Знание — это то, к чему мы все так привыкли, что весьма редко задаем себе известный фаустовский вопрос: Что означает знать? А в это же время, привычка — это вовсе не знание. Скорей кроме того напротив, потому что, как отмечал И.С.Тургенев: Ничего мы не знаем так мало, как конкретно то, что у нас постоянно перед глазами. В значительной мере это относится и к самому знанию. Иными словами, мы весьма не хорошо знаем, что такое знание.
Третий мир Карла Поппера
Карл Поппер внес предложение во второй половине 60-ых годов двадцатого века различать следующие три мира: во-первых, мир физических объектов либо физических состояний; во-вторых, мир состояний сознания, мыслительных (ментальных) состояний, в-третьих, мир объективного содержания мышления, мир научных идей, неприятностей, произведений искусства и поэтических мыслей. Данный третий мир в полной мере объективен и осязаем. Это мир книг, библиотек, географических карт, мир произведениий живописиѕ Книга, в соответствии с Попперу, содержит объективное знание независимо от того, прочтёт ее кто-нибудь либо не прочтёт. Принципиально важно лишь то, что она возможно возможно прочтена и осознана. Это приблизительно так же как осиное гнездо есть осиным гнездом, даже если оно покинуто, и осы в том месте не живут.
Концепция Поппера подчеркивает загадочность и своеобразие знания как объекта изучения: чтобы отыскать ему место в цепи явлений, пригодилось выделить особенный третий мир. Настаивая на независимом и свободном существовании этого мира, Поппер предлагает следующий мысленный зксперимент. Представьте себе, что стёрты с лица земли все орудия труда и наши машины, и все навыки и субъективные знания, разрешавшие пользоваться ими. Восстановится ли цивилизация? Да, отвечает Поппер, в случае, если наряду с этим сохранятся библиотеки и отечественная свойство просматривать и осознавать книги. В другом случае для восстановления цивилизации потребуются тысячи лет.
Нам представляется, что рассуждения Поппера пара противоречивы. Допустим, что в условиях предложенного опыта мы открываем учебник физики и наталкиваемся на так именуемое правило буравчика, задающее направление линий напряженности магнитного поля прямого тока: в случае, если поступательное перемещение буравчика сопоставить направлению тока, то направление вращения его рукоятки дает направление магнитных линий напряженности. Сумеем ли мы осознать это правило в рамках попперовского мысленного опыта? Будет ли оно нести для нас какую-то данные? Не забудьте, что Поппер внес предложение стереть с лица земли и орудия труда, и навыки их применения. Меньше, мы не знаем, что такое буравчик, ни при каких обстоятельствах его не видели, и никто нам не демонстрировал, как им пользоваться.
Поппер, само собой разумеется, имел возможность бы возразить и заявить, что буравчик обрисован в курсе механики, что в литературе возможно отыскать указания, как нарезать резьбу и т.д. и т.п. Но значит ли это, что целый отечественный практический опыт зафиксирован в виде текстов? Опыт Поппера практически это предполагает. Но так как уже ребенок, не просматривая никаких текстов, может резать, пилить, завинчивать, связывать, склеивать, зажигать, сворачивать, катить, рубить, перемешиватьѕ И все эти действия, перечень которых, как светло каждому, возможно продолжать и продолжать, существуют и воспроизводятся в конкретном орудийном контексте, в контексте искусственно созданных вещей, окружающих ребенка с самых первых его дней. У нас исходя из этого нет никакой необходимости фиксировать в текстах элементарные трудовые навыки, даже если бы это было допустимо. Но это и нереально, потому что сам язык уже предполагает их наличие. Исходя из этого, стёрши с лица земли все орудия и соответствующие им навыки, мы стёрли с лица земли и цивилизацию. Книги нам не окажут помощь.
И все же Поппер, как нам представляется, прав, выделяя мир знания в качестве особенного третьего мира. Но данный особенный мир — это не мир библиотек и книг, а мир социальных эстафет, включая и эстафеты речевой деятельности, и эстафеты элементарных трудовых операций. Выше мы уже отмечали, что знание — это куматоид. Само собой разумеется, современное научное знание не существует без книг, но книги — это лишь материал, лишь среда, на которой живут интерпретации текстов и эстафеты понимания, включающие со своей стороны в воздействие другие эстафеты, уже конкретно образующие содержание знания.
