Расправившись с ультралевой и дантонистской оппозициями, робеспьеристы активизировали собственную преобразовательную деятельность. В мае 1794 г. они развернули широкую кампанию по насаждению гражданского культа Главного существа. Атеизм был совсем приравнен к правонарушению. Может показаться, что так партия Неподкупного отреклась от провозглашавшейся ею ранее веротерпимости. Но это не верно. Она только последовательно осуществляла парадоксальную концепцию веротерпимости Руссо, в соответствии с которой в действительно свободном стране человек не должен быть преследуем за взоры в отношении религии. Но атеист однако подлежит наказанию, но не за убеждения, а за то, что, не признавая гражданский культ, выясняется нехорошим гражданином собственной страны. И для Кутона, и для Робеспьера атеизм того либо иного лица означал нежелание руководствоваться нормами естественной нравственности, что в их глазах было равносильно посягательству на святая святых Революции. Из этого – обличительный пафос выступлений против не разделявших веры в Главное существо. Общество (якобинцев – А.Ч.) должно предать публичному проклятию тех, кто желал бы установить атеизм, кто не использовал бы добродетель на практике и жил без нравственности, – сказал Кутон в Якобинском клубе[713].
Кроме гражданского культа, робеспьеристы в качестве средства утверждения мировом морали применяли кроме этого просвещение, мастерство, пропаганду, но главным орудием успехи данной цели для них однако был террор. Действительно, ни Робеспьер, ни Сен-Жюст, ни Кутон не являлись его изобретателями. Начавшись стихийно в форме насильственных эксцессов охваченной массовым психозом толпы, террор, снова же по требованию парижских низов, приобрел после этого статус политики. Исходя из этого, в то время, когда партия Робеспьера приступила к планомерной реализации собственной утопии, она уже имела возможность опираться на принятое репрессивное законодательство и деятельно действующие карательные органы, во главе которых находились её приверженцы.
Принимая мир как поле битвы Добра и Зла, робеспьеристы соответственно дробили всех людей на два защитников: приверженцев Порока и лагеря Добродетели. Себя они, очевидно, относили к первым и чуть ли не в каждом выступлении об этом напоминали. Так, в речах а также кратких репликах Кутона всегда подчёркивается: правительство добродетельно, честность и добродетель поставлены в порядок дня, мы ставим в порядок дня справедливость, порядочность, добродетель и нравственность и т.п.[714] Политических же соперников робеспьеристы, наоборот, наделяли всеми мыслимыми и немыслимыми пороками. Это, по словам Кутона, гнусные существа, несущие на себе печать бесчестия, злодеяний и безнравственности, распутные люди, убийцы и развратители и т.п.[715] Если доверять Кутону, они кроме того видом своим не похожи на простых людей: подлецов определят по внешности[716]. Это какие-то монстры, исчадия ада, стремящиеся установить над миром вечное господство Зла.
Разве вероятен компромисс между этими полярными противоположностями? В случае, если раньше воюющие державы непременно вступали в переговоры и заключали мир, то разве возможно мир между силами Добра и Зла? А к последним робеспьеристы относили всех, кто боролся против революционного правительства на внутренней и внешней арене. Олицетворением Порока для них была Англия, поднявшаяся во главе антифранцузской коалиции по окончании того, как 1 февраля 1793 г. Конвент начал ей войну. В робеспьеристской идеологии и пропаганде Англия игралась дьявольскую роль предводителя сил тьмы, пробовавших погасить сияющий во Франции светоч Добродетели. Правительство Великобитании, – сказал Кутон, – виновно в правонарушениях против человечества. Глава английского кабинета У. Питт-младший был празднично провозглашен неприятелем рода человеческого[717], а все соперники робеспьеристов объявлялись агентами Питта. Оставался единственный выход для разрешения столь острого этического несоответствия – устранение одной из непримиримых противоположностей. А потому, что этот конфликт проецировался робеспьеристами на политику, это означало физическое уничтожение соперников. Цель не в том, дабы какое количество-то раз проучить, а в том, дабы истребить бессердечных союзников тирании, – вычислял Кутон[718].
