3. Помещение. Пусто. На огромной низкой тахте без одеяла лежит обнаженная пара. Они дремлют. Медлительно просыпаются, легко касаясь друг друга. Игра делается ритмичной, активной. Вот уже, вот не так долго осталось ждать, вот на данный момент. Внезапно выходит дама с киношной хлопушкой: «Все, все, все сперва, дубль 2!»
4. Безлюдный европейский город, возможно Швеция. Раннее утро. Зима. Громадные круглые часы в витрине. в первых рядах идут трое в тёмных долгих, дорогих пальто. Вернее, двое идут по бокам, а третьего, подперев плечами, тащат, но идет как-то необычно. Не успев об этом поразмыслить, как двое, что-то почуяв, другими словами почуяв, что она за ними замечает, бросают среднего, и он падает спиной навзничь, головой сухо и надтреснуто стукаясь об асфальт. Он мертв. Зима, идет снег, он покрывает все. Но это не снег – это седые волосы.
5. Северный европейский город. Моря не видно, но оно чувствуется везде и ветром, и запахом. Я иду с втором и говорю ему: «Все говорят „жизнь“, „жизнь“ – слово одно, а любой вкладывает лишь собственный».
Дом с верандой, с громадными окнами, сад, свет на веранде. За столом сидят четверо – двое мужчин и две дамы, рядом лежит рыжий сеттер. Двое из сидящих жена и муж. Они весьма молоды и без того сосредоточенно обожают друг друга, что кроме того дети им не необходимы. Им не нужен никто. Но так не принято жить, и за столом сидят он и она, его ее подруга и друг. Эта маленькая компания держится их любовью, а она тем сильней, чем посильнее предчувствие смерти. Умирает она, легко и скоро, ни от чего истаяла. Тогда ее подруга, которой так нравилась эта жизнь двоих, решает занять ее место. Подруга борется за него, он сопротивляется, но не как живой человек, а как манекен, у которого руки и ноги гнутся не в тех местах. Он мертв и безлюден, но дама честолюбива и активна, и она женит его на себе. Опять веранда, четверо за столом. Он, она, ее сейчас его друг и подруга. Рыжий сеттер развалился рядом.
Но это уже вторая жизнь.
6. Прихожу в магазин, трогаю шубы, примеряю сапоги. Продавщица что-то лениво и хамовато что-то говорит мне. Наблюдаю на нее и думаю: «Не ведаешь, что творишь». Примеряю сапоги, а она хамит в открытую. Я поднимаюсь в атмосферу, вся кровь шотландских королей во мне взбурлила, поднимаюсь в атмосферу, и начинается погром. Рвутся с треском ткани, разбрасывается белье, какие-то тряпки, летят в пролет банки и пузырьки, брынькает стекло окна, обваливаясь вниз. Я улетаю, я – колдунья.
7. Вхожу в помещение, мрачно, негромко. Это спальня. Поперек кровати что-то белеет. Подхожу ближе, в долгой белой рубахе чуть ниже колен лежит отрок, он спит, ему лет 11. Он хрупок, худ, длинноног. Я стою над ним и продолжительно на него наблюдаю. Ничего острей, уже и больней я не ощущала ни при каких обстоятельствах ни во сне, ни наяву.
8. Учу сына летать. Забираемся на крутой, большой берег реки. Видно с него на большом растоянии, небо чистое. Лето. Одеваю его, чтобы ощущал полет, в долгую хламиду без рукавов, она падает складками к ногам. Говорю ему:
«Соо-обрались, поо-одумали, поо-облетали». Отрываемся, держась за руки, летим, отпускаем руки, мчимся поодиночке. За Сашкой распускается долгий хвост хламиды. Устали, необходимо садиться. Ах ты, Господи, залетели, не увидели как, в город. А в том месте… стоят люди внизу и целятся в нас из ружей. Страшно, не могу скоро ничего придумать, просыпаюсь.
