Конт О., Мах Э., Шпенглер О., Флоренский П.А., Койре А., Пригожин И., Бернал Дж.
Конт О. Дух хорошей философии. Издательство: Либроком. Серия: Из наследия всемирный философской мысли. История философии. 2012, 80 с.
Часть первая
Превосходство хорошего мышления
Глава первая
Закон интеллектуальной эволюции человечества либо закон трех стадий
2. В соответствии с моей главной теории, все отечественные умозрения, как личные, так и родовые должны неизбежно пройти, последовательно три разные теоретические стадии, каковые смогут быть тут достаточно выяснены обычными наименованиями – теологическая, метафизическая и научная, — как минимум для тех каковые отлично осознают их подлинный неспециализированный суть.
Первая стадия, не смотря на то, что сперва нужная во всех отношениях, обязана отныне постоянно рассматриваться как чисто предварительная; вторая — представляет собой в конечном итоге лишь видоизменение разрушительного характера, имеющее только временное назначение — понемногу привести к третьей; именно на данной последней, единственно нормальной стадии, строй людской мышления есть в полном смысле окончательным.
I. Теологическая либо фиктивная стадия
3. В их начальном проявлении, неминуемо теологическом, все отечественные умозрения сами собой высказывают характерное предпочтение самые неразрешимым вопросам, самый недоступным всякому исчерпывающему изучению предметам. В силу контраста, что в наши дни обязан с первого взора казаться необъяснимым, но что, в конечном итоге, был тогда в полной гармонии с действительно младенческим состоянием отечественного ума, человеческий разум в то время, в то время, когда он еще не может разрешать несложные научные неприятности, жадно и практически только ищет начала всех вещей, пытается отыскать или начальные, или конечные главные обстоятельства разных поражающих его явлений и главный метод их происхождения, — словом, пытается к полному знанию. Эта примитивная потребность конечно удовлетворяется, как этого требует такое состояние, а также как она вправду имела возможность бы когда-либо удовлетворяться благодаря отечественному извечному рвению облекать все в человеческие образы, уподобляя всякие замечаемые нами явления тем, каковые мы сами производим и каковые поэтому начинают нам казаться, благодаря сопровождающей их яркой интуиции, достаточно известными. Чтобы лучше осознать чисто теологический дух, являющийся результатом все более и более систематического развития этого первобытного состояния, не требуется ограничиваться рассмотрением его в последнем фазисе, заканчивающемся на отечественных глазах у самые передовых народов, но представляющемся далеко не самые характерным — нужно кинуть действительно философский взор на целый его естественный движение, чтобы оценить его главное тождество во всех последовательно характерных ему трех основных формах.
4. Наиболее непосредственным и самый быстро выраженным фазисом есть фактически фетишизм, в основном заключающийся в том, что всем внешним телам приписывается жизнь, значительно подобная отечественной, но практически в любое время более энергичная благодаря их обыкновенно более сильного действия. …
5. В собственном втором главном фазисе теологическое мышление, отливаясь в настоящий политеизм, часто смешиваемый современными народами с прошлой стадией, — светло воображает свободное умозрительное преобладание воображения в это же время, как раньше чувство и инстинкт имели перевес в людских теориях. Начальная философия в этом состоянии подвергается самоё глубокому преобразованию, какому лишь дешева совокупность ее настоящего назначения, — преобразованию, выражающемуся в том, что материальные предметы, наконец, лишаются навязанной им жизни, мистически переносимой на разные вымышленные, обыкновенно невидимые существа, постоянное активное вмешательство которых делается отныне прямым источником всех внешних, а после этого кроме того и людских явлений….
6. В третьем теологическом фазисе монотеизм, в собственном смысле слова, начинает собой неизбежный упадок начальной философии, которая, в полной мере сохраняя за собой в течение продолжительного времени громадное социальное влияние, не смотря на то, что более кажущееся, чем настоящее, — претерпевает отныне стремительное уменьшение ее интеллектуального значения в силу естественного следствия, само собою вытекающего из характерного упрощения, благодаря которому разум начинает все более и более уменьшать прошлое господство воображения, давая понемногу развиваться до тех пор практически незаметному общему эмоции, говорящему о нужном подчинении всех явлений неизменным законам. Эта крайняя форма предварительного порядка вещей в ее очень разных а также совсем несогласимых видах продолжает еще оставаться более либо менее прочной у большого большинства белой расы.