Напомню, что все социальные неприятности, как то: углублявшийся финансовый кризис, недовольство широких слоев общества политикой революционного правительства, остававшегося глухим к их требованиям, нежелание подавляющего большинства населения воспринять неестественные нормы новой морали и другое – робеспьеристы растолковывали нравственной испорченностью части граждан и развращающим влиянием неприятелей Революции. В силу самой природы вещей, – сказал Кутон, – такое великое политическое событие не имеет возможности случиться без того, дабы нравственная испорченность людей, всю жизнь проживших под властью деспотического и порочного правительства, не побуждала их применять все средства, чтобы обернуть это событие во вред поднимающимся добродетелям и загрузить те в небытие[719]. Нетрудно подметить любопытную закономерность: чем активнее пробовали робеспьеристы осуществить собственную утопию, тем посильнее чувствовали скрытое сопротивление общества и тем чаще звучал в их речах мотив контрреволюционного заговора. Весной-летом 1794 г. без упоминаний о нём обходилось мало какое из выступлений Кутона.
Неудивительно, что при подобном восприятии действительности робеспьеристы неразрывно связывали окончательное торжество Добродетели с полным истреблением носителей Порока. Так, террор рассматривался ими как нужное средство построения совершенного общества. В случае, если движущей силой народного правительства во время мира должна быть добродетель, то движущей силой народного правительства в революционный период должны быть в один момент террор и добродетель – добродетель, без которой террор пагубен, террор, без которого добродетель бессильна, – сказал Робеспьер[720]. Ему вторил Кутон: Народ не может быть радостен, пока не стёрты с лица земли все клики, все злодеяния, все пороки, пока не будет празднично установлена власть нравственности и добродетели[721].
Разительна перемена, случившаяся с Кутоном за шесть месяцев по окончании его миссии в Пюи-де-Дом. В том месте, пребывав в гуще людей, он имел возможность воочию видеть последствия собственных ответов для судеб земляков, многих из которых он отлично знал с детства и к каким испытывал столь характерные его натуре сострадание и сочувствие. Возможно, эта обоюдная живая сообщение и удерживала его от чрезмерно твёрдых мер. В противном случае обстояло дело в Париже. Тут, увлеченный созданием Царства добродетели, загружённый в абстракцию мира в тучах, он, наверное, уже не принимал террор как страдание и боль конкретных людей. В стенках Конвента, окруженный такими же фанатиками утопии, как он сам, Кутон не видел крови, каждый день проливаемой на площади Революции во выполнение их воли. Известия о казнях не трогали его чувствительного сердца, в силу того, что для него за каждым именем в перечне приговоренных к смертной казни стоял всего лишь слишком общий носитель порока, а вовсе не настоящий живой человек со своей неповторимой судьбой. Террор чувствовался Кутоном как праздничный ритуал очищения почвы от порока, как тяжёлая, но высокая и весёлая миссия спасения рода людского от тягот и бед его прошлого состояния. Данный отнюдь не ожесточённый от природы человек очертя голову предлагал сам и поддерживал выдвинутые вторыми всё новые террористические меры. Террор для него – подлинный праздник добродетели. Мало казнить короля, нужно сделать эту дату ежегодным днем народного ликования[722]. Мало ввести смертную казнь для нарушителей суверенитета нации, нужно готовься подкрепить такое ответ делом – я, хоть и столь немощен, но возьму на себя выполнение приговора[723].
Закономерным результатом аналогичной эволюции Кутона и вершиной его карьеры стало участие в создании кровавого декрета от 22 прериаля (10 июня 1794 г.). Составленный Кутоном и Робеспьером (Сен-Жюст был тогда в миссии на фронте) и с трудом совершённый ими через Конвент, данный акт открыл дорогу Великому террору. Характерно, что он был принят в тот момент, в то время, когда положение Республики выяснилось очень прочным: её армии везде наступали, в стране было неосуществимым не только открытое сопротивление, но кроме того легальная оппозиция. Но террор уже давно не диктовался событиями армейского времени. Его цель четко сформулировал в собственном докладе Кутон: Отсрочка наказания неприятелей отчизны не должна быть больше времени, нужного для установления их личности. Речь заходит не столько о том, дабы наказать их, сколько о том, дабы уничтожить[724]. Закон абсолютно избавил Трибунал от ещё сохранявшихся немногочисленных и чисто внешних юридических формальностей и открыто распространил воздействие репрессий на моральные правонарушения. Отныне смертной казни подлежали те, кто пробует ввести народ в заблуждение и мешает его просвещению, кто портит нравы и развращает публичное сознание, кто охлаждает энергию и оскверняет чистоту революционных и республиканских правил.
