Берлогин без звучно вертел в руках банку. Собственную я обменял с доплатой на «Саппоро». Мы вышли обратно на площадь. Доплясавшие девки с организованным визгом сбежали со сцены; их поменял усатый и чубатый дядька в красной рубахе и серой папахе. Невидимый конферансье заявил через динамик:
– на данный момент выступит Миша. Он станцует настоящий косакку-дансу!
Публика восторженно зааплодировала. Заиграл матросский танец «Яблочко». Миша растопырил руки в стороны и картинно, с цыганским прищуром обошел помост. Публика рукоплескала в такт. Миша ударил себя в грудь, в пузо, в колено, в щиколотку, в пятку. Народ одобрительно загудел. Миша сообщил: «Эх!» Народ сообщил: «Хай!» Миша присел. Привстал. Присел. Привстал. Народ экстатически завыл. Миша привстал. Присел. Привстал. Присел. Народ вошел в неистовство. Миша присел. Привстал. Присел. Привстал. У народа начался катарсис. Миша поклонился. Народ бился в судорогах. Миша с преимуществом сошел со сцены.
– Ой, Петенька! – послышалось сбоку. – Не злись, пожалуйста. У нас перестановка, Зойку на мамонта кинули, меня в ансамбль, на кассу японку посадили. Я тебе опоздала позвонить…
– Ничего, – сообщил Короедов. – Ты сделай основное, что давала слово. Устрой мне встречу с вашим главой. С самым главным. Сообщи: по делу.
– Я на данный момент… Устрою… Находись тут… Не уходи…
На сцену взошла румяная тетенька в сарафане и принялась заунывно дудеть в какую-то жалейку. Берлогин, кривясь и морщась, выпивал сахалинское пиво.
– Здорово, земляки!
Рядом с нами стоял давешний плясун Миша.
– Здорово, казак, – сообщил ему Берлогин. – Пива желаешь?
Миша покосился на банку.
– Не-е-е, – захохотал он, как от хорошей шутки. – Для того чтобы не желаю.
– А ты какой казак, донской либо кубанский?
– Я из вологодской филармонии.
– Что, по большому счету не казак?
– Вяколайнен моя фамилия. Какой я казак…
– А плясал грамотно!
– Да ну… Я по большому счету не танцор, я баянист… Но тут сообщили, баян не нужен, а нужен косакку-дансу.
– Что это такое, кстати? – спросил я. – какое количество раз слышал и до сих пор не осознаю. Чисто японское слово.
– Леший знает, откуда они его забрали. Я им тогда по-всякому плясал, а они шнобель воротят: дескать, не то. А как отправился вприсядку, сходу были рады: мол, вот он, настоящий косакку-дансу. Так и пляши, говорят. Вот и пляшу сейчас. А вы туристы?
– Нет, – сообщил Берлогин, – не туристы. Эти парни живут тут. А я по бизнесу приехал.
– По автомобильному?
– Ага. Сравнительно не так давно занялся. Раньше медью промышлял. И вдобавок раньше я был футболист.
– Иди ты! – поразился Вяколайнен.
– Нападающий таранного типа. В хабаровском СКА.
– Нужно же… А как день назад «Локомотив» с «Шинником» сыграл, не знаешь?
– Откуда… Днем бизнес, вечером пьянка, не до футбола. – Берлогин смял пустую банку и кинул в мусорный бак.
– Петя!!! – Рита стояла на той стороне площади и махала рукой.
– Быстро-то как, – удивился Короедов и забрал меня за локоть. – Отправимся, поможешь. У тебя лицо культурное. Мы мин. на двадцать, – добавил он для Берлогина. – Видимся тут.
За Ритой мы нырнули в служебный вход и попали в кабинет главы, хорошо сложенного приятели средних лет, в белой рубахе без пиджака. Он поднялся из-за стола и вопросительно на нас наблюдал.
– Здравствуйте, – сообщил Короедов и поклонился. Я поклонился также. Глава ответил наклоном головы и указал на два стула. Мы сели. Рита помахала нам пальчиками и провалилась сквозь землю в дверях.