Эти первобытные концепции имели возможность, разумеется, явиться продуктом лишь философии, по собственной природе чуждой всякой какое количество-нибудь продолжительной подготовке и талантливой, так сообщить, самопроизвольно появляться под единственным давлением яркого инстинкта, как бы нелепы ни были умозрения, лишенные так всякого настоящего основания. …
8. … Необычной непоследовательностью, чуть объяснимой бессознательной критической тенденцией отечественного времени, есть рвение признавать, что древние не могли рассуждать о несложных предметах в противном случае, как в теологическом духе, и одновременно с этим отрицать, в особенности у политеистов, наличность настоятельной потребности в подобном образе мышления в области соцзадач. Но необходимо, помимо этого, осознать, … что эта начальная философия была не меньше нужной как для предварительного развития отечественной общественности, так и для подъема отечественных умственных сил, или с целью примитивного построения известных неспециализированных теорий, без которых социальная сообщение не имела возможности бы купить ни обширности, ни постоянства, или для само собой осуществляемого создания единственно мыслимого тогда духовного авторитета.
III. Хорошая либо настоящая стадия
Назначение хороших законов: рациональное предвидение
15. …Конкретно в законах явлений вправду содержится наука, для которой факты в собственном смысле слова, как бы правильны и бессчётны они ни были, являются в любой момент лишь нужным сырым материалом. Разглядывая же постоянное назначение этих законов, возможно сообщить без всякого преувеличения, что подлинная наука, далеко не талантливая появиться из несложных наблюдений, пытается в любой момент по возможности избегать яркого изучения, заменяя последнее рациональным предвидением, составляющим во всех отношениях основную характерную линии хорошей философии. … подлинное хорошее мышление содержится в основном в способности видеть, дабы предвидеть, изучать то, что имеется, и из этого заключать о том, что должно случиться в соответствии с неспециализированному положению о неизменности естественных законов.
Глава вторая
Назначение хорошего мышления
III. Окончательная несовместимость науки с теологией
Глава третья
Соотносительные особенности здравого смысла и положительного мышления
Глава вторая
Создание народной политики
Народная политика, в любой момент социальная, будет в основном моральной
Темперамент участия кабинетов министров в распространении хороших понятий
Глава третья
Нужный порядок хороших наук
Закон классификации
69. Таковой порядок обязан по собственной природе отвечать двум главным условиям, — догматическому и историческому, — точки соприкосновения которых нужно узнать в первую очередь: первое пребывает в размещении наук в соответствии с их последовательной зависимости, так дабы любая опиралась на прошлую и подготовляла следующую, — второе предписывает располагать их сообразно ходу их настоящего развития, переходя в любой момент от более древних к более новым. Сама собой получающаяся равномерность этих двух энциклопедических дорог зависит по большому счету от главного тождества, неизбежно существующего между личной и коллективной эволюциями; последние, будучи однообразного происхождения и имея подобное происхождение и одну и ту же движущую силу, должны в любой момент представлять соответственные фазисы, за исключением единственного различия в длительности, напряженности и быстроте, обусловленных несходством этих двух порядков явлений. Это нужное совпадение разрешает, так, разглядывать оба метода как две соотносительные формы одного энциклопедического принципа, так что обыкновенно выясняется вероятным использовать ту из них, которая в каждом случае не сильный обнаруживает интересующие отношения; то же совпадение дает драгоценное средство всегда проверять одним из них результаты, полученные при помощи другого.
П.А. Флоренский
1. НАУКА КАК СИМВОЛИЧЕСКОЕ ОПИСАНИЕ
I.
