запутанные фразы; так, в один раз госпожа сообщила: Возмутительно, что собака не выпила молока – сейчас оно
скиснет. Лада взглянуть на госпожа продолжительным пытливым взором, встала и, подойдя к собственной мисочке, вылакала
молоко. В случае, если вечером Ася сказала: Забери меня на следующий день с собой на лыжах, Олег, Лада садилась утром около
Асиных лыж, и ее не было возможности вынудить отойти. В семье кроме того вошло в обычай прибегать к французскому в тех
случаях, в то время, когда нежелательно было тревожить собаку. Один раз в жизни Лада попалась на воровстве; она съела
восемь котлет, покинутых в тарелке на столе. Операция была совершена мастерски: собака влезла на стул и
стёрла с лица земли содержимое тарелки, не переместив ее с места. Госпожа, подойдя к столу, с удивлением наблюдала на
опустевшую тарелку, в этот самый момент глаза ее встретились с глазами Лады – собака сама выдала себя: охваченная, разумеется,
угрызениями совести, она ринулась к ногам госпожа и, забрав в зубы подол ее платья, сидя на хвосте, засеменила
передними лапами, что у нее в любой момент являлось выражением извинения. Никто не ударил Ладу, однако она
сумела сделать соответствующие выводы: больше она не воровала, хоть бы мясо лежало под самым ее носом. Совершенно верно
так же просила прощения она, в случае, если ее щенята, расползаясь по помещениям, устраивали лужи на паркете – не меньше
важное нарушение собачьей морали! Лада осознавала человеческие слезы: когда она видела Асю либо Лелю
плачущими, она ставила лапы им на колени и тянулась мордой к людской лицу. Сейчас в судьбу
Лады вошло довольно много тревог: люди, окружающие ее хозяйку, стали исчезать друг за другом; семья таяла… Это было
не легко, но пока Ася оставалась с ней, собака не теряла присутствия духа; она лишь еще настойчивей ходила по
пятам за Асей и все с большей тревогой проводила часы ожидания. На вокзале, при посадке на поезд, Лада в тот же миг
предугадала, что ее смогут не пропустить; она сжалась в комочек, прижала уши и крадучись в одну 60 секунд проскочила
под лавку; она не подавала ни одного показателя судьбы, и все-таки ее нашли и сейчас гонят эти люди с
неотёсанными голосами; они достали ее за ошейник из-под лавки, выкинули ее из теплушки на рельсы и бросили ей
вслед камнем. Ее хозяйка в отчаянии хватает их за руки и плачет – нет ничего, что оказывает помощь! Поезд уже пыхтит, на данный момент он
тронется, а ужасные люди не пускают ее подойти к вагону и угрожают палкой. Хозяйка стоит сейчас на краю
теплушки, держась руками за раздвинутые двери, и полными слез глазами наблюдает на нее… Взоры собаки и
человека видятся, и точное познание делает слова ненужными!… Не вини меня, что я тебя бросаю!
