как у маркизы, и еще… Это все виноват Сергей Петрович со своим «не лижи чужих сливок». Ну, да не беда – я
сейчас буду умнее: остальные все будут мои!» Ася, разумеется, смутно что-то почувствовала. Она оттащила сестру в
угол и, совершенно верно прося прощения, шепнула: – Знаешь… я не виновата… я весьма его жалела и молилась о нем сейчас… оттого
все вышло! В то время, когда Олег встал прощаться, он остался ненадолго вдвоем с Асей в передней. – Что с вами?
– задала вопрос она, увидев тень, омрачившую его лицо в ту 60 секунд, в то время, когда он взялся за ручку входной двери. – Я
поразмыслил: в случае, если в эту ночь придут за мной либо дома повестка ожидает, я не замечу вас больше! Сейчас меня спасло
чудо, но так как чудеса не повторяются изо дня в сутки. – Тише, неверующий! Чудеса все время около нас, но они
обожают совершаться в тишине: о них нельзя говорить звучно. Святые спасли вас сейчас не чтобы погубить
на следующий день! – Дорогая, следователь заявил, что позовёт повторно. Они, по-видимому, что-то заподозрили. Я любой
сутки ожидаю повестки, и при мысли, что мое счастье висит на волоске… Разрешите мне, дабы унести о вас память в
колонию… Он клонил к тому, дабы выпросить у нее поцелуй, но она перебила его: – Слушайте! С того времени как я стала
громадная, я еще ничего ни при каких обстоятельствах не просила у Всевышнего для себя. Я в любой момент всем была довольна. Сейчас я попрошу! Не
волнуйтесь, спите всю ночь тихо – я все устрою! Я это беру на себя, слышите? Он благоговейно поднес к
губам узкое запястье и вышел, необычно успокоенный этими аргументами, но пара пристыженный.
Глава двадцать девятая
Затворившись у себя в данный вечер, Ася, уже раздетая, опустилась на колени на коврике у постели. «О, что за сутки!
Он целый был полон света и любви! Я буду умирать и будет не забывать данный сутки. Я весьма устала и засну, когда
положу голову на подушку, но это запрещено – нужно молиться: мне снова страшно за него! Старец Серафим в любой момент всех
слышит, уж если он слышал меня за крокетом, то тем более услышит сейчас». И перед глазами Аси на 60 секунд
появилась крокетная площадка и Березовка, где шла битва не на жизнь а насмерть между ней и кузеном Мишей с одной
стороны и братишкой Сергеем и Васей Петровичем иначе. Битва была ожесточенная, но силы очевидно
неравные. Это было в 1916 году. Сергей Петрович – в те дни юный офицер – приехал на пара дней в отпуск
с фронта и, появляясь между детьми на крокетной площадке, создавал неизменный фурор: метали жребий, кому
из них играться с ним в одной партии, и приходили одни в восхищение, другие в отчаяние от каждого удара его молотка,
так как бил он без промаха и создавал неизменное опустошение в лагере соперника. И вот в данный известный
вечер шар его по обыкновению прошел с первого же хода целый путь и, став разбойником, заявил крокировку шару
Миши; крокировка эта угрожала тем, что новоиспеченный разбойник, забрав себе ходы, сгонит с позиции шары
неприятной партии и под собственной опекой в одну 60 секунд окажет помощь закончить Васе. Ася, страстно увлекавшаяся игрой,
приходила в отчаянье от данной мысли. Шары находились на таком маленьком расстоянии, что кроме того среднему игроку легко
было попасть, а такому чемпиону, как Сергей Петрович, удар данный, казалось, не следует упрочнений. Спасения не было –
Сергей Петрович уже взялся за молоток с изящной самоуверенностью и артистической небрежностью. Замирая от
страха, семилетняя Ася надвинула на лицо пикейную шляпку и, закрыв глаза, на 60 секунд сосредоточилась: «Старец
Серафим! Дорогой, чудный, родной старец! Помоги мне и Мише! Сделай так, дабы противный, не добрый дядька промазал!