В первой половине 70-ых годов XIX века, Эрнст Мах, тогда еще лишь выступавший на поприще мысли, выяснил физическую теорию как абстрактное и обобщенное описание явлений природы[1]. Рассуждая историко-философски, это событие не было ни великим, ни кроме того большим. Оно не подарило философии ни новых способов, ни новых мыслей, но публично, в мировоззрении широких кругов, образующем собою больших мыслителей и философскую атмосферу, данный 1872?й год можно считать поворотным: в напыщенной стройности материалистической метафизики, всесильно и нетерпимо диктаторствовавшей над сердцами, тут что-то хряснуло. Где-то случилась не то снисходительная улыбочка, не то смешок. И не смотря на то, что, по провинциям мысли, и поныне встретишь время от времени запоздалого мародера, твердящего о хороших ветхих временах «научного» миропонимания, но тогда, конкретно тогда, начал осыпаться данный бутафорский дворец.
Послушаем свидетельство историка науки: «Французские энциклопедисты XVIII столетия считали, что они были недалеки от окончательного объяснения мира физическими и механическими правилами: Лаплас кроме того воображал себе ум, могущий угадать движение природы на всю вечность, раз будут даны массы всех тел, их положения и начальные скорости. В восемнадцатом веке эта весёлая переоценка количества новых физико-механических идей была простительна. Это – кроме того освежающее, добропорядочное и возвышенное зрелище; и мы можем глубоко сочувствовать этому выражению интеллектуальной эйфории, столь редкой в истории. Но сейчас, по окончании столетия, в то время, когда отечественное суждение стало трезвее, миропонимание энциклопедистов представляется нам механической мифологией, не далекой от анимистической мифологии древних религий. Оба эти взора содержат неправильные и фантастические преувеличения неполного восприятия»[2]. Направление к более полному представлению возможно результатом продолжительного и кропотливого изучения. «Предвещать результат либо кроме того пробовать ввести его в какое-нибудь современное научное изучение будет мифологией, а не наукой»[3]. Таково беспристрастное суждение Э.Маха. В первой половине 70-ых годов XIX века оно еще лишь нарождалось.
Два года спустя, второй исследователь, известный своими работами и, основное, точностью собственного ума, заявил задачею механики – «дать самоё полное и допустимо более простое описание перемещений, происходящих в природе».[4] Это был один из самый заслуженных физиков XIX?го века, известный основатель спектрального анализа, Густав Роберт Кирхгофф. Но в случае, если мысли молодого Маха не встретили себе отклика, то как было замолчать определение ученого уже прославленного. Оно и привело… «к всеобщему изумлению».[5] на данный момент нам приходится только изумляться этому удивлению; к тому же, осознать математическое естествознание как описание – было не разрывом, а наоборот, преемством традиции, установленной еще Ньютоном, выделенной в 1855 году В.И.М.Ранкиным, а с 1870 года в философии развиваемой Шуппе[6]. Но не прошло и тридцати лет, как «общее удивление» сменилось общим же признанием. Предстоящие труды Маха[7], «Правила механики» Гейнриха Герца[8], острые анализы Пьера Дюгема в области истории методики физики[9], громкая своим публичным действием натурфилософия Вильгельма Оствальда[10], высокоавторитетные высказывания красы французских математиков Анри Пуанкаре[11], методологические дискуссии Клиффорда[12], Сталло[13], Энриквеса[14], моделирование Вильяма Томсона (лорда Кельвина)[15], не смотря на то, что возможно и вопреки плану самого ученого, по большому счету самосознание физики в лице многих и многих, а иначе – встречные течения философии, в особенности официозно провозглашенный пролетарской философией, а на деле полумистический эмпириокритицизм Авенариуса, Корнелиуса, Петцольда, Карстаньена, Гольцапфеля[i] и других, и по этому недоразуменному провозглашению усиленно проповедуемый умственным пролетариатом всех государств,[ii] менее чем в тридцать лет, говорю, эти совокупные упрочнения утвердили общество в мысли, что вправду физическая теория имеется не более как символическое описание, «упрощенное и упорядоченное описание», не смотря на то, что, кстати сообщить, поныне еще отнюдь не стало ясным, чего конкретно описание имеется физика. Различно у разных исследователей высказываемый, данный взор имеется сейчас методологии знания и общее место теории, выросших на земле исторического прочих методов наук и изучения физики, ей сродных. Обосновывать описательный темперамент их – значит ломиться в открытую дверь. Но направляться всячески воздержаться от спешной мысли, словно бы таковым признанием кинута тяжесть на чашку феноменализма и скептицизма. Так как еще не сообщено, ни – что именно обрисовывает физика, ни – какова степень метафизической значительности этого описания, ни, наконец, – что свидетельствует его экономичность.
