по-видимому, не планируя вмешиваться. – на данный момент же телеграфирую в Кремль, что начальник травит псами лиц,
командированных к нему из Центра! – снова завопила Нина, совсем теряя голову. «Что я говорю? Я, думается,
сошла с ума?» Она кинула последнюю пельменю и закрыла глаза. Кто-то схватил собаку за ошейник. – Проходите в
дом, гражданочка, проходите стремительнее. В комнате Нина практически упала на стул. – Что вы так кричите, гражданочка?
Коли вы командированы, предъявите о том удостоверение, а для чего скандалить попусту? Мы вас и без скандала
выслушаем. Нина окинула взором невозмутимого вельможу, облаченного в форму гепеу. Вот он – «будущий
хам», губернатор нового режима, вышедший на арену публичной деятельности прежде, чем взял
одну каплю – если не воспитания, то хоть понятия о том, как принято себя держать людям, облеченным властью! И
мгновенно она почувствовала собственный превосходство над его медлительно и тупо варившей головой. К ней возвратились
находчивость и самообладание. – Кому же, сообщите, предъявлю я удостоверение, в то время, когда во дворе никого, не считая
собаки? Я держала бумагу наготове и со страху выронила… Как смеете вы так обращаться с публикой? – Осмелюсь
вам доложить, гражданочка, что мы знать не можем, какая, прошу прощения, персона вступает на отечественный двор… От этих
ссыльных второй нам и защиты нет, окромя собаки. Они со собственными жалобами мне ни сна, ни спокойствия не дадут. День назад
еще камнем стекло разбили ночью. Мне по моему званию никак без собаки не обойтись. – А! Так вы ею ссыльных
травите! Если бы правительство захотело дать кого-нибудь на растерзание вашей собаке, то и оговорено было
бы в решении суда! – вскрикнула Нина, но тут же поразмыслила: запрещено, но, обострять отношения! Придется
переходить в дружеский тон. И прибавила спокойнее: – Покинем это. Поболтаем. Начальник сел, неуклюже
расставив ноги. – Изложите поживей ваше воротиле, гражданочка. Мне уже седлают лошадь. – Вам, товарищ,
предлагают оказать мне содействие. Я заслуженная артистка РСФСР и прибыла ко мне из Ленинграда дать пара
концертов в вашем райцентре. Обязана согласиться, что дала согласие я на это лишь при условии, что мне
дадут повидаться с моим «фактическим» мужем, что находится в Клюквенке. На данный момент он на
положении ссыльного, но дело это пересматривается, и он должен быть в ближайшее же время высвобожден. Так
вот, я прошу вас доставить меня в Клюквенку и дать в том месте распоряжение высвободить его на пара дней от
работ. Для известной артистки, приехавшей издали, вы, товарищ, я полагаю, сделаете соответствующее
распоряжение в соответствии с предписанию из Центра. – Прошу прощения, гражданочка! Я этого предписания не видел и не
знаю, кто бы это в Ленинграде имел возможность приказывать мне. Для известной артистки я готов и попытаться, в случае, если захочу,
но начальствует нужно мной лишь райцентр – Калпашево другими словами. Коли бы вы мне от Ягоды самого бумагу
мне привезли, оно бы еще куда ни шло. А вторых начальников я над собой не знаю. Вот оно как, гражданочка. Нина
почувствовала всю хрупкость собственных позиций. Ни в каком случае не следовало разрешить почувствовать это ему – спасение
было лишь в самоуверенности. Она положила на стол союзную книжку, в которой стояло: «Солистка Гос. Капеллы»
– единственный документ из тех, которыми она располагала, могущий произвести хоть некое
чувство. – Вы зря обижаетесь – это не «приказ». Вас просят оказать содействие два учреждения –
ленинградская Госкапелла и Филармония. В случае, если хотите проверить мои слова, свяжитесь с ними по телефону и
запросите по поводу меня. В один момент она поразмыслила: «Завязаю все глубже и глубже, да может быть не станет