9. В квартире одна, что-то делаю. нажать на звонок, осознаю – за мной, пришли они, забирать, увозить. Кидаюсь к окну – высоко, мечусь, не знаю, куда скрываться, и внезапно вижу вентиляционную решетку. Преобразовываюсь в дым и уплываю струйкой между клеточек. Последнее, что думаю: «Из этого уйти возможно лишь дымом, лишь дымом».
10. Безлюдная полутемная квартира. Одна. Внезапно раскрывается дверь, медлительно, тихо, цепенею, опасаюсь пошевелиться, позже поднимаюсь, медлительно подхожу к двери, заглядываю, замираю, а за дверью пустота.
11. Мне думается, что проснулась, подхожу к окну собственной помещения на 10-м этаже, а в том месте две птицы, похожие на грифов, полуобщипанные какие-то. Редкие перья торчат откуда-то из шеи, из их неприятного тела. Они подлетают к стеклу, стучат по стеклу клювами и говорят: «Мы пришли будить твою совесть».
12. Думается, что просыпаюсь. Вижу собственную помещение. На стене древние часы с маятником. Добрая половина третьего. Проснулась от того, что хочется летать. Вскакиваю с кровати, легко-легко взмываю на подоконник, прохожу обнажённая боком через стекло и оказываюсь на карнизе. Взмываю вверх и знаю, куда я лечу. Подо мной город на большом растоянии внизу еле виден, как отыщу дорогу? Но ныряю вниз и совершенно верно приземляюсь на карниз привычного окна, прохожу через стекла, тело легкое, мелкое, спрыгиваю и оказываюсь в помещении, отлично мне привычной, спит в постели, заложив руку за голову, любимый, в помещении весьма чисто, прохладно, открыта форточка. Хожу по помещению, она думается огромной, предположительно я уменьшилась. Что-то трогаю, заглядываю в книги, в записки. Пора улетать. Прохожу через стекла, проделываю тот же путь, возвращаюсь к себе, приземляюсь на карниз, подошвы ощущают мороз. Зима. Прохожу в помещение, как и раньше, через стекло, наблюдаю на часы. Добрая половина третьего.
13. Прихожу к любимому. Около него прохладное чистое поле, он им окутан. Говорю ему: «Я ухожу от тебя, мне тяжело с тобой». Его цвета – светло синий, серый, белый, они сгущаются, и под лицом появляется могучий лик. Это вряд ли человек.
Я стою перед ним в чёрном, тяжелом платье, он касается его рукой, оно слетает и падает к ногам. Я стою перед ним обнажённая. Мы ложимся рядом на какое-то ложе, и со мной рядом оказывается дама, она обнажённая, ей лет 45-48. Когда-то складное и прекрасное тело уже покрыто патиной, оно пусто. Я трогаю рукой шею под волосами, трогаю грудь. Кожа сухая, мертвая, мне не очень приятно. Тогда любимый поворачивает меня к себе, и мы любим друг друга. Он говорит: «Я лишь начал въезжать в отечественные отношения. А ты лишь со мной стала дамой – сострадательной, мягкой и беззащитной». Мы любим друг друга, около ходят какие-то люди, по-моему, они не видят нас. Мы любим друг друга. Это так очень сильно, что, заканчивая, я рассыпаюсь на атомы, молекулы, песчинки. В то время, когда возвращается свойство видеть и слышать, он обращается ко мне и задаёт вопросы: «Ну что? Осознала, кто тут хозяин?»
«Китайская рулетка»
Слово, имя, идея, интеллигенция на данной стадии имеется животный крик – крик неизвестно кого неизвестно о чем.
А. Ф. Лосев, «Философия имени»
В случае, если действительность не такова, какой мы ее себе привыкли воображать, то резонно высказать предположение, что и язык, что призван отражать действительность, устроен совсем по-второму, чем мы привыкли думать.
Личные имена не владеют значением в том смысле, что их денотаты не входят в классы предметов, владеющих инвариантным значением. Другими словами класс носителей одного и того же имени собственного (в том смысле, в каком тут возможно сказать по большому счету о классах, и до той степени, до которой разумно утверждать, что одно имя собственное может принадлежать различным носителям) не владеет каким-то отличительным свойством, благодаря которому его представители носят одно да и то же имя.
