неизменным еще со времени ее жизни с мужем. Сейчас все это она отдает внучке, впредь до прелестного
туалетного прибора гараховского стекла с вазочками и пудреницей, а сама переходит в библиотеку, где
помещалась француженка, а та, со своей стороны, переселяется в проходную, думается, в бывшую диванную, где до
сих пор дремала Ася. Я отыскала всех взволнованными этим переселением. Ася кроме того плакала, повторяя, что ни за что не
желает лишать бабушку ее привычек и удобств. Она с очаровательным видом уверяла, что превосходно устроится с
мужем в проходной, где ему возможно раздвигать на ночь дедушкину походную кровать. Француженка в азарте
кричала, что слышать этого не имеет возможности; Наталья Павловна убеждала весьма мягко: «Это мой свадебный презент вам
обоим, я желаю, дабы тебе было уютно и тихо и дабы у тебя все было, как должно быть у юный женщины! А я
превосходно устроюсь в библиотеке». Олег Андреевич, думается, еще не посвящен во все эти подробности, дабы оказать помощь
в перестановке был вытребован ветхий лакей – весьма благообразный тип прошлого слуги, Наталью Павловну
величает «ее превосходительство» и брякнул это в кухне при соседях к кошмару госпожа, которая при всех подскочила
к нему, махая руками. В общем, у них было весьма оживленно, но как-то неспокойно: все были через чур взвинченные,
я не так долго осталось ждать ушла, ощущая себя лишней. Леля также была в том месте и занималась перевешиванием бесчисленных фотографий
и миниатюр, каковые помещались над рабочим столом Н.П. Столик данный, втиснутый в спальню по окончании утраты
будуара, переезжает с Натальей Павловной в библиотеку. Леля в этом доме совсем собственная, и это вызывает во мне
время от времени досаду, не осознаю по какой причине. 5 сентября. Сейчас у нас поликлинике была операция для того чтобы типа, какую делали
когда-то ему, вспоминались с мучительной ясностью 60 секунд в военного госпиталь; я заново волновалась все и к себе пришла
совсем разбитая. 7 сентября. на следующий день моя Голгофа! Я верю, что ничем себя не выдам; знаю, что у меня хватит сил, я
уже себя знаю. 8 сентября. Совершилось; данный сутки кончился, они вдвоем на данный момент, а я… вот, сижу за ежедневником…
Поведаю все без исключение. Я отправилась к ним пораньше, дабы оказать помощь в хлопотах и, по просьбе Натальи Павловны,
находиться в качестве подружки при одевании Аси. Наталья Павловна реализовала для данной свадьбы
бриллиантовую брошку и, по-видимому, желает, дабы все было как возможно лучше и был соблюден целый ритуал. В то время, когда
я пришла, стол был уже раздвинут, к нему приставлен ломберный и самоварный, и все это закрыто
огромной древней белой скатертью. Около стола хлопотала француженка с незнакомой мне женщиной, которая хоть
и была в штопанном платье, но смотрелась только distinguee [68], это выяснилось мать Лели – Нелидова.
