двери – тишина у их… Какие конкретно уж сплетни! А выползла – волосы трепаные, щеки розовые: «До свидания, Аннушка,
засиделась я», – и бегом. У, безнравственная! – Ну, даже в том случае, если и без того, никого это не касается, – сухо сообщила Нина. – Находиться
у замочной скважины некрасиво, и бранить Марину не за что: Олег не мальчик, он сам первый начал, я полагаю. –
Ну да, говори! Так и поверю я. У нее все наперед обдумано было. Говорю, на то и приходила, знает она весьма
отлично, что тебя сейчас нет. Она, видно, ловкая. Супруг пущай одевает, да на автомобилях катает, да в театры
водит, ну а целоваться с молодым приятнее, чем со ветхим. И негожее это дело. Олегу бы жениться на хорошей
девушке, а не шашни заводить с балованной барыней, да где уж устоять, в то время, когда сама идет в руки, соблазн таковой…
он же по окончании колонии напостившись. – Достаточно, Аннушка! Как вы не осознаёте, что имеется вещи, которых запрещено
касаться. И для чего вы рассказываете «колония» – совершенно верно он уголовник какой-то; он был интернирован, был в лагере, а не в
колонии, – и она вышла из кухни. Но она не имела возможности не сознаться самой себе, что Аннушка частично высказывала
ее личные мысли и сама ловила себя на досаде на Марину. Она постучалась к Олегу. Он все так же лежал на
диване, кутаясь в рваную шинель, и совсем не имел вида торжествующего любовника. – Снова лихорадит и
усталость, – ответил он на ее вопрос. – Вы дремали? – Нет, больше просматривал. Приходила Марина Сергеевна, желала вас
видеть; просила вам передать, что придет вечером. – Ах, вот что! – и волей-неволей Нина удовольствовалась данной
очень сокращенной редакцией. Через полчаса у двери Олега в коридоре разыгрался новый эпизод домашней
войны: – Мика, ты ходил за дровами? – Как же, ходил. Принес две штуковины, приткнул у двери. – Мика, да так как это
метровые бревна! Нужно было вязанку забрать, а с этими еще так много возни! Я от усталости падаю, а придется
пилить и колоть. Ты совсем меня не жалеешь, Мика! Олег с упрочнением встал с дивана и вышел в коридор. – Идем,
Мика. Бери топор и пилу, – сообщил он, надевая шинель, и отыскал в памяти почему-то, как в вестибюле отцовского дома
произносил неосторожно: «Шапку и пальто!» – и вскакивавшие при виде его денщики кидались выполнять
приказание. Нина запротестовала: – Олег, вам выходить запрещено: вы получите воспаление легких. – Успокойтесь,
Нина! Пилить было моею профессией в Соловках все шесть лет. Для меня тут работы на пять мин.. Но что за
жизнь! – прибавил он с раздражением. – Певица с таким голосом, как у вас, не имеет самого нужного! В
царское время мы имели возможность бы иметь дом и вас осыпали бы цветами! Я поднес бы вам «белую розу в бокале
золотого, как небо, Аи». Она легко прищурила ресницы, как словно бы всматриваясь в картины, проплывающие перед
ее умственным взглядом, и нежданно разразилась тирадой: – Совсем правильно! Певица с таким голосом, как у
меня, имела возможность бы в царское время утопать в роскоши; но я-то не была бы певицей – ни мой папа, ни ваша семья не
разрешили войти бы меня на сцену. Мой голос ушел бы на то, дабы петь колыбельные в детской и романсы в салоне. А вот
сейчас – измученная, усталая – я пою, пою без финиша все и везде, и лишь в эти 60 секунд я радостна! Марина шла по
набережной Невы в собственной хорошенькой беличьей шубке, запрятав в муфту ручки в лайковых перчатках. Пушистые
локоны стриженых волос выбивались из-под шапочки, ямочки на розовых щеках как словно бы подчеркивали
выражение счастья. Иногда ухмылка слетала, и брови хмурились, позже снова расцветала ухмылка. Мысли ее
разбивались на два русла. Одно из них было заполнено радостными воспоминаниями. «Как он схватил меня и
понес, как тигр собственную добычу! Откуда силы взялись! Как приятно, в то время, когда тебя несут, как соломинку! А данный
вечно продолжительный поцелуй… как словно бы я выпила кубок шампанского – так тепло стало в крови и в сердце… у меня
голова начала сладко кружиться, показалось – я падаю. Я думаю, я была хороша тогда. Это комбине с розочками,
которое я надела на всякий случай, мне весьма идет; отлично, что я додумалась надеть его! Я была душка, я знаю, он,
возможно, на данный момент без ума!» Но за этими мыслями вырастали другие, менее отрадные, пара смутные, уяснить
каковые кроме того самой себе было больно: так как она так и не услышала от него слова «обожаю», а в это же время она сама
сообщила это слово. Помимо этого, она не имела возможности не осознавать, что сама, своими собственными усилиями придвинула это.
