прохожие
сновали взад и вперед, звучно топая по тротуару, отдуваясь и колотя себя по
бокам, дабы согреться. Муниципальные часы на колокольне только что пробили три,
но становилось уже мрачно, да в тот сутки и с утра все , и огоньки свечей,
затеплившихся в окнах контор, ложились багряными мазками на чёрную завесу
тумана — такую плотную, что, казалось, ее возможно пощупать рукой. Туман
заползал в каждую щель, просачивался в каждую замочную скважину, а также в
этом тесном дворе дома наоборот, чуть различимые за густой грязно-серой
пеленой, были похожи на привидения. Глядя на клубы тумана, спускавшиеся все
ниже и ниже, скрывая от глаз все предметы, возможно было поразмыслить, что сама
Природа открыла где-то по соседству пивоварню и варит себе пиво к празднику.
Скрудж держал дверь конторы приотворенной, чтобы иметь возможность
присматривать за своим клерком, что в чёрной маленькой каморке, вернее
сообщить чуланчике, переписывал бумаги. В случае, если у Скруджа в камине угля было
мало, то у клерка и того меньше, — казалось, в том месте тлеет один-единственный
уголек. Но клерк не имел возможности подбросить угля, поскольку Скрудж держал ящик с углем
у себя в помещении, и стоило клерку показаться в том месте с каминным совком, как
хозяин начинал высказывать опасение, что придется ему расстаться со своим
ассистентом. Исходя из этого клерк обмотал шею потуже белым шерстяным шарфом и
постарался обогреться у свечки, но, не владея особенно пылким
воображением, в этот самый момент потерпел неудачу.
— С наступающим праздником, дядюшка! Хочу вам хорошенько повеселиться
на святках! — раздался весёлый возглас. Это был голос племянника
Скруджа. Юный человек столь быстро ворвался в контору, что Скрудж —
опоздал поднять голову от бумаг, как племянник уже стоял около его стола.
— Бред! — проворчал Скрудж. — Чепуха!
Племянник Скруджа так разогрелся, бодро шагая по морозцу, что казалось,
от него пышет жаром, как от печки. Щеки у него рдели — прямо любо-дорого
наблюдать, глаза блистали, а изо рта валил пар.
— Это святки — чепуха, дядюшка? — переспросил племянник. — Правильно, я вас
не осознал!
— Слыхали! — сообщил Скрудж. — Повеселиться на святках! А ты-то по
какому праву желаешь радоваться? Какие конкретно у тебя основания для радости? Либо тебе
думается, что ты еще слишком мало беден?
— При таких условиях, — радостно отозвался племянник, — по какому праву вы
так мрачно настроены, дядюшка? Какие конкретно у вас основания быть безрадостным? Либо вам
думается, что вы еще слишком мало богаты?
На это Скрудж, не успев приготовить более вразумительного ответа,
повторил собственный бред и присовокупил еще чепуха!.
— Не ворчите, дядюшка, — сообщил племянник.
— А что мне прикажешь делать. — возразил Скрудж, — нежели я живу среди
таких остолопов, как ты? Радостные святки! Радостные святки! Да провались ты со
собственными святками! Что такое святки для таких, как ты? Это значит, что пора
платить по квитанциям, а денег хоть шаром покати. Пора подводить годовой баланс,
а у тебя из месяца в месяц никаких доходов, одни убытки, и не смотря на то, что к твоему
возрасту прибавилась единица, к капиталу не прибавилось ни единого пенни. Да
будь моя воля, — негодующе продолжал Скрудж, — я бы для того чтобы олуха, что
бегает и кричит: Радостные святки! Радостные святки! — сварил бы живьем совместно
с начинкой для святочного пудинга, а в могилу ему вогнал кол из остролиста
*.
— Дядюшка! — взмолился племянник.
— Племянник! — отрезал дядюшка. — Справляй собственные святки как знаешь, а
мне предоставь справлять их по-своему.
— Справлять! — вскрикнул племянник. — Так вы же их никак не
справляете!