Меня встретили известием, что Ася, не обращая внимания на запрещение отлучаться из дому, куда-то незаметно убежала,
пользуясь суматохой. Нужно заявить, что от Аси очень мало толку при неспециализированных хлопотах: она все делает весьма с радостью,
но вместе с тем очень легко отвлекается и расшаливается, а деловитости не вносит ни во что. Я стала
помогать перетирать хрусталь и расставлять бокалы. Прибежала Леля с корзиной рюмок и серебра, за которыми
Наталья Павловна отправляла ее к своим приятелям Фроловским, поскольку бокалы и десертное серебро частично были
уже давно распроданы, и сейчас их не хватало; стол накрывали на 25 персон – в прошлое время накрывали бы,
возможно, на сто! Ветхий слуга явился во фраке и белых перчатках, приглашенный прислуживать за столом; я сходу
поразмыслила, что он будет самый нарядный из всех мужчин, поскольку ни у кого из лицеистов фраков и этих пажей
сейчас, само собой разумеется, нет. Все время раздавались звонки – это доставляли корзины из цветочных магазинов; от Нины
Александровны принес прекрасную корзину ее брат – славный мальчик лет 14 с живыми умными глазами; он
застенчиво помялся на пороге и практически в тот же миг убежал, сколько ни уговаривала его Наталья Павловна. Я наблюдала на
карточки, прикрепленные к корзинам, все узнаваемые русские фамилии; меня поразила лишь одна: «жены
Рабинович». Кто бы могли быть эти иудеи? Корзина одна из самых шикарных, я поставила ее Асе на туалет, их
помещение – сад! Госпожа Нелидова приказала дочери разбросать на кроватях нарезанные левкои. Леля убежала в
спальню, но через 60 секунд возвратилась, показывая медведя с оторванным ухом, которого отыскала под подушкой на
новом ложе Аси. Женщины дружно засмеялись. Именно в эту 60 секунд прибежала Ася: в ветхой бабушкиной тальме и
легком чёрном шарфе, она как-то неуверенно остановилась посередине помещения. В тот же миг приступили к ней с
вопросами: «Как смела она уйти, да к тому же еще с мокрыми по окончании ванны волосами?» – Я лишь на минутку… Я к
образу старца Серафима… мне… стало страшно! – пролепетала она. – Хороша отечественная невеста! С медведем собралась
дремать, как маленькая девочка! Перед мужем не стыдно будет? – сообщила Асе Нелидова. Ася внезапно сделалась
розовая-розовая… Мне стало ее весьма жаль, я бы, думается, сгорела от смущения на ее месте! Не знаю, смогла ли бы
я перенести свадьбу: все время находиться у всех на виду, к тому же при таковой своеобразной настроенности
окружающих… Я бы, предположительно, погибла со стыда при первом самом отдаленном намеке либо интересном взоре.
За этим Леля и я стали одевать Асю (женщины, как надеется по обычаю). Свадебное платье, перешитое из
парижского кружевного платья Натальи Павловны, сделанное в талию со шлейфом, с закрытым воротом; в этом
платье и в фате с флер д’оранжем, бледная, с опущенными ресницами, она была похожа на лилию и без того
мила, что у меня снова вся душа к ней повернулась! В то время, когда Наталья Павловна стала ее благословлять, она
поднялась на колени и наблюдала снизу вверх взором испуганной овечки. Нелидова и француженка кроме того
прослезились. Одна из них отозвалась шепотом: «Elle a peur… Oh, la petit bijou!» [69] Леля была также весьма
хорошенькая и нарядная. Ей поручалось в качестве шаферицы забрать в церкви букет из рук невесты. Букет данный был
целый из белых роз; его привез по обычаю шафер жениха, Фроловский. Появление его было весьма эффектно: он
вырос на пороге гостиной, где мы находились около Аси, и, щелкнув по-армейскому каблуками, отрапортовал: «Имею
честь доложить вам, что жених в церкви. Прошу принять от него букет!» – это раздалось знаком к началу
церемонии. Ася затрепетала, а я поразмыслила: «От какое количество обедов отказался Олег, дабы приобрести такое количество