Воспоминание о том, как она подбежала к нему и прижалась всем телом, дабы вернее обеспечить себе победу,
наполняло ее острым эмоцией стыда: в этом было что-то нескромное, напоминающее приемы через чур умелой
дамы, что-то кроме того циничное… неужто она могла быть цинична? «Я сделала неточность… нужно было в противном случае:
дождаться, дабы он сам умолял, чтобы на коленях… уже тогда. Но нет! Он умолять бы не стал, как бы очень сильно не
хотел меня – все дело в том, что он без средств: у него нет костюма, нет денег, дабы смешить и дарить подарки –
он сам сообщил. Он не осознаёт, что мне ничего не требуется, мой глупый кавалергард. Вот конкретно вследствие этого он не
смел получать меня. Ну, а раз так, я великодушно должна была первая сделать какой-то символ. Дело вовсе не в
моей испорченности: я должна была быть чуткой, в то время, когда он в таких стесненных событиях». И она снова
возвращалась к воспоминаниям о поцелуях и о собственной красоте. «Вечером у Нины буду скромно. Сама –
никак, ни одного взора, как словно бы я негодую. Пускай считает, что все уже утрачено, пускай помучается. Я еще
вынужу моего кавалергарда умолять и томиться. Все это еще не ушло, исправить ту 60 секунд в любой момент в моей
власти». Маленький зимний сутки начинал уже погасать, в то время, когда она опомнилась мало и сообразила, что ей в далеком прошлом
нужно быть дома: усталый супруг, возможно, уже возвратился с работы и ожидает обеда, а но, Домработница подаст ему
– не обязательно самой! Лишь около десяти часов вечера она постучалась в дверь Нины. – Душечка Нина, здравствуй! Я
так как приходила сейчас. Я так жалела, что не застала тебя. Вот я принесла торт: кличь Мику и Олега и позволяйте пить
чай. – Жалела, что не застала? – переспросила Нина, и оттенок недоверия кроме ее воли раздался в ее голосе. –
Само собой разумеется, жалела, а что? – и щеки Марины предательски вспыхнули. Нина вертела в руках нож для разрезания
бумаги, и на ее ясном лице лежала тень. – Ты лишь не играйся со мной в прятки, прошу тебя, – сообщила она,
глядя куда-то мимо подруги. – Ты что-нибудь знаешь? Откуда ты знаешь? – пара смущенно задала вопрос Марина. –
Это все равно, откуда. Знаю. – Так так как не он же сообщил тебе? – О, Боже мой! Само собой разумеется, нет! Они постояли без звучно. –
Ты обижена мной, Нина? – Мне жаль Олега. Я знаю, что душевное состояние его сверхтяжелое на данный момент. К нему
нужно весьма осторожно относиться, а ты… ты для собственного наслаждения поиграешь с ним, а его запутаешь… ему так
тяжело было получить работу , а сейчас ты данной связью можешь осложнить его положение на работе. Хоть бы
об этом поразмыслила! И по большому счету, что, не считая осложнений, может дать эта сообщение? Никаких развлечений Олег
дать тебе не имеет возможности, осознай же. А супруг? Ты что ж, обманывать его планируешь? – Вот ты какая, Нина!
