ГЛАВА 10
Китти протянула пропуск британскому часовому и прошла в зону номер 57, расположенную рядом с детской территорией.
— Госпожа Фремонт?
Она обернулась, кивнула и заметила парня, с ухмылкой протягивающего ей руку. Он создавал значительно более приятное чувство, чем его безрадостный соотечественник.
— Меня кличут Давид Бен Ами, — сообщил парень. — Ари просил встретить вас. Сам он покажется через пара мин..
— А что свидетельствует «Бен Ами»? С некоторых пор я интересуюсь иудейскими именами.
— Сын Моего Народа, — ответил Давид. — Мы весьма рассчитываем на вашу помощь в операции «Гедеон».
— Гедеон?
— Да, так я назвал замысел Ари. Вы не забывайте Библию, Книгу Судей? Гедеон должен был отобрать отряд для сражения с мадианитянами. Человек триста. Мы также отобрали триста, дабы сразиться с британцами. Быть может, параллель через чур вольная. Ари находит, что я впал в сентиментальность.
Китти подготавливалась к тяжёлому вечеру, но данный мягко радующийся парень обезоружил ее. Прохладный ветер закрутил пыль, и показался силуэт огромного приятели, в котором Китти точно предугадала Бен Канаана. Она собрала полные легкие воздуха и попыталась подавить беспокойство.
Бен Канаан остановился, они кивнули друг другу. Китти холодно смотрела на него, без слов показывая , что приняла вызов и сдаваться не собирается.
Территорию населяли пожилые и весьма набожные иудеи. Два последовательности палаток, битком набитых нечистыми, неопрятными людьми. Не достаточно воды, пояснил Бен Ами, исходя из этого они и не моются. Люди смотрелись не сильный, озлобленными, растерянными.
Они остановились на 60 секунд около открытой палатки, где старик с изможденным лицом что-то вырезал из деревяшки. Старик продемонстрировал собственную работу — связанные колючей проволокой руки, сложенные в молитве. Ари посматривал на Китти, стараясь уловить ее реакцию.
Тут все было нечистым, гнилым, ужасным, но Китти подготовилась и к нехорошему.
Они остановились еще раз, дабы посмотреть в палатку побольше, которая являлась синагогой. Над входом был прибит грубо выстроганный знак Меноры, ритуального подсвечника. Перед Китти предстало необычное зрелище: старики, раскачиваясь, пели непонятные ей молитвы. Для Китти это был потусторонний мир. Ее взор остановился на одном из стариков — бородатый, нечистый, он плакал навзрыд.
Давид забрал ее за руку и вывел из палатки.
— Несчастный старик, — сообщил Давид, — разговаривает с Всевышним, говорит ему, что прожил безукоризненную судьбу, выполнял все законы, чтил Святую Тору, беспрекословно переносил каждые ниспосланные ему опробования. Он требует Всевышнего избавить его от страданий, потому что в полной мере заслужил это собственной праведной судьбой.
— Старики, — увидел Ари, — никак не осознают, что имеется лишь один мессия, талантливый избавить их от страданий, — это штык.
Китти взглянуть на Ари — в нем было что-то смертельно страшное. Ари почувствовал неприязненный взор и схватил ее за руку.
— Вы понимаете, что такое зондеркоманда?
— Ари, не нужно… — взмолился Давид.
— Зондеркоманда — это бригада людей, которых немцы заставляли трудиться в крематориях. Я могу продемонстрировать вам тут еще одного старика. Он выгреб кости собственных внуков из печи в Бухенвальде и вывез их на тачке. Так что же, госпожа Фремонт, вы видели на собственной станции «Скорой помощи» что-нибудь подобное?
Китти внезапно почувствовала, что ее на данный момент вывернет наизнанку; в ней побеждала обида, и она, чуть не плача от бешенства, выпалила:
— Вы вправду не остановитесь ни перед чем.
— Я не остановлюсь ни перед чем, дабы продемонстрировать вам, в каком отчаянном положении мы находимся.
без звучно они смотрели друг на друга.
— Вы желали взглянуть детскую территорию, — сообщил наконец Ари.
— Давайте, и скорее покончим со всем этим, — ответила Китти.