Мне запрещают – ты видишь сама! Я все так же тебя обожаю и жалею; я знаю – ты без меня пропадешь, моя бедная,
дорогая, хорошая! Больше мы с тобой не увидимся! Я твоя верная Лада! Благодарю тебя за твою великую
людскую любовь. Благодарю за моих непородистых щенят, которых ты пожалела и выкормила. Без тебя для меня
нет жизни. Прощай. Да будешь ты сохранена! Поезд двинулся. Асю пробовали урезонивать: – Ну, что вы! Что вы! Как
возможно так расстраиваться из-за собаки! Вы уже утратили родителей и мужа и имеете возможность так плакать о животном! –
Эта собака обожает меня, как человек. Она разлуку не перенесет. Добывать себе еду она не может! – в отчаянии
повторяла Ася. Поезд прибавил ходу. Маленькая собака и станция на безлюдном перроне остались в прошлом… Данный лагерь
играл роль распределительного пересыльного пункта. По окончании высадки на маленькой глухой станции в том направлении погнали
лавиной целый этап, включая и тех, кто следовал на поселение, а не на лагерные работы. Постройки были все
древесные – и долгие казармы, и настилы вместо почвы, и высокие заборы с башнями по углам, и дощатые
уборные… ни одного деревца либо кустика; кроме бараков и некрасиво торчащих уборных – кухня и амбулатория; и
никаких вторых строений. Выдавали хлеб и суп, за которыми любой сам должен был являться со своей миской; на
мелких кирпичных печурках, выстроенных на воздухе, разрешалось кипятить воду, печь картошку и варить
кашу тем, кто имел некий запас провизии. Везде царила грязь; сыпали вонючий дуст, и однако чёрные
казармы кишели вшами. Ася целыми днями без движений сидела в отведенном ей уголке на нарах, закутавшись в
плед и ватник, с поджатыми ногами, и качала Сонечку. Всегда, в то время, когда нужно было подняться и куда-либо идти, ей
приходилось делать над собой большое упрочнение; пересечь барак и дойти по древесному настилу до
ближайшей печурки представлялось ей огромной трудностью, требующей затраты энергии, которой у нее не было.
Притом она уверила себя, что лишь до тех пор пока она баюкает и обнимает ребенка, смерть не властна подойти к нему, и
это суеверное, насильно навязывающееся чувство ее преследовало. Ей было страшно выпустить из рук Сонечку,
страшно кроме того молиться за нее – как бы не вышло напротив! Время от времени со дна ее души вырастал, как вздох,
молитвенный призыв: Пожалей! Спаси! – поднимался и угасал. Состояние скованной неподвижности в углу на
нарах с прижатым к груди ребенком было на данный момент наименее мучительно, и она при первой возможности погружалась
в эту скованность. Славчик, наоборот, все время находился в движении и крутился, как волчок, заглядывая во все
закоулки барака; появление его везде встречало самое нежное приветствие. – Славочка, поди ко мне, дорогой!
Взгляни, что у меня имеется, – подзывала ребенка худенькая дама в пенсне – научная работница, притянутая к
делу киевских академиков – А, вчерашний кроха! Ну, садись, садись, потолкуем, – приветствовал мальчика около
печурки семидесятилетний улан Ее Величества – экс-красавец, военной осанкой пара напоминавший Олега.
Асе всегда случалось задавать вопросы у соседей: – Вы не понимаете, куда снова убежал мой кроха! – Думается, старик-
волжанин его забрал, – отвечали ей – Нет, нет, он у меня – пряничек ест, – откликалась из собственного угла бывшая
генеральша Панова. Молоко либо кисель для Сонечки занимали умы всех дам барака. Все банки со сгущенным
либо сухим молоком были предоставлены в распоряжение Аси; неизменно кто-то из дам совал деньги дежурному
стрелку (как именовали в лагере конвойных) прося раздобыть молока для ребенка. Не имея весов, тяжело было
сообщить, достаточно ли прибавляет в весе мелкое существо, но маленькое личико белело и округлялось. Ася