контролировать!» На ее счастье, начальник сообщил: – Хлопотно будет, да и особенной потребности не вижу. Нежели хотите в
Клюквенку ехать, пожалуй, отправимся. Я пропуск вам дам. Ну а по поводу освобождения от повинности – уж это вы,
гражданочка, покиньте. В эту 60 секунд в соседнем помещении чей-то звонкий женский голос запел: В продолжение трех
лет Я ношу его портрет. Я ношу его портрет, Может, напрасно, быть может, нет! «Боже мой, какая пошлость! – поразмыслила,
морщась, Нина. – Голос, но, не так нехорош!» – и неожиданно ей пришла идея: – Кто это поет? – задала вопрос она и
сделала вид, что прислушивается. Начальник улыбнулся: – Дочка! – Красивый голос! Послушайте, товарищ
начальник, у нее красивый голос! Уж я-то кое-что осознаю! Вы учите ее? – Нет, гражданочка! Где учить-то? У нас
тут музыкальных школ не имеется. – Жаль. А в Колпашево? – Не знаю, гражданочка, не справлялся. Нина сообщила
неосторожно: – В то время, когда я буду в том месте выступать, я соберу сведения и нащупаю, каковы педагоги, дабы указать вам
наилучшего. В противном случае пускай в Ленинград приезжает – я устрою в Консерваторию. Ну, да мы поболтаем об этом позднее,
по окончании того, как я ее прослушаю, дабы выяснить, каковы способности. – Ну, благодарю, гражданочка. Вот вы какая
любезная дамочка были, а начали с крику. Я со своей стороны также готов вас уважить: пожалуй, и
освобождение от работы подпишу. Вы со мной ехать решаете либо попозже? – С вами. – Да так как я верхом,
гражданочка. – Я могу и верхом, в случае, если дадите лошадь. Начальник взглянуть на нее, выпучив глаза. В то время, когда к крыльцу
подвели лошадь, Нина нечайно отыскала в памяти красавицу Лакмэ и себя в амазонке… Олег и Дмитрий кидались,
бывало, к ней, протягивая ладонь, на которую она ставила собственную ножку, вскакивая на седло. Она посмотрела на собственные
ноги в сапогах, облепленных глиной… Они так мало были похожим ножку светской женщины, как неуклюжий начальник
на изысканного гвардейца. Отправились, и практически в тот же миг же по обе стороны дороги поднялась непроходимая тайга. Две
безрадостные фигуры, украшенные значками гепеу, следовали за ними, оба вооруженные. «Что это? Охрана? Либо
«госслужащие особенных поручений» при губернаторе? – думала Нина. – Ужасные типики! Не желала бы я встретиться с
ними один на один». Начальник, но, и в действительности был добрым а также пара раз очень
галантно запрашивал Нину, не нужно ли ей остановиться для какой-либо необходимости. Раз он кроме того сделал
попытку занять ее беседой: – Видите вы эту дорогу, гражданочка? Она выводит на речку. Мне довелось раз
ехать берегом данной речки, с отрядом, по служебному заданию. Что же я заметил на данной, прошу прощения за выражение,
звериной тропе? Стоит маленькая келийка, а в ней отшельник; завидел нас да бегом в чащу! Едем дальше – снова
келийка, и не одна, а, почитай, целый скит. Торопился я в тот сутки, не до них было. Ну а этак через недельку привел
отряд – переловлю, думаю. Неподходящее дело, дабы у нас в Альянсе неизвестно какие конкретно люди прятались по лесам.
Оцепил я громадную площадь да начал сжимать кольцо, вот как на волков второй раз охотятся; собаки с нами были. Да
лишь никого мы не поймали: уж предуведомили они, видно, друг друга. Полагаю я, гражданочка, что то были не
монахи – нет! Те бы не покинули так легко насиженные келийки. Это были люди, каковые знали, что их ожидает,
коли попадутся! Люди с прошлым – ну в том месте колчаковцы али чехи, али другие какие конкретно белогвардейцы. Да вот не
было нужно выловить, а уж была бы мне за это признательность в приказе, по всей видимости, шпалу лишнюю взял бы.