Они прошли по мосту над колючей проволокой, и перед ними предстал безжалостный урожай, взращенный войной. В строении стационара находились долгие последовательности коек с туберкулезниками — искривленные рахитом суставы, окрашенные желтухой лица, незаживающие гнойные раны. Позже они состоялись в отделение, набитое детьми, в глазах которых застыло сумасшествие.
Они обходили палаты, где лежали дети, каковые должны были закончить школу в сороковом — сорок пятом годах. Абитуриенты гетто, студенты концентрационных лагерей, аспиранты послевоенных развалин — без матерей, без отцов, без дома. Бритые по окончании дезинсекции головы, лица, на которых застыл кошмар. Эти озлобленные, плачущие во сне, страдающие недержанием мочи дети выжили лишь благодаря собственной хитрости…
Они закончили осмотр.
— У вас тут отличный медицинский персонал, — заключила Китти, — и детский лагерь замечательно всем обеспечен.
— Мы обязаны этим не британцам, — кинул Ари. — Все это — пожертвования отечественного народа.
— Ну и что? — сообщила Китти. — По мне, пускай манна небесная. Я пришла ко мне по велению моей американской совести. Я удовлетворена и ухожу.
— Госпожа Фремонт… — начал Бен Ами.
— Покинь, Давид. У некоторых людей один отечественный вид приводит к отвращению. Проводи госпожа Фремонт.
Давид и Китти пошли по палаточной улице. Она обернулась и взглянуть на смотрящего ей вслед Ари. Ей хотелось уйти как возможно скорее, возвратиться к Марку и забыть эти кошмары.
Из палатки, мимо которой они проходили, донесся гомерический хохот. Радостный детский хохот звучал тут неуместно. Из любопытства Китти остановилась и прислушалась. В палатке женщина просматривала вслух сказку. Голос у нее был прекрасный.
— Изумительная девчушка, — сообщил Давид. — Она творит чудеса.
Опять раздался хохот.
Китти подошла к палатке и отогнула брезент. Женщина сидела спиной к входу на древесном коробке, склонившись над керосиновой лампой. Около нее расположились два десятка ребятишек с обширно открытыми глазами. Они разом подняли головы и уставились на вошедших. Женщина прервала чтение, обернулась и поднялась, дабы приветствовать гостей. Лампа мигала от сквозняка и бросала причудливые тени на детские лица.
Китти и женщина находились друг против друга. Глаза Китти расширились, словно бы она заметила привидение. Она скоро вышла, после этого возвратилась и еще раз посмотрела на девушку.
— Я желаю поболтать с ней наедине, — негромко сообщила Китти.
Подошел Ари. Он кивнул Давиду.
— Приведи Карен в школу. Мы будем ожидать вас в том месте.
В классной комнате Ари зажег фонарь и закрыл дверь. Китти, бледная, стояла без звучно.
— Эта женщина напоминает вам кого-то, — неожиданно сообщил Ари.
Она не отвечала. Ари взглянуть в окно, заметил приближающиеся фигуры девушки и Давида, еще раз посмотрел на Китти и вышел.
Оставшись одна, Китти встряхнула головой. Наваждение какое-то. Для чего она пришла ко мне? Она приложив все возможные усилия пробовала овладеть собой, приготовиться к встрече с девушкой.
Дверь открылась, Китти вся напряглась. Женщина неуверено шагнула в помещение. Китти всмотрелась в черты ее лица.
Женщина, думается, что-то осознала, в ее глазах показалось сочувствие.
— Меня кличут… Кэтрин Фремонт, — срывающимся голосом сказала Китти. — Ты осознаёшь по-английски?
— Да.
Какая она прекрасная! Глаза девушки сияли, она улыбнулась и протянула Китти руку.
— Я… медсестра. Как тебя кличут?
— Карен, — ответила женщина. — Карен Хансен-Клемент.
Китти присела и внесла предложение ей также сесть.
— какое количество тебе лет?
— Шестнадцать, госпожа Фремонт.
— Прошу вас, кличь меня Китти.
— Отлично, Китти.
— Я слышала… ты тут трудишься с детьми.