Защити от него!» Она услышала маленький сухой удар и за этим общий крик, в который слились и восхищение,
и кошмар. Она отодвинула шляпку от лица и осмотрела поле сражения: шар Миши стоял невредимым, сам Миша прыгал
и визжал от эйфории, а у Васи глаза были полны слез – оказалось, что Сергей Петрович не только «промазал», не и
умудрился каким-то образом задеть собственным шаром колышек и сейчас должен был выйти из игры. Дело
кончилось полной победой Миши и Аси. Вот данный случай вспомнился Асе сейчас. «Кроме того в таких мелочах старец
слышал меня, тем более услышит сейчас, в то время, когда я буду молиться за судьбу человека! – сказала она себе. – За
крокетом он это сделал не для пустяшной игры, а для славы собственной: он явил могущество молитвы, дабы на всю
жизнь запомнила я, с какой любовью относятся к людям в том месте. Старец, дорогой! Я знаю, какой ты хороший – ты кроме того
медведя пожалел. Пожалей моего Олега! Олег таковой хороший! Устрой, дабы они спутались со следа. О,
прошу вас, прошу вас, старец Серафим! Сделай это для меня, для Аси». Но молитвенного напряжения
хватило ненадолго, светло синий свет лампадки придавал фантастические очертания предметам, и не так долго осталось ждать она
задумалась, глядя на причудливые тени на потолке. «Как тяжело быть сосредоточенной! Нужно все время делать
упрочнение. Предположительно, нужна большая внутренняя дисциплина. Попытаюсь еще раз». Были так как молитвенники – она
слышала о них и просматривала, – каковые умели всю полноту мысли и эмоции вкладывать в молитву Иисусову либо иные
славословия – и достигали озарения: у них раскрывались внутренние очи, и дивные потусторонние лики становились
дешёвы их взору… «Вот оно – это сияние под столетиями, которое я так обожаю! Вот это веяние на лбу… совершенно верно кто-то
коснулся меня крылом… Я приближаюсь к линии, за которой неизвестное… Еще одно упрочнение, и я ее перейду!» Но
молитвенный взлет, при всей его интенсивности, не имел возможности у нее быть долгим – достигнув громаднейшего
напряжения, он стал понемногу ослабевать. Нет, не пробраться! Не вырваться мне из теней земного сознания…
Лишь тем, каковые достигают святости, это дано – они смогут слышать нездешние голоса и видеть невидимые
виды, а я… В «Consolation» [63] Страницы и в «Китеже» Корсакова имеется что-то от этого состояния… Экстаз Скрябина?
Нет, в том месте не то – в том месте упрочнение сверхчеловечности, но нет умиления! Я обожаю Римского-Корсакова за благородство его
мелодии. А Глинка? Кто это сообщил: «Глинка, Глинка, – ты фарфор, а не несложная глинка!»? Голова ее склонилась к
подушке, и она заснула на коленях около кровати. В то время, когда она пришла в сознание и с удивлением огляделась, в помещении было
уже совсем светло, и доносился муниципальный шум. Она озябла и, дрожа от холода, встала с колен. «Седьмой час!
Что же это? Я проспала 4 часа и покинула его без охраны! Что если его забрали?» Ужас за любимого человека сжал
сердце, и снова она ринулась на колени. «Господи Иисусе Христе! Я не желаю верить и не верю, что, пока я дремала,
тёмная карета приехала и увезла его! Я не желаю верить, что Ты можешь быть так твёрд, дабы похитить его у
дремлющей! Я нечаянно заснула – я устала! Господи Иисусе Христе, Сам, Сам услышь меня, Сам! Будь милосерд к нему
и ко мне! Не отпускай его в колонию, не отдавай его этим ужасным людям – достаточно уже они мучили его. Дай ему
мало счастья, хоть один год чудного яркого счастья! Господи! Ты слышал разбойника и Магдалину – услышь
же сейчас и Асю!» Она сжимала мелкие руки. «Мучительно это беспокойство! Неужто так будет всю жизнь? В 9
часов он должен быть в порту, ехать в том направлении весьма долго, предположительно, он сейчас уже поднялся. Позвоню ему по телефону».