— Тогда не мешай мне о них забыть. Довольно много проку тебе было от этих
святок! Довольно много проку тебе от них будет!
— Мало ли имеется на свете хороших вещей, от которых мне не было проку, —
отвечал племянник. — Вот хотя бы и рождественские праздничные дни. Но все равно,
кроме благоговения, которое испытываешь перед этим священным словом, и
благочестивых воспоминаний, каковые неотделимы от него, я постоянно ждал этих
дней как самых хороших в году. Это весёлые дни — дни милосердия, доброты,
всепрощения. Это единственные дни во всем календаре, в то время, когда люди, как будто бы по
немногословному согласию, вольно раскрывают друг другу сердца и видят в собственных
ближних, — кроме того в неимущих и обездоленных, — таких же людей, как они сами,
бредущих одной с ними дорогой к могиле, а не каких-то существ другой породы,
которым подобает идти вторым методом. А посему, дядюшка, не смотря на то, что это правильно, что
на святках у меня еще ни разу не прибавилось ни одной монетки в кармане, я
верю, что рождество приносит мне добро и будет приносить добро, и да
здравствует рождество!
Клерк в собственном закутке нечайно захлопал в ладоши, но тут же, поняв
все неприличие для того чтобы поведения, ринулся мешать кочергой угли и погасил
последнюю худосочную искру…
— Эй, вы! — сообщил Скрудж. — Еще один звук, и вы отпразднуете ваши
святки где-нибудь в другом месте. А вы, господин, — обратился он к племяннику, —
вы, я вижу, краснобай. Удивляюсь, по какой причине вы не в парламенте.
— Будет вам гневаться, дядюшка! Наведайтесь к нам на следующий день и отобедайте у
нас.
Скрудж отвечал, что скорее он наведается к… Да, так и сообщил, без
всякого стеснения, и подводя итог добавил еще пара крепких словечек.
— Да отчего же? — вскричал племянник. — По какой причине?
— А по какой причине ты женился? — задал вопрос Скрудж.
— Влюбился, вот по какой причине.
— Влюбился! — проворчал Скрудж таким тоном, как будто бы услышал еще одну
отчаянную нелепость наподобие радостных святок. — Ну, честь имею!
— Но послушайте, дядюшка, вы же и раньше не жаловали меня собственными
посещениями, для чего же сейчас сваливать все на мою женитьбу?
— Честь имею! — повторил Скрудж.
— Да я же ничего у вас не прошу, мне ничего от вас не надобно. По какой причине
нам не быть приятелями?
— Честь имею! — сообщил Скрудж.
— Весьма жаль, что вы так непреклонны. Я так как ни при каких обстоятельствах не ссорился с
вами, и никак не осознаю, за что вы на меня злитесь. И все-таки я сделал эту
попытку к сближению для праздника. Ну что ж, я собственному торжественному
настроению не поменяю. Итак, хочу вам радостного рождества, дядюшка.
— Честь имею! — сообщил Скрудж.
— И радостного Нового года!
— Честь имею! — повторил Скрудж. И все же племянник, покидая контору,
ничем не выразил собственной досады. В дверях он задержался, дабы принести собственные
поздравления клерку, что не смотря на то, что и окоченел от холода, однако
был теплее Скруджа и сердечно отвечал на приветствие.
— Вот еще один умалишенный! — пробормотал Скрудж, подслушавший ответ
клерка. — Какой-то жалкий писец, с жалованием в пятнадцать шиллингов,
обремененный детьми и женой, а в том же направлении — толкует о радостных святках! От таких
в самый раз хоть в Бедлам сбежать!
А бедный умалишенный тем временем, выпустив племянника Скруджа, разрешил войти
новых визитёров. Это были два дородных джентльмена приятной наружности, в
руках они держали какие-то бумаги и папки. Сняв шляпы, они вступили в
контору и поклонились Скруджу.