Отлично тебе сказать. Ты вышла по любви, в двадцать лет, стала женой блестящего офицера, целовалась с ним,
какое количество желала, а позже целовалась с твоим Сергеем. А я? У меня никого не было. Ты превосходно знаешь, в каком
положении были девушки, каковые опоздали до революции выскочить замуж: нищета, никаких выездов и
балов, никого из отечественного общества, никакого выбора… Ты лишь поразмысли: я сейчас в первоначальный раз выяснила, что такое
поцелуй приятели, что нравится. А ведь мне уже тридцать два года! Пускай ты утратила супруга, пускай
утратила Сергея, но ты была любима и обожала, а я пропадала напрасно. Ты печали этого эмоции кроме того осознать не можешь.
И ты еще меня осуждать будешь! – у Марины от досады кроме того слезы выступили на глаза. – Да я не осуждаю, Марина,
я волнуюсь лишь. В любой момент все складывается так, что я обязана за всех тревожиться. И Моисея Гершелевича
жалко, ты его, по-видимому, кроме того за человека не вычисляешь, а он так в любой момент хорош с тобой! – Моисей Гершелевич
взял меня, и пускай с него этого будет достаточно. Ты, Нина, всех жалеешь, не считая меня. Нина помолчала. – Ну, а
беременности ты не опасаешься? – Нина, по какой причине ты, не смотря ни на что, желаешь окатить меня ледяной водой? Нина
молчала. – Нинка, ты так как меня не разлюбишь? Ну, ругай меня, сколько желаешь, дорогая, лишь обожай! Это все, что
мне нужно. Она знала власть собственной кошачьей ласки над одинокой подругой, ей хватало обнять Нину и,
посмотрев ей в глаза, потереться щекой о ее плечо, для получения ответной улыбки. – Ты знаешь превосходно, что не
разлюблю. Но ты безумная какая-то, Марина. – Безумная – вот это правильно! Желаю быть радостна и буду! Через
пара мин. они уселись за чайный столик и по требованию Марины кликнули «мальчишек». Но пришел один, с
неожиданным известием: «Не знаю, что такое с Олегом Андреевичем, он чего-то говорит сам с собой, уж не
бредит ли?» – Ну вот, я так и знала! – вскрикнула Нина, вскакивая. Марина метнулась было к двери, но Нина,
поймав ее за руку, ясно переместила брови и повела глазами на Мику; Марина осознала и опустилась на диван.
– Садись и разливай чай, а я отправлюсь к нему, взгляну, что такое, и по сей день возвращусь, – и она вышла. – Да, бредит, не
определил меня. Опасаюсь, не воспаление ли легких. Придется звонить в поликлинику – дома заботиться некому, а он целый
сутки один, и в помещениях холодно, у меня нет денег кроме того на лишнюю вязанку дров. Марина вытирала глаза. – Это
довольно глупо, что я плачу, – пролепетала она, встретив удивленный взор Мики, – но мне так жаль тебя, Нина, на тебя
сыплются все несчастья! Нина, дорогая, разреши мне – вот сто рублей, это для вас всех. Наблюдай, какой Мика
бледный. Забери, пожалуйста. Неужто я ничем тебе оказать помощь не могу? Нина начала возражать. По окончании небольшой
перепалки сделали вывод, что Нина вернет эти деньги, в то время, когда будет реализован только что снесенный в комиссионный магазин
мелкий Будда слоновой кости. Нина уверяла, что данный Будда приносит несчастье, и что ей не жаль расстаться с
ним. – Чудак Олег Андреевич, – сообщил Мика, увлекаясь тортом, – бредит почему-то по-французски: сперва так,
какие-то несвязные слова бормотал, а позже внезапно говорит: «Le vin est tire, il faut le boire» [27], — вина какого-либо ему
захотелось, видите ли! Нина незаметно покосилась на Марину: щеки Марины вспыхнули и губы задрожали, как у
обиженного ребенка. Проводив Марину, Нина приказала Мике лечь в ее комнате, а сама отправилась дремать к Олегу и села
около него в ожидании санитарного транспорта, что позвала по телефону. В данный сутки она весьма устала и
была полна множеством впечатлений. По окончании пилки дров, которая, по-видимому, дорого обошлась Олегу, она,
покончив с печкой и другими хозяйственными делами, собралась наконец нанести визит Наталье Павловне.