II.
Но, для большей определенности предстоящей мысли, вглядимся в начала, излагаемые Г.Герцем. Способ познания природы, по Герцу, содержится в следующем: «…мы создаем себе внутренние образы либо знаки внешних предметов и создаем мы их такими, дабы логически нужные последствия этих образов были в любой момент образами конечно нужных последствий изображенных в них предметов»[16]. Предпосылкою возможности этого способа помогает требование, дабы существовало известное согласие между природою и отечественным духом; опыт говорит об осуществимости сообщённого требования. «Раз нам удалось из накопленного до сих пор опыта вывести образы требуемого характера, то мы можем уже из них, как из моделей, в маленькое время вывести те последствия, каковые наступят во внешнем мире значительно позднее, без отечественного содействия либо как последствия собственного отечественного вмешательства в движение вещей; так мы можем предварять решения и факты отечественные в настоящем соображать с достигнутым уже познанием. – Образы, о которых мы говорим, сущность отечественные представления о вещах; они имеют одно общее с вещами значительное свойство, которое содержится в исполнении названного требования, но для исполнимости этого требования вовсе не нужно, дабы они имели еще что-нибудь общее с вещами. В конечном итоге мы и не знаем, и у нас нет никаких средств определить, имеют ли отечественные представления о вещах еще что-нибудь общее с последними, помимо этого одного фундаментального свойства.
Требование, дабы последствия образов были снова образами последствий, не дает еще однозначного определения тех образов, каковые мы создаем себе о вещах. Вероятны разные образы одних и тех же предметов, и они смогут различаться между собой в разных направлениях».[iii] Образы эти должны быть непротиворечащими законам мысли; значительные отношения образов должны не противоречить отношениям вещей; и, наконец, образы должны быть самый целесообразны. «Из двух образов одного и того же предмета более целесообразным будет тот, что будет отражать больше значительных взаимоотношений предмета, что будет, как мы желали бы сообщить, более ясным. При равной ясности будет более целесообразным тот из двух образов, что рядом с значительными чертами содержит меньшее число излишних и безлюдных взаимоотношений, т.е. образ более простой. Совсем избегнуть безлюдных взаимоотношений нереально: они потому уже нераздельны от образов, что так как это лишь образы и к тому же образы отечественного особенного духа и потому не смогут не зависеть кроме этого от особых изюминок его работы созидания этих образов»[iv]. Итак, образы должны быть «допустимы», «верны» и «целесообразны». Но таковые условия смогут быть соблюдены многими, очень разными методами, а также в самой механике, по-видимому столь определенной и замкнутой в себе, Герц усматривает три, совсем разных, совокупности образов, каковые он именует «тремя картинами мира».
Совокупностей таких насчитывается три (тут не приняты в расчет новейшие течения, делающие из механики отрасль электродинамики); но это не ограничивает числа отдельныхобразов. Умы «узкие и сильные», каковые показатели П.Дюгэм приписывает немцам и французам, стремятся сократить число образов, спаивая их по возможности в неразрывную, но мало ясную, мало говорящую воображению цепь дедукций; умы «широкие и не сильный», а так конкретно тот же исследователь характеризует британцев, стремятся наоборот к разнообразию броских и взаимонезависимых моделей. английские парки и Версальские сады – вот соотношение работ материковых и работ британских. Ясно, но, обращение возможно тут только о рвениях, о пределах: внимательный анализ и в работах французских классиков открывает несвязности и несоответствия, равно как и британские романтики науки не непременно чужды той либо другой совокупности. Но на данный момент нам нет потребности сказать о особенностях работ континентальных: в преувеличенном и предельно стилизованном виде эти работы сущность конкретно то самое, за что нам, с детских лет, выдают сущность науки. Нам нужнее обратить взгляд к уму английскому языку , не терпящему в науке придворной чопорности и условного, задним числом наводимого единства, – к отважной мысли, показывающей себя в незаштукатуренном и неприкрашенном виде, с теми скачками, невязками, отступлениями и противоречиями, каковые характерны живой, не препарированной умственной деятельности.
