Леонид Соловьев
Повесть о Ходже Насреддине
Возмутитель Самообладания
Ходжа Насреддин, радостный бродяга тридцати пяти лет от роду, в зените собственной славы возвращается в Бухару. Он остр на язык и эластичен умом, он обожает простых людей и ненавидит несправедливость. Недаром от одного его имени трепещут правители средней Азии.
Но в родном городе его не ожидает спокойная судьба. Эмир Бухары и его приближенные не дают судьбе своим подданным.
Первая книга Леонида Соловьева о похождениях радостного национального героя, основанная на народных смешных рассказах о великом защитнике несложного люда Ходже Насреддине.
И сообщил ему я: «Для эйфории тех, что живут со мною на земле, я напишу книгу,– пускай на ее страницы не дуют холодные ветры времени, пускай яркая весна моих стихов ни при каких обстоятельствах не сменяется унылой в осеннюю пору забвенья!..» И – взгляни! – еще
розы в саду не осыпались, и я еще хожу без клюки, а книга «Гюлистан», что означает «Цветник роз», уже написана мною, и ты просматриваешь ее…
СААДИ
Эту историю передал нам Абу-Омар-Ах-мед-ибн-Мухаммед со слов Мухаммеда-ибн– Али-Рифаа, ссылавшегося на Али-ибн-Абд-аль-Азиза, что ссылался на Абу-Убей– да-аль-Хасима-ибн-Селяма, сказавшего со слов собственных наставников, а последний из них опирается на Омара-ибн-аль-сына и Хаттаба его Абд-Аллаха,– да будет доволен аллах ими обоими!
ИБН-ХАЗМ, «Ожерелье голубки»
Памяти моего незабвенного приятеля Мумина Адилова, погибшего 18 апреля 1930 года в горном кишлаке Намай, от подлой вражеской пули, посвящаю, благоговея перед его чистой памятью, эту книгу. В нем были многие и многие черты Ходжи Насреддина – безусловная любовь к народу, смелость, благородная хитрость и честное лукавство, – и в то время, когда я писал эту книгу, несколько раз мне казалось в ночной тишине, что его тень стоит за моим креслом и направляет мое перо.
Он похоронен в Канибадаме. Я посетил сравнительно не так давно его могилу; дети игрались около бугра, поросшего цветами и весенней травой, а он дремал вечным сном и не ответил на призывы моего сердца…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Говорят кроме этого, что один простак шел, держа в руке узду собственного осла, которого он вел за собою.
Триста восемьдесят восьмая ночь Шахразады
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Тридцать пятый год собственной жизни Ходжа Насреддин встретил в пути.
Больше десяти лет совершил он в изгнании, странствуя из города в город, из одной страны в другую, пересекая моря и пустыни, ночуя как придется – на обнажённой почва у скудного пастушеского костра, либо в тесном караван-сарае, где в пыльной
темноте до утра вздыхают и чешутся верблюды и глухо позвякивают бубенцами, либо в
чадной, закопченной чайхане, среди лежащих вместе водоносов, нищих, прочего бедного и погонщиков люда, с наступлением восхода солнца наполняющего собственными пронзительными криками узкие улички и базарные площади городов. Часто получалось ему ночевать и на мягких шелковых подушках в гареме какого-нибудь иранского вельможи, что именно в эту ночь ходил с отрядом стражников по всем чайханам и караван-сараям, разыскивая богохульника и бродягу Ходжу Насреддина, дабы посадить его на кол… Через решетку окна показывалась узкая полоса неба, бледнели звезды, предутренний ветерок легко и ласково шумел по листве, на подоконнике начинали ворковать и чистить перья радостные горлинки. И Ходжа Насреддин, целуя утомленную красавицу, сказал:
– Пора. Прощай, моя несравненная жемчужина, и помни меня.
– Подожди! – отвечала она, смыкая красивые руки на его шее. – Разве ты уходишь совсем? Но по какой причине? Послушай, сейчас вечером, в то время, когда стемнеет, я снова отправлю за тобой старая женщина.
– Нет. Я уже давно забыл то время, в то время, когда проводил две ночи подряд под одной крышей. Нужно ехать, я весьма тороплюсь.