Она накинула на плечи халатик и босиком выскользнула в коридор. Вздох облегчения вырвался из юный груди,
в то время, когда она услышала его голос. – Вы? Слава Всевышнему! Простите, что я так рано. Я… видите ли… я в середине молитвы
нечаянно заснула… так вот исходя из этого я желала определить, все ли благополучно… Да, да – молилась. Да, всю, всю ночь…
Ничего, не заболею… Любите? И я обожаю. А сейчас до свидания, мне хочется согреться и заснуть. Меня в кровати
ожидает мой щенушка… Не расслышали кто? Щенушка! Бабушка не разрешает мне с ним дремать, а я беру его… Все-таки
не расслышали? Ну да, собачка, щенок, осознали? Наконец-то! Ну, я бегу. Приходите обедать прямо из порта. В
восемь часов француженка пришла будить Асю. Спутанная головка с розовыми щеками приподнялась с подушки, а
рядом зашевелилась кудрявая мордочка пуделя. – Госпожа, не гоните его и не рассказываете бабушке. Я так обожаю с ним
дремать. Мне без него скучно. Госпожа, душечка, возможно мне заснуть еще часочек, пока не поднимется бабушка? Закройте
меня хорошенько. Француженка заботливо исправила на ней одеяло и перекрестила ее. «Право, возможно поразмыслить,
что малютка решила заспать вперед за все те бессонные ночи, каковые у нее будут по окончании свадьбы, в то время, когда юный
супруг не позволит ей покою. Вот тогда ей скучно не будет», – поразмыслила она и, мня себе поцелуи, которыми Олег
начнёт осыпать Асю, вся расплылась от умиления. По той либо другой причине, но с данной ночи Ася уже не знала, что
такое спокойный сон. Повесив трубку по окончании беседы с Асей, Олег быстро допил чай и вышел из квартиры,
спеша в порт. В подъезде, чуть он открыл дверь, к нему под ноги кубарем подкатился ребенок, споткнувшись о
приступку подъезда, и пронзительно разревелся. Олег подхватил его на руки. – Что ты, мальчуган? Ушибся? Да не
кричи так – визжишь, как поросенок, которого режут. Разве приятели плачут? Э, да ты, возможно, девочка! Девочка
в штанишках, да? Ребенок обиженно и озадаченно смолк. – Вовсе не девочка. Я – мужик! – ответил он. – Да как же
так? Мужчины-то так как не плачут и не кричат, – и хотя отвлечь внимание ребенка, Олег прибавил: – Видишь, какая
у меня дыра во лбу? Это была рана, а я не плакал. – Нет, плакал! – Нет, не плакал! – Ну и я не плачу! – Не плачешь?
Ну, это – другое дело! Мне, значит, лишь показалось! А что ты тут на улице делаешь? Разговаривая
с мальчиком, он взглянуть на тротуар, где шагах в десяти от себя заметил безногого бедного, в котором определил
воина, реализовавшего ему револьвер. Как он попал к моему дому? Случайно? Необычно! Нет, это не случайность –
подстроено. Он и имеется тот доносчик, что заварил всю эту кашу. Зашифрованная очная ставка, по всей
возможности. И все разговаривая с ребенком, он зорко обводил около глазами, по-армейскому оценивая
положение. «Бедный тут, само собой разумеется, по приказанию Нага. Но где же сам Наг? Притаился в соседнем подъезде,
предположительно. Попытаюсь пройти. Всего вернее, что подлец-бедный окликнет, и вряд ли окажет помощь, в случае, если я не обернусь. И
все-таки: ни на фамилию, ни на «господин поручик», ни на «ваше сиятельство» оборачиваться не нужно… Дело
не хорошо. Зря молилась моя сказочная царевна! Но так или иначе, идти нужно». Он спустил с рук ребенка,
потрепав его по щеке, и отправился вперед стремительным шагом с видом равнодушного, спешащего человека. Он не
наблюдал на бедного и все-таки видел его. Ему показалось необычно, что бедный наблюдал мимо и также как словно бы не
желал его выяснять – отсутствующим, бесстрастным взором он обводил около себя… – Гражданин! – услышал
внезапно Олег чуть ли не около собственного уха. «Так и имеется, останавливают!» Он обернулся – незнакомый человек в
штатском доходил к нему. – Прошу прощения, товарищ, нет ли прикурить? Спички забыл, – сообщил данный человек.