Книга в чем-то подобна магнитофонной ленте, на которой записана симфония Бетховена. Сама лента — это еще не музыка. Нам нужно вдобавок считывающее устройство и устройство, преобразующее электромагнитные колебания в звук. Что же такое знание, в случае, если пользоваться приведенной аналогией? Это и не лента, и не музыка сами по себе, это то устройство, которое разрешает перейти от одного к второму. Знание в первую очередь — это некое особенное устройство памяти.
Знание как механизм социальной памяти
Возможно, в истории был период, в то время, когда вся деятельность людей воспроизводилась только на уровне конкретно данных образцов. Но было бы абсурдным пробовать представить так современную культуру. Тут появляется особенное устройство памяти, появляется знание. Что же это такое в свете изложенных выше представлений? Не вдаваясь в подробности данной неприятности, мы ограничимся построением очень упрощенной, не смотря на то, что и принципиальной модели.
Знание, очевидно, не отрицает эстафет и не существует без них. Но эстафетный механизм весьма ограничен в собственных возможностях, он ограничен, образно выражаясь, отечественным личным полем зрения. Любой человек может воспроизводить лишь то, что он конкретно замечал, он обладает лишь той совокупностью образцов, которая была ему показана. Что же делать, в случае, если мы попадаем в обстановку, в которой отечественные образцы не срабатывают? Как мобилизовать целый социальный опыт? Само собой разумеется, нас выручает язык. Обладая языком, мы можем задать вопрос совета. Наряду с этим приглашенный нами консультант может поступить неоднозначным образом: а) он может нам, как нужно функционировать в ситуации, в которую мы попали; б) он может растолковать на словах, как нужно функционировать, т.е. обрисовать метод действия. Первое более легко, но предполагает, что консультант включен с нами в одну и ту же обстановку. Совет второго типа возможно дать заочно, но для этого требуется, дабы мы были способны обрисовать обстановку, которая нас интересует. Помимо этого консультант в этом случае обязан мочь разложить сложное воздействие на более простые элементы, дешёвые тому, кого он консультирует.
Но и яркая речевая коммуникация имеет собственные границы. Она предполагает, что нужные консультанты постоянно имеются под рукой. Потому, что это далеко не всегда так, может появиться традиция их организации. Один из таких случаев обрисован у Геродота. Имеется у вавилонян, — пишет он, — ѕ очень разумный обычай. Страдающих каким-нибудь недугом они выносят на рынок (у них так как нет докторов). Прохожие дают больному рекомендации [о его болезни] (в случае, если кто-нибудь из них либо сам страдал подобным недугом, либо видел его у другого). После этого прохожие рекомендуют больному и растолковывают, как сами они исцелились от аналогичного недуга либо видели излечение вторых. без звучно проходить мимо больного человека у них не разрещаеться: любой обязан задавать вопросы, в чем его болезнь. Будем именовать явления подобного рода информационным рынком. По сути дела, и в наши дни имеет место что-то подобное: мы собираем медицинские консилиумы, экспертные комиссии, научные симпозиумыѕ… При всем различии этих явлений их объединяет одна неспециализированная изюминка: происходит организация не знаний, не опыта самого по себе, а его носителей.
Как же появляется знание и что это такое? Начнем с несложной аналогии. Н.И.Зибер, ссылаясь на Коцебу, обрисовывает следующий метод ведения торговли между чукчами и чибуками в Северной Америке: Чужеземец есть, кладет на берег узнаваемые товары и позже удаляется; тогда есть чибук, разглядывает вещи, кладет столько кожный покров рядом, сколько рекомендует дать, и уходит со своей стороны. Затем чужеземец снова приближается и разглядывает предложенное ему; если он удовлетворен этим, он берет шкуры и оставляет вместо них товары, в случае, если же нет, то он оставляет все вещи на месте, удаляется вторично и ожидает придачи от клиента. Так идет вся торговля, глухо и молчаливоѕ….