Возможно возразить, что, к примеру, имя Иван Сусанин показывает на русскую и мужской род этническую принадлежность. Но это характерно только для «депроприоризованного» имени. В каждом имени имеются элементы собственности и нарицательности. Мы можем назвать именем «Иван Сусанин», скажем, яхту либо бригантину, и тогда этническая принадлежность и мужской род отпадут как неотъемлемые показатели носителя этого имени, оставаясь только на коннотативном уровне.
Собственное имя конкретно замещает собственного носителя. Оно, значит, по необходимости ассоциируется с ним, коннотирует ему. Исходя из этого «значение» имени собственного, либо его парасемантика, строится только из тех ассоциаций, каковые вызывает у кого-либо его носитель. Опять-таки возможно возразить, что имя Мария, может, к примеру, достаточно устойчиво ассоциироваться с Богородицей , а имя Петр, к примеру, – с апостолом Петром. Но Петр и Мария – не настоящие имена. Настоящее имя, полное, достаточно конкретно показывает на собственного носителя. В случае, если же полное имя неизвестно, то для атрибуции имени его носителю употребляются спецификаторы (шифтеры). «Та Мария из шестого корпуса, полная брюнетка». «Петр, грузчик в овощном магазине на Садовой». Имя есть семантически полноценным лишь в контексте высказывания (принцип экстенсиональности Витгенштейна).
И само собой разумеется, коннотаций в парасемантике имени собственного принципиально больше, чем семантических составляющих у нарицательного имени. Стол возможно громадным, мелким, древесным, круглым, прямоугольным, ветхим, облупленным, мраморным, полированным. Но никакой стол, пока он входит в класс столов и остается нарицательным именем, не имеет возможности ассоциироваться с каким-либо животным либо напоминать какого-нибудь политического деятеля. Последнее допустимо только при репроприоризации нарицательного имени, другими словами частичном превращении его в имя собственное. В случае, если стол, о котором идет обращение, есть, к примеру, моим неповторимым столом, за которым я сижу двадцать лет и что достался мне в наследство, то тогда возможно заявить, что мой стол напоминает мне зубра либо Бисмарка, и в этом случае стол сможет стать носителем собственного имени, я могу назвать его Жанна д’Арк либо Уильям Питт младший.
Собственное имя владеет значительно громадным потенциальным числом дескрипций, чем нарицательное имя. Одинаковый стол нельзя описать как одновременно круглый и квадратный, а одного и того же Наполеона Бонапарта возможно в один момент назвать великим и ничтожным, огромным и мизерным. В последнем случае размер, величина прекратит быть постоянной, переходя из области «нарицательной семантики» в область парасемантики имени собственного. Так, в «мире и Войне» Болконскому, в то время, когда он лежал раненый на Аустерлицком поле, показавшийся Наполеон думается не только нравственно ничтожным, но и физически мизерным. Нерелятивный размер, выраженный в сантиметрах либо футах, может относиться не к носителю собственного имени, но только к телу, вещи, его пространственному асемантическому эквиваленту.
Личные имена, переходя в нарицательные, теряют собственную уникальность, становясь элементами классов; нарицательные имена, переходя в личные, начинают подчеркивать уникальность их носителя и тем самым невозможность применения к ним простой семантической классификации. В этом смысле собственное имя глубоко мифологично, потому, что оно выстраивает около себя мир с мифопоэтическими законами, где господствуют тождество и ассоциация всего со всем, «общее оборотничество». Наряду с этим нарицательный показатель носителя имени собственного может кроме этого мифологизироваться. Так огромные физические габариты Петра I вошли в его прозвище Великий, символизирующее культурную мощь и духовную.