«Условный сигнал. Бедный обязан опознать меня опознать – ясно! на данный момент окружат: тут, само собой разумеется, шныряют
переодетые шпики», – думал Олег, протягивая спички. Человек закурил. – Благодарю, товарищ, – и отправился в сторону.
У Олега было необычное чувство в пояснице – какая-то связанность, любой нерв позвоночника как будто бы чувствовал на себе
пристальные недобрые взоры, которыми, разумеется, провожали его. «Не останавливают до тех пор пока. Дошел до угла…
Прибавлю ход. Оборачиваться не нужно ни в каком случае. Когда разверну на Симеоновскую – побегу за
трамваем – это покажется в полной мере естественным. Так, узнаю, идут ли следом. Поворот уже близко…
имеется!» Никто не остановил его. На работе с 60 секунд на 60 секунд он ожидал, не позовут ли в спецотдел. «Возможно,
сходу не остановили лишь по причине того, что задержали переговоры с нищим? Да и для чего им торопиться? Куда я денусь? Я
так как разыграл полнейшее неведение, ребенок помог сориентироваться. Да и куда бы я имел возможность скрыться, если бы кроме того
собирался? Заграницу не убежишь, как было принято раньше!» Сутки прошел благополучно. «Дома возможно
засада?» Подымаясь по лестнице в собственную квартиру, он встретил Мику, что «сыпался» вниз (патент на это
выражение принадлежал мальчика). – Что сообщишь, Мика? Все благополучно дома? – Все, помимо этого, что
мне снова влепили три! – крикнул Мика, не останавливаясь. «Необычно! – поразмыслил гвардеец. – На какой-то срок
опасность, по-видимому, миновала; что же имел возможность сообщить им обо мне бедный?» А бедный сообщил: «Не знаю я этого
человека, товарищ следователь. Это не поручик Дашков. Прикажите врачу не тревожить меня больше». Вечером
Олег стоял с Асей на площади перед Преображенским собором. Площадь была полна народа, что уже не
умещался в церковь. Не жгли свечей, колокола молчали, крестный движение не выходил наружу – все не разрещалось. Но
масса людей около храма все-таки росла и росла: любой шел с надеждой, что до него долетит хоть один заглушённый
отзвук, с надеждой что-то все-таки уловить и ощутить. И какое количество ни старались подосланные со особым
заданием люди встревожить праздничную тишину свистками, хулиганскими выкриками и давкой – она в тот же миг
водворялась опять. В одном месте в ответ на какую-то выходку в толпе закричали: «Шапки долой!» – и зажатые со
всех сторон провокаторы волей-неволей должны были поснимать их. Конная милиция теснила толпу по краям,
милиционеров было так много, что возможно было беспокоиться облавы – примеры чему бывали. Но масса людей не расходилась
и понемногу заполняла все ближайшие переулки. Велосипеды а также мотоциклы буравили ее, она без звучно
размыкалась и смыкалась опять. Олег стоял около ограды, на которую ему удалось поставить Лелю и Асю. Он снова
обнимал ножки Аси, придерживая ее. Ни одного звука не долетало из-за наглухо закрытых дверей, и все-таки им
было отлично! «От Пасхи в царское время всего бросче в памяти у меня остались белые гиацинты и колокольный
звон», – думала Ася. «Хрустальная, чистая царевна моя! Если бы не ты, я бы качался на данный момент на суку», – думал Олег,
прижимаясь головой к ее коленям, с нежностью припоминая, что на шее ее он заметил в данный сутки ожерелье из
пасхальных яичек на узкой золотой цепочке. «Это было принято раньше, а сейчас в далеком прошлом уже я не видел ни на ком
для того чтобы ожерелья. Что-то особенно родное и ласковое имеется во всем, что ее касается». С глубокой внутренней эйфорией
он сознавал, что в нем молчит в эту 60 секунд мужская страсть, и лишь глубокую умиленную нежность ощущает он
к данной девушке. «Как хочется верить, что встречу с Асей мне даровала душа мамы, воскресшая по окончании собственной