Женщина кивнула.
— Это чудесно. Осознаёшь… я, возможно, также буду трудиться тут… Мне бы хотелось определить о тебе побольше. Ты не против?
Карен улыбнулась. Китти ей сходу понравилась.
— Я из Германии… — начала Карен. — Из Кельна. Но это было так в далеком прошлом…
ГЛАВА 11
Кельн, Германия. 1938
Жизнь — прекрасная вещь, в то время, когда тебе семь твой папа и лёт — известный доктор наук Иоганн Клемент, а в Кельне именно карнавал. Карнавал дело хорошее, но значительно лучше — прогулка с папой. Кроме того в будни. Возможно прогуляться под липами на протяжении Рейна, забрести в зоопарк, где самые превосходные на свете мартышки, а возможно прогуляться к собору и поглазеть на башни, доходящие чуть ли не до самого неба. Лучше же всего отправиться утром с Максимилианом и папой в муниципальный парк. Максимилиан — самая превосходная собака в Кельне, не обращая внимания на то, что у него пара необычная наружность. В зоопарк с ним, само собой разумеется, запрещено.
Время от времени берут на Ганса и прогулку, но с младшими братьями столько хлопот…
И коль уж ты такая хорошая девочка, то ты обожаешь, само собой разумеется, маму также. И тебе хочется забрать ее на прогулку вместе с папой, Максимилианом и Гансом, но мама снова беременна и последнее время чувствует себя не имеет значение. Отлично бы появилась сестричка, хватит и одного брата.
По воскресеньям все, не считая бедняжки Максимилиана — он остается, дабы защищать дом, — садятся в машину, и отец везет их на протяжении Рейна к бабушке в Бонн. Каждое воскресенье у бабушки планирует масса людей дядей, теток, сестёр и двоюродных братьев, а бабушка готовит массу вкусных вещей.
Не так долго осталось ждать, в то время, когда настанет лето, они отправятся в путешествие на север либо в Шварцвальд, в противном случае и в Баден-Баден с фонтанами и Парк-Отелем. Какое забавное наименование «Баден-Баден»!
Доктор наук Иоганн Клемент — плохо ответственное лицо. В университете все снимают перед ним шляпу, кланяются и радуются.
— Хорошее утро, герр врач!
По вечерам приходят другие доктора наук с женами, время от времени еще человек пятнадцать — двадцать студентов, и папиной комнате тогда негде повернуться. Они поют, спорят и выпивают пиво всю ночь напролет. В то время, когда у мамы еще не было живота, она с наслаждением шутила и танцевала с ним также.
какое количество на свете прекрасных вещей, ощущений, звуков и запахов для радостной девочки семи лет!
Всего же лучше редкие вечера, в то время, когда нет гостей, а у папы — ни работы, ни лекций; тогда вся семья планирует у камина. Господи, какое это счастье сидеть у отца на коленях, смотреть на пляшущий пламя, чувствовать запах его трубки и слушать его мягкий низкий голос, просматривающий сказку.
В тридцать седьмом-тридцать восьмом происходило довольно много необычного, непонятного. Люди как будто бы опасались чего-то, говорили шепотом, — особенно в университете. Но все это забывалось, в то время, когда наступал карнавал.
Доктору наук Иоганну Клементу было над чем поразмышлять. В дни повального сумасшествия нужна ясная голова. Клемент был уверен, что течение событий в людской обществе подчиняется таким же непреложным законам, как отливы и приливы. Бывают ненависти и приливы страстей, кроме того полнейшего сумасшествия. Но, достигнув высшей точки, они низвергаются вниз, обращаясь в ничто. В этом неспокойном океане барахтается все люди за исключением маленькой горстки людей, обитающих на таком высоком острове, что о него разбиваются все отливы и приливы истории. Университет, рассуждал Иоганн Клемент, — именно таковой священный остров.