Сообщённого все же слишком мало чтобы понять сущность игры в «китайскую рулетку» (наименование забрано из одноименного фильма Р. В. Фассбиндера, где кульминация сюжета связана с разыгрыванием данной игры; в русской среде игра, в большинстве случаев, именуется легко игрой в ассоциации), заключающейся в отгадывании имени собственного по произвольным ассоциациям, появляющимся в качестве ответов играющих на вопросы ведущего наподобие «Какое это дерево?», «Какое это животное?», «Какой это автомобиль?». Другими словами сообщённого слишком мало, чтобы выяснить, что в то время, когда один человек задаёт вопросы: «Какое это животное?», «Какое это дерево?» и «Какой это автомобиль?» и ему отвечают соответственно «Лев», «Дуб» и «Чайка», он наряду с этим догадывается, что это Ельцин. Так как в данной игре возможно задавать все вопросы о любой сфере действительности, но лишь сформулированные в виде мифопоэтического тождества. Но возможно ли свести такие парасемантические «качества» Ельцина, как лев, дуб, «чайка», к таким простым семантическим понятиям, как большой, могучий, сильный, властный, официальный, царственный? Другими словами возможно ли вычислять такую обстановку, в то время, когда просят качества человека, эквивалентом игры в «китайскую рулетку»? Тогда на вопрос о Ельцине один сообщит: сильный, властный, большой; второй: неповоротливый, тупой, авторитарный; а третий: хороший, честный, прямодушный, великий.
Но тут вопрос скорее в другом. Ясно, что для игры больше подходят «образы» наподобие льва, чайки и «дуба». Но лишь ли для игры? Либо по большому счету из этого складывается «значение» имени собственного? А также: либо по большому счету из этого складывается значение?
Собственное имя кардинально отличается от нарицательного тем, что в его «значение» входит фактор субъективной оценки. Не обожать Ельцина не то же самое, что не обожать электробритву. В самом слове «электробритва» нет ничего, во что возможно было бы положить субъективную оценку. Возможно обожать либо не обожать электробритву, но само слово «электробритва» тут ни при чем.
Но попытайтесь сказать слово «Жириновский» как что-то нейтральное. Одни обожают Жириновского, другие его не обожают. В чем же тут отличие если сравнивать с электробритвой? В самой природе имени собственного, которое каким-то образом вбирает в себя субъективную оценку. Возможно сообщить: «При одном слове „Жириновский“ меня начинает тошнить». Но нельзя сказать: «При одном слове „электробритва“ у меня начинаются судороги». Отрицательные чувства, которые связаны с электробритвой, связаны с самой электробритвой, другими словами с самой вещью, а не с именем (ср.: «При одном виде электробритвы у меня начинаются судороги»). Отрицательные чувства, которые связаны с Жириновским, неотъемлемо свойственны самому имени «Жириновский».
Представим себе игру в «китайскую рулетку», где загадываются Жириновский и Ельцин, причем один из загадывающих – приверженец Ельцина, а второй – приверженец Жириновского. Тогда на вопрос: «Какое это животное?» приверженец Ельцина ответит, скажем, «Лев», а приверженец Жириновского – «Бегемот». А на вопрос: «Какое это животное?» применительно к Жириновскому приверженец Ельцина ответит, к примеру, «Шакал», а приверженец Жириновского, допустим, – «Тигр». На вопрос о Ельцине: «Какое это дерево?» приверженец Ельцина может ответить «Дуб», но приверженец Жириновского также может на данный вопрос ответить «Дуб», в силу того, что слово «дуб» очень сильно проприоризировано, в нем одинаково присутствуют и фактор хорошей, и фактор отрицательной оценки. Приверженец Ельцина будет осознавать под дубом что-то крепкое, устойчивое, царственное, а для приверженца Жириновского дуб будет символизировать что-то косное, тупое, тяжеловесное и толстокожее.