роз!» У подъезда ожидали два автомобиля; в один села Наталья Павловна с Асей, шафером и Нелидовой, в второй –
француженка со мной и Лелей. В церкви появление Аси было встречено праздничным пением «Гряди, голубица»,
– и я снова поразмыслила, что в образе невесты имеется что-то милое, в особенности в таковой, как Ася… голубка, которая
на данный момент дастся в когти коршуну! В первоначальный раз за все время я наблюдала на Олега с неприязнью, в первоначальный раз
чувство сострадания в его присутствии было дано не ему! Я думала о нем толь ко как о торжествующем самце и
угадывала в Асе ужас. Все говорили, что это красивая пара, они и в действительности были весьма прекрасны, в то время, когда
находились со свечами и по окончании под руку на амвоне, принимая поздравления. Дома Наталья Павловна и Нелидовы,
выехавшие из церкви на пара мин. раньше вторых, встретили молодых с хлебом и солью, и посыпали их
овсом. Позже начался свадебный ужин. Сейчас мне совсем не было радостно: приехало довольно много гостей, действительно, это
все круг «бывших», державшихся весьма корректно, но я при громадном количестве чужих сжимаюсь, я в достаточной
мере могу себя держать и спокойна за каждое собственный каждый жест и слово, но наличие незнакомых людей само по
себе стоит мне душевных упрочнений и убивает всякую непосредственность; к тому же я все время опасалась, что вот-вот
крикнут «горько» и переживала так, как словно бы целоваться предстояло самой мне. И не обращая внимания на всю
респектабельность все-таки крикнули – не пожалели Асю; зачинщиками, думается, были шафера. Я поймала себя на
том, что совместно со всеми кинула на молодых интересный взор: он легко смутился, но в тот же миг с готовностью
повернулся к ней, она же глаз не подымала! Я увидела помимо этого, что Олег, за исключением первой рюмки
шампанского, ничего не выпивал и при последующих тостах лишь касался губами рюмки. В 12 я была уже дома. Я
знаю, что не засну и не пробую ложиться. Необычно, что сейчас я вся полна не им, а Асей! Либо это чувство девичьей
солидарности? За все время свадебной церемонии я ни разу не почувствовала ни одной капли ревности. Кроме того простого
сострадания к нему во мне не было… но, в то время, когда по окончании венчания пели «многая лета», я поразмыслила: «Он
обречен… не сейчас – на следующий день», – и сердце заныло. И еще была 60 секунд, в то время, когда священник возгласил: «Помяни, Боже,
и воспитавшие их родители», – а ведь из четверых трое расстреляны! По-видимому, все гости это знали, в силу того, что
легкий вздох либо шепот пронесся в ответ по церкви. Я со сжавшимся сердцем посмотрела на них: оба
перекрестились. Но то были два маленьких мгновения, остальные были даны Асе! Вот и по сей день я вспоминаю ее в ту
60 секунд, в то время, когда они находились, прощаясь с гостями: он таким властным перемещением продел ее ручку под собственную, а у нее
был вид жертвы, ресницы опущены и на бледном личике казались совсем тёмными… Нет, я не желаю быть на ее
месте! Лучше, спокойней быть в собственной комнате одной… «Лишь утро любви отлично, хороши лишь первые
встречи!» 9 сентября. Моя свойство вынашивать в себе все впечатления, перемалывая их в воображении,
несносна! Я снова отдаю ей дань. 10 сентября. На меня напала тоска: механически хожу на работу, ни о чем
стараюсь не думать. Отлично, что имеется книга, просматриваю «Во власти прошлого» Кржановской. 11 сентября. Сейчас на
работе Леля сообщила мне, что день назад провожала Олега и Асю: они отправились дней на десять в Новгород взглянуть
старину. Необычное чувство у меня к Леле: я не могу дать себе в нем отчета. Она меня интересует и мне жаль ее, а
вместе с тем меня охватывает в любой момент досада, что она у Бологовских совсем собственная, а я все еще чужая! Я как словно бы
ревную их семью к Леле, а время от времени и Лелю к ним. Ее у них все ласкают, как кровно близкую, про Сергея