— Скрудж и Марли, если не ошибаюсь? — задал вопрос один из них, сверившись с
каким-то перечнем. — Имею я наслаждение говорить с мистером Скруджем
либо мистером Марли?
— Господин Марли уже семь лет как покоится на кладбище, — отвечал Скрудж.
— Он погиб в сочельник, ровно семь лет назад.
— При таких условиях, мы не сомневаемся, что широта и щедрость натуры
покойного в равной мере характерна и пережившему его компаньону, — сказал
один из джентльменов, предъявляя собственные документы.
И он не совершил ошибку, потому что они стоили друг друга, эти хорошие компаньоны,
эти родственные души. Услыхав ужаснее слово щедрость, Скрудж нахмурился,
покачал головой и возвратил визитёру его бумаги.
— В эти праздники, господин Скрудж, — продолжал визитёр, беря с
конторки перо, — более чем когда-либо подобает нам по мере сил проявлять
заботу о сирых и обездоленных, кои особенно страждут в такую жёсткую пору
года. Тысячи бедняков терпят потребность в самом нужном. Много тысяч не имеют
крыши над головой.
— Разве у нас нет острогов? — задал вопрос Скрудж.
— Острогов? какое количество угодно, — отвечал визитёр, кладя обратно перо.
— А работные дома? — продолжал Скрудж. — Они действуют так же, как и прежде?
— К сожалению, так же, как и прежде. Не смотря на то, что, — увидел визитёр, — я был бы рад
сказать, что их прикрыли.
— Значит, и принудительные работы существуют и закон о бедных остается
в силе?
— Ни то, ни второе не отменено.
— А вы было напугали меня, господа. Из ваших слов я готов был
заключить, что вся эта благая деятельность не известно почему свелась на
нет. Рад слышать, что я совершил ошибку.
— Будучи уверенный в том, что все учреждения и эти законы ничего не дают
ни душе, ни телу, — возразил визитёр, — мы решили совершить сбор
пожертвований в пользу бедняков, дабы приобрести им некую толику еды, питья и
горячей одежды. Мы избрали для данной цели сочельник конкретно по причине того, что в эти
дни потребность ощущается особенно остро, а изобилие дает особенно довольно много эйфории.
Какую сумму разрешите записать от вашего имени?
— Никакой.
— Вы желаете жертвовать, не открывая собственного имени?
— Я желаю, дабы меня оставили в покое, — отрезал Скрудж. — Потому, что
вы, джентльмены, захотели определить, чего я желаю, — вот вам мой ответ. Я не
балую себя на праздниках и не имею средств баловать лентяев. Я
поддерживаю упомянутые учреждения, и это обходится мне недешево. Нуждающиеся
смогут обращаться в том направлении.
— Не все это смогут, а иные и не желают — скорее погибнут.
— Если они предпочитают умирать, тем лучше, — сообщил Скрудж. — Это
сократит излишек населения. А помимо этого, простите, меня это не интересует.
— Это должно бы вас интересовать.
— Меня все это совсем не касается, — сообщил Скрудж. — Пускай любой
занимается своим делом. У меня, по крайней мере, собственных дел по горло. До
свидания, джентльмены!
Видя, что настаивать безтолку, джентльмены удалились, а Скрудж, весьма
довольный собой, возвратился к своим прерванным занятиям в необычно радостном для
него настроении.
Меж тем за окном мрак и туман так сгустились, что на улицах
показались факельщики, предлагавшие собственные услуги — бежать в первых рядах экипажей и
освещать дорогу. Древняя церковная колокольня, чей старый осипший колокол
целыми днями иронически косился на Скруджа из стрельчатого оконца, совсем
скрылась из глаз, и колокол отзванивал четверти и часы где-то в тучах,
сопровождая любой удар таким жалобным дребезжащим тремоло, как будто бы у него
зуб на зуб не попадал от холода. А холод все крепчал. В углу двора,
примыкавшем к основной улице, рабочие чинили газовые трубы и развели громадной
пламя в жаровне, около которой собралась масса людей мальчишек и оборванцев. Они
грели руки над жаровней и не сводили с пылающих углей зачарованного взгляда.