Отсутствие постоянных семантических показателей заставляет имена личные покупать показатели парасемантические. Около имени сплетаются ассоциации, каковые прочно держат его в собственной паутине. Исходя из этого «китайская рулетка», легитимизирующая эти пара-семантические показатели, делается апофеозом и апологией абсурда и бессмыслицы. Цель рулетки не только в том, дабы отгадать, но и в том, дабы высвободить наряду с этим хорошее количество языкового вздора. Так как то, что Ельцин – это, скажем, дуб, лев, «чайка», Оливер Кромвель, Понтий Пилат, пиво «Жигулевское», БТР, Михаил Ломоносов, Флор Федулыч, Иоганн Себастьян Бах, ледокол «Ленин», «Братья Карамазовы», «Борис Годунов» и т. д. и т. п. – и имеется вздор с общесемиотической точки зрения. Но это особенного рода вздор: это конструктивный вздор, цель которого – энергетическое очищение методом погружения в пучину тщетного, с тем дабы снять семантическое напряжение (либо, наоборот, с тем дабы его создать).
В этом фундаментальное родство «китайской рулетки» с любым амбивалентным мифопоэтическим актом, вернее, с любым актом, осознаваемым мифопоэтически, к примеру с психоанализом, где столь же фундаментальной есть техника конструктивно-тщетных ассоциаций, а выздоровление, быть может, проистекает не только от разгадки (воспоминания травматической обстановке), а от самого целительного погружения в пучину тщетных бессознательных ассоциаций.
В книге «Психопатология обыденной жизни» Фрейд говорит, как ему удалось предугадать, по какой причине его больной, цитируя наизусть строчок из Вергилия – «Exoriar (е) aliquis nostris ex ossibus netos!», – пропускает слово aliquis. Он заставляет его высказывать вслух все тщетные ассоциации, каковые ему приходят в голову:
«…Мне приходит в голову забавная идея: расчленить слово следующим образом: а и liquis». – «Для чего?» – «Не знаю». – «Что вам приходит дальше на идея?» – «Дальше идет так: реликвия, ликвидация, жидкость, флюид…» – «Я думаю, – продолжал он с ироническим хохотом, – о Симоне Триентском, реликвии которого я видел два года назад в одной церкви в Триенте. Я думаю об обвинении в потреблении христианской крови, выдвигаемых именно сейчас против иудеев… Я думал потом о статье в итальянском издании, которую я сравнительно не так давно просматривал. Помнится, она была озаглавлена: „Что говорит Св. Августин о дамах?“»… «Сейчас мне вспоминается святой Януарий, и его чудо с кровью, но мне думается, что это идет дальше уже чисто механически!» – «Покиньте; и святой Януарий, и святой Августин имеют оба отношение к календарю. Не напомните ли вы мне, в чем состояло чудо с кровью святого Януария?» – «Вы, возможно, понимаете это. В одной церкви в Неаполе хранится в склянке кровь Св. Януария, которая в определенный праздник прекрасным образом делается жидкой. Народ очень дорожит этим чудесным образом и приходит в сильное возбуждение, если оно почему-то медлит произойти, как это и было раз на протяжении французской оккупации. Тогда командующий – либо, возможно, это был Гарибальди? – отвел в сторону священника и, очень ясным жестом показывая на выстроенных на улице воинов, заявил, что он сохраняет надежду, что чудо скоро свершится. И оно вправду свершилось…» […] «…я неожиданно поразмыслил об одной женщине, от которой я могу взять известие, весьма неприятное для нас обоих». – «О том, что у нее не наступило месячное нездоровье?» – «Как вы имели возможность это отгадать?» – «Сейчас это уже не тяжело, вы меня достаточно подготовили. Поразмыслите лишь о календарных святых, о переходе в жидкое состояние в определенный сутки, о возмущении, которое вспыхивает, в случае, если событие не происходит…» – «…я обязан вам согласиться, что женщина, о которой идет обращение, итальянка и что в ее обществе я посетил Неаполь» [Фрейд 1990а: 208-210 ].
