Эй, вы!
Небо!
Снимите шляпу!
Я иду!
В. Маяковский
Маяковский ворвался в плеяду корифеев поэзии Серебряного века собственными бунтарскими, эпатирующими стихами: «А вы имели возможность бы?», «Нате!», «Адище города», катастрофой «Владимир Маяковский», прославляющей мучительный, вдохновенный труд творца, и, само собой разумеется, поэмой «Облако в штанах», не покинувшей равнодушным никого из его современников. Многих шокировал вызывающий тон и намеренно неотёсанная, «уличная», лексика. Эпатаж достигал цели. Но и великий талант был увиден всеми. Под обаяние творчества очень способного футуриста попали Борис Пастернак, Марина Цветаева, сподвижники по школе: Алексей Крученых, Николай Асеев. Все же и сейчас находятся критики, огульно обвиняющие его в антигуманности, в призывах к массовому пролитию крови. Такими настроениями наполнена, к примеру, статья Юрия Карабчиевского «Вознесение Маяковского». В чем же тайна данной фигуры в русской поэзии предела XIX—XX века? По какой причине вызывает он столь противоречивые эмоции? Думается, самый полно ответить на данный вопрос окажет помощь образ лирического храбреца поэмы «Облако в штанах», в которую создатель положил по сути все тревожащие его мысли и эмоции, явившиеся реакцией на современность. Лирический храбрец очень многое перенял от собственного создателя. Само собой разумеется, нельзя утверждать полную адекватность литературного персонажа автору. Персонаж, выступающий от лица собственного «Я», романтизирован, все черты в нем пара усилены, что оказывает помощь поэту бросче, убедительнее донести собственную идея. В советском литературоведении данный образ рассматривался только как трибун, мятежник, отрицатель, выступивший с революционной программой. Фактически лирические оттенки в многообразной гамме живописующих тонов обыкновенно опускались. От этого образ очень многое терял, становясь только сухой плакатной фигурой, бездушной аллегорией Октября. Но образ лирического храбреца намного богаче, нежели дружно забранные «Долой!..» манифеста футуристов «Пощечина публичному вкусу» либо столь же ограниченные лозунги коммунистов. В данной поэме Маяковский еще не успел «наступить на горло собственной песне», и исходя из этого бунтарство тут необычно сочетается с глубоким лиризмом. Возможно, именно это контрастное сочетание, наровне с новой, самобытной человечностью, которую проповедовал «крикогубый Заратустра», сделало столь притягательным образ лирического храбреца. «Я над всем, что сделано, ставлю «nihil», — утверждал лирический храбрец Маяковского, тем самым словно бы бы проповедуя направляться, безотносительный нигилизм. Но вдумчивый читатель увидит, что каждому символу отрицания соответствует в поэме утверждение собственных представлений об идеале. Мироощущение поэта, переданное устами лирического храбреца, отнюдь не есть нигилизмом в классическом его понимании. Маяковский не Базаров и не персонаж романа Достоевского «Ребёнок». Его лирический храбрец, не обращая внимания на свойственное ему бунтарство, глубже и шире ограниченного всеотрицателя. В то время, когда поэт бросает вызов самому небу, в то время, когда великий Наполеон предстает в роли ничтожного мопса на цепочке у лирического храбреца — это не самовосхваление. Лирическому храбрецу людская ничтожность, узость мещанских устремлений причиняет боль. Исходя из этого его богоборчество — это рвение вознести человека на ту высоту, которой он, согласно точки зрения нового Заратустры, заслуживает. Это ли не гуманизм? Таковой взор на назначение человека и выяснил творческий план поэмы. Все четыре в большинстве случаев выделяемых в ней «Долой!..» — «Долой вашу любовь!», «Долой ваше мастерство!», «Долой вашу религию!» и «Долой ваш строй!» — по сути являются протестом против мещанской самоуспокоенности, отдельного, эгоистичного счастья, в то время, когда нищенски живут миллионы; против мастерства, нацеленного на воспевание красоты и не подмечающего некрасивых сторон судьбы; против любви, стимулом которой помогают деньги; против призывов к «неделанию» и «непротивлению». Вся поэма спаяна воедино антимещанской направленностью. Лейтмотивом через всю поэму проходит благородная, огромная и безграничная любовь лирического храбреца к Марии, простой земной даме, для которой такое поклонение, требующее вместо кроме этого всего, есть тяжёлой, невыносимой ношей. Чувство лирического храбреца столь же высоко, как тот пьедестал, на что он смело встал во славу человека по большому счету. Его страдания подобны всесжигающему «пожару сердца». Развернутая метафора оказывает помощь автору передать узкие нюансы сильной страсти: «Сообщите пожарным: на сердце горящее лезут в ласках». Отрицая расчетливую робость в любви, лирический храбрец однако не делается проповедником бездуховной страсти тела. Его восхваления телесной любви проникнуты практически религиозной трепетностью: «Тело твое , как просят христиане — «хлеб отечественный насущный даждь нам днесь». Его мольба к Марии — молитва о любви гармоничной, очищенной от всех мещанских предрассудков, каковые мешают настоящему, полному, огромному счастью. И не только телесная, но и духовная сторона эмоции доведена до пределов совершенства: «Имя твое я опасаюсь забыть, как поэт опасается забыть какое-то в муках ночей рожденное слово, величием равное всевышнему». Мастерству прекрасных выдумок лирический храбрец противопоставляет эстетику улицы, поэзию, в которой заговорит сама жизнь. Как и в трагедии «Владимир Маяковский», в поэме звучит мотив самоотверженного служения поэта «жителям города-лепрозория». Лирический храбрец испытывает боль за этих несчастных, в ком унижен сам человек, и верит в уникальность, самоценность каждого из них: «Солнце померкло б, заметив отечественных душ золотые россыпи». Конкретно унижением Человека позван и бунт лирического храбреца против социального строя. Данный бунт огромен. Уродливость мира, на взгляд лирического храбреца, купила космические масштабы: небеса угрожают человеку нацеленными сверху жерлами, «небье лицо» кривится «жёсткой миной металлического Бисмарка», ночь темна, «как Азеф». Социальный протест поэта романтичен, немного поднят. Это не программа революционера-практика, призывающего пролить кровь. Подобные образы выступают в поэме в роли метафор. Кроме того в 1917-м году собственные политические привязанности поэт определял как веру «всоциализма великую ересь». И эта вера вправду была сродни взорам социалистов-утопистов. Так как конкретно так выглядит убеждение, что с трансформацией строя человек абсолютно переродится духовно. Лирический храбрец поэмы — монументальная фигура, символизирующая собой величие человека, призывающая его подняться на ту высоту, которой он заслуживает.