Совсем для нее нежданно ее встретили весьма тепло, как невесту Сергея Петровича, о чем говорилось
открыто. Наталья Павловна обнимала ее, Ася ринулась на шею, а француженка осыпала ее любезностями. Наталья
Павловна передала ей письмо Сергея Петровича, просматривая которое она расплакалась, и это еще больше сблизило их.
Возвратилась она лишь за пять мин. перед тем, как к ней постучала Марина, но ничего не поведала ей, поскольку
Марина была через чур полна своим собственным романом, а сказать вскользь о таком ответственном событии в собственной
жизни Нина не желала. К тому же сказать о собственном будущем браке именно в тот сутки, в то время, когда ее подруга очертя
голову решилась на измену, показалось ей неделикатным. Сейчас, сидя в тишине помещения, она припоминала все
подробности собственного визита и ощущала себя отогретой и очарованной отношением данной семьи. Ей захотелось
перечесть письмо. Она отыскала в памяти, что оно осталось в ее муфте, принесла и, усевшись опять у постели Олега и
заслонив от него свет лампы, развернула письмо. «Милейшая и лучшая из дам, свершилось: еду в
неизвестность! Мать и Асю оставляю на произвол судьбы без всяких денег на жизнь, с тобой лишен
возможности кроме того проститься, а в это же время очень многое бы хотелось сообщить. Слова твои о утрата тобой ребенка
совершили какой-то переворот во мне. Все последние дни я все время думал об этом, и если ты еще хоть мало
обожаешь меня – вычисляй своим женихом. Делаю тебе формальное предложение. Матери и Асе я уже заявил, что
считаю тебя собственной невестой, уверен, что они окажут тебе какое лишь смогут внимание. Радостен буду, в случае, если это
принесет тебе хоть каплю эйфории. Я и раньше ничем, не считая любви, не имел возможности бы украсить твою жизнь, а сейчас как
жених я не имею ровно никакой цены. Любая вторая дама не колеблясь отвергла бы предложение человека в
моем положении, но ты не из таких. И все-таки, считая себя связанным данным тебе словом, я оставляю тебе
полную свободу ожидать с ответом, сколько ты захочешь. Возможно, этим я искуплю собственную вину. Пишу письмо
ночью. Не знаю, в то время, когда мы увидимся, в то время, когда я снова обниму тебя и услышу божественное сопрано моей Забеллы. Не
могу представить себе жизнь без любимых людей и без оркестра!» Она опустила письмо на колени, и снова слезы
полились из ее глаз. «О, как хочется быть радостной, хоть месяц, хоть сутки один! Но мне кроме того не отправиться к нему
из-за концертов и Капеллы, каковые не могу кинуть, в силу того, что жить нечем. А вдруг ему не разрешат там работать,
нужно будет и ему оказать помощь. Нет, работу бросать запрещено». Олег начал водить головой по подушке и что-то бормотать…
Она посмотрела назад и, что-то сообразив, встала и быстро начала шарить около его изголовья. «Вот он! Отлично, что
я отыскала в памяти, – если бы санитары нашли, срочно составили бы протокол и передали дело в гепеу». Она
запрятала револьвер в муфту и энергично задернула молнию. «на следующий день же брошу его в Неву: до тех пор пока он тут, мне не
будет спокойствия». Она ощущала, что, вопреки намерениям, все больше привязывается к Олегу и что эта
сломленная юная жизнь возбуждает в ней с каждым днем все больше сестринского участия.
Глава двенадцатая
В первых числах Февраля Наталье Павловне сделалось плохо, в то время, когда она подымалась по лестнице, возвращаясь к себе.