– У нас к вам дело, – начал Короедов по окончании церемонии обмена визитками. – Мы желаем познакомить вас с неординарно увлекательной певицей.
– С русской певицей? – поспешил уточнить глава.
– Ну… – замялся Короедов. – В общем, да… В том смысле, что она поет на русском. Не смотря на то, что, в принципе, может и на вторых. На британском может. Сможет и на японском, в случае, если весьма пригодится. Мы ее научим.
– Ясно, – кивнул глава.
– Дело вот в чем. Нас, русских людей, пара смущает узнаваемый перекос культурного обмена в сторону чего-то для того чтобы, понимаете, древнего… Ну вот, скажем, песни, каковые пелись сто лет назад… Это весьма интересно, само собой разумеется, – но это только одна сторона. А ведь публику должно тревожить, что поется сейчас, не правда ли?
– М-м-м-м, – неизвестно помычал глава.
– Эта певица весьма популярна. Лучше ее по большому счету никого нет. Мы вам кое-что принесли, дабы вы имели представление. Вот компакт-диск. Записан в Америке. Будет время, послушайте. Вот еще кассета…
– Как кличут певицу?
– Лайма Вайкуле. «Ра-и-ма Ва-и-ку-рэ».
Глава наклонил голову набок и созерцал им же нацарапанные крючки.
– На русское имя непохоже.
– О, да вы отлично разбираетесь! – поспешил польстить ему Короедов. – Дело в том, что она не совсем русская. По большому счету говоря, она из Латвии. Но все русские люди вычисляют ее собственной.
Я принципиально важно покивал для пущей достоверности.
– Отлично, – сообщил глава. – А чего вы, фактически, желаете?
– Мы желаем, дабы она посетила Японию. И дала тут пара концертов.
Глава кивнул. Короедов приободрился.
– Вы понимаете, она уже один раз была в Японии. В девяностом году. Причем спела лишь одну песню на телевизионном шоу. Позже сообщила в интервью, что горячо полюбила эту страну. Я уверен, она желает приехать еще раз.
– М-м-м-м…
– Вы нас не осознайте превратно. Заниматься всем этим будем мы. Выходить на ее менеджера, подключать спонсоров, заказывать рекламу, бронировать билеты, гостиницы, залы… От вас требуется лишь одно – официальное приглашение.
– Э-э-э-э-э…
– Так как мы частные лица, к тому же чужестранцы. Дабы дали бизнес-визу, нужно приглашение от организации. Вы столько лет уже приглашаете русских артистов – кого еще просить, как не вас?
– М-м-м-м…
– Само собой разумеется, один концерт возможно будет дать тут. У вас превосходный зал, довольно много визитёров, налаженная реклама. Люди придут, вы не пожалеете, будет прибыль… А на данный момент – лишь одну бумажечку. Дальше мы сами все завертим.
Короедов умолк и ожидал ответа. Глава положил перед собой чистый лист.
– Итак, – сообщил он, – вы желаете, дабы мы оформили приглашение для (он нагнулся над собственными крючками) Райма Вайкурэ-сан. Так?
– Совсем правильно. Нас интересует ваше принципиальное согласие либо несогласие. Если вы согласны, то мы выходим на контакт с ее менеджером и договариваемся о сроках.
Глава кивнул и что-то начирикал на своем странице.
– Отлично, – сообщил он. – Я свяжусь с вышестоящими инстанциями.
– А сами вы не имеете возможность это решить? – разочаровано задал вопрос Короедов.
– Приглашение – через чур важный вопрос. Довольно много всего необходимо взвесить и обсудить. Позвоните спустя семь дней.
– Договорились, – сообщил Короедов со вздохом.
На улице он повеселел и весело хлопнул меня по пояснице.
– Ничего-ничего! Все на мази… Я считаю, мы подали себя весьма грамотно. Тут так как самое основное – подать себя. Дабы было ясно: за дело берутся важные люди, а не какие-нибудь козлы. Говорить нужно хорошим японским языком, культурно, не употребляя слов-паразитов… Ты на него пивным духом не дышал?