– Ехать? Разве у тебя имеется какие-нибудь неотложные дела в другом городе? Куда ты планируешь ехать?
– Не знаю. Но уже светает, уже открылись муниципальные ворота и двинулись в путь первые караваны. Ты слышишь – звенят бубенцы верблюдов! В то время, когда до меня доносится данный звук, то как будто бы джины вселяются в мои ноги, и я не могу усидеть на месте!
– Уходи, в случае, если так! – со злобой сказала красивая женщина, тщетно пробуя скрыть слезы, сверкавшие на ее долгих ресницах.– Но сообщи мне хоть собственный имя на прощание.
– Ты желаешь знать мое имя? Слушай, ты совершила ночь с Ходжой Насреддином! Я
– Ходжа Насреддин, сеятель раздоров и возмутитель спокойствия, тот самый, о котором каждый день кричат глашатаи на всех базарах и площадях, давая слово громадную приз за его голову. День назад давали слово три тысячи туманов, и я поразмыслил кроме того – не реализовать ли мне самому собственную голову за такую хорошую цену. Ты
смеешься, моя звездочка, ну, дай мне скорее в последний раз твои губы. Если бы я имел возможность, то подарил бы тебе изумруд, но у меня нет изумруда,– забери вот данный несложный белый камешек на память!
Он натягивал собственный рваный халат, прожженный во многих местах искрами
дорожных костров, и удалялся медлено. За дверью звучно храпел ленивый, глупый евнух в мягких туфлях и чалме с загнутыми кверху носами – нерадивый страж главного во дворце сокровища, доверенного ему. Дальше, врастяжку на кошмах и коврах, храпели стражники, положив головы на собственные обнаженные ятаганы. Ходжа Насреддин прокрадывался на цыпочках мимо, и в любой момент благополучно, как будто бы бы становился на это время невидимым.
И снова звенела, дымилась белая каменистая дорога под бойкими копытами его ишака. Над миром в светло синий небе сияло солнце; Ходжа Насреддин имел возможность не щурясь наблюдать на него. Росистые поля и бесплодные пустыни, где белеют полузанесенные песком верблюжьи кости, пенистые реки и зелёные сады, зелёные пастбища и хмурые горы, слышали песню Ходжи Насреддина. Он уезжал все дальше и дальше, не оглядываясь назад, не жалея об покинутом и не опасаясь того, что ожидает в первых рядах.
А в покинутом городе окончательно оставалась жить память о нем.
Вельможи и муллы бледнели от гнева, слыша его имя; водоносы, погонщики, ткачи, седельники и медники, планируя по вечерам в чайханах, говорили друг другу забавные истории о его приключениях, из которых он постоянно выходил
победителем; томная красивая женщина в гареме довольно часто наблюдала на белый камешек и прятала его в перламутровый ларчик, услышав шаги собственного господина.
– Уф! – сказал толстый вельможа и, пыхтя и сопя, начинал стаскивать собственный парчовый халат.– Мы все вконец измучились с этим проклятым бродягой Ходжой
Насреддином: он возмутил и взбаламутил все государство! Я взял сейчас письмо от моего древнего приятеля, глубокоуважаемого правителя Хорасанской округи. Поразмыслить лишь – чуть данный бродяга Ходжа Насреддин показался в его городе, как сразу же кузнецы прекратили платить налоги, а содержатели харчевен отказались безвозмездно кормить стражников. Кроме того, данный преступник, сын греха и осквернитель ислама, осмелился забраться в гарем хорасанского правителя и обесчестить его любимую жену! Воистину, мир еще не видывал аналогичного преступника! Жалею, что данный презренный оборванец не постарался пробраться в мой гарем, в противном случае бы его голова давным-давно торчала на шесте посредине основной площади!
Красивая женщина молчала, затаенно радовалась,– ей было и смешно и безрадостно. А дорога все звенела, дымилась под копытами ишака. И звучала песня Ходжи Насреддина. За десять лет он побывал везде: в Багдаде, Тегеране и Стамбуле, в
Бахчисарае, Эчмиадзине и Тбилиси, в Дамаске и Трапезунде, он знал все эти города и еще очень много вторых, и везде он покинул по себе память.