В средние века также был прилив неприязни, крестоносцы поголовно истребляли иудеев. Но время, в то время, когда на иудеев обвиняли за великую чуму либо отравление христианских колодцев, прошло. В эру Просвещения, по окончании французской революции, христиане сами уничтожили стенки гетто. В это новое время величие и евреи Германии неразрывно связаны между собой. Иудеи подчинили личные интересы высшим заинтересованностям человечества и ассимилировались в обществе. И каких великих людей дали миру! Гейне, Ротшильд, Маркс, Мендельсон, Фрейд. Данный перечень возможно продолжать без финиша. Как и Иоганн Клемент, они в первую очередь и больше всего были немцами.
Антисемитизм так же стар, как человечество, рассуждал Иоганн Клемент. Он имеется часть бытия, чуть ли не естественный закон. Изменялись лишь его разновидности и степень. Само собой разумеется, лично ему жилось значительно лучше, чем иудеям в Восточной Европе либо в полуварварской Африке. Остроконечные шапки, франкфуртский погром — это далекое прошлое.
Пускай Германию захлестывает новая волна антисемитизма, он и не поразмыслит бежать. И конечно же, не прекратит верить, что германский народ, с его великим культурным прошлым, непременно покончит с преступными элементами, временно захватившими власть.
На глазах Иоганна Клемента трагедия следовала за трагедией. Сперва ужасные слухи, позже обвинения и намёки в печати, после этого откровенные издевательства и бойкот — избиения, выдергивание бород, ночной террор штурмовиков в коричневых рубахах, наконец, концентрационные лагеря.
Гестапо, СС, СД… Любая германская семья была под неусыпным взглядом фашистов, тиски сжимались все посильнее и посильнее, пока не был задушен последний хрип сопротивления.
Однако доктор наук Иоганн Клемент, как и большая часть иудеев в Германии, верил , что лично ему ничего не угрожает. В этом университете преподавал еще его дедушка. Это был его, Иоганна Клемента, остров, его святая святых. Он абсолютно вычислял себя немцем.
Ей ни при каких обстоятельствах не забыть того воскресенья. Все собрались у бабушки в Бонне. Кроме того дядя Инго из самого Берлина. Детей послали играться во дворе, и дверь гостиной закрыли.
На обратном пути в Кельн ни мама, ни отец не сообщили ни единого слова. Взрослые время от времени ведут себя как дети. Опоздали возвратиться к себе, как ее и Ганса тут же уложили дремать Тайные беседы своих родителей происходили все чаще, и, в случае, если постоять у дверей, чуточку ее немного открыв, возможно было все расслышать. Мама была плохо расстроена, но отец спокоен, как в любой момент.
— Иоганн, дорогой, нам необходимо поразмыслить об отъезде. В этом случае беду не пронесет. Дошло до того, что я выйти на улицу с детьми.
— Это ты, возможно, из-за беременности сгущаешь краски.
— Вот уже пять лет ты уверяешь, что все образуется. А делается все хуже и хуже.
— До тех пор пока мы живем на территории университета, мы в безопасности.
— Для Всевышнего, Иоганн! Прекрати тешить себя иллюзиями. У нас не осталось ни одного приятеля. Студенты к нам больше не заходят. Привычные слово опасаются сообщить.
Иоганн закурил трубку и набрался воздуха. Мириам устроилась у его ног, положила голову ему на колени. Он погладил ее волосы. Рядом у камина потягивался и зевал Максимилиан.
— Я стараюсь быть такой же храброй и рассудительной, как ты, — сообщила Мириам.
— Мой дед и отец преподавали тут. Я появился в этом доме. Вся моя жизнь, все, к чему я стремился, все, что я обожал, — в этом доме. Мое единственное желание, дабы Ганс все это обожал так же, как я. Время от времени я задаю себе вопрос: честно ли я поступаю по отношению к тебе и к детям, но что-то не дает мне бежать. Потерпи еще самую малость, Мириам, это пройдет… пройдет…
19 ноября 1938
Сожжено 200 синагог, уничтожено 200 иудейских домов, разграблено 8000 иудейских магазинов, убито 50 иудеев, искалечено 3000 иудеев, арестовано 20 000 иудеев.
С этого дня ни один иудей не имеет права пребывать в каком бы то ни было альянсе либо объединении.
С этого дня ни один иудейский ребенок не имеет права посещать национальную школу.
С этого дня ни один иудейский ребенок не имеет права входить в публичный парк либо на детскую площадку.