– Не, я в сторону…
– Верно. А что не сходу, так это мы подождем. Ихний порядок также нужно уважать, я так мыслю.
Берлогин сидел на лавочке с Вяколайненом и говорил ему о собственной жизни.
– А за медь, – сказал он, – я кроме того сидел один раз в таиландской колонии. Народу в том месте повидал всякого… Вот сообщи, Миша, ты когда-нибудь видел живого трансвестита?
– Не… – простодушно мотал головой Вяколайнен. – Трансвестита не видел.
– А я с ним водку выпивал!
– Иди ты! – удивлялся Вяколайнен.
– Ей-всевышнему, выпивал! – и Берлогин гордо выпячивал грудь. – Водку с живым трансвеститом!
На сцене снова плясали девки в кокошниках. Готовясь к очередному выходу, Вяколайнен начал прилаживать на голову папаху.
– Деловая программа закончена, – заявил Короедов. – Более-менее удачно. Возможно поворачивать оглобли.
– Погоди ты! – возразил Берлогин. – Лишь пришли, деньги заплатили… Давай уж посмотрим чего-нибудь. Чего тут еще имеется?
– Музей имеется, – кинул Вяколайнен, уходя к сцене. – Весьма забавный музей.
– Пошли тогда в музей, – сообщил Берлогин. – В том месте прохладней хотя бы…
Этнографический музей встретил нас стендом с русскими народными инструментами. На нем находились: лопата, коса, борона, мотыга, топор, колун, вилы и грабли. Все нечистое и старое. Осмотрев экспозицию, мы перешли к следующему стенду – с разными лаптями, валенками, картузами, плисовыми шароварами и поддёвками. Потом демонстрировались балалайки, домры, гусли, баяны, жалейки и гармошки.
– Ну, – задал вопрос Короедов, – весьма интересно, да?
Берлогин взглянуть на него как-то необычно. По его небритой щеке стекла струйка пота. Прохлады в музее не было. Скорее, напротив.
Следующий экспонат занимал отдельный стол и воображал собой большой трехведерный самовар. Он был пузат и внушителен. В его начищенных зеркальных боках отражались балалайки и топоры. Но заинтересовал меня не сам самовар, а находившаяся под ним табличка. Белая табличка с тёмной надписью. Сверху слоговая азбука: са-мо-ва-ру. Ниже, в скобках – три иероглифа.
Ах, что это были за иероглифы! Праздник для мнемониста.
Размешавшийся справа был похожим структурную схему какого-либо умного агрегата – аналогичных схем я довольно много зарисовал в студенческие годы на лекциях по компьютерной архитектуре. Четыре квадратика, «тёмных коробки» – два сверху, два снизу – и между ними шина обмена данными, горизонтальная линия с ответвлениями. Старый китайский каллиграф гениально предугадал появление кибернетики. «Устройство», «прибор» – так трактовался этот символ.
«Сапоги мои того, пропускают аш-два-о» – провозглашал иероглиф в центре. Мнемоническое двустишие для юных химиков также было предвосхищено в старом Китае. Худой и долгий сапог со вздернутым носком погружался в толщу H2O – ее уровень обозначался слева от сапога горизонтальной линией, переходящей в красивый диагональный штрих; справа же из сапога выливалась через дырку переполнявшая его H2O, унося с собою роковой гвоздь, обстоятельство беды. Те, кто еще не забыл уроки химии, не забывают, что такое H2O. «Вода» – таков был суть этого символа.
И, наконец, левый – самый первый, в случае, если просматривать по порядку. Две льдинки плюс комбинация «приказ». Но, приказ тут был ни при чем, он лишь подсказывал чтение; а всякий смысл заключался в мелких штрихах-льдинках сбоку от приказа. «Мороз» – вот каков был скрытый в них намек, и вот каково было значение всего иероглифа.
РЭЙ – СУЙ – КИ, – сложились в моей голове чтения трех знаков, образовав слово, которое на русский язык перевелось так:
«Устройство для охлаждения воды».