По окончании принятия закона 22 прериаля ужасная машина террора начала скоро усиливаться . В Париже каждый день казнили до 60 и более человек. За шесть недель, прошедших до 9 термидора (27 июля 1794 г.), кровавая бойня лишь в столице унесла около полутора тысяч судеб. Политика реализации утопии вылилась в войну страны, управляемого фанатичными приверженцами естественной морали, против общества.
Но, сделав собственный выбор, рыцари Царства добродетели не желали отступать. Увлеченные мечтой, они хладнокровно взирали из собственного мира в тучах на море страданий и слёз, затопившее их отчизну. Франция стояла на краю трагедии. Дабы спасти ее, нужно было скинуть иго утопии. Это случилось 9 термидора…
Вместе с другими робеспьеристами тогда утратил власть, а на жизнь и следующий день Жорж Кутон. Арестованный в Конвенте в один момент с братьями Робеспьерами, Сен-Жюстом и Леба, он был послан в колонию, а после этого высвобожден по приказу робеспьеристской Коммуны Парижа. Возвратившись к себе, он выяснил, что Робеспьер в Ратуше собирает приверженцев и подготавливается к сопротивлению. Не обращая внимания на просьбы жены остаться, Кутон отправился в Ратушу, дабы поделить судьбу товарищей. В то время, когда войска Конвента ворвались в строение, Кутон ударил себя кинжалом, но лишь ранил. Утром его первым внесли на эшафот, но казнь нежданно затянулась. Палач никак не имел возможности пристроить полуживое, сведенное судорогой тело калеки на скамейке гильотины, практически пятнадцать минут он и без того, и этак укладывал несчастного, причиняя ему страшные мучения. Но вот наконец нож гильотины скользнул вниз, неся спасение от страданий… Жорж Кутон, горячо обожавший людей и честно хотевший им счастья, провалился сквозь землю с лица почвы и из их памяти. Осталось лишь имя-знак – ужасный знак Великого террора.
Глава 3
РУССКИЙ ЯКОБИНЕЦ ПАВЕЛ СТРОГАНОВ
Как бы ни старался водопад течь вверх, он всё равняется будет низвергаться вниз.
Китайская пословица
История про то, как русский аристократ граф Павел Строганов на протяжении Французской революции под именем гражданина Очера вступил в Якобинский клуб, – достаточно популярный сюжет отечественной литературы. Об этом и о вторых эпизодах его жизни в революционной Франции, где он был совместно со своим гувернером Жильбером Роммом, ставшим в будущем известный монтаньяром, писали Александр Герцен, Юрий Тынянов и Марк Алданов[725]. Но ещё чаще к этому предмету обращались историки, посвятившие ему множество глав и статей монографий[726]. Вот лишь до сих пор ещё никому не получалось применять все узнаваемые источники по данной теме, рассеянные по архивам Франции, Италии и не727меньше.
Пожалуй, самые широким кругом таких документов владел первый биограф Ж. Ромма Марк де Виссак[728], приобретший у потомков известного монтаньяра его персональный архив. Но де Виссак ввел в научный оборот только малую толику этого фонда. К тому же, не будучи опытным исследователем, он не давал ссылок на источники. Завершив книгу, он реализовал бумаги Ромма. Часть их разошлась в розницу через аукцион, главную же массу купил узнаваемый русский историк, князь Николай Михайлович, трудившийся над трехтомной биографией П.А. Строганова[729]. Кроме указанных документов Николай Михайлович изучил и частично опубликовал переписку Ромма с родственниками его ученика, и письма самого Павла отцу, графу Александру Сергеевичу Строганову, хранившиеся в архивных собраниях России. Однако большая часть материалов как фонда Ромма, так и фонда Строгановых осталась вне поля зрения этого историка, а осуществленная им публикация источников, в особенности русскоязычных, содержит, к сожалению, много искажений и неточностей текста оригинала.
По окончании революции 1917 г. большая часть бумаг Ромма попала из России в Италию. Конкретно они легли в базу его новейшей биографии, написанной итальянским исследователем А. Галанте-Гарроне[730]. Говоря о деятельности Ромма и Строганова в 1789-1790 гг. данный создатель опирался в первую очередь на переписку Ромма с его приятелями из Риома, хранящуюся сейчас в миланском Музее Рисорджименто (потом в сносках – MRM).