По усам текло, в рот не попало… Эх! Нина воздержалась от выражения сочувствия. Отвыкнув от верховой езды, она
весьма устала и, в то время, когда по окончании трехчасового дороги приехали, наконец, в Клюквенку, она чуть поднялась на ноги, ощущая
боль и ломоту в бедрах. Селение протянулось по обе стороны нечистой немощеной дороги: убогие домики,
напоминающие украинские мазанки, зеленая темнеющая полоса тайги, и над всем этим серое, уже вечернее небо,
которое показалось печальным Нине. Только она успела слезть с лошади, как ее окружила орава ребятишек, к
которым подбегали все новые и новые. – А вы к кому? А вы откуда? А вы к нам для чего? Вы кто? Видно было, что
появление незнакомого человека – событие редкое и очень достопримечательное в этом селении отверженных.
Дети были практически в лохмотьях, не смотря на то, что между ними возможно было подметить громадный процент культурных личиков.
За детьми начали появляться и взрослые, и не так долго осталось ждать она была окружена плотным кольцом: – Вы из Москвы? Сообщите, вы
– ленинградская? Ах, вы к высланному! Сообщите, не понимаете ли вы в Ленинграде Ширяевых? Сообщите, а как в том месте
жизнь? Неужто длятся высылки? Что, отменили, наконец, карточки? Сообщите, вы на долгое время? Запрещено ли
будет через вас передать в прокуратуру просьбу о пересмотре дела? Ах, если бы вы знали, как несправедливо
поступили с нами!… А с нами уж чего хуже! Но это позже! Она так как измучилась! Да вы к кому? И внезапно снова визг
детей: – Вот идут приятели высланные! Их ведут на отметку, они на данный момент из тайги! Бежимте, мы вам продемонстрируем, где
комендатура! А мы вперед побежим, мы первые скажем! Мы вперед! Кинув собственные вещи на землю около лошади,
Нина, прыгая через лужи, помчалась за детьми по деревенской лице, как бегала когда-то в горелки в имении отца.
Тесная прокуренная помещение была уже вся до отказу набита людьми, собранными на перекличку, и, в то время, когда, повторяя
фамилию Сергея Петровича, Нина протиснулась, наконец, к нему – они лишь схватили друг друга за руки, зная,
что на них устремлены десятки глаз. Час по крайней мере было нужно им выстоять в данной давке, закидывая приятель
приятеля нетерпеливыми расспросами и сжимая один второму руки, а в то время, когда, наконец, покончили с отметкой, было нужно
еще с час ожидать начальника у выхода, поскольку стало известно, что утром партия снова уходит в тайгу.
Начальник дал Сергею Петровичу освобождение на 7 дней. В поселке уже зажигали огни, в то время, когда они пошли,
наконец, в собственную хату, через всю длину единственной улицы. Мазанка Сергея Петровича была самая крайняя, вся
осевшая, кривобокая; вместо трубы на крыше был прилажен продырявленный чугунок, мелкие сенцы вели в
единственную комнатушку, окно покосилось, глиняная печь занимала половину площади. Дабы сварить ужин и
вскипятить чайник, было нужно прежде пилить дрова, топить печь и идти к колодцу. Ужинать сели лишь в
одиннадцать часов. Не обращая внимания на то, что оба были страшно утомлены, проговорили практически до восхода солнца: Сергей
Петрович, устроив Нину как возможно эргономичнее на лежанке, сидел с ней рядом. Сперва сказала больше Нина,
говоря во всех подробностях все, что случилось без него в семье; особенно продолжительно и детально говорила
она про Олега: информировать по этому поводу что-либо в письмах было немыслимо, а в это же время всем хотелось, дабы
Сергей Петрович имел самое правильное представление о новом родственнике. – Что же могу поведать тебе я? –
заговорил Сергей Петрович, в то время, когда пришла его очередь. – хамство и Произвол тяжёлые! На работу гоняют в
тайгу, но это меньшее из зол: ты так как знаешь, как я обожаю природу – это я с молоком всосал, перешло от предков,
от ветхих дворянских усадеб. Если бы мне было нужно отрабатывать эти же часы в заводских цехах, я бы, думается,
не вынес! Природа оздоровляет, вливает силы. Я так как ее обожаю во всякое время года, кроме того в туман и в ливень.