была немногословна. Не обращая внимания на заботу, окружавшую ее со всех сторон, говорить с людьми и тем более
говорить о собственной судьбе казалось мукой. Почему-то довольно часто вспоминалось детство, а жизнь с Олегом отошла
куда-то в прошлое… Яркая солнечная детская белая кроватка, игрушки, заботливые лица, колыбельные песни,
плюшевый мишка… Ей вспоминались утра в детской; просыпаясь рано и открывая глаза, она довольно часто испытывала
чувство светлой лёгкости и блаженной; тогда, в утренней тишине помещения, ощущалась особая прозрачность, на
каждой вещи как словно бы лежал яркий покров, что в такие 60 секунд был дешёв ее восприятию – совершенно верно внезапно
раскрывалось зрение на невидимое! Возможно, эта святость шла от белых гиацинтов, каковые в любой момент в те годы
находились на окнах детской. Как она обожала это состояние – лежит, бывало, и опасается двинуться, дабы не спугнуть его,
и хочется, дабы продолжительнее не приходили будить. Сейчас это окончательно ушло. В последний раз громадную
восторженную эйфорию она почувствовала по окончании рождения Славчика. Она слышала раз, как улан в беседе с Пановой
назвал ее сломанным цветком. Лагерь целый древесный. – Вовсе землицы нет. Грачику и тому прогуляться негде будет
– червячка клюнуть, – говаривал дядя Ваня – ветхий волжанин, что сидел за то, что назвал колхозный строй
пагубным. Лагерь целый древесный… тоска! в один раз Асе пришли на память крики одной из жен в сказке о Синей
Бороде: Погляди с высокой башни – не крутится ли пыль в поле, не скачут ли мои братцы мне на помощь! – Нет,
никого нет в поле! Лишь стадо баранов идет… Так и им – нет спасения, нет помощи! В груди – как будто бы стержень
из застывших слез… Если бы мама либо госпожа имели возможность себе вообразить, что их ее детей и Асю будут заедать вши и
она будет чесать себе пояснице о нечистые стенки тюремного барака!… Говорят, детство вспоминает тот, кто погибнет
не так долго осталось ждать! Около печурок всегда толклись люди, и в том месте появлялись слухи, достоверность которых никто не имел возможности
поверить. Так, не так долго осталось ждать пронесся слух, что в лагере взяты требования с ближайших строек: отправить на работу
осуждённых, имеющих те либо иные полезные профессии, и особенно довольно много словно бы бы требовалось инженеров,
врачей и слесарей. Не так долго осталось ждать затем заключенных задавали вопросы, по какой профессии может трудиться любой и
каков его образовательный ценз. Ася слышала, как кое-какие говорили, что высылка время от времени хуже лагеря, что
все-таки гарантирует похлебку, кусок хлеба, крышу над головой и товарищей, тогда как в ссылке человека
за борт в самых негативных условиях. Лично она была другого мнения: в грядущей
ссылке теплилась надежда попасть в деревню, поближе к лесу, и тогда у детей будет воздух и молоко, а около –
зеленое царство; самая ожесточённая потребность казалась ей лучше лагерных бараков и труда под понуканье конвойных; их
шаги, голоса и фигуры внушали ей кошмар. Через пара дней многочисленная партия арестантов – в большинстве случаев
мужчин – была послана из лагеря на грузовиках; на следующий сутки еще одна уведена пешим строем. Говорили,
что двигаются в направлении ЖД станции. Остались самые никчемные, как шутя выражалась
генеральша Панова, – не имеющие никаких полезных профессий. Через сутки либо два утром раздался
клич: – Планируй на отправку, складывай вещи, не канителься! В опустевших бараках зашевелились полубольные
шаркающие старая женщина, забранные за происхождение либо чиновных мужей и переговаривавшиеся между собой на
безукоризненном французском языке. – Спешите, бабки, спешите! Лагерь делается на данный момент на дезинфекцию!