Бологовского, которого я и определить опоздала, она говорит так, как словно бы с детства к нему привыкла. Все женщины –
гостьи также знают ее и ласкали, по какому-то предлогу она сказала: «Дед, приезжая из дворца в любой момент
сказал про правителя: он очарователен». Она сообщила эти слова a propos [70], не жонглируя ими, и я желаю лишь
подчернуть, что ее обожают частично за деда и за маму, и она это вычисляет естественным. А я вот какое количество бы не оказывала
одолжений этим людям, все равно стою в стороне, потому лишь, что их предки чужие мне; я сама же ударяюсь о
родословный принцип! Леля к этому кругу в собственности органически, но мне думается вовсе не ценит его. «Похоже»
в Асе меня восхищает, а в Леле задевает лично, а имело возможность бы, казалось, быть именно напротив! Собой Леля также
весьма хороша, кроме того рядом с Асей. Лицо Аси поэтичней: гущина ресниц, белый как снег лоб с голубыми жилками на
висках и долгая шейка придают ей необычное очарование, она напоминает лилию. У Лели глаза карие, каковые
составляют уникальное сочетание с золотистым отливом волос, кожа имеет пара матовый оттенок; шнобель у
нее с горбинкой и узкими подвижными ноздрями, каковые раздуваются как у породистой лошадки; у нее
пара впалая грудь, но это не портит ее фигуры; она также весьма красива и наряжается с громадным вкусом,
не обращая внимания на заплаты и нужду. В случае, если Ася – лилия, то Леля – чайная роза, они обе похожи на редкие цветы и в то время, когда я
вижу, как заботливо защищают и ту, и другую от каждого неотёсанного либо загрязненного прикосновения – у меня
появляется в один момент восхищения и чувство зависти, и неослабевающего интереса к обеим; но обожаю, несмотря
на все, я больше Асю, которая значительно искренней и сердечней Лели. 13 сентября. Откуда эта тоска, которая
неизменно с таковой силой овладевает мной? «Власть прошлого» и «В дебрях Индии» натолкнули мои мысли на
очень многое… Я, думается, верю, что настоящая судьба лишь ступень космических нескончаемых периодов.
Божественная мудрость показывает в том направлении, где нет финиша… что означает отечественная встреча и моя любовь в цепи нескончаемых
перевоплощений, цель которых усовершенствование и развитие человеческого духа? Возможно в следующее
существование я опять встречу его, возможно он уже сто раз обожал меня, а не ее, и стоит ли так печалиться? Также
самое и с моей Отчизной: так как все лучшее и великое, что она создала, запечатлелось в вечности, отыскало себе
отражение в том месте, где все несгораемо, где живут все великие формы, застрахованные окончательно от разрушительных
неосторожных прикосновений. А я вот, разламывая руки над смертью всего, что обожала – от героизма русских ветхих
полков и их погубленных флагов до фресок и стен древних церквей – тревожу больные ветхие флюиды уходящего
прошлого, каковые задевают мои же раны и торможу собственный восхождение! в течении тысячелетий, возможно,
мой дух выбивался из темноты полуживотного состояния, из себялюбия и невежества, и вот, в то время, когда я уже начинаю
прозревать в дали бессмертия, в то время, когда я уже очень многое постигла, я присосалась, как пиявка, к отживающему прошлому
временной Отчизны и кармическому образу приятели, которому в данной жизни суждено пройти мимо меня! Мимо.
Нужно же иметь силы взглянуться правде в глаза. Он проходит собственную эволюцию, при следующей встрече он, может
быть, будет и очищенней, и возвышенней, и умнее, но вот меня терзает и убивает идея, что гонимым русским
аристократом он уже не будет, поскольку данный конкретно момент уже не повторится в смене существований: у него уже
ни при каких обстоятельствах не будет конкретно таких линия лица, для того чтобы склада губ, для того чтобы изящества в перемещениях, таковой интонации!