Сейчас он возвращался в собственный родной город, в Бухару-и-Шериф, в Добропорядочную Бухару, где рассчитывал, прячась под чужим именем, отдохнуть мало от нескончаемых скитаний.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Присоединившись к громадному купеческому каравану, Ходжа Насреддин пересек бухарскую границу и на восьмой сутки пути заметил вдалеке в пыльной мгле привычные минареты великого, славного города.
Хрипло закричали измученные зноем и жаждой караванщики, верблюды прибавили
шагу: солнце уже садилось, и нужно было торопиться, дабы войти в Бухару раньше, чем закроют муниципальные ворота. Ходжа Насреддин ехал в самом хвосте каравана, окутанный густым тяжелым облаком пыли; это была родная, священная пыль; ему казалось, что она пахнет лучше, чем пыль вторых, далеких земель. Чихая и откашливаясь, он сказал собственному ишаку:
– Ну вот мы наконец дома. Клянусь аллахом, нас ожидают тут счастье и удача.
Караван подошел к муниципальный стенке именно в ту 60 секунд, в то время, когда стражники закрывали ворота. «Подождите, во имя аллаха!» – закричал караван-баши, показывая с далека золотую монету. Но ворота уже сомкнулись, с лязгом упали засовы, и
часовые стали на башнях около пушек. Потянуло прохладным ветром, в туманном небе погас розовый отблеск и светло обозначился узкий серп молодого месяца, и в сумеречной тишине со всех бесчисленных минаретов понеслись высокие, протяжные и печальные голоса муэдзинов, призывавших мусульман к вечерней молитве.
караванщики и Купцы стали на колени, а Ходжа Насреддин со своим ишаком отошел медлено в сторону.
– Этим торговцам имеется за что благодарить аллаха:
они сейчас пообедали и сейчас планируют ужинать. А мы с тобой, мой верный ишак, не обедали и не будем ужинать; в случае, если аллах хочет взять отечественную признательность, то пускай отправит мне миску плова, а тебе – сноп клевера!
Он привязал ишака к придорожному дереву, а сам лег рядом, прямо на землю, положив под голову камень. Глазам его открылись в темно-прозрачном небе сияющие
сплетения звезд, и каждое созвездие было знакомо ему: так довольно часто за десять лет он видел над собой открытое небо! И он всегда пологал, что эти часы безмолвного умного созерцания делают его богаче самых богатых, и не смотря на то, что богатый ест на золотых блюдах, но и ночевать он обязан обязательно под крышей, и ему не дано в полночь, в то время, когда все затихает, ощутить полет почвы через светло синий и прохладный звездный туман…
В это же время в караван-чайханах и сараях, примыкавших снаружи к зубчатой муниципальный стенке, загорелись костры под громадными котлами и жалобно заблеяли бараны, которых потащили на убой. Но умелый Ходжа Насреддин предусмотрительно устроился на ночлег с наветренной стороны, дабы запах пищи не дразнил и не
тревожил его. Зная бухарские порядки, он решил поберечь последние деньги, дабы заплатить утром пошлину у городских ворот.
Он продолжительно ворочался, а сон все не шел к нему, и обстоятельством бессонницы был вовсе не голод. Ходжу Насреддина томили и мучили неприятные мысли, кроме того звездное небо не имело возможности сейчас утешить его.
Он обожал отчизну, и не было в мире большей любви у этого умного весельчака с тёмной бородой на меднозагорелом лице и лукавыми искрами в ясных глазах. Чем дальше от Бухары скитался он в заплатанном халате, засаленной тюбетейке и порванных сапогах, тем посильнее он обожал Бухару и тосковал по ней. В собственном изгнании он все время не забывал узкие улички, где арба, проезжая, боронит по обе стороны глиняные заборы; он не забывал высокие минареты с узорными изразцовыми шапками, на которых утром и вечером горит огненный блеск зари, древние, священные карагачи с чернеющими на сучьях огромными гнездами аистов; он не забывал дымные чайханы над арыками, в тени лепечущих тополей, чад и дым харчевен, пеструю сутолоку базаров; он не забывал реки и горы собственной отчизны, ее селения, поля, пустыни и пастбища, и, в то время, когда в Багдаде либо в Дамаске он встречал
соотечественника и выяснял его по узору на тюбетейке и по особенному покрою халата, сердце Ходжи Насреддина замирало и дыхание стеснялось.