Говорю – «нужнее» – не к тому, дабы исключить из науки мышление материковое, но дабы легче разобраться в сути научной деятельности.
III.
Для британского ума, – говорит П.Дюгэм, – «теория – не объяснение и не рациональная классификация физических законов, а модель этих законов. Не для удовлетворения требований разума, а для воображения она строится. Благодаря этого она свободна от велений логики. Британский физик может выстроить одну модель, которая воспроизводила бы одну группу законов, и другую модель, совсем хорошую от первой, для второй группы законов, и он может это сделать кроме того в том случае, в то время, когда кое-какие из этих законов общи обеим группам. Геометр из школы Лапласа либо Ампера вычислял бы вздором давать одному и тому же закону два разных теоретических объяснения и утверждать, что верны оба. Физик из школы Томсона либо Максвелля не видит никакого несоответствия, в случае, если одинаковый закон фигурирует в двух разных моделях»[17]. Заберём, как пример, лекции по волнообразной теории и молекулярной динамике света, читанные гордостью Англии – Вильямом Томсоном, возведенным за научные заслуги в пэрство и взявшим титул лорда Кельвина. Томсону нужно изобразить деятельность материальной молекулы в разных разрядах световых явлений. Необходимо ли изобразить свойство упругости в кристаллическом теле? – Материальная молекула изображается в виде восьми массивных шаров, помещенных на углах параллелепипеда и связанн между собою упругими нитями. Необходимо сделать дешёвым воображению теорию рассеяния света? Материальная молекула представляется тогда складывающейся из известного числа шарообразных, концентрических оболочек, удерживаемых упругими нитями. Эфир наряду с этим представляется однородным, несжимаемым телом, для весьма стремительных колебаний жёстким, для медленных действий – совсем мягким, наподобие студня либо глицерина. Круговая поляризация? Тогда молекула представляется жёсткой оболочкой, в которой скоро вращается около оси, укрепленной в данной оболочке, гиростат. После этого, вместо данной модели предлагается вторая: вместо одного гиростата в оболочке помещаются два, с противоположно направленными вращениями, причем оси гиростатов соединены шарнирами. В других случаях Томсон воображает эфир как однородную несжимаемую, невязкую жидкость; вихри в данной жидкости будут тогда молекулами. Либо: эта несжимаемая жидкость изображена рядом жёстких шаров, связанных между собою особенными шарнирами. Либо: свойства материальных тел поясняются кинетической теорией Максвелля и Тэта. За эфиром – то согласится громадная вязкость, то, наоборот, непременно отрицается. Дабы растолковать тяготение, призываются на помощь корпускулы Лесажа. Еще для иных целей свойства эфира иллюстрируются коробками из жёсткого вещества, с заключенными в них гиростатами, причем коробки эти соединены нитями из сгибаемого, но нерастяжимого, вещества. Еще в другом месте Томсон обращается к модели диэлектриков и эфира, предложенной Максвеллем: это конкретно род сот, стены которых выстроены вместо воска из упругих тел; содержимое же ячеек – идеальная жидкость в стремительном вихревом перемещении. И т.д. и т.д.[18]
IV.