Вызванный на квартиру ветхий доктор, лечивший ее еще в хорошие ветхие времена, отыскал упадок сердечной
деятельности, прописал пара сердечных средств и покой и приказал пара дней полежать. В то время, когда госпожа
раздевала ее, та проговорила, обращаясь больше к самой себе: «Попались в сети отечественные оба сокола… Думается, это у
Пушкина?» И француженке светло стало, что идея о судьбе сыновей не оставляла ее ни на одну 60 секунд. Аси не было
дома, в то время, когда она и вышедшая ей навстречу госпожа шепнула, что бабушку было нужно уложить. Ася в первую 60 секунд
так испугалась, что расплакалась; но по окончании уверения старших дам, что ничего особенно-тревожного до тех пор пока еще нет,
ее успокоили. Целый Сутки ни она, ни госпожа не отходили от Натальи Павловны. Вечером пришла Зинаида Глебовна с
Лелей и Нина, но, не обращая внимания на общие старания поддерживать радостную и бодрую воздух около постели
Натальи Павловны, отсутствие Сергея Петровича через чур остро чувствовалось, и светло было, что именно спокойствия, в
котором в любой момент так испытывает недостаток сердечная больная, ей нельзя дать. На третий сутки заболевания бабушки Ася выудила,
наконец, из почтового коробки первое письмо от Сергея Петровича. Он писал: «Дорогие мои! Я все еще в дороге.
Едем весьма медлительно, всегда стоим на запасных дорогах. Везут нас в закрытом наглухо вагоне, но через решетку
окна мы, в то время, когда поблизости нет конвойных, выбрасываем письма на полустанках и станциях, в надежде, что кто-
нибудь из хороших людей их подберет и опустит. Так, я уже кинул два письма к Нине и два к вам. За
меня не волнуйтесь – я здоров. Вагон, очевидно, не через чур благоустроен, но общество самое избранное.
Весьма многие из моих спутников прямо из мест заключения. Нам, более радостным, было нужно поделиться с ними
запасом провианта, папирос и конвертов, а сейчас мы договорились с одним из конвойных, дабы он за маленькую
мзду брал нам на отечественные деньги эти нужные вещи, каковые он передает, влезая на станции под вагон, через
трубу в уборной. (Простите за такую подробность.) Отлично было бы, в случае, если б отечественную компанию не разъединили, а поселили в
одном месте. Освещение в вагоне весьма тусклое, мрачно и тряска, просматривать нереально. Коротаем время в
нескончаемых беседах на различные темы, впредь до философских. Я организовал мелкий хор, и мы
поем время от времени «Очи тёмные, очи жгучие», «Как сейчас сбирается» и другие общеизвестные песни. Посередине вагона
стоит жаровня, около которой мы греемся и на которой кипятим воду – нам ее приносят в бронзовом чайнике три раза
в сутки. Я был бы практически доволен, если бы не постоянное грызущее беспокойство за всех оставшихся. Ваш Сергей».
Это письмо просматривала вслух Ася, поскольку у Натальи Павловны задевались куда-то очки; в то время, когда госпожа подала их, Наталья
Павловна сообщила: «Дай мне, я желаю встретиться с ним руку». Ася без звучно протянула письмо, в котором ее больше всего
поразили слова «через решетку окна» – ей вспомнилась картина «Везде жизнь». «За решетку для того чтобы человека, как
дядя Сережа!» – думала она, ощущая, что слезы сжимают ей горло, и, отвернувшись, рассматривала в далеком прошлом
привычные ширмы лионского бархата со сценами из судьбы аркадских пастушков. Наталья Павловна перечитывала
письмо в полном молчании, и в то время, когда посмотрела на собственных домочадцев, встретилась с тревожным взором Аси,
устремленным на нее из-под ресниц, и озабоченными глазами француженки. Она сложила письмо и тихо
проговорила: – Приготавливайте чай и садитесь ко мне, ко мне. Ася бледная, ей нужно пораньше лечь. Этими словами
она снова установила спокойствия и тот градус выдержки, что вычисляла нужным. Ни разу не было
сказано ни одного слова о том, что Сергею Петровичу ни при каких обстоятельствах не дадут вернуться, что не сейчас-на следующий день
Наталья Павловна возьмёт совершенно верно такую же повестку, что двери консерватории для Аси совсем закрыты, а
средства к судьбе отсутствуют. В случае, если говорили, то лишь о событиях текущего дня либо, наоборот, о предметах, не
имеющих отношения к действительности. Госпожа обожала поговорку: «Il faut faire bonne mine a mauvaise jell [28]».