Возвратившись, он заметил отчизну еще более несчастной, чем в те дни, в то время, когда покинул ее. Ветхого эмира в далеком прошлом похоронили. Новый эмир за восемь лет сумел вконец разорить Бухару. Ходжа Насреддин заметил уничтоженные мосты на дорогах, убогие пшеницы и посевы ячменя, сухие арыки, дно которых потрескалось от жары. Поля дичали, зарастали колючкой и бурьяном, сады погибали от жажды, у крестьян не было ни хлеба, ни скота, нищие вереницами сидели на протяжении дорог, вымаливая
подаяние у таких же нищих, как сами. Новый эмир поставил во всех селениях отряды стражников и приказал обитателям безвозмездно кормить их, заложил множество новых
мечетей и приказал обитателям достраивать их, – он был весьма набожен, новый эмир, и каждые полгода непременно ездил на поклонение праху святейшего и несравненного
шейха Богаэддина, гробница которого высилась недалеко от Бухары. В дополнение к прошлым четырем налогам он ввел еще три, установил плату за проезд через любой мост, повысил торговые и судебные пошлины, начеканил фальшивых денег… Приходили в упадок ремесла, разрушалась торговля: невесело встретила Ходжу Насреддина его любимая отчизна.
…Рано утром со всех минаретов снова запели муэдзины; ворота открылись, и караван, сопровождаемый глухим звоном бубенцов, медлительно вошел в город.
За воротами караван остановился: дорогу преградили стражники. Их было очень много – обутых и босых, одетых и полуголых, еще не успевших разбогатеть на эмирской работе. Они толкались, кричали, спорили, заблаговременно
распределяя между собой наживу. Наконец из чайханы вышел сборщик пошлин – тучный и сонный, в шелковом халате с засаленными рукавами, в туфлях на босу ногу, со следами порока и невоздержанности на оплывшем лице. Окинув жадным взором купцов, он сообщил:
– Приветствую вас, торговцы, хочу вам удачи в торговых делах. И знайте, что имеется повеление эмира избивать палками до смерти каждого, кто утаит хоть самую малость товара!
Торговцы, охваченные страхом и смущением, без звучно поглаживали собственные крашеные бороды. Сборщик повернулся к стражникам, каковые от нетерпения в далеком прошлом уже приплясывали на месте, и пошевелил толстыми пальцами. Это был символ. Стражники с воем и гиком бросились к верблюдам. В спешке и давке они перерубали саблями волосяные арканы, звучно вспарывали тюки, выбрасывали на дорогу парчу, шелк, бархат, коробки с перцем, чаем и амброй, кувшины с драгоценным тибетскими лекарствами и розовым маслом.
От кошмара торговцы лишились языка. Через 120 секунд осмотр окончился. Стражники выстроились сзади собственного начальника. Халаты их топорщились и отдувались. Начался сбор пошлин за товары и за въезд в город. У товаров и Ходжи не было, с него надеялась пошлина лишь за въезд.
– Откуда ты пришел и для чего? – задал вопрос сборщик. Писец обмакнул в чернильницу гусиное перо и приготовился записать ответ Ходжи Насреддина.
– Я приехал из Испагань1, о пресветлый господин. Тут, в Бухаре, живут мои родственники.
– Так, – сообщил сборщик. – Ты едешь в гости к своим родственникам. Значит, ты обязан заплатить гостевую пошлину.
– Но я еду к своим родственникам не к себе домой, – возразил Ходжа Насреддин. – Я еду по ответственному делу.
– По делу! – вскричал сборщик, и в глазах его мелькнул блеск. – Значит, ты едешь к себе домой и в один момент по делу! Плати гостевую пошлину, деловую пошлину и пожертвуй на украшение мечетей во славу аллаха, что сохранил тебя в пути от разбойников.