Голгофы!» Мысль бессмертия носилась в эту ночь над толпой. Перед данной величайшей идеей красный террор был
бессилен.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
Еще в восьмом классе – а сейчас он был в девятом – Мика пара раз сказал собственному товарищу Пете Валуеву: – У
меня идейный кризис! Эта пустота Теречеллева, эта безыдейность около нас угнетают! Никто из окружающих меня
этого не желает осознать! Ну жил бы я, допустим в Х1Х-ом веке – сделался декабристом либо, возможно, народником,
либо редактором наподобие «Современника», в противном случае так сбежал бы на Балканы либо к Гарибальди. А сейчас что? Идейных
людей днем с огнем не сыскать. Знаешь, я прихожу к мысли, что любая теория, чуть только она принята и
канонизирована, страшно теряет в собственной начальной чистоте. Забрать христианство первых столетий до
Константинополя и сравнить с тем, какое оно сейчас; либо социализм: до тех пор пока он был в подполье, у революционеров он
был оптимален, а вот во что выродился сейчас! От отечественных пионерской линейки и комсомольских собраний уже тошно
делается, а партия со своей главной линией легко тюремщик. Душевный голод угрожает моей жизни; и вот в
такое то время Нина не дает мне проходу со всякой ерундой, я в любой момент виноват: то салфетку не сложил, то сапоги не
вычистил, то не поднялся при входе тетушки… Она не желает осознать, что до этих мелочей мне вовсе дела нет, я не могу
о них не забывать. – А я тебе сообщу вот что, – со своей стороны исповедовался Петя, – в случае, если кто по большому счету ищет правду и
заглядывает вглубь вещей, так это конкретно мы в 14-15 лет. Эти самые взрослые как будто бы шелухой обросли: кто
карьеру сооружает, кто за семью трясется, а кто уже обмещанился по самую маковку… Ничего они не желают знать, не
желают видеть. Суть – мы с отечественными острейшими запросами, с нашим душевным голодом… А вот нас-то и
ненавидят и в семье, и в школе. Теоремой раз навсгеда принятой двумя философами было: дома в кругу родных
ничего захватывающего, громадного, заслуживающего интереса быть не имеет возможности. О домашних делах говорилось
в любой момент в презрительном тоне. С комсомолом дело обстояло еще острее: комсомол насаждался, навязывался и этим
уже набивал оскомину. В том направлении шли по проторенной дорожке друг за другом, как стадо баранов, шли, дабы не
отстать от вторых, дабы уменьшить себе дорогу в высшее учебное заведение, дабы не прослыть антисоветскими. Комсомол бросал время от времени
лозунги, каковые, казалось бы, имели возможность увлечь юные умы, но престиж данной организации был уже так загрязнен
в глазах мыслящих людей, что набрасывал тут же тень на собственные великие слова и они не загорались огненными
буквами! В рядах комсомола сейчас не пребывало ни одной сильной, яркой личности, которая способна
была бы увлечь собственным примером либо хотя бы искренним словом. Высказывания, дословно практически
повторяющие передовицу «Правды», заставляли мальчиков лишь насмешливо переглядываться. К тому же для
них не оставались в тайне способы, идущие за прекрасными лозунгами. Неприязнь с комсомольской организацией школы
началась еще с дней пионерской линейки. Месяца за два до предполагаемого перехода в комсомол был забран в
концлагерь папа Пети Валуева – бывший правовед. Через пара дней пионервожатая сделала мальчику какое-
то замечание на линейке и прибавила во всеуслышание: – Не бери пример со собственного отца. Петя, вспыхнув до ушей,
со злобой уставился на пионервожатую, подыскивая хороший ответ. – Вы по какому праву так рассказываете? Так как
его папа не уголовник, – в ту же 60 секунд задорно отчеканил Мика. – Папу забрали как правоведа! – со своей стороны
крикнул Петя, – на данный момент всех правоведов хватают! – и голос его оборвался. – Правоведы – неприятели трудящихся.