Коммунистический историк В.М. Далин, посвятивший нахождению Павла Строганова в революционном Париже особое изучение, которое много раз переиздавалось под различными заглавиями на русском и на французском языках[731], был лишен возможности трудиться в зарубежных архивах с соответствующими документами, но применял официальную корреспонденцию российского посла во Франции И.М. Симолина из фондов Архива внешней политики России (АВПРИ), к коей, со своей стороны, не владели доступом западные эксперты.
И лишь совсем сравнительно не так давно, благодаря участию в работе интернационального коллектива историков над многотомной публикацией писем и путевых дневников Ромма, создатель этих строчков взял возможность ознакомиться со всеми известными к настоящему времени материалами по данной теме, очевидно, не считая тех, что были потеряны по окончании революции 1917 г. На их базе я и постараюсь максимально детально вернуть историю нахождения Павла Строганова в революционной Франции.
Начало отношениям Ж. Ромма и П.А. Строганова было положено в 1779 г., в то время, когда граф А.С. Строганов нанял француза-преподавателя для воспитания собственного семилетнего сына Попо. Альянс данный был воистину необычным: и ученик, и наставник в будущем сыграли известный роли в истории собственных государств. Ромм стал большим деятелем Французской революции, депутатом Конвента и Законодательного собрания, цареубийцей, проголосовавшим за казнь короля, автором революционного календаря, фаворитом последних монтаньяров и мучеником прериаля. Павел Строганов остался в истории России как ближайший сподвижник императора Александра I, идеолог и участник либеральных реформ начала XIX в., талантливый полководец и умелый дипломат.
С конца 1779 г. до середины 1786 г. Ромм и его воспитанник жили в РФ. Они довольно много путешествовали от Белого моря до Тёмного, от западной границы до Урала. С июля 1786 г. маршруты их странствий пролегали уже по государствам Западной Европы: Германии, Франции, Швейцарии. Везде Ромма и Попо сопровождал живописец Андрей Воронихин, бывший крепостной Строгановых, в будущем – великий архитектор, создатель Казанского собора в Санкт-Петербурге. С 1787 г. к ним присоединились кроме этого юный барон Григорий Строганов, троюродный брат Павла, в будущем – известный русский дипломат, и его француз-гувернер Жак Демишель, друг и земляк Ромма. В 1788 г. вся компания покинула Швейцарию и направилась во Францию.
Действительно, о том, в то время, когда именно это случилось, между историками согласия нет. Как мы ещё неоднократно заметим, чуть ли не по каждому нюансу нахождения Ромма и Строганова в революционной Франции исследователями высказывались различные, подчас очень далекие друг от друга точки зрения. Но, обо всем по порядку. По словам князя Николая Михайловича: В первых месяцах 1789 года Жильбер Ромм отыскал вероятным перебраться со собственными питомцами в Париж, дабы в том месте завершить собственную задачу (их образования – А.Ч.). Они отправились через Лион, сперва опять в Риом, осматривая на пути шелковые фабрики, угольные копи, оружейные фабрики и скоро прибыли в Париж[732]. Согласно точки зрения же А. Галанте-Гарроне, Ромм и Строганов пересекли швейцарско-французскую границу летом 1788 г., в подтверждение чего он ссылается на следующие строчки из послания Ромма его приятелю, директору риомской почты Габриэлю Дюбрелю: Мы покидаем Женеву в отыскивании новых сюжетов для образования. Остаток теплого времени года мы желали бы совершить во Франции, в южных областях…[733]. И не смотря на то, что письмо не датировано, итальянский историк считает, что оно написано в июне-июле 1788 г.[734]
В конечном итоге же Ромм и Строганов прибыли во Францию последней трети мая 1788 г. В письме отцу из Женевы от 10/21 мая Павел, сказав, что Демишель уже пара дней как отбыл в Овернь, додаёт: Мы также не так долго осталось ждать отправимся. Все изготовление к нашему отъезду готовы, мы лишь ожидаем выздоровление моей кобылы, которая была весьма больна[735]. А в последних числах Мая, как отмечается в одном из писем племянницы Ромма Миет Тайан, её дядя с учеником пребывали уже в Лионе, откуда первый отправил собственной матери весточку, давая предупреждение, что на какое-то время они ещё задержатся в этом городе[736]. Но уже 3/14 июня Павел напишет отцу из Риома[737].