Спешите, белые подстилки! – скалил зубы юный конвойный, проходя между нар. – Упаковала, что
ли, собственных сосунков, красотка? Молока снова? Да я бы, может, и принес, но уж весьма ты несговорчива – занятого
человека весь час у ворот напрасно торчать вынудила. Поклонись сейчас Федьке – он подобрей меня. Ася с пылающими
щеками без звучно пеленала Сонечку. – Не нервничайте, деточка! Чего и ожидать от для того чтобы хама. Лучше не отвечайте
вовсе, – шепнула Панова, натягивая рейтузы на Славчика. – Доедем и без молока – везут неподалеку. Игнатий
Николаевич сам слышал, как водитель сказал, что запасного бензина ему не потребуется. Высадили часа через два в
маленьком городе. В то время, когда партия стояла около грузовиков на дворе перед долгим строением местного гепеу, один
из глав, с нашивками, в папахе, вышел из строения на крыльцо и провозгласил: – Ага! Соэ! какое количество тут этих
соэ? Произвели поименную перекличку, сдали и приняли под расписку, – и грузовик с несколькими гепеушниками
на нем запыхтел и повернул обратно. – Товарищ глава, разрешите задать вам один вопрос,- обратился тогда к
человеку в папахе ветхий улан. – Что такое соэ? Ответ был весьма серьёзен и вразумителен: – Социально
страшный элемент. Как же вы, гражданин, не понимаете, что собой воображаете? – Никто не оповестил меня о
перемене моего звания: в Соловках меня относили к роэ, и это означало: рота отрицательного элемента, –
ответил улан. – Молчать! – крикнул человек в папахе, уловив насмешку в звуке этого спокойного голоса. Мужчин
отделили и увели в строение, а дам по окончании повторной переклички заявили свободными – с обязательством
являться на перерегистрацию раз в пятнадцать дней. Ворота открылись, и женская часть соэ была посередине
улицы под медлительно падающими со свинцового неба снежинками. Вещи великодушно разрешили оставить на несколько
дней в гепеу. Предполагалось, что за эти дни ссыльные подыщут себе помещение. – Vais que donc faire? Oh, mon
Dieu! [127] – пролепетала бывшая смолянка, уже седая, прозванная между ссыльными Государыней за то, что она
каждые пять мин. углублялась в воспоминания, неизменно начинавшиеся словами: В то время, когда покойная Государыня
Императрица приезжала к нам в университет… Обращение собственную Государыня всегда пересыпала французскими фразами,
и это, в соединении с деревенским платком и валенками, создавало очень необычное чувство. – Ничего,
ничего! Ни при каких обстоятельствах не нужно отчаиваться! Хуже, чем было, не будет, – бормотала в ответ оптимистка Панова, вычислявшая
собственной обязанностью поддерживать бодрость в мелком отряде, как это делал когда-то ее супруг в собственном. –
Гражданочка, а гражданочка! – закудахтала в эту 60 секунд маленькая старуха из местных жительниц, которая
остановилась с двумя ведрами на коромысле против ворот гепеу, созерцая праздничный выход соэ. – Ты, что ли,
гражданочка, крестьян мутишь? Видно, из господ, а мне сын-партиец сказывал, что бывшие господа на саботаж,
дескать, сейчас подбивают и отравляют отечественные колодцы… – Я, я, как же! Во всех бедствиях виновата я, – ответила
Панова, с большим трудом волоча больные распухшие ноги. – Софья Олеговна, агу! Самое ужасное уже сзади, – и,
подхватив под пузо дистрофичную, как скелет, кошку, перебежавшую ей дорогу, срочно присоединила ее к соэ. Все
пространство около наполнилось медлительно падающим снежным пухом.
Глава восемнадцатая
Надежда Спиридоновна наконец устроилась более либо менее сносно: на деньги, высланные Микой за продажу
картин, она поставила в собственной горнице печурку, а на те, что взяла за продажу каракулевого сака, засунула
вторые рамы и запаслась дровами. Приятным сюрпризом было, что Мика был таким щепетильным в финансовых
делах – он отправил ей правильный отчет, подкрепленный квитанциями, чего ни при каких обстоятельствах не делала Нина, имевшая
свойство постоянно терять деловые бумаги. Тимочка был здоров и также весьма доволен печкой; клопов и тараканов в
данной избе не было (в противоположность прошлой, из которой они бежали), мужчин также, к счастью, не было!