Подниматься время от времени приходится до зари, и я в таких случаях заблаговременно радуюсь, что предстоит переход, на протяжении
которого возможно будет замечать красоту утра в лесу. Ранней весной тайга была красива; в июне замучила
«мошка» – набивается в шнобель, в рот, в уши; все тело от нее зудит немилосердно; измучились, пока не приспособились
мазаться керосином. В тайге мы в основном собираем смолу: пристраиваем к соснам особенные дренажи, в
каковые планирует смола, а позже ходим и сливаем в бидоны, каковые нам привешивают на грудь. На участках
расходимся по двое, но оружия нам не дают: опасаются, дабы мы не сбежали! В случае, если когда-нибудь нарвемся на
большого зверя – победителями не выйдем! Нам велят стучать по алюминиевым бидонам, наивно уверяя, что
медведь убежит от шума. Ни при каких обстоятельствах этого не делаю – предпочитаю лесную тишину. Условия быта весьма тяжелы: ты
вот видела, сколько упрочнений необходимо затратить в моем жилище, дабы вскипятить мало воды, а возвращаемся так как
мы измученными. Наша жизнь напоминает жизнь негров на плантациях; нас, действительно, не бьют, но обращение самое
неотёсанное, и денег не дают, лишь паек, самый нищенский. Вот тут против моего окна льняное! поле, в том направлении любой
сутки гоняют дергать лен художницу, жену некоего лицеиста; он забран в концлагерь, а она выслана ко мне с тремя
детьми, каковые всегда болеют. В тайгу ее по этому случаю не гоняют – милостивое исключение! – а вот не
гонять на лен вычисляют вероятным. Она не имеет возможности выработать нормы и принуждена приводить на помощь двух
старших девочек десяти и восьми лет. Как тебе понравится такое зрелище? Лицеисты со времен Пушкина каждый год
планировали отмечать собственную дату – это стало священной традицией, на которую не посягал никто, но советская
власть сочла контрреволюцией нелегальное собрание! Тут был один лицеист, сравнительно не так давно его перевели в Колпашево,
это отечественный райцентр. Это дрянной и нечистый городишко, но мы вздыхаем о нем, как Данте о Флоренции. В том месте
телеграф, медпомощь, магазины; возможно, имеется возможность играть на скрипке в кино либо
преподавать скрипку, а ведь тут я, в итоге, разучусь, и руки загрубеют. Говорят, начальник переводил
в том направлении некоторых ссыльных, в случае, если из Колпашево приходило требование на работу по профессии. Но для того,
дабы устроить перевод, нужно сперва попасть в том направлении и договориться с каким-либо учреждением, дабы
отправило вызов, а как в том направлении попасть? Нина села. – Сергей, это нужно устроить сейчас же, пока я тут, а также,
знаешь ли, за эту семь дней, пока ты свободен. Нужно постараться, в противном случае ты пропадешь: либо заблудишься в
тайге, либо заболеешь, и уж по крайней мере, разучишься играться. Зимний период тут будет плохо! Не очень-то ваша
ссылка отличается от лагеря, как взглянешь!! – Тут имеется барак, где за колючей проволокой живут осужденные
на лагерь. Те, само собой разумеется, все время под конвоем. Нас время от времени прикомандировывают к ним, в то время, когда ходим за территорию; время от времени
трудимся раздельно, а бывают дни, в то время, когда вовсе не трудимся. Большая часть высланных тут хуторяне, осужденные
за кулачество. Имеется и интеллигенция. Я подружился с одним иудеем – занимательный человек! Собой непривлекателен:
неопрятный, бородатый, с крючковатыми носом… но страно одухотворенный и умный. По образованию; он
философ, ученик Лосского, поклонник Канта. Сейчас трудился педагогом. Что другого оставалось делать
в советское время? Ко мне попал за то, что на предательский вопрос одного десятиклассника: «Имеется ли Всевышний?» –
ответил: «Да, дети, имеется!» А было это при всем классе. Разглядели как религиозную пропаганду. В простое время
Яков Семенович немногословен, но в беседе на задушевную тему язык у него развязывается, и он начинает сказать
очень способные вещи из области философии, метафизики и других высоких материй. Он не сионист и иудейскую
религию осуждает бессердечно, скорее он – антропософ. Я время от времени опасаюсь перебить его вопросом, – так
захватывающе занимательны его сентенции. Я его тебе покажу. Жаль его: одинок, стар, закинут, для себя
ничего сделать не может; у него болят ноги, и на всех переходах он плетется сзади всех, через силу; слышала бы
ты, какими словечками угощают его конвойные! Я еще симпатизирую одному юноше: славное открытое лицо,
совсем простой, но чувствуется одаренность – играется на баяне по слуху деревенские песни. И голос красивый.