Я беззвучно затрясся и продемонстрировал на табличку Короедову. Он хмыкнул. Из угла за нами замечала молоденькая служительница музея в очках и строгой блузке. Предвкушая особенный кайф, я подозвал ее хорошим японским жестом, помахав вверх-вниз сложенной в лодочку ладонью.
Она подошла.
– Простите прошу вас, – обратился я к ней. – Вы не могли бы пояснить, что это за устройство и как оно трудится?
Вопрос не застал ее неожиданно.
– Это именуется самовару, – сообщила она, со знанием дела снимая крышку. – Видите, тут полость. Ко мне заливается вода. А вот ко мне, в эту трубу, кладется лед. Вода остужается, и позже ее возможно выпивать. Наливается через краник.
Короедов тихо переводил ее слова Берлогину. Тот стоял донельзя важный, и пот растекался у него по бровям.
– Отлично, – сообщил я. – Но откуда при таких условиях берется лед?
– Лед берется из холодильника, – невозмутимо ответила служительница. Возможно, вопрос показался ей идиотским.
– Так-так… Из холодильника берется лед и кладется в трубу. А не несложнее было бы сходу поставить воду в холодильник?
Данный вопрос вынудил ее задуматься. Но только на считанные секунды.
– Русские не делают так потому, – сообщила она, – что в РФ весьма дорогая электричество.
Я почувствовал, что пора завязывать. Предвестие судорог уже щекотало мою диафрагму. Еще один таковой ответ – и я утрачу самоконтроль, безобразно заржу, повалюсь на трехведерный экспонат и опрокину его на пол.
– Ясно, – сообщил я с легким поклоном. – Благодарю вас за объяснения.
– Не следует признательности.
Она также поклонилась и отошла обратно в собственный угол. Берлогин проводил ее недоуменным взором.
– А чего мы ее отпустили? – задал вопрос он. – Нужно было исправить!
Короедов сделал задумчивую мину и покачался на носках.
– Видишь ли, Сережа, – сообщил он, – девушку, само собой разумеется, просветить возможно. Но практических последствий это не поимеет. Над ней руководство, которому мы не указ. Более того, я думаю, они замечательно знают, как функционирует самовар. Но из каких-то высших мыслей поддерживают фальшивую версию.
– Фальшивую?! Из высших?!
– Ты не горячись. Ты предприниматель, обязан осознавать. Тут зарабатывают деньги на стереотипах. Отлично все, что помогает имиджу. Российская Федерация – это страна льда и снега. Это не щепы и страна угля. Исходя из этого в самоваре должен быть лед, а не уголь. И совсем не имеет значения, что это не стыкуется с элементарной логикой. У бизнеса логика собственная. Осознаёшь?
Берлогин вытянул руку и отодвинул Короедова в сторону.
– Женщина! Иди ко мне, – он поманил служительницу толстым пальцем. Она втянула голову в плечи и подбежала семенящим шагом. – Слушай, что я сообщу. – Он стащил крышку с самовара и со звоном брякнул ей об стол. – Ко мне, в эту дыру – мужики, переводите, не находитесь – кладется никакой не лед, ты осознала? Уголь в том направлении кладется, щепа, шишки всякие. И поджигается. – Он выхватил из кармана зажигалку и высек огненный язык. Женщина отшатнулась с перекошенным лицом. – И оно горит, оно греется, осознаёшь? Мужики, чего вы не переводите?
– Сережа, Сережа… – пробовал утихомирить его Короедов.
– Оно не для холода, оно дабы кипятить! Осознала либо нет?
Женщина отошла на ход, на два… Позже пробормотала:
– Подождите минуточку…
И опрометью ринулась вон из помещения.
– Так, – сообщил Короедов, – побежала за руководством. Лучше бы нам уйти.
– Никуда не отправлюсь, – упорствовал Берлогин. – Все сообщу руководству!
– Сережа, ты желаешь сохранить отечественный бизнес?
– Имеется вещи выше бизнеса!