Все это не свидетельствует, что играться в «китайскую рулетку» либо заниматься психоанализом возможно, так сообщить, спустя рукава. Тут непременно нужна сосредоточенность, но эта сосредоточенность совсем иного рода, чем та, которая нужна при ответе математических задач. Тут самая неотёсанная неточность таит неизвестную успех. Но «китайская рулетка», так же как и психоанализ, – это не только разгадывание тайной; это отношение к реальности и языку в некотором роде. Либо кроме того: это любое отношение к реальности и языку.
Как и для чего люди говорят? Если они не знают друг друга, то они начинают спорить (как Павел и Базаров Петрович в «детях и Отцах»). Если они отлично знают друг друга (как Вернер и Печорин в «Храбрец отечественного времени»), то они по большому счету молчат либо говорят чепуху, первое, что придет в голову. Беседа – это или мучительный поиск неспециализированных ассоциаций, или любование имеющимися неспециализированными ассоциациями.
В чем суть разгадки? В том, что в то время, когда человек отгадывает, у него и у того, кто загадал, появляется чувство языковой, а значит, духовно/душевной общности. «Он отгадал мою тайную, значит, мы наблюдаем на мир во многом одними и теми же глазами». Но есть ли это чувство фундаментальным, в различной мере свойственным всем языковым играм?
К примеру, в то время, когда контролер задаёт вопросы билет в публичном транспорте, чего ему больше хочется – дабы у вас был билет либо дабы вы заплатили штраф? В каком случае между ним и вами образуется общность? Да и ищет ли он успехи данной общности?
В случае, если поинтересоваться у контролера, чего он больше бы желал: дабы у всех были билеты либо дабы был полный вагон «зайцев»? Либо для него нужен некоторый оптимум, дабы он имел возможность реализовать и опытные, и душевные свойства (к примеру, непременно один «заяц» на вагон; ну два, но никак не больше)?
То же самое в сказке, в то время, когда царь либо дракон говорят:
«В случае, если отгадаешь, награжу, а не отгадаешь – казню».
И имеется ли что-то среднее между «отгадать» и «не отгадать»?
В чем суть общения между людьми? Вот люди поднимаются утром и начинают сказать – говорить сны, обсуждать погоду…
Они не вспоминают над тем, что они говорят.
Но по какой причине они говорят?
По какой причине не молчат?
Все слова в языке связаны между собой, и нет для того чтобы универсального грамматико-синтаксического закона, запрещавшего бы одному слову быть употребленным в качестве тождественного второму.
В этом смысле отождествление – это скорее не закон логики, а закон мифологии. Так, Витгенштейн, изгнавший из собственной логики закон равенства, писал, что «сообщить о предметах, что они тождественны, – бессмысленно, а сообщить об одном предмете, что он тождествен самому себе – значит по большому счету ничего не сообщить» (5.5303). Тождество («Мир имеется конь») – главной инструмент мифологического познания мира. Возможно заявить, что мифология в такой же степени есть обратной стороной логики, как тщетное и бессознательное – изнанкой сознания и осмысленности.
Потому, что у каждой вещи множество особенностей и с позиций носителей языка эти свойства по-различному первостепенны либо второстепенны, значительны либо несущественны, – носителю языка ничего не следует сообщить: это напоминает мне то . Так как напоминать может все что угодно и обо всем, о чем угодно. В силу того, что у каждого собственная память, ассоциации и свои ценности. От напоминания один ход до отождествления. Вопрос не следует о том, может ли отождествление быть подлинным либо фальшивым, полным либо неполным, верным либо ошибочным. В случае, если одному человеку Ельцин напоминает Столыпина либо Лютера, а второму Веспасиана Флавия либо курфюрста саксонского Августа, с этим уже ничего не сделаешь. И эта свойство в культуре есть фундаментальной. Так, в эру классицизма великих людей именовали древними именами: Ломоносов – российский Пиндар, Екатерина II – русский Минерва, А. Н. Радищев – российский Катон.