Хозяйка попалась дама негромкая, честная и аккуратная; она мыла Надежде Спиридоновне пол по субботам и
безотказно подавала ей утреннее молоко. керосин и Картошка у Надежды Спиридоновны были заготовлены на всю
зиму; долгие нити хорошеньких боровичков, собственноручно собранных в ближайшем лесу, висели около печки
рядом с этими же нитями луковиц; порядочная сумма денег осталась еще нетронутой. Так,
грядущая зима Надежду Спиридоновну не через чур стращала, и она уже начала сохранять надежду, что мытарства ее
кончились… И внезапно – неожиданное осложнение!… В данный злополучный сутки она вышла перекупить себе около
булочной хлеба не раньше не позднее, как за час до собственного обеда; в Заречной слободе на перекрестке – в том месте, где был
сложен тес, – сидели на досках пара дам с котомками; одна из них, совсем еще юная, подняла в эту
60 секунд голову… «Какое одухотворенное лицо у данной девушки!… Кого она мне напоминает? – поразмыслила Надежда
Спиридоновна, оборачиваясь, дабы посмотреть еще раз на данный прозрачный лоб, долгие чёрные ресницы и иссиня-
серые глаза, каковые как словно бы бросали тени на ласковые веки. – Ах, Боже мой! Да так как это юная супруга Олега
Дашкова – поручика Его Величества лейб-гвардии кавалергардского полка! Как она изменилась!…» Это лицо
Надежда Спиридоновна постоянно видела светящимся оживлением и радостью; изяществом линий головка Аси
напоминала ей миниатюры эры ампир; сейчас исхудалая и печальная, со строгим складом губ, в платочке,
повязанном по-деревенски, она просилась скорее на картины Нестерова, а синеватый снег около и бродившие у ее
ног гуси составляли самое стилизованное окружение. В первую 60 секунд Надежда Спиридоновна была рада
встрече; ей представилось, что Ася приехала по поручению Нины передать ей еще денег, масла и сахару; исходя из этого,
в то время, когда Ася ринулась к ней, она практически ласково обняла ее и поцеловала; в тот же миг, но, стало известно, что обстановка другая
в корне: помощи ожидают от нее, от Надежды Спиридоновны, и отказать немыслимо – все эти дамы в самом
безнадёжном положении, и все ее круга: фамилии, упоминания и французские фразы о Государыне Императрице не
оставляли сомнений! Если бы ее окружили деревенские дамы, она, не церемонясь, разогнала бы их, но
светский такт несчастной генеральши, эти деликатнейшие извинения и уверения, эти «Entre nous soit dit» и «Vous
avez raison, chere amie» [128] обезоружили ветхую деву. Она повела к себе завшивленных и голодных дам. Ни при каких обстоятельствах
еще в жизни человеколюбие Надежды Спиридоновны не поднималось до для того чтобы пика! Но хватило этого
человеколюбия лишь на одни дни. Уже на следующее утро, воспользовавшись минутой, в то время, когда Надежда
Спиридоновна вышла в погреб с крынкой сметаны, ветхая генеральша подошла к Асе и, целуя ее в лоб, сообщила: –
Нам придется сейчас же удалиться из дома вашей родственницы: мы, очевидно, ей в тягость. Вы сами превосходно видите,
что она кроме того не пробует это скрывать. Не вздумайте, прошу вас, уходить с нами из каких-либо товарищеских
эмоций: ваше положение совсем второе. В эту 60 секунд вошла Надежда Спиридоновна. – Chere amie [129], –
обратилась к ней с ухмылкой Панова, – мы вам очень признательны за ваше гостеприимство, но пора так как и
честь знать! Вашу милую Асю мы, очевидно, вам оставляем, а сами попытаемся подыскать себе постоянное
жилье. Надежда Спиридоновна пробормотала из вежливости две-три фразы и поспешила проститься. «По какой причине
конкретно Надежда Спиридоновна!» – с тоской поразмыслила Ася. В действительности, в случае, если была показана божественная
милость, сказавшаяся в том, что, скитаясь без приюта в таком отдаленном и глухом углу, как данный никому
малоизвестный Галич, Ася нежданно натолкнулась на родственницу, то в фаворе данной все-таки было что-то
неполноценное, пара неудавшееся, однобокое – какая-то мина! Как было бы Асе легче, если бы на