какое количество поколений из гвардейцев должно было предшествовать ему, дабы дать такую законченную
кристаллизацию формы! Один раз в нем соединилось все, что я обожаю, и он пришел не для меня! Ну, плачь же над
этим, глупая, если ты не можешь встать выше формы! Через любовь к нему я прорастаю ввысь к
самоотречению, и эта же любовь держит меня в тисках классовых предрассудков. Я запуталась, запуталась. 14
сентября. Сейчас ко мне приходила Анастасия Алексеевна, как в любой момент, ныла и охала. Она поступила было на
постоянную работу в детское отделение поликлиники имени Раухфуса, но в одно из первых же дежурств, укладывая
детей дремать, перекрестила каждого перед сном. Санитарка видела и сказала кому направляться. Раздули историю,
вызывали в местком, крыли на неспециализированном собрании и, само собой разумеется, выгнали с работы за «вредную идеологию». С таковой
чёртом ей уже никуда не поступить. Уж не знаю, как разглядывать ее поступок: как идейность либо как
глупость? Вернее второе. Идейность не вяжется с образом Анастасии Алексеевны: шпик-супруг, у которого она
клянчит деньги, ее манера прибедняться в беседах со мной… кроме того в религиозности ее имеется что-то ханжеское,
убогое. Сравнительно не так давно в их поликлинике погиб известный доктор наук, хоронили его с помпой – с речами и с оркестром, и вот она
вздумала меня уверять, что доктор наук данный «обижен» тем, как его погребали; словно бы бы ей это известно по
некоторым показателям… этакая чепуха! Всевышний с ней! Я невысоко ее ставлю и не могу отделаться от эмоции тайной
неприязни по отношению к ней, хоть она и оказала мне услугу огромную, неповторимую. Ходит она ко мне, само собой разумеется,
не из любви, о которой так много говорит, а дабы попользоваться кое-чем – это светло. Накормила ее и подарила ей
ветхий шерстяной платок, – так как она жаловалась, что зябнет. От нее пахнет сыростью, чем-то обветшалым, я
продолжительно проветривала помещение по окончании того, как она ушла. Жалкое существо! 16 сентября. Все та же тоска. 18
сентября. Отправилась к Бологовским посетить двух ветхих дам, каковые сейчас остались одни. Наталья Павловна не
вышла: на свадьбе она переутомилась и сейчас чувствует себя снова хуже. Француженка была со мной весьма
приветлива, но довольно много болтала лишнего, обсуждая подробности свадьбы. К примеру, она поведала: «К утреннему кофе
он вывел отечественную Сандрильену в ее персидском халатике, она была хороша и стыдлива, как Мечта». Оказалось, что
отцу Аси, в то время, когда он еще в 1913 году ездил с поручением в Персию, хан подарил халат, что так и лежал на дне
сундука Натальи Павловны, сейчас его перешили для Аси. Лишь для чего француженка это сказала, не знаю, и что-
то в данной фразе мне не пришлось по нраву. Позже она заявила, что от Аси оказалось письмо и дала его мне с обещанием
вернуть. Это письмо лежит на данный момент передо мной и мутит мне всю душу. Вот оно: «Дорогие бабушка и госпожа! Вы за
меня как постоянно беспокоитесь, а в это же время мне отлично! Олег мой чудный, и я живу как в чудесной сказке.
Он мне заявил, что будь другие времена, он бы повез меня в Италию, но я кроме того головой замотала: по какой причине нужно
наблюдать Италию, а не русские красоты? День назад мы видели «Спаса-Нередицу» – собор 11 века. Какие конкретно на древних
фресках мистические и вдохновенные лица, в линиях Нередицы какое благородство! Позже мы по старой плотине,
обсаженной серебряными ивами, состоялись в Георгиевский монастырь, что на берегу Ильменя. Я видела
заветный его тростники и Ильмень, откуда оказалась царевна. Георгиевский монастырь сейчас закрыт, но мы
дали денег сторожу и осмотрели собор и колокольню, с которой прекрасный вид. Ветхий рыбак говорит, что раньше в
субботние вечера над Ильменем гудели звоны новгородских церквей, а время от времени возможно было слышать колокола из
Ветхой Руссы. Как жаль, что они молчат сейчас! на следующий день Олег давал слово повезти меня на лодке в Николу на Липне – это
весьма ветхая церковь на втором берегу Ильменя, у его притока. А сейчас я каталась по Волхову на парусной
шлюпке до самого Новгорода, и в том месте мы обошли по ветхому валу башни Кремля. Гостиницы в Новгороде все
препротивные, и мы поселились в рыбачьей деревушке около Нередицы. Покупаем у крестьян молоко, а кормимся
рыбой и картошкой, которую они нам дали согласие приготовлять. Живем на сеновале – в избе нам не пришлось по нраву!