Но и в простом быту не редкость так, что какой-то незнакомый человек начинает напоминать нам другого. К примеру, я довольно часто встречаю человека, что, допустим, напоминает мне Чернышевского. В мыслях я так его и начинаю именовать. Позже говорю об этом домашним. Через некое время они меня уже спросят: «Ну как в том месте Чернышевский?» Но, быть может, что приятели, которым я покажу Чернышевского, сообщат, что вовсе нет, это вылитый Михаил Иванович Калинин. И вправду – рассеянный взор из-под очков, козлиная борода – и будут они его именовать Калининым, для меня же он, конечно, останется Чернышевским. Настоящее же его имя никому не будет известно.
И это также фундаментальная изюминка оперирования собственными именами. Как люди желают быть похожими на кинозвезд либо опознают собственных привычных по их сходству с тем либо иным актером. Этому содействует сам механизм массового кино, где один актер, появляясь в различных ролях, делается одним мифологическим супергероем.
И не просто так при пересказе фильмов храбрецов именуют хорошо запоминающимися вымышленными именами, а настоящими именами соответствующих актеров.
«Допустим, я – солдат США, которого на протяжении второй мировой забрали в плен итальянские армии. Допустим кроме этого, что я желаю сделать так, дабы они приняли меня за германского офицера и высвободили. оптимальнее было бы сообщить им по-германски, что я – германский офицер. Но предположим, я не так отлично знаю германский и итальянский, дабы сделать это. Исходя из этого я, так сообщить, пробую сделать вид, что говорю им, что я германский офицер, в действительности произнося по-германски то немногое, что я знаю, в надежде, что они не так отлично знают немецкий, дабы разгадать мой замысел. Предположим, что я знаю по-германски лишь одну строке из стихотворения, которое учил наизусть на уроках германского в школе . Итак, я, военнопленный американец, обращаюсь к забравшим меня в плен итальянцам со следующей фразой: „Kennst du das Land, wo die Zitronen bluhen?“ […]
Но в этом случае думается очевидно фальшивым, что, в то время, когда я произношу это германское предложение, я подразумеваю „Я германский офицер“ либо кроме того „Ich bin ein Deutscher Officier“, в силу того, что эти слова означают не что иное, как „Знаешь ли ты страну, где растут лимонные деревья?“» [Серль 1986: 159-160 ].
Данный пример есть примером того, что возможно назвать конструктивным вздором, вернее, состоянием конструктивного вздора. Это обстановка, в которой не окажут помощь ни здравый суть, ни логика, ни откровенная неправда либо обман. Это обстановка мифологического отождествления, и Серль тут вряд ли прав, в силу того, что он исходит из логической предпосылки, что интенция возможно лишь однозначной. Но бывают обстановке, в то время, когда интенция не имеет возможности не быть амбивалентной. В случае, если направляться логике Серля, то актер, выполняющий роль Гамлета, заблаговременно обречен на неудачу, поскольку актер в действительности не имеет в виду конкретно, что он (Эдмунд Кин, Михаил Чехов либо Иннокентий Смоктуновский) – Гамлет. Но в том-то и дело, что для успешного выполнения нужна амбивалентная интенция: актер одновременно и Гамлет, и не Гамлет. Это обстановка нейтрализации по истинности/ложности, а состояние, в котором находится актер, имеется состояние конструктивного вздора.
светло, само собой разумеется, что состояние и ситуация конструктивного вздора являются экстремальными, в ней нельзя находиться неизменно, как запрещено все время заниматься психоанализом, погружаясь в пучину обмолвок, описок, забывании и других ошибочных действий так возможно и сойти с ума либо покончить с собой (как, к примеру, это сделал О. Вайнингер).
Исходя из этого обстановку конструктивного вздора нереально изучать на примере таких тотально абсурдных совокупностей (аналогичных тем, о которых писал Камю в собственных эссе об вздоре), как поэтические совокупности Хлебникова и обэриутов, либо более логизированных абсурдистских совокупностей Ионеско и Беккета. Для отечественных целей пригодился бы, наоборот, самый ясный и среднеупорядоченный в языковом и эстетическом отношении материал. В качестве такового мы выбрали (сейчас уже возможно не сказать: как ни необычно) прозу И. С. Тургенева.