Иудеи Германии облагаются особенной финансовой повинностью в сумме полтораста миллионов марок.
С этого дня все иудеи обязаны носить желтую повязку с шестиконечной звездой.
Тяжело представить себе положение хуже. Прилив поднимался все выше и выше, пока волны не захлестнули наконец и островок Иоганна Клемента. В тот сутки маленькая Карен прибежала к себе вся в крови, а в ушах у нее глухо билось: «Жидовка, жидовка!»
В то время, когда у человека такие глубокие корни и такая непоколебимая вера, ее крушение равносильно трагедии. Кроме того что он, Иоганн Клемент, совершил ошибку, он еще и навлек смертельную опасность на всю семью. Доктор наук бросился искать хоть какой-нибудь выход из положения, и поиски привели его в берлинское гестапо. Возвратившись из Берлина, он на 2 дня заперся в собственном кабинете — сидел сгорбившись за рабочим столом и не сводил глаз с лежавшей перед ним бумаги. Эту чудодейственную бумагу ему преподнесли в гестапо. Один росчерк пера на ней, как ему растолковали, избавит его и его семью от предстоящих проблем. Данный документ дарил жизнь. Он перечитывал бумагу еще и еще, пока не выучил наизусть каждое слово.
«…Я, Иоганн Клемент, на основании неопровержимых фактов и вышеуказанного расследования, вытекающих из него, абсолютно убедился в том, что информацию о моем рождении подложены и не соответствуют действительности. Я не принадлежу и ни при каких обстоятельствах не принадлежал к иудейскому вероисповеданию. Я — ариец и…»
Подпиши! Подпиши! Тысячу раз он брался за ручку… на данный момент не время для добропорядочных порывов! Он ни при каких обстоятельствах не был иудеем… По какой причине бы не подписать? Какая отличие? По какой причине не подписать?
В гестапо ему с предельной ясностью дали осознать, что выбора у него нет. Если он не подпишет бумагу и не согласится продолжать исследовательскую работу, его семья сможет покинуть Германию, только покинув его заложником.
На третий сутки Клемент вышел из кабинета и взглянул во встревоженные глаза Мириам. После этого подошел к камину и кинул бумагу в пламя.
— Я не могу, — тихо сказал он. — Срочно бери детей и уезжай.
Сейчас в него вселился кошмар. Любой стук в дверь, любой звонок телефона, кроме того звук шагов нагонял ужас, какого именно он прежде не ведал.
Он разработал замысел. В первую очередь семья уедет во Францию, будет жить у его сотрудников. Мириам вот-вот обязана родить и не имеет возможности ехать на большом растоянии. В то время, когда она родит и поднимется на ноги, возможно будет двинуться дальше — в Англию либо в Америку. Не все еще утрачено. В то время, когда семья будет в безопасности, он сможет поразмыслить и о себе. В Берлине действовали пара тайных обществ, каковые переправляли за границу германских ученых. Ему дали совет обратиться в одну из этих организаций — Моссад Алия Бет, складывавшуюся из палестинских иудеев.
Чемоданы были уже увязаны. жена и Муж всю ночь просидели без звучно, сохраняя надежду на чудо, которое даст им хоть маленькую отсрочку.
Наутро незадолго до отъезда у Мириам начались схватки. Везти ее в родильный дом было нельзя, не разрещаеться; она рожала дома, в спальне. Появился еще один сын. Роды вышли тяжёлые, и раньше чем через пара недель ей было не подняться на ноги.
Паника охватила Иоганна Клемента. Он чувствовал, что они попали в западню, из которой нет спасения.
В отчаянии он помчался в Берлин, отправился на Майнекен-штрассе 10, где помещался Моссад Алия Бет. В том месте был настоящий бедлам. Люди отчаянно рвались из Германии.
В два часа ночи его провели в кабинет, где сидел весьма юный, весьма усталый человек. Это был Ари Бен Канаан, прибывший из Палестины, дабы оказать помощь иудеям бежать из Германии.