Перед нами не только акт товарообмена, но и акт коммуникации, потому что стороны некое время ведут переговоры, задавая немногословные вопросы и приобретая соответствующие ответы. Дождемся финиша их диалога и сохраним разложенные товары. То, что мы взяли, в полной мере возможно разглядывать как прейскурант, т.е. как знание о стоимостях товаров. Наряду с этим происходит следующее: достигнутое на протяжении торговли соглашение мы начинаем разглядывать как пример для предстоящего воспроизведения. Что-то подобное быть может, однако, не только на товарном, но и на информационном рынке. Тут также одна сторона задает вопросы, вторая дает ответ. Заберём эту обстановку в качестве примера для воспроизведения и возьмём знание уже в полном смысле слова. Представим себе, к примеру, что в ситуации, обрисованной Геродотом, один из участников обрисовывает собственную заболевание, а второй — метод лечения. Закрепив данный акт коммуникации в качестве примера методом устного воспроизведения либо письменно, мы возьмём знание типа: заболевание с такими-то симптомами лечится таким-то методом. Первые дошедшие до нас совокупности знаний именно и являются списками рецептов для того чтобы рода. Это или медицинские рецепты, записанные на глиняных табличках либо папирусах, или перечни математических задач с ответами.
В случае, если принять предложенную модель, то знание выглядит как особенная эстафета, в рамках которой закрепляются и транслируются акты коммуникации, акты общения консультанта с больным. В самом исходном таком акте элементы будущего знания распределены между различными участниками: один формулирует задачу, второй показывает метод ответа. Эстафеты, формирующие знание, закрепляют единство этих элементов, и мы приобретаем чисто вербальную форму фиксации опыта, защищенную от ситуативности коммуникационных актов.
его содержание и Строение знания
Представим себе наивного новичка в минералогическом музее. Его внимание завлекает кристалл, под которым лежит табличка с надписью: Мусковит, Родопы. Мы, само собой разумеется, предполагаем, что отечественный храбрец может просматривать и может сообразить, что табличка относится конкретно к данному кристаллу, а не к тому, что расположен справа либо на другой витрине. В принципе это не разумеется, и свидетельствует, что храбрец трудится в некоей традиции и не первый раз сталкивается с подобного рода табличками. Возможно, например, он бывал в зоопарке и не забывает, что в том месте были подобные таблички на клетках с животными.
В случае, если это так, то воспринятый текст, куда, кстати, входит в этом случае не только табличка, но и кристалл, включает для отечественного храбреца в воздействие по крайней мере две социальные эстафеты, потенциальным участником которых он был. Во-первых, отыскав в памяти про зоопарк, он верно соотносит табличку с кристаллом, во-вторых, осознаёт, что речь заходит о заглавии, что минерал именуется мусковит. Образцы применения имен у него, само собой разумеется, имеется.
Допустим что отечественный храбрец не знает, что такое Родопы. Тогда он может высказать предположение, что минерал имеет не одно, а два заглавия. Но, заметив на другой витрине надпись Гранат, форт Врангеля, Аляска, он осознает, что Родопы — это, вероятнее, не наименование минерала, а указание местонахождения. Это значит, что он начинает осваиватьсинтаксис отечественного текста и осознавать, что на первом месте расположен объект знания, на втором — имя, на третьем — имя географического места. Термин Родопы, как мы уже отмечали, не вызывает у него никаких ассоциаций, но термин Аляска подключает еще одну эстафету: Аляску, к примеру, он может обнаружить географической карте.
Итак, в первую очередь отечественный храбрец обязан верно прочесть текст, разобравшись в его синтаксической структуре. Текст должен быть прочтён приблизительно так: Этот минерал именуется мусковит и отыскан в Родопах. Мы не предполагаем, что храбрец обязан непременно сказать приведенную фразу, нам принципиально важно лишь то, что он соотнес текст с имеющимися у него примерами и выделил в нем функциональные элементы: кристалл — это функционально то же самое, что бегемот в зоопарке; мусковит — это то же самое, что имя бегемот; Родопы — это то же самое, что форт Врангеля, Аляска. Будем условно именовать эти социальные эстафеты синтаксическими.