«Лучше бы он сохранил меня на данный момент, а от разбойников я бы как-нибудь и сам уберегся», – поразмыслил Ходжа Насреддин, но промолчал: он успел подсчитать, что в данной беседе каждое слово обходится ему больше чем в десять таньга. Он развязал пояс и под хищными пристальными взорами стражников начал отсчитывать пошлину
за въезд в город, гостевую пошлину, пожертвование и деловую пошлину на украшение мечетей. Сборщик грозно покосился на стражников, они отвернулись. Писец, уткнувшись в книгу, скоро заскрипел пером.
Ходжа Насреддин расплатился, желал уходить, но сборщик увидел, что в его поясе осталось еще пара монет.
– Подожди, – остановил он Ходжу Насреддина. – А кто же будет платить пошлину за твоего ишака? Если ты едешь в гости к родственникам, значит, и твой ишак едет в гости к родственникам.
– Ты прав, о умный глава, – смиренно ответил Ходжа Насреддин, опять развязывая пояс. – У моего ишака в Бухаре вправду очень много родственников, в противном случае отечественный эмир с этими порядками давным-давно полетел бы с трона, а ты, о почтенный, за собственную жадность попал бы на кол!
Перед тем как сборщик опомнился. Ходжа Насреддин быстро встал на ишака и, разрешив войти его во целый опор, провалился сквозь землю в ближайшем переулке. «Скорее, скорее! – сказал он. –
Прибавь ходу, мой верный ишак, прибавь ходу, в противном случае твой хозяин заплатит еще одну пошлину – собственной головой!»
Ишак у Ходжи Насреддина был весьма умный, все осознавал: он слышал собственными
долгими ушами смятение и гул у городских ворот, крики стражников и, не разбирая
дороги, спешил так, что Ходжа Насреддин, обхватив обеими руками его шею и высоко подобрав ноги, чуть держался в седле. За ним с хриплым лаем мчалась целая свора псов; встречные жались к заборам и наблюдали вслед, покачивая головами.
Тем временем у городских ворот стражники обшарили всю толпу, разыскивая наглого вольнодумца. Торговцы, ухмыляясь, шептали друг другу:
– Вот ответ, что сделал бы честь кроме того самому Ходже Насреддину!..
К полудню целый город знал об этом ответе; продавцы на рынке говорили шепотом клиентам, а те передавали дальше, и все говорили наряду с этим: «Вот слова, хорошие самого Ходжи Насреддина!»
И не было человека, кто знал, что эти слова принадлежали Ходже Насреддину, что он сам, известный и несравненный Ходжа Насреддин, бродит на данный момент по городу, голодный, без гроша в кармане, разыскивая родственников либо ветхих друзей, каковые бы накормили его и приютили на первых порах.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Он не отыскал в Бухаре ни родственников, ни ветхих друзей. Он не отыскал кроме того отчего дома, в котором появился и вырос, играясь в тенистом саду, где в осенние прозрачные дни шелестела под ветром желтеющая листва, спелые плоды с глухим, как будто бы бы отдаленным стуком падали на землю, узкими голосами свистели птицы, солнечные пятна трепетали на благоуханной траве, гудели трудолюбивые пчелы, собирая последнюю дань с увядающих цветов, затаенно журчала в арыке вода, говоря мальчику собственные нескончаемые, непонятные сказки… Сейчас на этом месте был пустырь: бугры, рытвины, цепкий чертополох, закопченные кирпичи, оплывающие остатки стен, куски истлевших камышовых циновок; ни одной птицы, ни одной пчелы не заметил тут Ходжа Насреддин! Лишь из-под камней, о каковые он споткнулся, вытекла внезапно маслянистая долгая струя и, тускло блеснув на солнце, скрылась снова под камнями, – это была змея, страшный житель и одинокий пустынных мест, окончательно покинутых человеком.
Потупившись, Ходжа Насреддин продолжительно стоял в молчании; горе сжимало его сердце.
Он услышал за спиной дребезжащий кашель и обернулся.