Бен Канаан взглянуть на него красными от бессонницы глазами и набрался воздуха:
— Мы устроим вам побег, врач Клемент. Идите к себе, мы вам скажем. Я дотянусь паспорт, визу… Необходимо еще сунуть взятку кому направляться. Это займет пара дней.
— Обращение не обо мне. Я не могу бежать, супруга также. У меня трое детей. Вы должны вывезти их.
— Я обязан… Врач, вы серьёзное лицо. Возможно, мне удастся оказать помощь лично вам. Детям я оказать помощь не могу.
— Вы должны, вы обязаны! — закричал Иоганн Клемент.
Ари Бен Канаан ударил кулаком по столу и быстро встал на ноги.
— Вы видели толпу людей в коридоре? Все они желают бежать из Германии. — Он перегнулся через стол и чуть не уперся головой в Клемента. — Пять лет назад мы просили, умоляли вас уехать. Сейчас, в случае, если вам кроме того удастся выехать, британцы все равно не разрешат войти вас в Палестину. «Мы — немцы, мы — немцы, нас не тронут!» — лишь и слышно было от вас. Господи Боже мой, что я могу сделать?
Ари проглотил слюну и упал на стул. Он прикрыл на 60 секунд глаза, позже, дотянувшись пачку бумаг, начал в ней рыться и вытащил какой-то листок.
— Вот разрешение на выезд четырехсот детей. Многие датские семьи изъявили согласие принять их. Мы формируем поезд. Одного вашего ребенка я заберу.
— У меня… у меня трое детей.
— А у меня десять тысяч. Но у меня нет столько виз, и мне нечем сражаться против английского флота. Рекомендую послать старшего ребенка, что уже может позаботиться о себе. Поезд отправится из Берлина на следующий день с Потсдамского вокзала.
Невыспавшаяся Карен со страхом прижимала к груди любимую куклу. Отец стоял перед ней на коленях. В полудреме она ощущала прекрасный запах его трубки.
— Это будет превосходное путешествие, не хуже, чем в Баден-Баден.
— Но я не желаю, отец.
— Ничего, ничего. С тобой отправится столько хороших мальчиков и девочек.
— Мне не нужно мальчиков и девочек. Я желаю быть с тобой, с мамой, с Гансом. Желаю взглянуть на нового братика.
— Послушай, Карен Клемент. Моя дочь не имеет права плакать.
— Не буду… обещаю. Отец, папочка, мы так как не так долго осталось ждать увидимся, правда?
— Мы все сохраняем надежду, что не так долго осталось ждать.
Какая-то дама подошла к нему, дотронулась до плеча.
— Простите, прошу вас, поезд вот-вот тронется.
— Я пройду с ней в вагон.
— Нет, простите, родители в поезд не допускаются.
Он кивнул, скоро прижал к себе Карен и шагнул назад, до боли впиваясь зубами в мундштук трубки. Дама забрала Карен за руку, но внезапно девочка обернулась и протянула отцу куклу.
— Отец, забери ее. Пускай она присматривает за тобой.
Толпы раздавленных горем своих родителей облепили вагоны, а уезжающие дети прижимались к окнам, визжа, махая ручонками и отчаянно стараясь еще раз, последний раз заметить отцов и матерей.
Он всматривался в вагонные окна, но не видел ее.
Поезд тронулся. Родители бежали на протяжении перронов, выкрикивая окончательные слова прощания.
Иоганн Клемент, не двигаясь, стоял среди толпы. В то время, когда его миновал последний вагон, он внезапно заметил Карен, тихо находившуюся в заднем тамбуре. Вот она приложила пальцы к губам и отправила воздушный поцелуй — словно бы зная, что ни при каких обстоятельствах больше не встретится с ним.
Ее тоненькая фигурка становилась меньше и меньше, пока совсем не провалилась сквозь землю. Он взглянуть на мелкую тряпичную куклу, которую держал в руке.
— Прощай, жизнь моя! — тихо сказал он.
ГЛАВА 12
Ааге и Мета Хансены жили в прекрасном домике в окрестностях Аалборга. Данный дом как будто бы создан для маленькой девочки, но детей им Всевышний не дал. Хансены были существенно старше Клементов; Ааге уже начинал седеть, да и Мета смотрелась далеко не так изящно, как Мириам, но все равно Карен почувствовала себя с ними тепло и уютно с той самой 60 секунд, как они перенесли ее, полусонную, в свой автомобиль.