Но что нового взял отечественный храбрец, верно прочтя текст, каково содержание представленного ему знания? Тут вероятны пара вариантов. Разглядим их по порядку. 1. Предположим для начала, что храбрец ничего ни при каких обстоятельствах не слышал о мусковите и о Родопах. В этом случае он приобретает, лишь образцы применения имен и ничего больше. Возможно заявить, что он верно ориентируется в строении знания, но не овладел его содержанием. 2. Предположим сейчас, что новичок все же кое-что просматривал о минералах и о мусковите а также. В этом случае он получает возможность применить собственные знания, в первый раз соотнеся их с конкретным предметом. Подобным образом, если он просматривал о Родопах, то способен сейчас обнаружить карте место, где имеет суть искать подобные кристаллы.
О чем говорит приведенный пример? Во-первых, он говорит о том, что знание — это некая эстафетная структура, и все включенные в нее эстафеты возможно разбить на две группы: одни (синтаксические эстафеты) образуют как бы устройство ячейки памяти, другие — ее содержание. Наряду с этим ясно, что содержание одной и той же ячейки возможно разным. В отечественном примере все зависело от предшествующего опыта храбреца, но возможно разглядывать не личный, а социальный опыт в его историческом развитии. Отлично, например, видно, что, чем богаче опыт, тем богаче и содержание знания. Во-вторых, пример говорит о том, что содержание знания пребывает в соотнесении предшествующего опыта с новым объектом либо обстановкой. Знание перебрасывает опыт в новую обстановку, в рамках которой он еще не употреблялся. Потому, что опыт в несложном случае — это эстафеты, то знания, как мы уже отмечали, — это необычные волноводы.
В соответствии с сообщённому, в самом содержании знания возможно кроме этого вычленить два злемента: во-первых, это указание средствами языка либо посредством образцов, как в приведенном примере, тех объектов либо обстановок, куда переносится предшествующий опыт, во-вторых, сам данный опыт. Указанные так объекты либо ситуации — это референты знания. Переносимый опыт, что существует значительно чаще в форме эстафет, мы будем именовать репрезентатором. Построение знания, с данной точки зрения, — это поиск репрезентаторов для тех либо иных объектов либо обстановок.
Понятие репрезентатора
Что же такое репрезентатор? Попытаемся сейчас подойти к данной теме как бы с другого конца, отталкиваясь от общего вопроса о природе познания. Что означает познать какое-нибудь явление? Самый неспециализированный ответ таковой: познание — это сведение малоизвестного к известному. Но что в конечном счете вычислять известным? Возможно, это то, что мы многократно замечали, неоднократно видели? Но многократно замечаемое еще не есть познанное. Люди тысячи лет замечали грозовые явления, но, первый значительный ход в их познании совершил лишь Вениамин Франклин, продемонстрировав, что молния — это та же самая электрическая искра, которую мы можем получить от лейденской банки. А лейденская банка отличается одним значительным качеством: она имеется продукт отечественной деятельности. Конечно, появляется идея, что в качестве того, что известно, фигурирует в познании конкретно ее элементы и деятельность. Познать — значит прямо либо косвенно, но как-то соотнести изучаемое явление с людской деятельностью, воспроизводимой в конечном счете в рамках определенных социальных эстафет.
Совсем иным методом мы опять приходим к понятию репрезентатора. Говоря наряду с этим о деятельности, вовсе не обязательно иметь в виду потребление и материальное производство. В качестве репрезентаторов смогут выступать методы ответа познавательных задач, к примеру, экспериментальные либо теоретические способы, включая способы расчёта и математического моделирования. Первые дошедшие до нас совокупности знаний — это перечни решенных математических задач либо медицинских рецептов.