Данный родной город Ромма стал для продолжительной остановки не только по причине того, что наставник Павла по окончании продолжительной разлуки желал увидеться с родными, но, быть может, и по обстоятельству более прозаической – из-за отсутствия средств для более далекого путешествия. Ветхий граф почему-то задерживал очередной перевод денег, и Ромм чуть ли не в каждом письме напоминал ему о необходимости выслать их как возможно скорее, дабы они с Павлом имели возможность продолжить поездку[738]. В ожидании ответа преподаватель с учеником отправились погостить к матери Ромма в Жимо, деревню вблизи Риома, где поселились в доме, что Ромм ещё в 1782 г. через посредников приобрел на полученное в РФ жалование.
По свидетельству Миет Тайан, приезда необыкновенной пары ожидали уже В первую очередь мая. Мать Ромма пригласила и остальных собственных детей, дабы по окончании продолжительных лет разлуки они смогли повидаться с братом. Гости стали съезжаться ещё с конца мая, но Ромм и его ученик всё не оказались. Их уже практически отчаялись дождаться. Но вот 13 июня, в то время, когда Миет, жившая в то лето у бабушки, сидела над очередным посланием кузине, её раздумья были прерваны громким шумом, доносившимся снаружи. Снедаемая любопытством, женщина скоро завершает письмо: Во дворе происходит что-то необыкновенное… Я слышу: лошади, карета. Собаки, гуси, ветхая Кату (служанка, бывшая нянька Ромма – А.Ч.) – все кричат в один момент. Прощай. Отправлюсь определю почему целый данный содом[739]. Обстоятельством переполоха стал приезд долгожданного сына госпожа Ромм с воспитанником – русским принцем (так обитатели Жимо назвали молодого Строганова).
Легкое перо Миет донесло до нас броский словесный портрет юного Павла Строганова: «Им нельзя не восхищаться. Он соединяет престиж большого положения со всеми преимуществами физической привлекательности. Он высок, отлично сложен, лицо радостное и умное, живой приятный акцент и разговор. Он говорит по-французски лучше, чем мы. Зарубежного в нём – лишь имя да военная форма, красная с золотыми аксельбантами. Его пепельно-русые волосы, постриженные на английский манер, вьются от природы и легко касаются воротника. Такая прическа очаровательна, она удачно подчеркивает восхитительную свежесть его лица. Всё в молодом графе Строганове, впредь до уменьшительного имени Попо, выполнено обаяния»[740].
В Оверни Ромм и Строганов пробыли до 19 августа, и всё это время учеба Павла не прекращалась ни на один сутки. Вместе с ним на уроках находились племянники Ромма – Бенжамен Ромм, Жан-Батист и Миет Тайаны. В корреспонденции Миет мы находим подробное описание педагогических способов, использовавшихся их наставником: Он не требует от своих учеников повторять то, что им излагает. Он желает только, дабы они всё осознали. Для этого имеется один надёжный способ. Его рассказ постоянно сопровождается демонстрацией. Он [Ромм] сравнивает малые предметы с громадными. На берегу пруда возможно вообразить, что видишь море: плывущая утка дает представление о навигации; птица, рассекающая воздушное пространство, рептилия, ползущая по земле, деревья, цветы и плоды – все помогает тому, дабы запечатлеть в отечественных умах понятия разных наук. Такая манера учить, прогуливаясь, не имеет возможности не дать хорошего результата. С г-ном Роммом ни одного мгновения не исчезает без пользы. По вечерам, перед сном, он играется с нами в игры, требующие математических расчетов. Развлекаясь, мы обучаемся вычислять, что показалось бы нам весьма неинтересным, если бы нас заставляли заниматься этим по обязанности[741].
Овернь с её обилием и разнообразными ландшафтами природных ресурсов открывала много возможностей для занятий естественной историей. Ромм и Строганов пешком и в карете путешествовали по плодородной равнине Лимань, изучали расположенные около неё потухшие вулканы, выпивали воду из минеральных источников, осматривали месторождения битума. Но, и о вторых науках не забывали. Наблюдение за лунным затмением 23 июня стало наглядным уроком астрономии. В известной военной школе, расположенной в местечке Эфиа, его наставник и Павел приняли участие в опытах с электричеством. В типографии Клермон-Феррана они знакомились с печатным делом. При посещении замков и храмов Ромм говорил ученику об истории Оверни.