Казалось, фраза эта стала девизом в семье. Ася болезненно волновалась в эти дни собственную неприспособленность к
жизни. В течение одной семь дней она потерпела провал в двух попытках получить и начала вычислять себя дурочкой,
неспособной к труду. Первая из этих попыток пребывала в уроке музыки, что ей внесли предложение в музыкальной
школе. Семья рабочего взяла по разверстке помещение репрессированного «бывшего», посередине данной помещения
стоял кинутый рояль, сейчас бесхозный. Поселившаяся снова семья завладела им, и ветхая бабушка – мать
рабочего – порешила учить музыке мелкого внука. Мальчик был мелкий, кругленький, русоголовый,
стриженный в скобку и подпоясанный ремешком – ни разрешить ни взять мужичок-с-ноготок! Ножки его еще не
дотягивались до педали, а пел он весьма чисто и с голоса имел возможность повторить любую музыкальную фразу. – Как приятно,
что у тебя таковой узкий слух, Витя! – весело восклицала Ася. – Я не выношу фальшь! Мы с тобой будем песенки
петь совместно. ученик и Учительница просидели за роялем больше часа, а ветхая бабушка, подперев рукой щеку, с
нежностью созерцала их. – Сподобил Всевышний сыскать учительницу! Не зря я маялась. Больно уж молода, да
видно нежная, и в роялях осознаёт… Пошли сейчас, Господи, разумение Витеньке! В то время, когда учительница уходила,
старуха вынесла ей коржиков собственного изготовления. Ася возвращалась сияющая: одна подробность полностью
завладела ее воображением – уходя, она столкнулась с рабочим, отцом ребенка, и заметила, как Витя в тот же миг же
прыгнул на сундук так, что головка его пришлась на уровне головы отца, и обвил ручонками его шею. «У меня также
так будет! – решила Ася. – Мой сынок будет прыгать на бабушкин кофр, что в передней. А пролетарии вовсе не
троглодиты, как уверяют бабушка и госпожа, а такие же хорошие, как мы». Лишь в то время, когда она уже доходила к собственной
квартире, ее пронзило печальное мысль: уходя из дому, она без умолку щебетала о том, сколько сможет
получить уроком, но увлеклась голосом и слухом ребенка так, что подрубила сук, на котором собралась
усесться; в то время, когда стало известно, что старуха приравнивает оплату за урок к тому, что приобретает сама за мытье полов,
Ася, не поразмыслив хорошенько, брякнула: – Мне денег не нужно вовсе! Ваш Витя таковой талантливый, я буду заниматься
безвозмездно! Эти великодушные фразы легко слетели с ее губ, но где, спрашивается, был ее разум? «У нас не
заплачено за музыкальную школу и квартиру; врач приказал брать бабушке творог и сметану; госпожа обожает
крепкий чай, а сейчас выпивает для экономии практически воду; мои ботинки просят каши, в случае, если я их не починю,
то на школьном концерте не в чем будет выйти на эстраду… Ах, какая я глупая! Эти люди живут, по-видимому,
лучше нас – за один пакетик чаю для госпожа необходимо съездить на данный урок, а я от всего отказалась разом!»