месте Надежды Спиридоновны была каждая вторая из привычных ей дам либо хотя бы несложная полуграмотная
Аннушка. Утро. – Что это ваша Сонечка так не хорошо спит? Ни при каких обстоятельствах, в действительности, спокойствия нет вследствие этого ребенка! –
Простите, прошу вас, Надежда Спиридоновна. Она лишь раз пискнула: она мокренькая была! Я ее на руках
закачала, только бы она скорей умолкла. Надежда Спиридоновна спускает ноги с кровати, Ася кидается к ней. – Ни к
чему! Я превосходно сама могу дотянуться мои ботинки: я ставлю их в любой момент на одно да и то же место и нахожу ногами
точно. Ася отскакивает от нее к Славчику. – Осмотрите повнимательней белье ребенка: правильно ли не осталось
вшей? За воротником поищите. Так как это самое громадное бедствие, какое лишь возможно вообразить. – Нет, нет,
Надежда Спиридоновна, ничего не осталось. Так как я все белье смочила сперва в керосине, позже перестирала и
каждую складку прогладила горячим утюгом. Ничего не осталось. – К чему вы так кутаете ребенка? Что это за
фуфайки? Мальчишку закалять направляться. Как превосходно закаляли нас в Смольном: каждое утро до пояса
обливали холодной водой. Совершенно верно так же и мальчиков в пажеском. – Я вовсе не кутаю: супруг запрещал мне это с
первого же дня. Но Славчик все время выскакивает в сени, он с насморком, а в сенях ниже нуля – в том месте вода
мёрзнет. – Кстати, в сенях у вас сложена гора мокрых пеленок; не так долго осталось ждать от детских пеленок деваться будет некуда.
– Я сейчас все выстираю. Я день назад опоздала! – В любой момент одно да и то же! Отчего я все успеваю? Ася молчит. –
Накрывайте стол, а я отправлюсь в сени мыться; мне семьдесят два, но я моюсь в любой момент ледяной водой и никаких простуд
не опасаюсь. Через десять мин., совершив собственный смелое омовение, Надежда Спиридоновна возвращается в
помещение. – Так и имеется! Стол, само собой разумеется, не накрыт! А вы так как уже понимаете, что я имею обыкновение садиться ровно в
восемь. Я собственных привычек поменять не собирается. – Простите, Сонечка снова запищала. на данный момент все готовься ! Ася
кидается к деревенскому погребу с посудой. – Для чего вы данный хлеб на стол кладете? Запрячьте обратно – имеется
краюшка почерствее: подавать нужно в порядке очереди. А кофе я заварю сама: вы не понимаете, сколько ложек нужно
засыпать, дабы хватало прочно. Смотрите, ваш Славчик схватил мой флакон. Ребенок обязан знать, что
чужие вещи он трогать не смеет, и воспитывать ребенка нужно сначала. Запомните! Дощатый кривой стол
наконец накрыт заштопанной, но красивой затканной скатертью «из прошлых»; около места Надежды
Спиридоновны ее любимая серебряный кофейник и севрская чашка, а на нем «матрена», разодетая и вышитая ее
собственными руками. Оттенок благодушия разливается по лицу Надежды Спиридоновны, в то время, когда она усаживается
на собственный хозяйское место, обозревая стол. Эта молоденькая Дашкова хоть и невыносима собственной бестолковостью и
всегда пищащими младенцами, но в отсутствии субординации ее никак нельзя упрекнуть: она пододвинула ей под
ноги скамеечку, а за столом сидит выпрямившись, прижав локти и опустив глаза, как только что выпущенная
институтка: видно по всему, что она прошла строгую школу воспитания и с детства приучена уважать старших. –
Налить вам кофею, Ася? – Прошу вас, Надежда Спиридоновна, – и Ася берется за сахарные щипчики. – Вы сахар
кладете в кофе? Какой кошмар! Натуральный кофе – добропорядочный напиток, но он должен быть крепкий и неприятный;
вся его прелесть именно в добропорядочной печали. Заберите сейчас ложку меда – это деревенский, настоящий; я
ходила за десять километров в Цицевино. А масло закройте колпачком – пускай останется нам на завтра. Тут
масла дотянуться запрещено – я сама сбиваю его из сметаны и подбавляю морковного сока. Человек обязан все мочь
делать. Подлинное величие духа в том и состоит, дабы ни при каких обстоятельствах не опускаться и не изменять своим правилам.