По тропинке шел через пустырь какой-то старик, согбенный заботами и нуждой. Ходжа Насреддин остановил его:
– Мир тебе, старец, да отправит тебе аллах еще не один год здоровья и благоденствия. Сообщи, чей дом стоял раньше на этом пустыре?
– Тут стоял дом седельника Шир-Мамеда, – ответил старик. – Я когда-то отлично знал его. Данный Шир-Мамед был отцом известного Ходжи Насреддина, о котором ты, путник, возможно, слышал много.
– Да, я слышал кое-что. Но сообщи, куда девался данный седельник Шир-Мамед, папа известного Ходжи Насреддина, куда девалась его семья?
– Тише, сын мой. В Бухаре тысячи и тысячи шпионов, – они смогут услышать нас, и тогда мы не оберемся беды. Ты, возможно, приехал издали и не знаешь, что в отечественном городе строго не разрещаеться упоминать имя Ходжи Насреддина, за это сажают в колонию. Согнись ко мне ближе, и я поведаю.
Ходжа Насреддин, скрывая беспокойство, низко пригнулся к нему.
– Это было еще при ветхом эмире, – начал старик. – Через полтора года по окончании изгнания Ходжи Насреддина по рынку разнесся слух, что он возвратился, тайно живёт в Бухаре и придумывает про эмира насмешливые песни. Данный слух дошел до
эмирского дворца, стражники нужно будет искать Ходжу Насреддина, но отыскать не могли. Тогда эмир повелел схватить отца Ходжи Насреддина, двух братьев, дядю, всех дальних родственников, друзей и пытать , пока они не сообщат, где прячется Ходжа Насреддин. Слава аллаху, он отправил им столько твёрдости и мужества, что они смогли промолчать, и отечественный Ходжа Насреддин не попался в руки эмиру. Но его папа, седельник Шир-Мамед, заболел по окончании пыток и скоро погиб, а
все друзья и родственники покинули Бухару, прячась от эмирского бешенства, и нет человека, который знает, где они на данный момент. И тогда эмир приказал уничтожить их жилища и выкорчевать сады, чтобы истребить в Бухаре самую память о Ходже Насреддине.
– За что же их пытали? – вскрикнул Ходжа Насреддин; слезы текли по его лицу, но старик видел не хорошо и не подмечал этих слез. – За что их пытали? Так как Ходжи Насреддина в то время не было в Бухаре, я это отлично знаю!
– Никто этого не знает! – ответил старик. – Ходжа Насреддин появляется, где захочет, и исчезает, в то время, когда захочет. Он везде и нигде, отечественный несравненный Ходжа Насреддин!
С этими словами старик, охая и кашляя, побрел дальше, а Ходжа Насреддин, закрыв лицо руками, подошел к собственному ишаку.
Он обнял ишака, прижался мокрым лицом к его горячей, пахучей шее: «Ты видишь, мой хороший, мой надежный друг, – сказал Ходжа Насреддин, – у меня не осталось никого из родных, лишь ты постоянный и неизменный товарищ в моих скитаниях». И, как будто бы ощущая горе собственного хозяина, ишак стоял смирно, не шевелясь, а также прекратил жевать колючку, которая так и осталась висеть у него на губах.
Но через час Ходжа Насреддин укрепил собственный сердце, слезы высохли на его лице. «Ничего! – вскричал он, очень сильно хлопнув ишака по пояснице. – Ничего! Меня еще не забыли в Бухаре, меня знают и не забывают в Бухаре, и мы сумеем отыскать тут
друзей! И сейчас уж мы сочиним про эмира такую песню, что он лопнет от злобы на своем троне, и его вонючие кишки прилипнут к разукрашенным стенкам дворца! Вперед, мой верный ишак, вперед!»
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Был послеполуденный душный и негромкий час. Дорожная пыль, камни, стены и глиняные заборы – все раскалилось, дышало ленивым жаром, и пот на лице Ходжи Насреддина высыхал раньше, чем он успевал его стереть.