Поездка в Данию не напоминала ничего из ее прошедшей жизни. Ей запомнились приглушенные всхлипывания детей около, все другое утопало во мраке. Их выстроили в ряд, прикрепили каждому какую-то бумажку на грудь; а около были чужие лица, чужой язык. После этого — залы ожидания, автобусы, новые бумажки.
Наконец Карен отвели в какую-то помещение, где с нетерпением ожидали Ааге и Мета. Ааге опустился на колени, забрал ее на руки и понес к машине Мета держала ее всю дорогу до Аалборга на коленях, поглаживала, нежно что-то бормотала, и Карен почувствовала, что сейчас она в безопасности
Ааге и Мета остановились у дверей заблаговременно приготовленной помещения, куда Карен только что с опаской вошла на цыпочках. В комнате было множество кукол, игрушек, книжек, платьиц и по большому счету всего, о чем лишь может грезить маленькая девочка. Карен увидала в постели мелкую лохматую собачку, опустилась на колени, погладила, и собачка лизнула ее щеку. Девочка обернулась и улыбнулась Хансенам, те улыбнулись в ответ.
Пара первых ночей без папы и мамы были страшны. Карен сама удивлялась, что так очень сильно скучает по брату Гансу. Она чуть дотрагивалась до пищи, без звучно сидела в собственной комнате с собачкой, которую назвала Максимилианом. Мета Хансен осознавала все. Ночью ложилась с ней рядом, держала ее за ручку и гладила, пока девочка постоянно всхлипывала и не засыпала.
Первую семь дней не прерывался поток гостей. Они приносили подарки, устраивали возню около Карен, говорили с нею на языке, что девочка еще не обучилась осознавать. Хансены плохо гордились ею, и Карен делала все, дабы всем угодить. Через пара дней она в первый раз осмелилась выйти на улицу.
Карен весьма привязалась к Ааге Хансену. Он, как ее отец, курил трубку и обожал прогулки. Аалборг был занимательный город, и тут также была река, как и в Кельне, лишь именовалась она Лимфьорден. Господин Хансен был юристом, крайне важным лицом; в городе все его знали. Само собой разумеется, не такое серьёзное лицо, как ее папа, но так как таких, как папа, по большому счету мало.
— Ну, Карен, ты прожила у нас уже практически 20 дней, — сообщил в один раз Ааге. — Нам хотелось бы поболтать с тобой об одном крайне важном деле.
Он сложил руки за спиной, походил по помещению и заговорил с нею так, что девочка все осознала. Он поведал ей, что в Германии происходит довольно много плохих вещей, и ее мама и папа считаюм, что было бы лучше, если она останется на некое время тут, в Аалборге. Он осознаёт, сказал Ааге Хансен, что они ни при каких обстоятельствах не смогут заменить ей маму и папу, но так как Всевышний не дал им детей, то они будут радостны, в случае, если Карен поживет у них, и весьма бы желали, дабы она также была радостна.
Да, Карен все осознала. Она сообщила Ааге, что не против до тех пор пока пожить у них.
— И вот что еще, дорогая. Уж раз мы на некое время одолжили тебя у твоих своих родителей и весьма любим тебя, то не согласишься ли ты одолжить у нас отечественное имя?
Карен задумалась. Ей показалось, что Ааге сообщил ей не все. Его вопрос звучал по-взрослому — так говорили отец с мамой за закрытыми дверьми. Она кивнула и заявила, что согласна и на это.
— Вот и замечательно! Значит, сейчас ты Карен Хансен, отлично?
Он забрал ее на руки, как в любой момент, понес в помещение и включил настольную лампу. Ааге поиграл с нею, пощекотал, Максимилиан также быстро встал в постель, она смеялась до колик в животе. После этого залезла под одеяло и помолилась.
— Благослови, Господи, папу и маму, и Ганса, и моего нового братика, и всех тёток и моих дядей, сестёр и двоюродных братьев.. Благослови, Господи, Хансенов — они такие хорошие — и благослови обоих Максимилианов.