Кличут его Родион Ильин. Забран, знаешь, за что? Отбывал он работу в царской армии, а в то время, когда возвратился, дом собственный
отыскал снесенным, а папа был в заточении. Они – хуторяне. Он возразил и давай кричать: «Мерзавцы вы с
вашими рекомендациями! При царе таких дел не водилось, дабы специально разорять крестьян!» Кричал, кричал, ну и попал
ко мне. Еще совсем юный – двадцать два года; приятно, что в нем хамства нет: невежественный, но не сломанный,
и застенчивость еще сохранилась. Он у меня практически любой вечер. По вечерам мы с ним довольно часто концертируем в избе-
читальне, которая тут заменяет и клуб, и филармонию. Он имеет большой успех, и обязан тебе согласиться,
совсем затмевает меня. Скрипка моя не выдерживает борьбе с его баяном. Знаешь, Нина, поскольку я раз был
пьян: с тоски, не удивляйся. Отыскало с отчаяния и распили втроем: Яков Семенович, Родин и я. Шел от Яши к себе и
не имел возможности найти дорогу, наподобие каленника из Майской ночи. Чуть не заночевал в канаве, это я то! – Сергей, ты не
вздумай опускаться! – Не опасайся, больше это не повторится. Имеется черта, которой я не перейду. Ты, но, устала, у
тебя закрываются глаза. На следующий сутки Нина заметила новых друзей супруга: все были кликаны на ужин.
Нина поставила на стол привезенную с собой копченую треску, напекла печенья и картошки из черемуховой муки –
местное лакомство. Это примитивное угощение привело к самому искреннему искреннему у несчастных клюквенцев,
пробавлявшихся в большинстве случаев пшенной похлебкой. – Родион, пой! – руководил Сергей Петрович. – Он у меня с голоса все
песни «Садко» выучил. Мгновенно перенимает все, что я ему намурлыкаю. Пой «Дно» и «Дубравушку синя моря».
Вот, послушай, Нина, как у него получается. парень взялся за баян. – При Нине Александровне боязно, потому они
певица ленинградская… – Бред! Моя Нина превосходно осознаёт, что ты не обучался. Валяй, а позже мы исполним
вдвоем «Не соблазняй!»; я переложил это, Нина, для скрипки и баяна. Уникальное сочетание, не правда ли? – Голос
оптимален – красивый лирический тенор! – сообщила Нина, выслушав песни «Садко». – Но я желаю услышать его сейчас в
его собственном репертуаре: пускай споет, что разучил сам. – Вот спешит тройка удалая по Волге-матушке зимний период, –
залился ободрившийся баянист, и Нина заслушалась. «Какой в действительности гениальный! Мало бы поучиться и
имел возможность петь в опере», – думала она, не спуская глаз с открытого красивого лица. Играли на скрипке и на баяне,
совместно и порознь; Нина пела одна и с партнерами, и финиша музыке не было. – Ах, как рояля не достаточно! – пара
раз сказал Сергей Петрович. – На рояле возможно выполнить все. Ты, Родион, этого еще не осознаёшь. Господа либо
товарищи! Как вас назвать, не знаю! Осознайте, Нина, осознай: нас имели возможность загнать в сибирскую тайгу, но никто не свете
не властен оподлить отечественный дух! Я топором тружусь и все равно я тот же! Я пришел ко мне и в данной избенке на краю
тайги звучит баянист и скрипка поет Римского-Корсакова! И куда бы нас не загнали, мы везде за собой понесем
зажженные светочи. Не в этом ли высокая задача русской интеллигенции в тяжелые для нее годины? Не знаю,
но, для кого я произношу данный спич: Яков Семенович задремал, а Родион не осознал… Для дам лишь!