– Ч-ч-линия, – занервничал Короедов, – не хватало еще…
Он схватил меня за локоть, дабы убежать хотя бы вдвоем, – но было поздно. В помещение быстро вошел давешний глава в белой рубахе. Из-за поясницы у него опасливо выглядывала музейная служительница.
– Вы не переживайте, – сообщил Короедов, радуясь как возможно безмятежнее. – Имело место мелкое недоразумение, мы его разрешили…
Берлогин сгреб самовар в охапку и подошел к главе.
– Это, – сообщил он, – дабы кипятить!
Глава неуверено взялся за самоварную ручку и не очень сильно потянул на себя.
– Это запрещено, – промямлил он. – Это экспонат…
– В том направлении уголь, – Берлогин тыкал пальцем внуть самовара, – а сверху трубу. Дабы тяга была. Либо сапогом. – Он схватил валенок со стенда, приладил его к самоварному жерлу и изобразил раздувание сапогом. На физиономии главы нарисовались ужас и смятение. Он пришибленно стоял и нелепо взмахивал руками, как пингвин крыльями. Короедов схватился за голову и вышел вон.
– Сергей! – сообщил я. – Товарищ все осознал. Он сделает необходимые выводы. Давай поставим посуду на место.
Вызволив экспонат из берлогинской охапки, я установил его обратно на стол. Берлогин не легко дышал, и пот лил с него обильными струями.
– Сообщи ему, что я был нападающий таранного типа!
– Данный человек раньше игрался в футбол, – перевел я.
– М-м-м-м… – сдавленно промычал глава.
Я отобрал у Берлогина валенок, приткнул его на стенд между лаптей и вытолкал экс-футболиста на улицу, поминутно оборачиваясь, лепя небольшие поклоны и бормоча извинительные формулы. Самовар блеснул нам на прощание своим бронзовым боком и потух.
На эстраде стояла румяная тетенька и дула в жалейку. Сгорбившийся Короедов сидел на скамеечке и смотрел в асфальт. Мы подошли к нему. В один момент подошел Вяколайнен, неся папаху под мышкой.
– Ну, как музей? – улыбнулся он. – Действительно, смешной?
– Ага, – кивнул я. – Забавный.
– Сходите еще к мамонту.
– Во-во, – поднял голову Короедов. – Сходи, Сережа, навести мамонта. В том месте так как точно неточность! Типа «русский народный зверь, холоднокровный, питается снегом, запекся в тёплых песках». Давай, растолкуй им чисто конкретно про русских зверей!
– Чего за мамонт-то? – задал вопрос Берлогин. – Может, правда сходить?
– Это из Питера мамонт, – растолковал я. – Зоологический музей сдает в аренду по бедности. Лишь нас в том направлении не разрешат войти, у нас билеты без мамонта.
– Все вам будет сейчас, – процедил Короедов. – И билеты с мамонтом, и Лайма Вайкуле, и пиво, и гейши, и небо в бриллиантах. Заслужили!
– Ладно тебе, Короедыч! – хлопнул его по пояснице Берлогин. – Не убежит никуда твоя Лайма Вайкуле. И по большому счету, по какой причине непременно Лайма Вайкуле? Кто такая Лайма Вайкуле? Привези лучше Роксану Бабаян!
Короедов зажмурил глаза, поднес к ушам ладони и судорожно ими потряс. После этого быстро встал со скамьи и стремглав зашагал прочь.
– Чего это он? – удивился Вяколайнен.
– За фетиш обиделся, – сообщил Берлогин. – Чую, накрылся мой бизнес. Нужно новый открывать.
– Открой японскую деревню, – дал совет я.
– В Хабаровске?
– Ну, хотя бы… В Японии был, все знаешь. И про самураев, и про гейш…
– Гейш возможно в Бурятии собрать.
– Совершенно верно. А самураев посади под сакуру, пускай они в том месте себе харакири делают. Знаешь, как народ повалит?
– Не напасешься самураев-то… Но мысль хорошая. Финансовая мысль.