— Я посижу с тобой, — сообщила Мета, войдя в детскую.
— Благодарю, не требуется. Максимилиан посидит со мной.
— Хорошей ночи, дорогая.
— Ааге!
— Да?
— Датчане также ненавидят иудеев?
«Дорогой врач, дорогая госпожа Клемент!
Неужто прошло уже шесть недель, как Карен у нас? Какой она необычный ребенок! Ее преподаватель говорит, что она занимается замечательно. Легко поразительно, с какой легкостью Карен усваивает датский. Возможно, это по причине того, что она проводит довольно много времени со сверстниками. У нее уже куча подруг.
Зубной доктор дал совет нам удалить у нее молочный зуб, дабы легче вырос новый. Пустяковое дело. Мы желаем, дабы девочка брала уроки музыки. Мы еще напишем вам об этом обстоятельнее…»
К письму была приложена записка от Карен, написанная печатными буквами:
«Дорогие мама, отец, Ганс, Максимилиан и мой новый братик! У меня нет слов, дабы сообщить, как я соскучилась по всем…»
Зимний период по Лимфьордену бегают на коньках, возможно строить снежные дворцы, кататься на санках, а позже сидеть у камина, пока хороший Ааге докрасна растирает тебе замерзшие ноги…
Зима прошла, Лимфьорден освободился ото льда, все зазеленело и расцвело. Настало лето, и они отправились в Блохус, к Северному морю, катались в том месте на парусной лодке. в один раз забрались чуть ли не на сотню миль в открытое море.
Жизнь у Хансенов была разнообразная, полная событий. У нее появились подружки, ей нравилось ходить с Метой на полный резких морских запахов рыбный рынок, торчать вместе с ней на кухне, обучаться печь пироги. Мета была мастерицей на все руки: она и шила, и уроки помогала готовить, и с любовью заботилась за нею, в то время, когда Карен схватит, бывало, грипп либо ангину.
Ааге постоянно улыбается, в любой момент готов забрать ее на руки, он практически такой же хороший и умный, как отец. Действительно, в то время, когда нужно, он может быть и плохо строгим.
в один раз Ааге позвал Мету к себе в кабинет, у Карен был именно урок танцев. Он был бледен и взволнован.
— Мне только что сказали из Красного Креста, — сообщил он жене. — Они все провалились сквозь землю. Бесследно. Вся семья. Я все перепробовал. Не могу выяснить, что в том месте делается.
— Ты думаешь, Ааге?..
— Что тут думать? Их всех послали в концлагерь… если не хуже.
— О, Господи!
Они так и не смогли вынудить себя сообщить Карен, что ее родные провалились сквозь землю. Карен что-то заподозрила, в то время, когда не стало писем из Германии, но опасалась задавать вопросы. Она обожала Хансенов и во всем доверяла им. Инстинкт подсказывал ей, что, раз они сами не вспоминают про ее семью, у них имеется на то обстоятельства.
С ней происходило что-то необычное. Карен, само собой разумеется, весьма скучала по родным, но мамы и образы папы как-то все больше бледнели и расплывались. В то время, когда восьмилетний ребенок так на долгое время разлучается с родителями, вспоминать их делается все тяжелее и тяжелее. Время от времени Карен хотелось начать плакать от того, что она так смутно не забывает их.
Спустя год она еле могла представить себе времена, в то время, когда она еще не была Карен Хансен, датчанкой.
Рождество 1939
В Европе шла война, и прошел год с того времени, как Карен приехала к Хансенам. Она пела своим звонким, как колокольчик, голосом рождественский гимн, а Мета сопровождала ей на рояле. Позже Карен подошла к шкафчику в собственной комнате, где запрятала рождественский презент, что собственными руками сделала в школе. Она гордо поднесла им пакет, на котором печатными буквами было написано: «папе и Маме от дочери Карен».
8 апреля 1940
Предательская ночь. Через утренний туман на датских границах послышался ужасный топот солдатских сапог. Утром по затянутым туманом каналам потянулись баржи, набитые воинами в серых касках. Германская армия тихо, с методичностью робота пересекла границу и растеклась по всей Дании.