Из водопроводного крана на улице сочилась вода, и он, позабытый всеми,
понемногу обрастал льдом в тоскливом одиночестве, пока не превратился в
унылую скользкую глыбу. Газовые лампы ярко горели в витринах магазинов,
бросая красноватый отблеск на бледные лица прохожих, а ягоды и веточки
остролиста, украшавшие витрины, потрескивали от жары. Зеленные и курятные
лавки были украшены так нарядно и пышно, что превратились в что-то
диковинное, сказочное, и нереально было поверить, словно бы они имеют какое-то
касательство к таким обыденным вещам, как купля-продажа. Лорд-мэр в собственной
величественной резиденции уже наказывал пяти десяткам поваров и дворецких не
ударить в грязь лицом, чтобы он имел возможность встретить праздник как подобает, а также
мелкий портняжка, которого он обложил незадолго до штрафом за появление на
улице в нетрезвом виде и жестокие намерения, уже размешивал у себя на
чердаке собственный торжественный пудинг, тогда как его тощая супруга с худым
сынишкой побежала брать говядину.
Все гуще туман, все крепче холод! Лютый, пронизывающий мороз! Если бы
святой Дунстан * вместо раскаленных щипцов хватил сатану за шнобель этаким
морозцем, вот бы тот взвыл от столь основательного щипка!
Некоторый юный обладатель достаточно ничтожного носа, к тому же порядком уже
искусанного прожорливым морозом, что вцепился в него, как голодная
собака в кость, прильнул к замочной скважине конторы Скруджа, хотя
прославить рождество, но при первых же звуках святочного гимна:
Да отправит вам радость всевышний.
Пускай ничто вас не печалит…
Скрудж так решительно схватил линейку, что певец в страхе бежал,
покинув замочную скважину во власти любезного Скруджу тумана и еще более
близкого ему по духу мороза.
Наконец пришло время закрывать контору. Скрудж с неохотой слез со
собственного большого табурета, подавая этим безмолвный символ изнывавшему в чулане
клерку, и тот мгновенно задул надел и свечу шляпу.
— Вы наверно на следующий день вовсе не собираются являться на работу? — задал вопрос
Скрудж.
— В случае, если лишь это в полной мере комфортно, господин.
— Это совсем некомфортно, — сообщил Скрудж, — и недобросовестно. Но в случае, если я
удержу с вас за это полкроны, вы так как станете вычислять себя обиженным, не так
ли?
Клерк выдавил некое подобие ухмылки.
— Но, — продолжал Скрудж, — вам не приходит в голову, что я могу
вычислять себя обиженным, в то время, когда плачу вам жалование бесплатно.
Клерк увидел, что это не редкость один раз в году.
— Достаточно не сильный оправдание чтобы ежегодно, двадцать
пятого декабря, запускать руку в мой карман, — сказал Скрудж, застегивая
пальто на все пуговицы. — Но, как видно, вы не смотря ни на что желаете
прогулять на следующий день весь день. Так извольте послезавтра явиться как возможно
раньше.
Клерк дал обещание явиться как возможно раньше, и Скрудж, ворча ,
шагнул за порог. Во мгновение ока контора была закрыта, а клерк, скатившись
раз двадцать — чтобы воздать дань сочельнику — по ледяному склону Корнхилла
вместе с оравой мальчишек (финиши его белого шарфа так и развевались у него
за спиной, поскольку он не имел возможности позволить себе роскошь иметь пальто), припустился
со всех ног к себе в Кемден-Таун — играться со собственными ребятишками в жмурки.