Ходжа Насреддин с беспокойством выяснял привычные улицы, чайханы и минареты. Ничего не изменилось за десять лет в Бухаре, все так же облезшие псы спали у водоемов, и стройная дама, изогнувшись и придерживая смуглой рукой с накрашенными ногтями собственную чадру, погружала в чёрную воду узкий звенящий кувшин. И все так же наглухо были закрыты ворота известной медресе Мир-Араб, где под тяжелыми сводами келий ученые улемы2 и мударрисы3, в далеком прошлом позабывшие цвет весенней листвы, говор и запах солнца воды, придумывают с горящими мрачным пламенем глазами толстые книги во славу аллаха, обосновывая
необходимость уничтожения до седьмого колена всех, не исповедующих ислама. Ходжа Насреддин ударил ишака пятками, проезжая это ужасное место.
Но где же все-таки пообедать? Ходжа Насреддии в третий раз со прошлого дня перевязал собственный пояс.
– Нужно что-то придумать, – сообщил он. – Остановимся, мой верный ишак, и подумаем. А вот, кстати, чайхана!
Разнуздав ишака, он разрешил войти его собирать недоеденный клевер у коновязи, а сам, подобрав полы халата, уселся перед арыком, в котором, булькая и пенясь на заворотах, шла густая от глины вода. «Куда, для чего и откуда течет эта вода – она не знает и не думает об этом, – горестно думал Ходжа Насреддин. – Я также не знаю ни собственного пути, ни отдыха, ни дома. Для чего я пришел в Бухару? Куда я уйду
на следующий день? И где же раздобыть полтаньга на обед? Неужто я снова останусь голодным? Проклятый сборщик пошлин, он ограбил меня дочиста и еще имел нахальство толковать мне о разбойниках!»
В эту 60 секунд он внезапно заметил виновника собственных несчастий. К чайхане подъехал сам сборщик пошлин. Два стражника вели под «уздцы арабского жеребца, гнедого красавца с добропорядочным и страстным огнем в чёрных глазах. Он, пригибая шею, нетерпеливо выбирал узкими ногами, как словно бы ему было неприятно нести на себе жирную тушу сборщика.
Стражники почтительно сгрузили собственного начальника, и он вошел в чайхану, где трепещущий от раболепия чайханщик усадил его на шелковые подушки, заварил ему раздельно наилучшего чаю и подал узкую пиалу китайской работы. «Хорошо встречают его за мои деньги!» – поразмыслил Ходжа Насреддин.
Сборщик налился чаем до самого горла и скоро задремал на подушках,
наполнив чайхану сопением, храпом и причмокиваниями. Все остальные гости перешли в беседах на шепот, опасаясь потревожить его сон. Стражники сели над ним – один
справа, а второй слева – и отгоняли веточками назойливых мух, пока не убедились, что сборщик уснул прочно; тогда они перемигнулись, разнуздали коня, кинули ему
сноп клевера и, захватив с собою кальян, ушли в глубь чайханы, в темноту, откуда через 60 секунд на Ходжу Насреддина потянуло сладким запахом гашиша: стражники на
свободе предавались пороку. «Ну, а мне пора планировать! – решил Ходжа Насреддин, отыскав в памяти утреннее приключение у городских ворот и опасаясь, что стражники, неровен час, определят его. – Но где же все-таки дотянусь я полтаньга? О всемогущая будущее, столько раз выручавшая Ходжу Насреддина, обрати на него собственный благосклонный взгляд!» Сейчас его окликнули:
– Эй ты, оборванец!
Он обернулся и заметил на дороге крытую, богато разукрашенную арбу, откуда, раздвинув занавески, выглядывал человек в дорогом халате и большой чалме.
И раньше чем данный человек – богатый торговец либо вельможа – сказал следующее
слово. Ходжа Насреддин уже знал, что его призыв к счастью не остался без ответа: счастье, как в любой момент, обратило к нему в тяжёлую 60 секунд собственный благосклонный взгляд.
– Мне нравится данный жеребец, – надменно сообщил богач, глядя поверх Ходжи Насреддина и наслаждаясь гнедым арабским красавцем. – Сообщи мне, продается ли данный жеребец?