Художница сидела на стуле, обхватив обеими руками колени. – День назад, в то время, когда я снова до одурения дергала лен, я
снова обдумывала собственную картину; вы понимаете, Нина Александровна, я задумала пастель, которую назову «Русь
советская и Русь праведная»! Будут два лика, составляющие как бы два нюанса одного лица: лицо и лицо Медузы
русской девушки в боярском кокошнике – красивое лицо, в ореоле святости, с глазами мученицы. Само собой разумеется, до
поры до времени картина эта останется находиться лицом к стенке в моей мастерской, но когда-нибудь… когда-нибудь…
вы меня осознаёте? – она опасливо покосилась на Родиона. – И это будет моя месть за все отечественные разрушенные судьбы. –
Красивая мысль, Лилия Викторовна! Лишь для чего месть? Месть не может быть творческим началом! Я против
мести, и позже… не нужно кокошника – это придает излишнюю тенденциозность, – сообщил Сергей Петрович. Родион
дергал его за ватник: – Сергей Петрович, а что такое «спич» и что такое «медуза»? Позже забудете, коли на данный момент не
сообщите. Недавно давали слово поведать, что такое «самум», и забыли. – Поведаю, подожди: вот в то время, когда начнутся
зимние вечера с метелями и в тайгу прекратят гонять, времени у нас будет через чур много, – тогда наговоримся. А
сейчас – пой. Родион прикоснулся баян: Имеется одна хорошая Песня у соловушки, Песня панихидная По моей головушке! –
Товарищ жид, дорогой вы отечественный, не спите! Вы мочите усы в вине. Товарищ врангелевец, не вешайте голову. Эх,
хорошая у вас женушка, видно сходу человека, не гнушается нами и песни обожает, а обличьем что твоя русалка.
Очи и вовсе русалочьи. И в далеком прошлом вы слюбились? – Привычны уж три года, да вот в загс не попасть никак. Придется
видно на следующий день начальнику кланяться, чтобы отпустил в Колпашево меня с моей русалкой. – Э, так мы тут, стало
быть, свадьбу празднуем?! Но Сергей Петрович, подняв руку, указал на Яшу, что внезапно зашевелился. Все
притихли. – Рассказываете, рассказываете, Яков Семенович! – и Сергей Петрович подсел к иудею. Нина с любопытством
повернулась к немногословному старику, что внезапно забормотал: – Человечество выяснило себе через чур узкие
границы! Нужно быть слепым либо сумасшедшим, дабы одну из ступеней развития принимать за всю полноту судьбы! Мы
должны распознать настоящий образ человека, найти новое выражение! Приятели мои, восхождению нет финиша.
Каждому из нас дан ход гиганта, а мы пресмыкаемся в пыли. Сергей Петрович незаметно тормошил руку Нины: –
Слышала? Поразительный полет мысли? Слышала? Но Родиону непонятное бормотание старика показалось
неинтересным. – Товарищ Яша! Да вы бы лучше поздравили Сергея Петровича и Нину Александровну: они у нас
заневестились, в загс планируют… Старик повернулся было к юный паре, но, по-видимому, никак не имел возможности
отрешиться от своих мыслей и снова перенестись на Настоящее, он снова пробормотал: – Поручено каждому отыскать
путь к лучшей сфере, но вздыхает вечные времена душа приятели о ласковой женственности.