Господи, как отлично на этом сеновале – значительно лучше, чем в самом шикарном палаццо на канале di grando! Сено
душистое, мягкое, милое, положено практически доверху, а под самым потолком балка, на которую легко возможно залезть и
ринуться снова в сено вниз головой; мы так и делаем, а время от времени скатываемся по сену же до полу. А какое количество у нас
приключений в данной превосходной квартире! День назад вот я проснулась среди ночи и в полной темноте ощущаю, что
я куда-то лечу либо падаю. Я испугалась и кричу: «Олег!» – а он мне: «Не пугайтесь, княгиня! Ваш верный мажордом
перевозит вас на новую квартиру!» Выясняется, отправился ливень и на меня начало капать, Олег держал сперва нужно
мной плащ, позже руки у него затекли, тогда он потянул за кончики простыню, дабы перевезти меня в второй угол,
тут я и проснулась. А сейчас ночь была весьма холодная, я среди ночи села и говорю: «Я озябла!» – а Олег
откликается откуда-то с далека: «Ползи ко мне, я отыскал уголок, где нет щелей, тут будет теплее». Я крикнула:
«Чиркни спичку!» А он мне: «Спичек на сеновале не зажигают! Ползи на северо-восток!» Я в темноте ничего не
осознаю и кричу: «Я заблудилась!» А сама до того смеюсь, что со хохота умираю! Он мне снова: «Ползи, и уж
дастся тебе от меня!» Приползла я,наконец, а подушку забыла и уж позже мы в темноте ползали-ползали, пока
не столкнулись лбами так, что набили себе шишки! Помимо этого с Олегом страшно радостно гулять: он уходит часов на
6-7 подальше и берет с собой хлеб и бутылку молока. Заблудиться с Олегом запрещено: он чудесно ориентируется, а
в случае, если я утомлюсь – я сажусь к нему на шею верхом и вцепляюсь моему коню в волосы. Один раз я чуть не упала, и в случае, если
бы у моего мужа была хоть маленькая лысинка, я бы сорвалась в лужу. Итак, вы видите, что тревожиться за меня
совсем не следует. Целую вас обеих. Я ни при каких обстоятельствах не считала, что замужем так радостно!» Француженка таяла от этого
письма, она сказала: «Chers enfants, ils sont tellement amoureux, tous les deux! [71]» Но меня в этом письме
раздражают целые абзацы. Что такое эти шалости в сене? Ему не так долго осталось ждать 30 лет, человек столько пережил – и внезапно все
забыто для игр аркадских пастушков! А она? Не стесняясь, обрисовывает, как сидит на нем верхом и ползает по
сеновалу раздетая… Что ж они, дети либо котята? Он и без того худ, как скелет – в каком же виде он возвратится, в случае, если
будет гоняться по лесу с таким грузом на шее! Я думала, она оплакивает собственный девичество, и ожидала отыскать в
письме грусть, а она, оказывается, весьма довольна! Я совсем разочаровалась в обоих и больше думать о них не желаю.
Пускай хоть амурчиков с крылышками изображают! Мне все равно! И над чем умиляется эта глупая француженка?
Наталья Павловна, возможно, не дала бы вторым для того чтобы компрометирующего письма. Нужно скорей вернуть его. 19
сентября. Тоска. Мир думается совсем безлюдным. Письмо вернула. 20 сентября. Я сейчас совсем раздавлена морально.
Вчерашним вечером я ложилась дремать и, заплетая косу, задумалась. И внезапно поймала себя на мысли, что в этом
барахтанье на сене вместе с любимым человеком имеется, возможно, большая красота, которую я с моей
суровостью кроме того осознать не могу, в силу того, что в любой момент чужда шалостей и смеха. Я осознала, что где-то в самой глубине
души питаю зависть к Асе. Из этого все мое негодование. Лишь по причине того, что я питаю зависть к, я осуждаю в том месте, где любовно
радуются другие. Я это светло осознала!