Обо всём этом мы определим из переписки Миет Тайан. А что завлекало внимание самого Павла? К сожалению, среди архивных материалов, относящихся к овернскому периоду, мне не удалось отыскать путевой ежедневник (издание) Строганова, где он, как сообщалось им в письмах отцу, делал заметки обо всём замеченном. Та из тетрадей ежедневника, что имеется в отечественном распоряжении, была начата как ежедневно отъезда из Оверни, о чем говорит первая же фраза: 19 августа 1788 г. в 7 часов 30 мин. мы покинули Риом, ни с кем не попрощавшись[742]. О том, что из замеченного произвело на юного графа наисильнейшее чувство, возможно делать выводы лишь по трем его письмам, посланным им за это время отцу. Но, этот источник, не обращая внимания на ограниченный количество содержащихся в нём сведений, имеет собственные преимущества. Ведение путевого издания составляло для Павла обязанность, потому что рассматривалось как часть учебного процесса. Не страно исходя из этого, что дневниковые заметки в дошедшей до нас тетради сухи и формальны. Но в личной корреспонденции, где парень не был связан требованием отражать всё замеченное, он имел возможность писать только о том, что вправду вызывало у него громаднейший интерес.
В первом из писем Павел говорит о религиозном празднике в Риоме: Мы ко мне приехали в сутки святого Амабля, празднуемый празднично местными жителями, в силу того, что этот святой почитается покровителем здешняго города. В оной сутки не редкость великой крестной движение и на завтре ярманка; приезжают к этому ярманка из далека, кроме того из Лиона. Мы наблюдали данной движение, котором очень изряден для для того чтобы мелкого города. Я пологаю, что не тяжело найтить лутчаго хода, но тяжело найтить, где б население украины был, как здешный[743].
Второе послание отцу, ошибочно датированное Павлом 20 июня / 4 июля (верно – или 20 июня / 1 июля, или 23 июня / 4 июля), содержит подробное описание совокупности церковной благотворительности в Риоме: На протяжении, которое я к вам не писал, мы видели тут достопримечательное заведение; некоторыя из здешных господ сообщились числом до тридцати, чтобы подавать помощь бедным семьям, в городе и в окрестностях обитающим. Они имеют собрания в первое воскресение каждаго месяца, в которых здешной господин cure им подает роспись всех тех их недостатков и бедных семей, для коих те господа складываются деньгами, в течение года до семи тысяч ливров. Оныя деньги отдают сестрам щедрости, имеющим должность приготовить платье, пищу, лекарства и пр. и разносить по зданиям тех семей[744].
И, наконец, третье из указанных писем полностью посвящено взаимоотношениям Павла с его преподавателем, о чем подробнее будет сообщено ниже. Пока же только напомним, что, если судить по приведенным письмам, самый живой интерес из всего замеченного парень, наверное, проявлял к нюансам, так или иначе связанным с религией. И это чувство отнюдь не обманчиво. С детских лет Павла Строганова отличала глубокая религиозность. Во многом это было связано с изюминками воспитания. Попо появился в Париже и жил в том месте с родителями до семилетнего возраста. Родным языком он считал французский. В то время, когда же семья возвратилась в Россию, мальчика стали усердно учить русскому основам и языку православия. Очевидно, ни в том, ни в другом Ромм не был компетентен, и задача преподавания этих предметов легла на плечи русских преподавателей. Более того, в соответствии с педагогической теории Ж.-Ж. Руссо, каковую Ромм положил в базу собственной совокупности воспитания, регулярные занятия с ребенком следовало затевать только с 12 лет. Вот по какой причине Ромм и приступил к ним только в 1784 г. Следовательно, с 7 до 12 лет, в то время, когда ребенок особенно чувствителен к новым впечатлениям, Попо систематически изучал только русский язык и религию. Да и позднее, как свидетельствуют письма юного Строганова из Киева 1785-1786 гг., эти предметы занимали солиднейшую часть его учебного времени в течение всего периода нахождения в России[745]. Неудивительно, что к моменту отъезда за границу, где Павлу предстояло интенсивно осваивать естественные и правильные дисциплины, его верования были уже достаточно прочными. Как отмечал Ромм в одном из писем: Особенно живой интерес он проявляет к Священному писанию. В те моменты, в то время, когда мы можем заняться чтением, я ему предлагаю разные занимательные работы, каковые он имел возможность бы слушать с наслаждением, но он всегда предпочитает Ветхий либо Новый Завет[746].