…Восходящее солнце в далеком прошлом перекатилось за береговую линию и превратилось в заходящее. Сейчас оно поджаривало Китай с Монголией и растапливало лед в русских самоварах. По эту сторону моря жара спадала, предметы отбрасывали тень, и пингвины в океанариумах больше не роптали. На ступени псевдорусского полухрама сидел мечтатель, подвижник и космополит по имени Петр Короедов. Сощурив глаза, он следил за ходом дневного светила и тихо шептал:
– Еще не вечер… Еще не вечер…
Он пел.
О храбрых параллелях
Долгое занятие, которому практически полностью посвятил себя создатель этих строчков, для иных выглядит достаточно необычно. В действительности: ну разве возможно, владея взглядом художника и артистическим складом натуры, имея некое подобие харизмы а также умея играть на губной гармошке, – разве возможно при всех этих неоспоримых преимуществах отвернуться от света, похоронить блестящие задатки, превратиться в кабинетного червя и днями напролет предаваться изучению хитроумных тёмных закорючек? Неужто это логично?
Ответить я могу единственным методом – пригласив в адвокаты и союзники Владимира Набокова.
Как всем известно, Набоков не только придумывал очень способную художественную прозу. Кроме прозы, он всю собственную жизнь преданно и неутомимо изучал бабочек. Он ловил их, препарировал, классифицировал, писал о них научные труды а также открыл пара новых, малоизвестных до него видов. Неудивительно, что бабочки обожали залетать к нему в произведения, становясь их эпизодическими, в противном случае и главными персонажами. В шестой главе автобиографии «Чужие берега» Набоков рассказать о собственном полном равнодушии к литературной славе и необычном неравнодушии к славе энтомолога. Пускай это раздастся нескромно, но я замечательно осознаю Набокова. Дело в том, что иероглифы для меня – приблизительно то же самое, чем для Набокова были чешуекрылые.
Владимир Набоков обожал бабочек за праздную бесполезность их красоты, которая не хорошо вписывается в эволюционную теорию Чарльза Дарвина. В том месте, где Дарвин видел жестокий отбор и слепые мутации среды, Набокову хотелось видеть прихотливую руку вдохновенного творца. Хотелось видеть – и виделось. В иероглифической письменности мне удается рассмотреть что-то похожее. Иероглифы для меня – это своебразные лингвистические бабочки. Подобно чешуекрылым, посрамляющим дарвинизм, они посрамляют актуальную в наше время эргономику.
В случае, если всевышних на Олимпе довольно много, то среди них должен быть Всевышний Избыточности. А вдруг Всевышний один, то избыточность – наиболее значимое направление его промысла. Само собой разумеется, божественно далеко не всё, что избыточно. Но имеется особенная, небесная избыточность – принципиальная нестесненность творца в средствах и мерах.
Для чего, – вопрошал Набоков, – для чего так сложна и ненужна мимикрия бабочек-притворщиц, подражающих сухим листам и осам в степени, намного превосходящей умственные свойства ящериц и птиц?
А для чего, – вопрошаю я, – иероглифу «зубило» двадцать восемь штрихов? Разве не хватило бы ему пяти-шести, дабы различаться от вторых? Изобразить зубило как таковое возможно и тремя штрихами – а в иероглифе их двадцать восемь. Для чего?!
А вот и после этого. Мы так как не спрашиваем, для чего Создателю все эти планетные совокупности и гравитационные поля, все резонансы и эти спектры, изотопы и геномы, былинки и травинки, пары чистых и нечистых, законы различных архимедов, квантовый переход и нейтрино. Второй бы навалил кучу межзвездного вещества и лег на койку отдыхать – а отечественный Небесный Папа усталости не знает и эргономики не признает. В чем и божественность.
Египетский фараон, возводящий пирамиду, ни на каплю не приближается к всевышним, как бы этого ему ни хотелось. Потому, что, при всем сумасшествии плана, сама по себе пирамида – сугубо рациональный проект инженерного ума. А вот безымянный каллиграф, постановивший, что зубилу суждено быть изображаемым в двадцать восемь штрихов, сам того не ведая, совершил рывок из профанного в сакральное и стал настоящим демиургом.