Вторая попытка была предпринята уже без ведома Натальи Павловны. Выходя на следующий сутки из подъезда, она
заметила пожилую женщину, державшую закутанного младенца. Ася придержала дверь, пропуская ее пройти, и с
готовностью вызвалась подержать младенца, пока женщина эта дошла до булочной и обратно. Благодаря Асю, женщина
заявила, что весьма устала нянчиться с внуком. – Не имеете возможность ли мне порекомендовать какую-нибудь даму,
которая дала согласие бы выносить на ежедневную прогулку отечественного Алешу? – задала вопрос она. – Заберите меня! –
выпалила Ася и покраснела, как рак. – Вас? Это так как ваша бабушка живет в бельэтаже по одной с нами лестнице –
вдова генерал-адъютанта, неправда ли? – Да, – шепнула Ася. И в голосе ее в тот же миг послышалась виноватая нота. – Я
знаю вашу бабушку в лицо. Очень хорошая женщина, в любой момент в трауре. Разве она даст вам зарабатывать в
качестве няньки? – Бабушка на данный момент больна, а нам весьма необходимы деньги. Заберите меня, прошу вас, я весьма обожаю
детей, я его не обижу. – Попытаемся. Приходите на следующий день в три часа, если не будет метели, – было ответом. Ася
ликовала: таковой легкий и приятный доход! Под предлогом репетиции глинкинского трио, ей удалось уйти из
дому в необходимый час, и вот она спускается с лестницы, осторожно держа на руках укутанного бутуза. В подъезде
стояла несколько парней, по-видимому, студентов. – Расступитесь, товарищи, юная мать идет! – сообщил
один из них. – Ай, ай, какой хороший бутуз! – сообщил второй. – Мальчик? – задал вопрос третий. – Сын, – ответила с
важностью Ася. – Новый защитник революции, значит! А как имя? – Алеша. – А по батюшке? Ася поднялась в тупик.
Думается, чего несложнее – сообщи первое попавшееся имя, и все тут; но, как специально, все мужские имена вылетели из ее
памяти. Эта заминка была воспринята как симптом очень своеобразный. – Да для чего ему отчество! – вскрикнул
один из компании. – Он и без отчества будет оптимален! Да здравствует товарищ Алексей, защитник всемирный
революции! – Ура! – загалдели все, а один из них, положив руку на плечо Аси, сообщил: – Молодец. Так конкретно
обязана поступать подлинная коммунистка. Семья – пережиток. Глаза Аси с наивным удивлением обратились на
него. «Как поступать?» – уже готово было слететь с ее языка, но она инстинктивно почувствовала, что запутывается
в нитях беседы, к тому же жест студента показался ей через чур фамильярным, она поспешила отойти в
мелкий сквер наоборот подъезда и села в том месте на скамью; Алеша обширно радовался беззубым ротиком: новая
няня, по всей видимости, ему весьма нравилась. Две пожилые дамы, сидевшие тут же, с любопытством осмотрели Асю,
живой пакетик на ее руках а также «бывшего» соболя. – Сын? – Сын. – Лишь со школьной скамейки – и уже мамаша! А
что, роды-то тяжёлые были? Таз-то у вас, нужно думать, узкий, быть может, ребенок и лежал-то неправильно? Где
рожали-то? Обширно раскрыв глаза, Ася с кошмаром наблюдала на них, не зная что отвечать. В эту 60 секунд юные люди
махнули ей за изгородью уроненной перчаткой. – Бегите, заберите, а ребенка дайте до тех пор пока нам, –
покровительственно сообщила одна из дам, и чуть Ася передала им Алешу, что на данный момент же сморщился и
запищал, и выбежала из сквера, как женщина, бабушка ребенка, показалась в подъезде. – Это что же такое? Вы уже
поспешили отделаться от ребенка? – и, отбирая Алешу, она прибавила: – И это женщина из порядочного дома! Ася
неуверенно посмотрела назад и, почувствовав в этих словах что-то еще непонимаемое ею светло, но оскорбительное для
себя, вспыхнула от обиды. Ничего не растолковывая и не оправдываясь, она убежала в подъезд. Эта вторая неудача
расстроила ее больше первой, а уже подстерегало новое огорчение. Вечером она возвращалась из
музыкальной школы в сопровождении Шуры Краснокутского; данный парень с томными глазами и изысканными
манерами, бывший лицеист, окончивший нежданно для себя вместо лицея советскую трудовую школу, заботился
за Асей достаточно неисправимым образом – она неизменно потешалась над каждым проявлением его любви, и ему
никак не получалось вынудить ее посмотреть без шуток на собственные эмоции. Сам Шура, но, весьма редко умел сказать
без шуток, что ему всегда ставила в вину Ася. Сейчас, говоря весьма мирно, они только что развернули с
Литейного на Пантелеймоновскую, в то время, когда большой сумрачный человек в кепке и рабочей куртке практически столкнулся с
ними и, смерив их недоброжелательным взором, звучно сообщил: – Всех бы вас – аристократов – перевешать!