Глава пятая
(Памяти Родиона Ильина)На третий сутки нахождения Нины в Клюквенке начальник опять приехал в том направлении.
Стало известно, что в Колпашево отправляется оказия: пара заключенных и два-три прикомандированных к ним
ссыльных; сопровождаемые конвоем под командой младшего начальника должны были выйти в том направлении на следующее
утро. Среди них Родион, которого позвало колпашевское гепеу: в том направлении по окончании годового ожидания пришел ответ на его
жалобу, направленную в Москву. По окончании маленького беседы, папирос и улыбок Сафо, привезенных Ниной для
Сергея Петровича и абсолютно перешедших к начальнику, Нине удалось уговорить последнего прикомандировать и
Сергея Петровича к отправлявшемуся отряду с обещанием возвратиться с ним же. За сутки, совершённый в Колпашево,
Нина рассчитывала подыскать работу и выхлопотать перевод. – Я поразмыслить опасаюсь покинуть тебя тут.
В Колпашево у тебя будет заработная плат, медпомощь, телеграф… Это сравнить запрещено с твоей Клюквенной, ее
медведями, пшённой похлёбкой и вьюгами, – сказала она, собирая портфель. – Нина, а ведь ты измучаешься по
дороге, к тому же в этих сапогах! Нас так как погонят солдатским шагом. – Не считая меня будут и другие дамы, и
больной старик… Не кинут же нас в лесу! Дойдем как-нибудь. В загсе я буду в бабьем высоких сапогах и платке, но
ты так как не разлюбишь же меня за это? – Ты у меня оказывается, смелая дама, Нина! – ответил он, поднося
к губам ее руку. – Я лишь сейчас определил тебя: я и не думал, что ты такая самоотверженная и верная!
Румянец внезапно залил ее лицо. – Я не желаю, чтобы ты попал в когти медведя либо разучился играться – вот и все. У строения
комендатуры уже находились осуждённые, выстроенные в три последовательности; ссыльных выстроили сзади. Младший начальник
вышел пара вперед и зачитал выписку из приказа о правилах поведения в дороге. Оканчивалась она словами:
– Ход вправо, ход влево считаю побегом. Стреляю без предупреждения. – Это что еще за угрозы? – возмущенно
шепнула Нина. – Положено по уставу: зачитывают перед каждым переходом. Твой Олег, возможно, не забывает эту
формулу наизусть, – ответил Сергей Петрович. – У этого начальника злое и какое-то раскосое лицо, – шепнула снова
Нина, – «мой» хоть и хам, а добрый. Когда вышли за территорию, она подошла к человеку с раскосым лицом и,
предлагая ему закурить, сообщила: – Товарищ начальник, разрешите мне идти в строю под руку с мужем? Он кивнул,
запуская пальцы в ее папиросы. Переход длился двое дней, поскольку шли медленней обычного:
приятели, равняясь по не сильный, специально замедляли ход, не обращая внимания на понукание конвоя. Было нужно пройти 60 верст
лесами до самой Оби, и уже в том месте, в виду Колпашево, переправиться на другую сторону паромом. На пристани в
Колпашево начальник снова зачитал приказ, в соответствии с которому ссыльные отпускались из отряда для исполнения
собственных частных дел с обязательством быть на пристани к семи часам вечера. – Неявка в указанное время будет
рассматриваться как побег, со всеми вытекающими из этого последствиями. Взяв свободу, Сергей и Нина
Петрович поднялись на большой красноватый берег по сорока размытым глиняным ступеням, и тут перед ними
открылись безлюдные, заросшие травой улицы и низкие древесные лачуги глухого города. – Вот моя Флоренция! –
безрадосно сообщил Сергей Петрович, созерцая данный вид. С загсом дело устроилось относительно быстро; расставшись
с фамилией, которая принесла ей столько горя, Нина набралась воздуха: – Ну, сейчас я хоть не «сиятельство»! Да и то слава