Подлинный пионер не должен защищать за них, – догматически возвестила пионервожатая и приказала выровнять
последовательность. – У нас все неприятели как взглянешь! Пионервожатая приняла вид крайнего удивления. Воспитательница,
Анастасия Филипповна, поспешила к месту «чепе». – Товарищи, мы где находимся? Мне думается, мы в советской
школе, – предостерегающим тоном сообщила она.- Я убеждаюсь, что в семьях у отечественных школьников еще не вытравился
антисоветский дух. В ответ на такую фразу не замедлила наступить тишина. Тридцать два ребёнка замерли на
месте в собственных красных спортивках и галстуках. На другой сутки мать Пети пришла разъясняться с воспитательницей.
Та весьма холодно выслушала опечаленную женщину и ответила, что препирательства с пионервожатой не входят в ее
обязанности, мальчики показали весьма громадную несознательность, это отправится, так сообщить, по комсомольской
линии. С того дня Петя и Мика прекратили являться на линейку. Именно подошел срок вступления в комсомол, но они
не подали заявлений, закусив удила. – Меня вынудят отмежеваться от папы, а тебя от сестры! -повторял Петя,
более всего опасаясь, дабы Мика не покинул его в оппозиции. Мика фыркнул: – Франкфуртский парламент!
Говорильня ветхих баб – это отечественное бюро комсомольское! Стану я унижаться перед ними! – и, не стесняясь, повторял
эту фразу в классе. Через пара дней его позвали в бюро и поставили ему на вид эту цитату. Секретарь
сообщила: – Имей в виду, Огарев, что мы не потерпим в отечественных последовательностях гнилого либерализма. Изволь переделаться, либо
нам не по пути. Это хватало важной угрозой, и Мика осознал, что на него уже составлен кондуит. Вечером
он с возмущением сказал Пете: – Мои слова о франкфуртском парламенте были сообщены лишь при мальчиках,
посторонних не было – значит, между нами завелись доносчики. Данный комсомол расчленил нас, поощряя
ябедничество. Разве возможно на данный момент сообщить, как в Александровском лицее: «Приятели, красив отечественный альянс!»? Дома он
всегда возвращался к той же мысли: «Мысль! Она обязана захватить человека! Обязана господствовать над всей
его судьбой! Лишь тогда возможно заявить, что человек принял ее. Как я желаю, дабы такая мысль вошла в мою жизнь.
По какой причине раньше были люди, а сейчас пресмыкающиеся?» В какой форме имела возможность применяеться его кипучая
энергия сейчас? Кто имел возможность стать сейчас его храбрецом? Признанный храбрец эры -пролетарий? Лет 12-13 тому назад данный
пролетарий, возможно, заслуживал уважения, в то время, когда увлеченный новыми лозунгами, распевая интернационал,
ломился в бой. Но сейчас, взявший собственный, распоясавшийся и опьяненный властью, он был через чур некрасив со
собственными неизменными атрибутами – классовой борьбой, марксизмом и доблестным гепеу, заменившим чека. Ум, хоть
какое количество-нибудь облагороженный и развитый не имел возможности искать себе храбреца в этих последовательностях. К тому же момент борьбы уже
миновал: сейчас целый героизм сводился к трудовым вахтам на стройках, где при тысяч рабов и помощи тысяч в лице
заключенных, рылись каналы и воздвигались фабрики. Принять активное участие в стройке? Но его душа не лежала
к технике, способности его были чисто гуманитарные, к тому же надежды попасть в высшее учебное заведение, что сделал бы его
инженером, практически не было. Любая административная деятельность была ему неприятна: распоряжаться
бесплатными армиями первой пятилетки? Не лучше ли уж прямо идти в работники гепеу? Сравнительно не так давно он прочел
статью, в которой молодежи рекомендовалось направляться примеру нескольких высокосознательных граждан,
подвиги их описывались со всей тщательностью. Школьница-комсомолка довольно часто бывала в доме собственной одноклассницы
и увидела, что родители ее настроены не по-советски. Она начала следить, что ей было тем легче, что в доме этом
ей очевидно доверяли. Оставшись как-то раз одна в чужой помещении, она воспользовалась случаем и продемонстрировала себя на
высоте комсомольской морали: быстро порылась на этажерке и вытащила в далеком прошлом запримеченные ею тетради с
какими-то мемуарами. Этим она помогла органам гепеу разоблачить замаскировавшихся контрреволюционеров.