девушка и юноша неуверенно посмотрели друг на друга. – Господи, что же это?! – вскрикнула Ася и остановилась. –
Отправимся, отправимся скорей! – вскрикнул Шура и повлек ее за руку. – Не оборачивайтесь! Но, он не идет за
нами. Какое у него было злое лицо! – Шура, что мы ему сделали? Они так как уже расстреляли отечественных отцов… Неужто
же и отечественное поколение нужно резать и гнать? Неужто же мало крови? – Это именуется классовой борьбой, Ася. Мы
желаем жить, обучаться, быть радостными, а мы уже приговорены – вопрос о сроках лишь. Вот мы хватаемся, кто за
зарубежные языки, кто за науку, отечественная образованность до тех пор пока еще якорь спасения, но они желают иметь собственные кадры
«от станка», и в то время, когда создадут их – нас, бывших, будут выкорчевывать, как пни в лесу. – Шура, да в чем же мы
виноваты? Мне, в то время, когда началась революция, было семь лет, а вам десять. И еще, как мог он знать, кто мы? Если бы
мы прогремели мимо в золоченой карете, но мы – как все, мы одеты никак не лучше окружающих! Он прижал к
себе ее локоть: – Тут не требуется кареты, Ася! Вас выдает ваше лицо – оно через чур добропорядочного чекана. Я в любой момент
повторяю вам, что у вас вид сугубо контрреволюционный. А мой вид… да мой вид также весьма характерный!
Сравнительно не так давно я зашел в кондитерскую, а продавщица говорит: «Вид господский, килограммный, а берёте вовсе
незаметную малость». Ася захохотала, а позже сообщила: – Дорогой килограммный Шура, мне весьма безрадостно! – Не
расстраивайтесь, Ася! Я для вас все на свете готов сделать – кроме того перевернуть земной шар! В глазах Аси мелькнул
шаловливый огонек: – Шура, переверните земной шар, пожалуйста! Не имеете возможность? Вот и попались! Вы весьма, весьма
хороший и дорогой, но вы любите сказать расплывчатые ничего не значащие фразы, а я, хоть и совсем несерьезная,
безлюдных бесед все-таки не терплю! Она ничего не сообщила дома о ужасном человеке, что желал встретиться с ней
повешенной, но не имела возможности отделаться от ужасного впечатления… ее – Асю! – повесить на трех столбах с
перекладиной… За что? В данный вечер нежданно раздался звонок – уникальность в опальном доме. И в то время, когда
интересный носик выглянул в переднюю, глазам представилась низкая худощавая фигура молодого скрипача-
иудея из музыкальной школы. – Доди Шифман! – весело вскрикнула Ася и вылетела в переднюю. – Здравствуйте,
Ася! Я пришел сказать, что репетиция отечественного трио состоится не в пятницу, а на следующий день; заведующий
инструментальным классом поручил мне вас предуведомить. И еще… у меня вот случайно билеты в «Паризиану»,
идет хороший фильм… Не отправитесь ли вы со мной? – застенчиво пробормотал парень. – С наслаждением, само собой разумеется,
отправлюсь! – Ася подпрыгнула и уже схватилась за пальто, но, обернувшись на француженку, встретилась с ее жёстким
взором. – Вы разрешите мне, госпожа? Либо направляться задать вопрос бабушку? – Неуверенно пролепетала она. – Laissez-moi
parter moi-meme avec M-me votre grande mere [29],- ледяным тоном отчеканила француженка и вышла. Зря