Тяжело не принять, что одной из ведущих сил прогресса есть лень. Вначале мускульная лень, а с некоторых пор и мозговая. Экономя физические силы, человек изобрел велосипед, паровоз, книгопечатание и динамит. Экономя силы умственные, он изобрел компас, логарифмическую линейку, подкидного дурака и механическое пианино. Сейчас прогресс достиг невиданных темпов, и страшно даже представить, что человек захочет изобрести на следующий день.
Эргономика Сейчас получает статус, близкий к религиозному. Отлично все, что не отягощает рук, не будоражит ума и не перегружает памяти. Долой художественные излишества, плеоназмы, орнаменты, тонкости этикета и латинские пословицы. Да здравствуют прямые углы, чеканные слоганы, рубленые шрифты и узкие специалисты. Все сложное покинем процессорам. Сделаем мир несложнее.
Тем приятнее напоминания о том, что так было не всегда. Приятно видеть барочную архитектуру, готический шрифт, римские цифры. И вдвойне приятно сознавать, что имеется области, откуда избыточность уже не изгнать, через чур глубоко она в том месте укоренилась, стала сутью и основой. Иероглифическая письменность – одна из таких областей. Уж когда не придумывали ее прикончить: желали заменить и слоговой азбукой, и латиницей, а также вовсе предлагали перейти всей страной на английский – а все одно дальше предложений не пошло. Лишь людей насмешили.
не забываю собственный восторг и удивление, в то время, когда лет в десять я в первый раз заметил иероглифы на китайских почтовых марках. Ничего себе, – подумалось мне десятилетнему, – это они вот так пишут, и просматривают, и все не забывают, и не путают, и как же это возможно?! Сидел с лупой, перерисовывал, собрал в тетрадке десятка три, классифицировал, пробовал расшифровать… Вспомнилось спустя полтора десятка лет, в то время, когда Восток нежданно был под ногами. Ветхие иероглифы, только легко японифицированные, снова заплясали собственный чудесный танец, и я заболел ими вторично, уже не по-детски.
Восторженным натурам, не опытным восточных языков, характерно видеть некую мистическую тайну в иероглифах как таковых. Другой романтик способен углядеть тайну кроме того в звучании этого русского слова: иероглиф. Выведенный каллиграфической кистью, тёмной тушью на белом фоне – о, сколь метафизичен он и непостижим! Я могу осознать таковой взор, в полной мере могу, для этого мне необходимо только перевернуть иероглиф вверх ногами и взглянуть на его отражение в зеркале. Он мгновенно делается тщетным и манящим.
Но я не отношусь к восторженным натурам. Мой ум рационален и упорядочен. В моем кармане – диплом инженера. Сначала мне не хотелось умиляться непостижимому. Мне хотелось осознать и освоить. Конкретно потому, что это было неясно, сложно и избыточно. Это был вызов.
Я разъял иероглифы на отдельные штрихи и элементы. Я поверил их компьютером и алгеброй. Я попросил помочь мастерство мнемотехники. Любовно создал собственную совокупность – невиданную совокупность фонетической сюжетных цепей и разбивки. Медлительно ползя по алфавиту, составил три много мнемонических блоков. И через три года знал четыре тысячи иероглифов – больше, чем их знает любой японец.
Это был успех. Я просматривал уличные вывески, статьи и газетные заголовки в энциклопедических словарях. Я имел возможность по памяти написать имена всех ведущих борцов сумо. Я с закрытыми глазами рисовал пресловутое «зубило». Словарь иероглифов отныне пребывал у меня в голове.
Я входил в случайный бар, садился за заводил и стойку с барменом непринужденный разговор, умело сводя его к иероглифическим написаниям разных японских слов, в большинстве случаев пишущихся слоговой азбукой. Неизбежно следовало пари: вправду ли сможет глупый гайдзин написать иероглифом слово «кит»? Либо «бекас»? Либо «роза»? (Кстати, почему-то особенно довольно часто «роза», если вы хотите повторить мои подвиги, непременно выучите два иероглифа, означающие «роза») Я торжествующе рисовал на бумажке «кита» либо «бекаса» либо «розу», приобретал по условиям пари собственный дринк: «кровавую мэри», либо «отвертку», либо «столичного мула», – выпивал его и шел в следующий бар. Само собой разумеется, через некое время мои рыжие кудри примелькались, и халява ушла в прошлое, но гордость за достигнутое осталась.