Бабушка ваша, думается, отличается твердостью духа и, очевидно, благородством манер – вот берите пример с
нее, в противном случае сейчас молодежь кроме того в лучших семьях разучилась себя держать. Нина и та сейчас стала
через чур непринужденна: при каждом готова на хохот и на слезы, юбка маленькая и в любой момент бегом, как девчонка. А
так как отечественный род весьма старый. Ася молчит. – Весьма старый, а со стороны матери еще старое: генеалогическое
древо отечественное корнями уходит в Рим – мы так как от Сципионов. Ася с робким удивлением поднимает на Надежду
Спиридоновну глаза. – А ваш род? – Дашковы, думается, от Рюрика, а Бологовские… не знаю, не помню… Знаю, что
герб башня – и наш олень – вышит бисером у бабушки на подушке. – Рюрик… Что такое Рюрик по сравнению со
Сципионом!… – задумчиво отзывается Надежда Спиридоновна, подымая глаза к потолку. По окончании второй чашки кофе
Надежда Спиридоновна обожала что-нибудь отыскать в памяти и поведать… – Первый раз за границу я ездила еще
юный девушкой, с братом и отцом. Мы совершили месяц в Ницце – очаровательный город! В то лето в том месте было довольно много
русских. Один гвардейский офицер сделал мне тогда предложение, но мой папа отказал ему в моей руке, потому, что
офицер данный был игрок и уже спустил в Монако собственную подмосковную. Позднее я ездила в Лозанну с братом и
маленькой Ниночкой, а в Германии я была несчетное число раз в сопровождении одной лишь Нюши. Тогда это
было весьма : дворнику пять рублей, и он на другой же сутки принесет себе заграничный паспорт.
Видели вы Сикстинскую мадонну? Я, бывало, садилась на кресло наоборот картины и подолгу не спускала глаз.
Рафаэль гениально запечатлел на полотне младенческое очарование и узкую красоту материнства. – Но тут и Ася
посматривала на Надежду Спиридоновну с выражением обиженного ребенка, которое бывало ей характерно. «Не
обожает она детей вовсе! Разве мой Славчик не очарователен? В то время, когда спит, он именно напоминает младенчика Иисуса
у итальянских живописцев, а Надежда Спиридоновна ни при каких обстоятельствах его не приголубит!» – думалось ей. Она подымается:
– Мерси, Надежда Спиридоновна. Разрешите мне встать: время кормить Сонечку. – Суета в любой момент с вами какая-то: не
поболтаешь, не посидишь тихо. Для чего вы сливочник данный схватили? – Самую малость молока… девочке… – В этом
сливочнике – утреннее: для меня и для Тимура. Заберите вчерашнее вон из той кастрюли, оно еще в полной мере свежее.
Нужно вам сейчас же поискать помещение. Я уже с семь дней твержу одно да и то же. – Я и сама весьма желаю переехать. Я
так как осознаю, что вам неспокойно с моими детьми. Отделите меня, прошу вас, хоть в хозяйстве. У меня нет
запасов провизии и лишних денег. Мне было бы эргономичнее самой брать и стряпать… в противном случае я… мы все за ваш счет… –
Глупости: ни в каком случае я не желаю, дабы моя помещение была похожим коммунальную кухню. До тех пор пока вы не выехали,
вы – моя гостья. Лишь я вас прошу повнимательнее относиться к моим требованиям: вы вот брали совок мусор
подобрать, а назад не поставили… Кроме того ночью не было покою: – Снова сморкаетесь? Что это вы за привычку забрали
плакать по ночам? Думаете, я не слышу? Лишь задремлешь – и обязательно помешаете либо вы, либо ваша Соня.