Таковы наглядные образы одного и того же. Но, возможно, еще более существенно что-то подобное в алгебраических частях британских произведений. Разверните любой хороший трактат по физике, находящийся в собствености перу француза либо немца. Вы заметите тут последовательную цепь умозаключений, облеченных в одежду матанализа. Трактату предпослано введение, которым устанавливаются догадки, связывающие умело отысканные размеры, и доказывается, что вправду эти последние смогут быть разглядываемы как величины. Алгебраический анализ имеет значение лишь средства, лишь облегчает вычисления; но сущность дела в любой момент возможно передана в виде силлогизмов. Ничего аналогичного не отыщем мы у физиков британских, и не каких-либо, а несомненно очень способных и несомненно высококлассных. Совсем новые элементы не только не приобретают оправдания, но кроме того не определяются. К тому, что возможно назвать выведением, – полное равнодушие. Алгебраическая часть теории тут – не вспомогательное средство, а сама имеется необычная модель, картина. «Она представляет собой дешёвый воображению последовательность знаков, трансформации которых, происходящие правильно алгебры, более либо менее правильно воспроизводят законы подлежащих изучению явлений, как их воспроизводил бы последовательность разных тел, движущихся в соответствии с законам механики»[19]. В британских трактатах нечего искать чего-нибудь подобного теориям континентальных ученых, потому что в них – либо чувственно-созерцаемые модели – автомобили, либо наглядно-мыслимые математические знаки, поддающиеся преобразованиям и различным комбинациям и стоящие в сознании вместо изучаемых процессов. «В то время, когда француз в первый раз открывает произведение Максвелля, – свидетельствует очень способный Пуанкаре о очень способном Максвелле, к его эмоции восторга примешивается какое-то чувство недовольства, довольно часто кроме того недоверия […] Британский ученый не пытается выстроить цельное, стройное и окончательное строение. Скорее он желает как словно бы дать последовательность предварительных и не связанных между собой конструкций, установление связи между которыми тяжело, иногда кроме того нереально»[20]. Тут, в развитии алгебраических теорий, обнаруживается то же отсутствие метода и порядка, что и в собрании механических моделей. Дюгэм, подвергший внимательному анализу очень способный труд британского физика[21], с эмоцией не хорошо скрытого возмущения говорит о равнодушии у Максвелля ко всякой логике а также ко всякой математической точности. «вычисления и Рассуждения, которыми многократно силится подтвердить их [свои уравнения. – П.Ф.] Максвелль, кишат несоответствиями, чёрными местами и очевидными неточностями»[22]. И вот окончательный решение суда:
«Как бы она ни натягивала на себя математическую одежду, книга Максвелля об магнетизме и электричестве, еще меньше, чем книга У.Томсона «Лекции по молекулярной динамике», имеется совокупность логическая. Подобно ей, она складывается из последовательности моделей, из которых любая изображает группу законов, без всякой связи с другими моделями, служащими для изображения вторых законов, частью либо кроме того в полной мере тех же самых. Отличие лишь та, что эти модели состоят не из гиростатов, не из упругих нитей, не из глицерина, а из последовательности алгебраических знаков. Все эти разные частичные теории, любая из которых начинается раздельно, вне всякой связи с прошлыми, довольно часто вторгающиеся в области, изученные уже в других теориях, обращаются не столько к нашему разуму, сколько к нашему воображению. Это – картины, создатель которых совсем вольно выбирал объекты, подлежащие изображению, как и порядок их группировки. Что за важность, в случае, если то либо второе из изображаемых лиц фигурировало уже в второй позе в второй картине? Нехороший прием встретил бы логик, если бы он отнесся к этому неодобрительно. галерея не есть цепь строго логических умозаключений»[23].
V.
Таков решение суда. Но решение суда данный, несомненно нужный с позиций французско-германской физики, не падает ли на голову данной последней, обличая и ее в непонимании самое себя? Да, само собой разумеется, Лаплас, Ампер, Коши, Нейман, Гельмгольц и проч. – это наука. Но не верно ли сообщить да и то, что скорее физику возможно отставить от Фарадея, Томсона, Максвелля и проч., нежели их – от физики? И в случае, если, к примеру, электромагнитная теория света не удовлетворяет методологическим требованиям французских физиков, то не означает ли это, попросту, что соответственные требования высказывают только необычный стиль французской мысли, но отнюдь не существо физического знания. Припомним: когда-то Вольтер, именно за ту же непринужденность величайшего гения британской – а, возможно, и всемирный – поэзии, обзывал последнего варваром[24]. Но, «безжалостные» драмы пережили «столетий завистливую даль»[25], а втиснутые в чопорные рамки трех единств катастрофы Вольтера читаются чуть ли кроме того историками литературы. Разумеется, и в физике не требования логической стройности определяют научную сокровище какого-нибудь Максвелля, а наоборот, вольности Максвелля учат о необязательности в науке внешней логического порядка и системы.