Вы спросите: достаточно ли мне этого?
Нет, слишком мало.
Я не могу гордиться этим один. Рожденный в моих извилинах способ распирает мне череп и просится наружу. Я обязан заразить им ближних и дальних. Заразить людей в планетарном масштабе. Мне известно, как это сделать. Сейчас на моей стороне замечательные программные разработки и глобальная компьютерная сеть.
Я осознаю, что в наш век постэнтузиазма моя старомодная увлеченность может показаться смешной. Но мне не до хохота – так как речь заходит далеко не только об иероглифах. На отечественных глазах разворачивается война двух начал. Божественная избыточность ход за шагом сдает позиции пошлой трусливой эргономике. Живописец проигрывает маркетологу. Прихотливые башенки на старом строении людской культуры съедает технократическая ржавчина.
Остановить прогресс запрещено. Но возможно сгладить антагонизм. Возможно, призвав на помощь фантазию и игру, примирить непримиримое. Увязать иррациональное с рациональным. Научить человечество эргономично осваивать неэргономичные совокупности. Режьте меня на куски – я не знаю задачи более добропорядочной.
Глубоко за полночь, в изнеможении отрываясь от собственного компьютера и скользя рассеянным взором по двум десяткам словарей, разложенных около, я внезапно вижу Владимира Набокова, выходящего из лаборатории. Он сутулится и устало потирает переносье. За его спиной – препарированный фрагмент божественного промысла, очередная порция красоты, пришпиленная булавкой. Это нужно делать, таков отечественный мир: не пришпиленное булавкой непременно попадает под каток. И в случае, если живописец ощущает собственную ответственность перед миром, то сейчас ему надлежит быть совсем не тем, чем надлежало быть день назад. Живописец сейчас всё менее солдат, всё менее храбрец и всё менее гражданин. Сейчас живописец всё более архивариус. Всё более энтомолог. Всё более мнемотехник.
И рыцарства в этом никак не меньше.
Перекресток
В пятничный вечер на работе засиделись немногие. Университетская стоянка пустовала – только полдюжины автомобилей терпеливо ждали собственных обладателей. Оставалось выяснить, которая из них ждёт меня.
Поднимая воротник, я посмотрел вверх. Небо было тёмным в густую белую крапинку. Достигнув машин, крапинка преобразовывалась в белила. Из шести однообразных сугробов мне предстояло выбрать один, запрятавший мою Хонду.
Из данной торчит антенна. Не моя, идем дальше… У данной подняты щетки, я точно не поднимал… Эта какая-то через чур маленькая… Эта через чур громадная… Вот следующая похожа. Нужно номер откопать, взглянуть… «Нагасаки»… Нет, также не моя. Значит, моя последняя.
Десять мин. на отогрев и раскопку. На лобовом стекле изморозь, простое дело: не желаешь ожидать – отшкрябывай. Лишь бы вытянуть со стоянки, а в том месте дорога чистая, только что грейдер прошел.
в один раз меня отловили на улице некие местные обозреватели и забрали блиц-интервью для радио. Здравствуйте, незнакомый зарубежный господин, сообщите прошу вас, нравится ли вам у нас? Да, сообщил я, мне у вас неординарно нравится. Зимний период тут у вас метели, сугробы, гололед, мороз – все как на моей любимой отчизне, без которой я скучаю. Обозреватели весьма смеялись такому красивому повороту мысли. Позже из данной реплики сделали заставку для еженедельной краеведческой программы, и хороших полгода я был радиозвездой.
60 секунд было нужно побуксовать, поерзать, подергаться взад-вперед, пока на отчаянном рывке колеса не зацепились за край колеи, наезженной учеными докторами наук. Переваливаясь с боку на бок и царапая пузо ледяными комьями, моя бедная Хонда поползла к выезду.