Либо второй пример: парень-комсомолец, полностью захваченный идеей «бдительности», смотрел за соседом по
комнате, поддерживая с ним дружескую сообщение, он прочитывал его корреспонденцию и в следствии
долгих сопоставлений, навел гепеу на след страшного контрреволюционера. Таковы были подвиги, каковые
предлагались вниманию юношества как образцы гражданской доблести в эру диктатуры! Нечайно сопоставляя
эти образцы с внушениями Нины, которая всегда твердила, что прочесть чужое письмо, хотя бы и
распечатанное, ничем не лучше, чем похитить деньги из кармана, Мика не имел возможности не видеть, как мораль
уходящего класса была лучше! Хотелось не только нужной деятельности, но идеи, которая бы стала
руководящей нитью всей его жизни, а таковой, по-видимому, не имела возможности стать деятельность сугубо лояльная, связанная
с партийной средой. Так возможно, побежденные? Белогвардейцы из Крымской армии, из «Альянса защиты Отчизны
и свободы», либо от Колчака? Их клеймили подлецами и предателями. Мика осознавал отлично лживость этих
кличек, каковые так щедро раздавались советской властью каждому идейному сопернику. Он знал, сколько было
среди белогвардейцев храбрецов, двух-трех знал лично, он не имел возможности не видеть их культурного и умственного
превосходства. Но сомнение в жизненности их идейной программы, в возможность положить собственные юные силы в их
дело все-таки было закинуто в юный мозг. Притом сословное чувство, казавшееся ему оборотной стороной
классовой «сознательности» пролетариата, претило ему. А основное – среди них он не видел единства: все были
разобщены, разбросаны, за каждым установлена тщательная слежка, и, что еще ответственнее, среди населения не было
той прослойки, на которую имели возможность бы опереться недавние храбрецы. Готовности к борьбе он также не видел: все были
через чур утомлены и замучены войной, репрессиями, разорением… Не было вождя, не было знамени, лозунга… С
ними идти было некуда! Сейчас на арене не было таковой партии, в которую он имел возможность бы броситься, которой имел возможность
бы дать себя! Он был без идеи, он был без храбреца! А в это же время он ощущал себя талантливым на подвиг, энергия
клокотала в нем, как в закрытом наглухо паровом котле и с каждым месяцем судьбы давление становилось
интенсивней – 300 воздухов! Нина сравнительно не так давно пела: «Имеется у подвига крылья!» – неужто эти крылья не развернутся у
него? Неужто ему предстоит серенький, будничный путь и никто не явится одушевить его? Старшие довольно часто
упрекали его, что он неосторожно относится к учению – стоило ли распинаться, в то время, когда он не знает, на что это необходимо?
Временами ему начинало казаться, что мысль придет, что он – незадолго до: какие-то силы вот-вот должны овладеть
им… Необычное это было чувство! Он сам обосновывал себе несостоятельность таких надежд – откуда?… Горизонт безлюден
– ни молний, ни зарниц, ни северного сияния! Мрачно. Все мрачно и беспросветно. Продолжительно ли еще протянется эта
пустота? Петя довольно часто жаловался ему на собственных домашних: – Ты осознай! Каждое утро в 7 часов дикое завывание
будильника, а ведь мы все в одной комнате с того времени, как забрали папу. Мама и Мери, как ошпаренные вон с кроватей!