Картину возможно конкретизировать, в случае, если разглядеть кое-какие опыты, которые связаны с развитием детской речи. Заберите ребенка около 5 лет и задавайте ему однотипные вопросы довольно отлично привычных ему окружающих предметов: Что такое нож? Что такое хлеб? Принципиально важно наряду с этим, дабы ребенок не слышал предварительно каких-либо определений, даваемых взрослыми, и не имел возможности их копировать. Ответы будут носить приблизительно таковой темперамент: Что такое нож? — Резать. — Что такое хлеб? — Его едят. — Что такое стул? — Сидеть. Другими словами, ребенок значительно чаще связывает окружающие предметы в первую очередь с действием. Конкретно воздействие, темперамент применения предмета образовывает содержание того либо иного понятия.
Указанные опыты обрисованы в работе Рыбникова Язык ребенка, 1926 года издания. Вот пара сокращенный список ответов детей различного возраста на вопрос что такое нож?, забранный из данной книги.
5 лет. Резать хлеб.
6 лет. Режут хлеб им. Из железа отнюдь не весь.
7 лет. Резать хлеб, ветчину, мясо. Он из железа.
8 лет. Им все режут. Из железа, у него приделана ручка древесная.
9 лет. Нож из стали и железа, с насаженной металлической и древесной ручкой.
Обратите внимание, первоначально господствуют характеристики для того чтобы типа: нож — это то, чем режут; но понемногу появляются и развиваются определения, казалось бы, совсем иного характера: нож сделан из железа и насажен на рукоятку. Возможно ли первые принципиально и категорически противопоставить вторым? В рамках отечественного дискуссии, возможно, нет. В одном случае указывается, как нож употребляется, как он функционирует в качестве средства людской практической деятельности, в другом — как он создается, производится, т.е. как он бывает взят в качестве продукта. Иными словами, и в том и другом случае речь заходит об указании операций, способов действия с предметами, об указании его места в людской производственной практике.
Но тут перед нами появляется принципиальный вопрос: вправду ли все содержание отечественных понятий возможно сведено к указанию практических операций, практических действий с предметами? Представьте себе, что вы понимаете, как пользоваться ножом, понимаете, к примеру, что им возможно резать хлеб. Но вот перед вами хлеб и еще пара предметов, вам как мы знаем, что среди предметов имеется нож, казалось бы, чего несложнее, ноѕ Как именно вы отыщете нож, как вы его определите среди вторых предметов? Указание типа это то, чем режут в этом случае не оказывает помощь, потому что до тех пор пока никто ничего не режет. Не оказывает помощь и знание способов изготовления ножа. Заостренная полоса металла, насаженная на рукоятку, — это и выпивала, и стамеска, и коса, и другое. Выясняется, что нам мало указания, тех операций, каковые вероятны с предметом. Нам нужно мочь еще до подключения практических действий конкретно выявить предмет. А для этого мы должны иметь какой-то его пример, нам должны его показать. Иными словами, речь заходит уже о репрезентаторах какого-либо другого типа.
Все это возможно проиллюстрировать не только на примерах детской речи, но и на истории развития науки. Особенно увлекательна в этом замысле история русского почвоведения. Главный объект изучения, т.е. земля, понимается тут первоначально чисто функционально, то есть — как то, что пашут, как пахотный слой. Очевидно, любой крестьянин может как-то выделять землю и по внешнему виду. Так как он не пашет чистый песок. Но для науки необходимы четко заданные морфологические характеристики, а они первоначально отсутствуют. Это длится вплоть до конца XIX века. Функциональный подход ведет к громадному количеству трудностей. Так, к примеру, лесовод и агроном выделяют в качестве земли различные объекты, не смотря на то, что, казалось бы, руководствуются одним определением. Пахотный слой у них различный, потому что корни интересующих их растений распространяются на различную глубину. Лишь В.В.Докучаев, которого именно и вычисляют основателем научного почвоведения, находит выход из затруднения. Как именно? Он определяет землю морфологически, введя представление о почвенном горизонте и дав его описание. Эта черта совсем не зависит от того, какие конкретно мы осуществляем практические мероприятия. Легко делается разрез на определенную глубину и описывается темперамент слоев, их цвет, структура, составѕ Такие почвенные срезы сохраняются на данный момент в музеях в качестве образцов.