В литературе часто видится мнение о том, что воззрения Павла Строганова абсолютно определялись Роммом и совпадали со взорами последнего. К примеру, К.И. Раткевич писала: Воспитанником своим Ромм завладел полностью. Мальчик сказал его словами, думал мыслями, посоветованными наставником, реагировал на впечатления внешнего мира в соответствии с его правилами. Так продолжалось и тогда, в то время, когда он стал юношей[747].
В конечном итоге же их сосуществование было далеко не столь ровным и иногда омрачалось острыми конфликтами. Вступая в должность гувернера, Ромм питал надежду создать из собственного воспитанника того самого естественного человека, которого Руссо изобразил в известном трактате Эмиль, либо О воспитании. Подписав соглашение с графом А.С. Строгановым, Ромм 11 мая 1779 г. делился с Дюбрелем замыслами на будущее: Мы заметим Санкт-Петербург, Голландию, Пруссию, Англию, после этого я представлю своим хорошим приятелям в Риоме ученика, хорошего их, потому, что желаю сделать из него человека. Конкретно таким он выйдет из моих рук[748]. Характерно, что Ромм практически дословно цитирует Руссо: Выходя из моих рук… он будет в первую очередь человеком[749].
Но живой ребенок был совсем не похож на придуманного Эмиля, в особенности, в то время, когда подошел к подростковому возрасту. В письмах старшему Строганову Ромм неоднократно жалуется то на излишнюю живость Попо, то на его инертность и лень. ученик и Учитель ссорятся, не говоря иногда помногу дней. В такие периоды Ромм переходит на письменное общение с воспитанником, придумывая долгие обличительные послания, подобные следующему: …Отказавшись от моих забот для собственной самостоятельности, вы впали в невежество, чревоугодничество, лень, неучтивость и самую отвратительную неблагодарность. Несчастный! в случае, если это не будет прекращаться, вы не так долго осталось ждать станете самым презренным, самым ужасным существом и т.д.[750] К концу нахождения в РФ Ромм кроме того обращается к А.С. Строганову прося об отставке с поста воспитателя: Господин Граф, я признаю собственное бессилие. Я ощущаю себя полностью неспособным достигнуть кроме того плохих удач на этом тернистом поприще. Опыт более чем семи лет дает мне право рассказать о собственной полной непригодности. Сейчас я жалею о том, что столь продолжительно занимал место около вашего сына, которое кто-нибудь второй имел возможность заполнить с большей пользой для него и к большему удовлетворению для вас и всех тех, кто заинтересован в его воспитании[751].
Конфликты между Роммом и его подопечным не закончились и по окончании отъезда из России. На протяжении одного из них Павел кроме того обратился к отцу за разрешением покинуть Женеву и отправиться в армию на турецкий фронт[752]. Действительно, ссоры с воспитателем, в большинстве случаев, сопровождались у парня периодами раскаяния. Так, уже три дня спустя по окончании данной отчаянной просьбы Павел пишет родителю: Вы понимаете, что мой величайший порок по сих пор имеется ленность. Господин Ром довольно много трудился, чтобы во мне искоренить оной. В том, как и во многих вторых вещах, я был столь глуп, его не желал слушать, на то вас покорно прошу мне ето забыть обиду, потому что ощущаю, что тем вам и всем моим родным буду весьма не угоден. Я забрал сильное намерение его во всем слушать и совсем сохраняю надежду на вашу отеческую милость. По окончании чего Ромм додаёт: Господин Граф, постскриптум Попо дает вам осознать, что в отношениях между нами далеко не всегда царит полное согласие. Его легкомыслие, а, в особенности, чувство собственных сил, придающее ему с каждым днем всё больше энергии, заставляют его порою возмущаться теми ограничениями, которыми я сдерживаю его переменчивые капризы. Разума, того единственного средства, коим я бы желал на него влиять, постоянно оказывается недостаточно[753].