Тургенев (как и практически любой русский автор) – таинственная фигура в том смысле, что будучи рядом с этими гигантами русской прозы, как Гоголь, Толстой и Достоевский, некоей золотой серединой, посредственностью, носителем средней литературной нормы собственного времени, он в один момент есть великим выразителем этой языковой посредственности, данной золотой середины, данной средней нормы.
Разглядим в нюансе описания состояния конструктивного вздора роман «дети и Отцы». Сама позиция Базарова как нигилиста, отрицающего все и тем самым это все абсурдирующего, закономерно делается позицией конструктивного вздора при встрече с противоборствующей позицией обыденного здравого смысла. Базаров заявляет, что логика не руководит его мышлением («Да на что нам эта логика? Мы и без нее обходимся»). В ответ на провокативный вопрос Павла Петровича, неужто Базаров не признает искусства, Базаров отвечает известной тщетной фразой: «Мастерство наживать деньги либо нет более геморроя». Остаются лишь естественные науки, но и они принимают нигилистически-абсурдирующий темперамент. Оба персонажа – и Базаров, и Павел Петрович – будучи романтическими храбрецами, тесно связаны со смертью. Оба они мертвецы еще при жизни – первый по причине того, что показался через чур рано, а второй по причине того, что его время уже ушло. Единственное хорошее занятие, каковые разрешает себе Базаров – резание лягушек, – также по сути не что иное, как отрицание судьбы. Это занятие, более того, связано с определенным некрофильством Базарова. Резание лягушек как знак позитивистских умонастроений молодежи был очертя голову подхвачен и развит Д. И. Писаревым в статье «Реалисты», где ярко живописуются распластанная лягушка и склоненный над нею с занесенным скальпелем юный нигилист. «Ясно, что лягушка для Писарева – это „царевна-лягушка“» [Парамонов 1997 ]. (Нигилист, желающий над лягушкой, напоминает о Винни-Пухе, желающем над медом [Руднев 1994 ].)
Прочная ассоциация любви со смертью, причем со смертью конкретно в некрофильски-патологоанатомическом обличии, самый ярко проявляется в первой реакции Базарова на Одинцову (в которую он скоро влюбится) в беседе с Аркадием: «Ты говоришь, она холодна. В этом самый вкус и имеется. Так как ты обожаешь мороженое?» «Этакое богатое тело! – продолжал Базаров, – хоть на данный момент в анатомический театр». Базаров, само собой разумеется, погибает – от этого же самого некрофильски-фаллического скальпеля, отравленного чужой смертью, так и не успев выпотрошить собственную царевну-лягушку. (Последнее также не просто так – недаром один из радикальных идеологов русского нигилизма, альтер эго Базарова, Д. И. Писарев, до смерти (кстати, такой же нелепой) оставался девственником.) Но перед этим стихия вздора захлестывает его: нелепая дуэль с Павлом Петровичем, тщетные беседы с мужиками о земле, что стоит на трех китах, убийственные речи о Пушкине, что тот служил в военной работе, поскольку у него на каждом шагу «На бой, на бой за честь России!».
Амбивалентное, умерщвляюще-оживляющее отношение Базарова к миру очень совершенно верно определяется его крестьянами как шутовское («…данный самоуверенный Базаров и не подозревал, что он в их глазах был все-таки чем-то наподобие шута горохового…»).
Наконец Базарова настигает абсурдная смерть, которая по законам тотального отрицания начинает отрицать его самого; а перед ней вдвойне абсурдное, «по-пушкински возвышенное» свидание с Одинцовой, где Базаров произносит фразу («Дуньте на умирающую лампаду и она погаснет»), как бы отрицающую серьёзность и легитимность всех его прошлых нигилистических притязаний. Из состояния конструктивного вздора первых глав Базаров переходит в состояние тотального вздора, другими словами из судьбы в смерть. Тотальный вздор эроса-танатоса оказывается посильнее конструктивного вздора естественно-научного романтизма. Так как по сути Базаров умирает от неразделенной любви.