«Скорей! Обедня на данный момент начнется! Скорей, я сейчас каноннарю. Петя, поспеши, не то будешь выпивать чай один!» –
Одеяло с меня стащат, за хохол волокут в ванную, в одну 60 секунд что-то проглотят и – смылись! А я один – выпивай чай и
мой посуду! Кроме того в воскресенье не дадут в кровати помякнуть. У нас все не по-человечески с того времени, как забрали
папу! В одно красивое утро оказалось, что сестра и мать Пети в один момент заболели гриппом. Озабоченный и
мало растерянный мальчик бестолково нервничал в их загроможденной красным деревом помещении, выслушивая
распоряжения: – Сбегай в кухню и поставь на керосинку чайник! Свари себе яйца! Налей маме в рюмку воды для
лекарства! Чайное полотенце на гвоздике за шкафом: ничего ни при каких обстоятельствах не знаешь! Не разбей мамину чашку – это
так как севр! Он еще не покончил с сотней обрушившихся на него забот, в то время, когда черноглазая Мери крикнула ему из-за
буфета, разделявшего их кровати: – Сделай мне одолжение, Петя!… Но, ты, чего хорошего, струсишь!… Петя
гордо выпрямился: – Осмотрительнее оскорбляй! У меня собственный преимущество все-таки имеется! Взор, что она на него
кинула, предположительно, был страшен! Никто не может наблюдать так неуважительно, как пятнадцатилетние сестры на
четырнадцатилетних братьев. Отлично, что он не видел этого взора из-за угла буфета. – Ты, Петя, всегда был
глуп, таким и остался! – с уверенностью возвестила она. – Меня в классе все девчонки жалеют за то, что у меня младший
брат: всем известно, как братья дразнят и мешают и как они невыносимы. – Вы снова ссоритесь? – устало задала вопрос
мама, подымая голову с подушки. Оба сконфуженно умолкли. В то время, когда Петя принес, наконец, сестре в постель чашку
чая, то угрюмо задал вопрос: – Что я обязан сделать? Скажи… Она ответила, заплетая косу: – Сбегай вот по этому
адресу. Тебе откроет женщина, вся в тёмном – сестра Мария. Она ожидает меня и маму. Я напишу, что ты мой брат, и она
передаст тебе пакет, что ты отнесешь в тюремную поликлинику имени Газа… Да нет же! Не для папы! Глупости
задаёшь вопросы: так как ты превосходно знаешь, что отец в «Медвежьей Горе». Наблюдай: я тут нарисовала, как отыскать эту
поликлинику. Лишь не забывай: ты никому не должен сказать об данной квартире – что и кого ты заметишь в том месте. Мы ходим
в том направлении на тайные собрания. Наблюдай, молчи: в противном случае и маму заберут, как забрали папу. Мальчик с удивлением наблюдал на
сестру, ошарашенный неожиданным открытием, а она продолжала: – Это для арестованного священника. Осознал?
Петя прибежал к Мике, задыхаясь: – Тайная организация! Тайные собрания! Доверяю тебе, как приятелю! Наблюдай,
держи язык за зубами! – тараторил он. – Здорово! – вскрикнул Мика, в то время, когда наконец осознал, в чем дело. – Молодец –
твоя мать! Любая вторая на ее месте, проводив мужа в лагерь, кудахтала, как курица: не ходи в том направлении, не ходи ко мне,
будь осмотрителен! А она не прячет детей за печку. Тайные собрания! Это открытие! – Несгибаемая римлянка! –
вскрикнул в восхищении Петя. – И в действительности римлянка, а вот моя Нина – лишь «ии». – Что такое «ии»? – с
удивлением задал вопрос Петя. – Дурак! Неужто не осознаёшь? Советское сокращение! Помощник комиссара по
морским делам – «замком по морде», так так как? Осознал сейчас что такое «ии»? Испуганный интеллигент! Вот что