Что же, при таких условиях, имеется электромагнитная теория Максвелля, заложившая фундамент всей современной физики и, скажем более, всего нового понимания мира. «На вопрос, что такое теория Максвелля, – говорит Г.Герц, глубже и, притом, сочувственнее кого-либо пробравшийся в «Treatise on Electricity and Magnetism», – я не сумел бы дать более краткого и определенного ответа, чем следующий: теория Максвелля имеется совокупность уравнений Максвелля»[26].
Но, в случае, если так, то нужно задать вопрос себя: каков же суть этих уравнений? Несложный ответ гласит: во-первых – включение световых явлений в область электромагнетизма, во-вторых, – возможность механически растолковать эту последнюю. По-видимому, теорией Максвелла уготовано величайшее торжество механическому миропониманию; не смотря на то, что Максвелль и не дал самого объяснения, но доказал возможность его. Но это – лишь по-видимому. И мы в этом убедимся, как не так долго осталось ждать разглядим, что означает «возможность механистического объяснения» чего бы то ни было.
Перед тем как растолковать физическое явление, нужно установить его. Но установить – это значит умело открыть, какие конкретно конкретно величины q определяют его, измерить их и связать их между собой и со временем. Эти определяющие размеры именуются параметрами; связи же их, либо законы их действия, выражаются в большинстве случаев дифференциальными уравнениями. В случае, если даны дифференциальные уравнения параметров, то тем самым явление обрисовано. Что же, сейчас, означало бы растолковать его механистически? Это означало бы придумать перемещения некоей среды, будь то невесомая материя либо другая, более узкая, наподобие, к примеру, эфира, и подставить их на место самого явления – так, дабы дифференциальные связи от таковой подстановки не нарушались. Определеннее: параметры q должны быть выражены чрез пространственные координаты точек либо частиц движущейся среды и, будучи преобразованы так, должны соблюсти совместность дифференциальных уравнений. Но помимо этого, среда отечественная, как конкретно движущаяся, а не по большому счету претерпевающая какие-либо трансформации, подлежит в собственных перемещениях главным началам механики. В противном случае говоря, придуманное нами перемещение не есть произвольная подстановка новых переменных, но имеется конкретно механическое перемещение, т.е. связано началом сохранения и законом энергии мельчайшего действия. Растолковывать их на данный момент нам нет необходимости, да и некогда; достаточно запомнить, что оба эти начала опять-таки сущность особенные математические выражения, связывающие между собою координаты, время и массу.
Но нет необходимости в действительности подыскивать разглядываемое перемещение: теоретическая физика ведет к более несложному и в общем создаваемому действию, конкретно к составлению двух функций U и T (U – функция q, а T – q и их производных по времени), причем U рассматривается как потенциальная, а T как кинетическая энергия придуманной нами механической совокупности. В случае, если допустимо придумать функции U и T, удовлетворяющие указанным выше условиям, то механическое объяснение занимающего нас физического процесса было бы допустимо. Таков движение ответа. Но каков же самый ответ? – Ответ таков: либо по большому счету нереально подыскать функции U и T, – и следовательно, механическое объяснение принципиально исключается; либо же, в случае, если допустимо отыскать одну несколько таких функций, то их возможно образовать тогда и какое количество угодно. Вторыми словами:либо механическое объяснение вовсе нереально, либо оно произвольно, потому что не допускает выбора между нескончаемым множеством равноправных механизмов, и все они одинаководают отчет в изюминках изучаемого явления. Следовательно: все объяснения условны, потому что всякому данному объяснению с равным правом возможно противопоставлено второе, этому – снова новое, – и без того до бесконечности. Но все эти объяснения – не «так» явления, а только «как если бы было так», т.е. модели, знаки, фиктивные образы мира, подставляемые вместо явления его, но отнюдь не объяснение их. Так как объяснение притязает обязательно на единственность, в это же время как эти модели действительности допускают безграничный выбор. Объяснение имеется правильное знание, а эти модели – игра фантазии. Объяснение аподиктично, а модели – только гипотетичны, и всегда гипотетичны, по природе собственной обречены на вечную гипотетичность. По окончании сообщённого чуть ли нужно пояснять, что подлинный, философский суть «возможности механического объяснения» имеется конкретно«невозможность», в то время как слово «возможность» возможно употреблено в особенном рабочем значении.