– В мире нет для того чтобы коня, что бы не продавался, – уклончиво ответил Ходжа Насреддин.
– У тебя в кармане, возможно, не довольно много денег, – продолжал богач. – Слушай пристально. Я не знаю, чей это жеребец, откуда он и кому принадлежал раньше. Я не задаю вопросы тебя об этом. С меня достаточно того, что, если судить по твоей запыленной одежде, ты приехал в Бухару издали. С меня этого достаточно. Ты осознал?
Ходжа Насреддин, охваченный восхищением и ликованием, кивнул головой: он сходу осознал все а также значительно больше, чем желал ему сообщить богач. Он думал лишь об одном: дабы какая-нибудь глупая муха не заползла в ноздрю либо в гортань сборщику пошлин и не разбудила его. О стражниках он волновался меньше: они продолжали с увлечением предаваться пороку, о чем свидетельствовали клубы густого зеленого дыма, валившего из темноты.
– Но ты сам осознаёшь, – надменно и принципиально важно продолжал богач, – что тебе в твоем рваном халате не подобает ездить на таком коне. Это кроме того было бы страшным для тебя, в силу того, что любой задал бы себе вопрос: «Откуда взялся у этого бедного таковой красивый жеребец?» – и ты имел возможность бы легко угодить в колонию.
– Ты прав, о высокорожденный! – смиренно ответил Ходжа Насреддин. – Конь вправду через чур оптимален для меня. Я в собственном рваном халате всю жизнь езжу на ишаке а также не осмеливаюсь поразмыслить о том, дабы сесть на для того чтобы коня.
Ответ его понравился богачу.
– Это отлично, что ты при собственной бедности не ослеплен гордостью: бедняк должен быть смиренен и скромен, потому что пышные цветы свойственны добропорядочному миндалю,
но не свойственны убогой колючке. Сейчас ответь мне – желаешь ли ты взять вот данный кошелек? Тут ровно триста таньга серебром.
– Еще бы! – вскрикнул Ходжа Насреддин, внутренне холодея, в силу того, что зловредная муха все-таки заползла в ноздрю сборщика пошлин: он чихнул и зашевелился. – Еще бы! Кто откажется взять триста таньга серебром? Так как это все равно что отыскать кошелек на дороге!
– Ну, допустим, на дороге ты отыскал совсем второе, – ответил богач, тонко улыбнувшись. – Но то, что ты обнаружил дороге, я согласен обменять на серебро. Возьми собственные триста таньга.
Он протянул Ходже Насреддину увесистый кошелек и подал символ собственному слуге, что, почесывая нагайкой пояснице, без звучно прислушивался к беседе. Слуга
направился к жеребцу. Ходжа Насреддин успел подметить, что слуга, если судить по усмешке на его плоской рябой роже и по неспокойным глазам, – отъявленный плут, в полной мере хороший собственного господина. «Три плута на одной дороге – это через чур много, одному пора убираться!» – решил Ходжа Насреддин. Восхваляя щедрость и благочестие богача, он быстро встал на ишака и без того очень сильно ударил его пятками, что ишак, не обращая внимания на всю собственную леность, забрал сходу в галоп.
Обернувшись, Ходжа Насреддин заметил, что рябой слуга привязывает к арбе гнедого арабского жеребца.
Обернувшись еще раз, он заметил, что сборщик и богач пошлин дерут друг друга за бороды, а стражники тщетно стараются разнять их.
Разумный не вмешивается в чужую ссору. Ходжа Насреддин крутил и вилял по всем переулкам, пока не почувствовал себя в безопасности. Он натянул поводья, сдерживая галоп ишака.
– Подожди, подожди, – начал он. – Сейчас нам торопиться некуда…
Внезапно он услышал вблизи тревожный, перебивчатый цокот копыт.
– Эге! Вперед, мой верный ишак, вперед, выручай! – крикнул Ходжа Насреддин, но было уже поздно: из-за поворота на дорогу выскочил наездник.
Это был рябой слуга. Он скакал на лошади, выпряженной из арбы. Болтая ногами, он промчался мимо Ходжи Насреддина и, сильно осадив лошадь, поставил ее поперек дороги.