Глава четвертая
До Томска Нина доехала без приключений. В Томске она села на пароход, что по Оби и Томи доставил ее до
селения Калпашево. С этого места начались мытарства. Она знала сейчас лишь то, что ей нужно добираться до
мыса Могильного, а оттуда уже до поселка Клюквенка. На ее настойчивые расспросы, на большом растоянии ли до мыса
Могильного и как в том направлении добраться, ей указали на баржу, находившуюся на якоре, и растолковали, что через час придет
буксир и потянет эту баржу к мысу. Нина села на берегу. Отыскав в памяти рекомендации Олега, она сняла шляпу и повязалась по
бабьи – платочком, а на ноги надела русские сапоги, которыми ее снабдила Аннушка. Понемногу стали собираться
пассажиры – простолюдины с мешками и корзинками, все грызли кедровые орехи, каковые тут разумеется игрались
роль семечек. не меньше чем через два часа показался мелкий буксир с командой из трех матросов в засаленных
гимнастерках: – А ну, садись, каковые нежели на Чайну! Нина быстро встала было, но опять села. – Гражданочка, ты, что
ли, Могильный задавала вопросы? Что ж не садишься? – крикнула ей приветливая круглолицая бабенка. Стало известно, что
Могильный мыс не на Оби, а на ее притоке Чайне. Все выяснилось значительно дальше, чем предполагала сперва Нина.
Двинулись и ехали по очень мере часов пять. Была уже тёмная ночь, в то время, когда баржа подошла к мысу с печальным
заглавием. Не считая Нины вышла всего одна лишь дама. Предстояло вскарабкаться на крутой берег; под ногами
была глина, в которой увязали ноги; облепленные сапоги Нины стали пудовыми. В довершение начал накрапывать
ливень, а в темноте послышались какие-то вздохи и странные охи. Спутница растолковала Нине, что они в самом
центре коровьего стада, покинутого на берегу. В юные годы и юношестве для Нины не было слова ужаснее
«корова»; потом ей было нужно познакомиться с более важными опасностями, но все-таки слово «корова»
до сих пор сохраняло для нее грозный оттенок, напоминавший слово «гепеу». Сжав губы, она старалась не
отставать от собственной спутницы. Та пара раз озиралась на Нину. – Не местная, чай? – Не местная. – Откентелева
ты? – Из Ленинграда. – Чего ж так на большом растоянии заехала? – У меня тут в Клюквенке супруг. – Во как! Подневольный,
значит? В данной Клюквенке все подневольные. Добром в том направлении никто не отправится, в эту самую Клюквенку-то, не-ет! – Это
весьма нехорошее место? – задала вопрос Нина. – А вот сама заметишь, родимая, сама заметишь. Чего хорошего-то! Вот и данный
Могильный: он и зовется-то так по причине того, что первые поселенцы все до одного тут повымерли. Года этак три тому
назад привезли ко мне ссыльных: тут тогда еще ничего не было – один бор шумел. Ну и полегли они тут,
сердечные! На косточках их сегодняшний поселок вырос. Вон в том месте могилки ихние. Мы в том направлении и ходить опасаемся.
Неотмоленные, неотпетые они в том месте позарыты, ровно собаки кинуты. Во как! Наступила тишина. – Детей-то у тебя
какое количество же? – задала вопрос дама, и Нина инстинктивно почувствовала, что ответить «детей у меня нет» значит
разом отвратить нарастающую к себе симпатию. – Двое, – ответила она, думая про сына и про Мику. – Два мальчика.
– какое количество ж годочков-то? – Один школьник, а второй мелкий. – На кого же покинула? – Соседка у меня хорошая,
обещались приглядеть, да брат мужа остался, – склеивая кое-как разные периоды собственной жизни, сказала Нина.
Дама, казалось, удовлетворилась; позже снова начались нескончаемые расспросы. Вскарабкались, наконец.