Скрудж съел собственный унылый обед в унылом трактире, где он имел обыкновение
обедать, просмотрел все имевшиеся в том месте газеты и, скоротав остаток вечера над
приходно-расходной книгой, отправился к себе дремать. Он жил в квартире,
принадлежавшей когда-то его покойному компаньону. Это была мрачная анфилада
помещений, занимавшая часть низкого безрадостного строения в глубине двора. Дом
данный был выстроен очевидно не на месте, и нечайно приходило на ум, что когда-то
на заре собственной молодости он случайно забежал ко мне, играясь с другими зданиями в
прятки, да так и застрял, не отыскав пути обратно. Сейчас уж это был очень
ветхий дом и очень мрачный, и, не считая Скруджа, в нем никто не жил, а все
остальные помещения сдавались внаем под конторы. Во дворе была такая темень,
что кроме того Скрудж, знавший в том месте любой булыжник, принужден был пробираться
ощупью, а в тёмной подворотне дома клубился таковой густой туман и лежал таковой
толстый слой инея, как будто бы сам не добрый дух непогоды сидел в том месте, загружённый в
тяжелое раздумье.
И вот. Точно как мы знаем, что в дверном молотке, висевшем у входных
дверей, не было ничего примечательного, если не считать его непомерно
громадных размеров. Неоспоримым остается и тот факт, что Скрудж видел данный
молоток ежеутренне и ежевечерне с того самого дня, как поселился в этом
доме. Не подлежит сомнению да и то, что Скрудж отнюдь не имел возможности похвалиться
особенно живой фантазией. Она у него трудилась не лучше, а пожалуй, кроме того и
хуже, чем у любого лондонца, не кроме кроме того (а это очень сильно сообщено!)
городских советников, членов и олдерменов гильдии. Нужно подметить еще,
что Скрудж, упомянув днем о собственном компаньоне, скончавшемся семь лет назад,
больше ни разу не отыскал в памяти о покойном. А сейчас пускай мне кто-нибудь
растолкует, как имело возможность произойти, что Скрудж, засунув ключ в замочную скважину,
неожиданно заметил перед собой не колотушку, которая, кстати сообщить, не
подверглась за это время решительно никаким трансформациям, а лицо Марли.
Лицо Марли, оно не утопало в непроницаемом мраке, как все остальные
предметы во дворе, а наоборот того — излучало призрачный свет, совсем как
гнилой омар в чёрном погребе. Оно не высказывало ни ярости, ни бешенства, а взирало
на Скруджа совсем так же, как наблюдал на него покойный Марли при жизни,
переместив собственные бесцветные очки на бледный, как у мертвеца, лоб. Лишь волосы
как-то необычно шевелились, как будто бы на них веяло жаром из тёплой печи, а
обширно открытые глаза наблюдали совсем без движений, и это в сочетании с
трупным цветом лица вгоняло в страх. И все же не столько самый вид либо
выражение этого лица было плохо, сколько что-то второе, что было как бы вне
его.
Скрудж во все глаза уставился на это диво, и лицо Марли тут же
превратилось в дверной молоток.
Мы бы покривили душой, сообщив, что Скрудж не был поражен и по жилам у
него не пробежал тот холодок, которого он не чувствовал с малолетства. Но по окончании
минутного колебания он опять решительно взялся за ключ, развернул его в
замке, вошел в дом и зажег свечу.
Действительно, он помедлил мало, перед тем как захлопнуть за собой дверь, и
кроме того с опаской посмотрел за нее, как будто бы опасаясь заметить косицу Марли, торчащую
через дверь на лестницу. Но на двери не было ничего, не считая гаек и винтов,
на которых держался молоток, и, пробормотав: Тьфу ты, пропасть!, Скрудж с
треском захлопнул дверь.
Стук двери прокатился по дому, подобно раскату грома, и любая помещение
верхнего этажа и любая бочка внизу, в погребе виноторговца, отозвалась на
него разноголосым эхом. Но Скрудж был не из тех, кого это может запугать. Он
закрыл дверь на задвижку и начал не торопясь подниматься по лестнице, оправляя
по дороге свечу.