Максвелль начал собственные изучения конкретно с попытки придумать механизм, подражающий электростатическим и электромеханическим явлениям. «Совокупность его, – по суждению о ней Пуанкаре, – была необычна и мало привлекательна, поскольку он предполагал сверхсложное строение эфира; возможно было поразмыслить, что просматриваешь описание завода с целой совокупностью шестеренок, рычагами, передающими перемещения и сгибающимися от упрочнения, передаточными ремнями и центробежными регуляторами»[27]. Потом Максвелль покинул собственный механизм; другие попытки в том же направлении также «имеют какой-то неестественный темперамент, не очень приятно поражающий отечественный ум»[28]. Поэтому-то и было нужно от наличного объяснения обратиться к доказательству принципиальной возможности объяснения, а механическое изучение возможности стало причиной выводу, вышеуказанному. Он-то, вывод данный, сейчас и поясняет нам психологию британского ума: физика, как сообщено, имеется описание, но описание это возможно воплощено и в абстрактные знаки математики, и в конкретные образы механики. Но механизм, как бы ни был он конкретен, притязает не растолковать, а также – только обрисовать явления, и значит ровно столько, сколько имеет силы обрисовать. Пара конструктивно несовместимых механизмов смогут, но, быть в полной мере единогласны в собственной функции, которую они несут теоретически, – в описании, и тогда нет ничего, что мешает нам, в случае, если по большому счету отечественный ум склонен к описыванию явлений при помощи механических моделей, пользоваться этими, взаимно исключающими образами, подобно тому как нет препятствий пользоваться разной аналитическою символикой. Это возможно сравнить с наименованием в разных книгах, либо в разных главах одной книги, одних и тех же размеров различными буквами, – если бы это почему-либо выяснилось подходящим либо удачным. Как их сочетания и буквы в анализе сущность мысленные подстановки вместо явлений, но отнюдь не их метафизические сущности, так и в механических моделях опять-таки должно видеть не более как знаки, в некоем отношении только, но вовсе не всеми собственными сторонами, могущие заменить соответственные явления. В противном случае говоря, ни математические формулы, ни механические модели не ликвидируют действительности самого явления, но стоят наровне с нею, при ней и для нее. Объяснение желает снять самое явление, растворить его действительность в тех сущностях и силах, каковые оно подставляет вместо растолковываемого. Описание же знаками отечественного духа, каковы бы они ни были, хочет углубить отечественное внимание и послужить осознанию предлежащей нам действительности. Несоответствия британских английских формул и моделей быстро говорят о жажде британцев не растолковывать мир, но только обрисовывать его теми средствами, каковые, по особенностям конкретно британского ума, самый берегут его силы, силы британского ума. Было бы крайней нечуткостью к судьбе вычислять самоё экономичным один-единственный путь мысли, собственный личный, и не осознавать, что экономичность либо неэкономичность известного мысленного действия определяется не действием, как таковым, а его назначением и местом в целостной духовной деятельности данного психотерапевтического типа а также данного мыслителя. Физика британская, по неспециализированному собственному укладу, в собственном бытии, так сообщить в молчании исторического роста, а не только в нормах, провозглашаемых тем либо иным отдельным мыслителем, менее какой-либо другой притязает на объяснение. Ей дорог сырой факт, ей дорога природа и дорого описание действительности при помощи знаков, выбираемых всегда самый соответственно необычному умственному складу данного исследователя. Образно: британскому вкусу нравится дерево с его естественными волокнами, незакрашенное масляной краской, нравится все допустимо конкретно добытое из почвы, из леса, из моря.
VI.