Замелькали тут и в том месте огоньки несчастливого поселения. Решено было, что Нина отправится вместе с дамой и
переночует у нее. В избе встретили их приветливо, напоили чаем с шанежками. Нина заснула как убитая, на перине,
постланной на полу, закрываясь овчиной. За утренним чаем она собрала нужные сведения: до поселка
Клюквенка 30 верст; идти тайгой по проселку, одной не отыскать, да и страшно одной по тайге, но сейчас
понедельник, а по понедельникам начальник, что живет в Могильном, именно выезжает в Клюквенку, дабы
создавать перекличку среди ссыльных. Она может ехать с начальником, если он разрешит; кстати отлично бы ей
выпросить у него дорогой освобождение от работ на день-два для собственного муженька, не то она его практически не заметит:
мужское население довольно часто угоняют на большом растоянии в тайгу, и они не всегда возвращаются кроме того к ночи. В понедельник,
но, все должны быть на месте, потому – перекличка! Все как словно бы выходило достаточно «складно». Препятствие
в первых рядах выставлялось лишь одно: комендантская собака! – Дюже злая псица у начальника! Ни единого человека
не подпускает! Прыгает по двору без цепи, а с языка – пена! Волк опытный, да и лишь! А кличка ей – Демон! Пуще
всего берегись, Лександровна, этого Демона! Нипочем заест, – таковы были напутствия. Нина лишь улыбнулась:
какое количество уже было сделано, что останавливаться не приходилось, хоть и страшно, а нужно идти! Гостеприимные
хозяева сунули ей пакетик пельменей, дабы задобрить страшного неприятеля. Нина заспешила выходить, опасаясь, дабы
начальник не уехал прежде, чем она придет. Растолковывая ей, какими дорожками пройти к жилищу начальника,
местные обитатели всегда, как будто бы по уговору, понижая голос до загадочного шепота, твердили о собаке, и это
не очень приятно действовало на нервы. Вот и резиденция – долгое древесное строение, обнесенное частоколом, с
конюшней и погребом; а вот и прославленный Цербер! Злобный хриплый лай, ощетинившаяся шерсть, глаза
навыкате, высунутый язык – все соответствовало описаниям. У калитки не было ни дневального, ни звонка, ни не смотря на то, что
бы колотушки: установка начальника сводилась, по-видимому, к тому, что пробраться в его резиденцию может
лишь тот, кто не побоится упасть с перегрызенным горлом. Робкий да не вступит в прекрасную резиденцию
советского вельможи! Нина перекрестилась и отворила калитку. – Собачка, собачка дорогая! Ну, не злись же, моя
хорошая! Вот тебе, – и она бросила подачку. Пельмени провалились сквозь землю в горле собаки, и она в тот же миг же опять набросилась
на Нину, успевшую за это время сделать всего лишь ход по направлению к неприветливому жилью. – Вот тебе еще!
Кушай, моя хорошая! – лепетала она, дрожа. Ася как-то раз уверяла, что собаки весьма чутки к интонации, и сейчас
Нина старалась всячески подлизаться к собаке. Пельмени с таинственной быстротой опять провалились сквозь землю в горле животного,
и Нина успела сделать снова лишь ход. – Демончик, Демончик, Демаша, кушай, родной мой! – снова залепетала
она. – «Ах ты, обжора! Голодом тебя, что ли, морят, дабы ты была злей?» – в один момент проходило где-то сзади
ее сознания. Нет, она не Ася! Она положительно неспособна завязать контакт с аналогичной тварью и собаке это, по-
видимому, совсем светло. Она прошла лишь полпути от калитки до крыльца, а в пакете уже оставались две
жалкие пельмени; во дворе же так же, как и прежде не было видно никого, кроме того к окнам никто не доходил, не обращая внимания на
то, что данный дикий лай, казалось, имел возможность разбудить мертвого. «Ну, кончено! на данный момент она на меня бросится и порвёт в
клочки»! – думала Нина, бросая пельменю и держа в руках саму последнюю. В эту 60 секунд на древесной веранде
показалась чья-то громоздкая фигура. – Заберите вашу собаку! на данный момент же остановите собаку! – завопила Нина,
дрожа, как осиновый лист. Но вышедший человек, заложив руки в карманы, равнодушно созерцал происходившее,