Всевышнему! – Хрен редьки не слаще! – ответил на это Сергей Петрович и прибавил, беря ее под руку: – А сейчас ты у меня
попалась! Я потребую с тебя сына; отсрочки не дам: достаточно уже мы утратили времени. – Что ты, Сережа! на данный момент
не до этого! Через чур неустойчивое положение! В случае, если б я лишь знала… – Ты бы не записалась? Мы с тобой
поменялись ролями! По-видимому, ты в далеком прошлом колыбельных не пела. Я сыграю тебе моцартовскую, в то время, когда мы
возвратимся. Уж пожертвуй мне одну зиму. Возможно, Ася составит тебе компанию. К ним подошла девочка,
предлагая осенние цветы. – Вот, приобретай свадебный букет, а будет все-таки по-моему! – Но ты забываешь, Сережа,
что я обязана трудиться и что без моего пения… – Думается, мы начинаем ссориться, чуть выйдя из загса. Может
быть, возвратиться и развестись? – и оба захохотали. С музыкальной школой не посчастливилось: какое количество ни
запрашивали и в районом исполнительном комитете, и на почте, никто не имел возможности дать никаких сведений. Оба уже отчаялись, в то время, когда внезапно
заметили человека с виолончелью на другой стороне улицы; ринулись догонять. Виолончелист был также
ссыльным, скитавшимся без работы; он игрался время от времени в единственном кино под сопровождение плохонького
пианино. Музыкальной школы, он утвержает, что в городе вовсе не было; однако, он весьма был рад
неожиданной встрече, появление скрипача дало бы возможность составить трио. На всякий случай обменялись
адресами, но уже светло было, что замысел с переводом на работу в Колпашево рушится, тем более что в
общеобразовательной школе они определили о существовании циркуляра не вербовать в школьные учители
репрессированных лиц. Все это огорчило обоих. В то время, когда в семь часов вечера планировали на пристани, Родион
подошел к Сергею Петровичу: – Устроили перевод в Колпашево? Тот отрицательно покачал головой. – Сергей
Петрович, видно, плохой я человек, дабы за вас огорчиться, а я радехонек: без вас мне тоска смертная в
Клюквенке, сопьюсь свободно. – Глупый мальчик! Это так ясно! Меня с возможностью зимовать в Клюквенке
мирит лишь возможность заняться твоим развитием. А спиться я тебе не дам. – Сергей Петрович! Я для того чтобы
человека, как вы, отродясь не видывал! И во сне не мерещилось, что бывают такие. Не понимаете вы, что они для меня
означают, Нина Александровна! – Не скажи «они». Именуй отчество и имя, – прикрикнул Сергей Петрович. Но юноше
хотелось выговорить собственную идея, и он пропустил мимо ушей поправку. – Мне бы должно благословить ссылку за
встречу с вами, да я бы, может, и благословил, лишь вот мать у меня на старости лет одна по чужим избам,
бедная, шатается. Ну, и заропщешь второй раз. Сергей Петрович пожал ему руку. – Что сообщили тебе об отце? –
Сообщили: заточен без права переписки; коли умрёт – известим. А обвинен, дескать, и ты, и тятька твой верно:
кулаки вы, и поблажки вам никакой не будет. А какие конкретно же мы кулаки, в то время, когда к наемной помощи в жисть не
прибегали? Ну, да я не унываю, Сергей Петрович: везде имеется хорошие люди. Удалось вам записаться с Ниной
Александровной? – и открытое лицо просияло ухмылкой. Ночевали третий раз под открытым небом, на пристани по
ту сторону Оби. С реки дул очень холодной ветер; среди ночи Нина, дрожа от холода, постучалась в хижину паромщика,
умоляя разрешить войти ее отогреться. И пара часов совершила на печке в обществе телёнка и детей, что, не тратя
бесплатно времени, пережевывал в темноте уроненную ею косыночку; нашлись одни объедки, в то время, когда Нина, уходя на
пристань, хватилась косынки. На заре построились для перехода. Сутки выдался ясный, солнечный; туман