Жизнь сделалась понемногу невыносимой для Аси. Вид данной аккуратной помещения в гвоздиках по стенкам опостылел
ей больше лагеря: в том месте, на обнажённых досках с вшами, она видела великодушия и примеры мужества; чужие люди
отдавали Славчику последние куски сухари и сахару; целый барак затихал, в то время, когда ее жалобный голосок затягивал
колыбельную; тут – сухая враждебность и ни капли нежности; а любовь и нежность нужны, как пища для ее
души, без них она сжимается в комочек, не напрасно именовал ее мимозой Олег, что в любой момент все видел и осознавал.
Тут любой разговор преобразовывается в труху, а ветхие домишки и серые древесные заборы за окном такие же
неинтересные, как придирки и голос Надежды Спиридоновны. Тимур и тот казался ужасен Асе: было что-то
через чур самоуверенное в той важности, с которой он укладывался на собственный любимое место на лежанке либо
брезгливо лакал собственный утреннее молоко; фыркая на Славчика, он, казалось, сознавал превосходство собственного
положения; казалось, он наушничает на нее хозяйке и ведет скрытую игру, дабы выгнать на улицу ее и детей.
в один раз, оставшись с ним наедине и встретившись с его желтыми круглыми глазами, Ася не выдержала и сообщила:
– Подлиза, интриган, любимчик! Ни при каких обстоятельствах еще не встречала таких злых, сухих и мелочных, как ты и твоя хозяйка!
Кот наблюдал на нее не мигая и как словно бы сказал: «А я передам кому направляться!» Раза два Асе удалось вырваться из
дома и обегать соседние дворы в отыскивании комнатушки, но тщетно! В одном доме помещение подвернулась было, но
когда хозяева выяснили, что у нее два младенца, в тот же миг отказали. Времени на более обстоятельные поиски не
хватало. Еще сравнительно не так давно ей казалось, что вещи не имеют громадной цены и терять страшно лишь людей… Сейчас она
начала думать в противном случае: как легче было бы ей в собственной комнате, в том месте, у себя, где ласка исходила от
каждого предмета! Она имела возможность бы вольно поплакать, спрятавшись в бабушкино кресло со известной подушкой;
помолиться все за тем же шкафом; утром забрать детей к себе на две составленные рядом кровати и покувыркаться с
ними; никто не посмел бы ее одернуть, сколько бы Сонечка ни плакала, а согревая молоко, она имела возможность схватить
любую кастрюльку! В том месте, в ее спальне, в кресле-качалке, остался сидеть, растопырив лапки и вытаращив глаза-
пуговки, ее ветхий любимый ею, плюшевый мишка с оторванным ухом – тот самый, которого она тащила когда-то,
следуя за отрядом арестованных. Госпожа, владевшая громадной фантазией, уверила ее когда-то, что игрушки время от времени
оживают, согреваемые духом человека, – они становятся «полуживыми»; идея эта, кинутая в сознание девочки
(разумеется, с целью продолжить интерес к игрушкам), сделала то, что Ася в продолжение еще многих лет вычисляла
одушевленным собственного мишку и до последнего времени не имела возможности в полной мере разделаться с данной уверенностью… Она во
что бы то ни стало желала забрать медведя с собой, уже мня его на ручках Сонечки; но в 60 секунд отъезда, в
слезах выходя из квартиры, забыла – он так и остался, бедный, в качалке, а новые жители, возможно,
выкинули его на помойку. Хоть бы мелкий Павлик забрал его себе. Как-то сейчас Павлик? Он начал ходить в
школу – обучается, возможно, не хорошо и приобретает оплеухи… Без нее никто его не пожалеет… Спустя дней десять по окончании
водворения у Надежды Спиридоновны Ася взяла финансовый перевод от Елочки, которой сказала собственный
временный адрес. С деньгами в руках она неуверено приблизилась к Надежде Спиридоновне. – Я вам обязана… Мы все
время питались за ваш счет… Сейчас я взяла деньги и могу с признательностью… старая женщина выпрямилась. – Денег