Вам привычны эти просторные ветхие лестницы? Так и думается, что по ним
возможно проехаться в карете шестерней и протащить что угодно. И разве в этом
отношении они не напоминают легко отечественный новый парламент? Ну, а по той
лестнице имело возможность бы пройти целое погребальное шествие, и если бы кроме того кому-то
пришла охота поставить катафалк поперек, оглоблями — к стенке, створками — к
перилам, и тогда на лестнице осталось бы еще достаточно свободного места.
Не это ли послужило обстоятельством того, что Скруджу почудилось, словно бы
впереди него по лестнице сами собой движутся в полумраке похоронные дроги?
Дабы как направляться осветить такую лестницу, не хватило бы и полдюжины газовых
фонарей, так что вам нетрудно себе представить, в какой мере одинокая свеча
Скруджа имела возможность рассеять мрак.
Но Скрудж на это плевать желал и двинулся дальше вверх по лестнице. За
темноту денег не платят, и потому Скрудж ничего не имел против темноты. Все
же, перед тем как захлопнуть за собой тяжелую дверь собственной квартиры, Скрудж
прошелся по помещениям, дабы удостовериться, что все в порядке. И не
страно — лицо покойного Марли все еще стояло у него перед глазами.
Гостиная, спальня, кладовая. Везде все как направляться быть. Под столом —
никого, под диваном — никого, в камине тлеет скупой огонек, ложка и миска
ожидают на столе, кастрюлька с жидкой овсянкой (коей Скрудж пользовал себя на
ночь от простуды) — на полочке в очаге. Под кроватью — никого, в шкафу —
никого, в халате, висевшем на стене и имевшем какой-то странный вид, —
также никого. В кладовой все на месте: старые каминные решетки, пара ветхих
башмаков, две корзины для рыбы, трехногий кочерга и умывальник.
Удовлетворившись осмотром, Скрудж закрыл дверь в квартиру — закрыл,
увидьте, на два оборота ключа, что вовсе не входило в его привычки. Оградив
себя так от всяких неожиданностей, он снял галстук, надел халат,
домашние туфли и ночной колпак и сел у камина похлебать овсянки.
Пламя в очаге еле теплился — мало проку было от него в такую холодную
ночь. Скруджу было нужно придвинуться прикасаясь к решетке и низко нагнуться над
огнем, дабы почувствовать не сильный дыхание тепла от данной жалкой горстки углей.
Камин был ветхий-престарый, сложенный давным давно каким-то
голландским торговцем и облицованный диковинными голландскими изразцами,
изображавшими сцены из священного писания. Тут были Каины и Авели, дочери
царицы и фараона Савские, Авраамы и Валтасары, ангелы, сходящие на землю на
тучах, похожих на перины, и апостолы, пускающиеся в морское плавание на
посудинах, напоминающих соусники, — словом, много фигур, каковые имели возможность бы
занять мысли Скруджа. Но нет — лицо Марли, погибшего семь лет назад,
появилось внезапно перед ним, ожившее снова, как некогда жезл пророка *, и
заслонило все другое. И на какой бы изразец Скрудж ни посмотрел, на каждом
в тот же миг четко выступала голова Марли — так, как будто бы на ровной поверхности
изразцов не было вовсе никаких изображений, во но она владела
свойством воссоздавать образы из обрывков мыслей, непоследовательно мелькавших
в его мозгу.
— Чепуха! — проворчал Скрудж и принялся шагать по помещению. Пройдясь
пара раз из угла в угол, он опять сел на стул и откинул голову на
спинку. Тут взор его случайно упал на колокольчик. Данный ветхий,
давным-давно ставший ненужным колокольчик был, с какой-то никому неизвестной
целью, повешен когда-то в помещении и соединен с одним из помещений верхнего
этажа. С чувством и безграничным изумлением неизъяснимого страха Скрудж
увидел внезапно, что колокольчик начинает раскачиваться. Сперва он
раскачивался еде заметно, и звона практически не было слышно, но скоро он
зазвонил звучно, и ему начали вторить все колокольчики в доме.
Звон продолжался, возможно, не больше 60 секунд, но Скруджу эта 60 секунд