Будем говорить в будущем о репрезентаторах функциональных и морфологических. Как их противопоставить друг другу? На материале приведенных примеров может появиться идея, что первые — это образцы действий с предметами, а вторые — образцы самих предметов. Вправду, наука не существует без музеев, без эталонов, без постоянной демонстрации образцов минералов, горных пород, биологических видовѕ Стереть с лица земли все это — значит стереть с лица земли и знание. Но, строго говоря, при таком определении между двумя выделенными типами репрезентаторов тяжело совершить достаточно четкую границу. Во-первых, действия в любой момент связаны с какими-то предметами и не существуют без них: мы режем ножом, рубим топором и т.д. Во-вторых, демонстрация предмета самого по себе, т.е. вне деятельности, ничего не дает, потому что не разрешает выделить значительные показатели. Легко продемонстрировав человеку гирю, мы не добьемся понимания того, что речь заходит об эталоне веса. В-третьих, наконец, сами действия также имеют некую морфологию и не только реализуются, но и распознаются в соответствии с имеющимися примерами. Будем исходя из этого вычислять, что в качестве репрезентаторов постоянно выступают целостные акты деятельности. Но в множестве этих актов возможно выделить достаточно своеобразные акты распознавания и конкретно с ними связать морфологическую репрезентацию. Она предполагает, что предмет либо операция заданы в составе специальной деятельности сравнения с другими как-то обозначенными и неизменно воспроизводимыми предметами либо операциями. Лишь в рамках данной деятельности последние конкретно выделяются в своеобразной роли эталонов либо образцов.
предписания и Описания
Традиционно принято различать и противопоставлять друг другу знания-предписания и знания-описания. Первые фиксируют какие-то показатели изучаемых явлений, якобы, безотносительно к деятельности; вторые, наоборот, задают конкретную рецептуру действия. Попытаемся продемонстрировать, что между одними и другими нет непроходимой границы.
Начнем с конкретного примера, что, как может показаться, ярко иллюстрирует операциональный темперамент знания. Откроем книгу Синтезы фторорганических соединений. Перелистывая эту работу, мы практически на каждой странице находим описания синтеза, имеющие вид конкретных рецептов. Вот в качестве иллюстрации маленькой отрывок текста, воображающий собой описание синтеза пентафторбензилового спирта: В круглодонную двугорлую колбу емкостью 0,5 л, снабженную трубками для вывода паров и ввода азота формальдегида и азота, помещают 8090 г сухого -полиоксиметилена и нагревают на бане из сплава Вуда при 180190 C с одновременным пропусканием тока сухого азотаѕ. Продолжать ненужно, потому что уже светло с текстом какого именно типа мы тут имеем дело.
Но предписание перед нами либо описание? В случае, если вглядеться пристально, то приведенный отрывок — это вовсе не предписание, а скорее, описание. Вправду, утверждается, что чтобы получить определённое вещество делают то-то и то-то, скажем, помещаютв колбу такие-то вещества. Обратите внимание: не делайте, а делают , не нужно поместить, а помещают. Перед нами описание того, что делают химики. Отчего же практически любой значительно чаще принимает данный отрывок как предписание? Ответ дает концепция социальных эстафет. Все дело в том, что речь заходит об описании деятельности, а описание деятельности воспринимается как пример для воспроизведения, т.е. как предписание. Иными словами, будучи описанием по собственной грамматической форме, текст функционирует как предписание.
Но лишь ли в грамматической форме тут дело? Нет ли и более глубоких различий? без сомнений, имеется. Разглядывая приведенный отрывок как описание деятельности, мы как бы выдвигаем на первое место морфологическую репрезентацию, мы принимаем текст как следствие распознавания тех предметов, с которыми оперируют химики, тех действий, каковые они реализовывают. Но в случае, если обрисованный акт деятельности делается примером для воспроизведения, то на первое место выдвигается уже функциональная репрезентация. Но и то и другое практически в один момент присутствуют в приведенном тексте, все зависит от отечественной точки зрения, от контекста понимания.
Уже на примере детей мы видели, что описания вещей являются завуалированные описания деятельности. Так, к примеру, описание того, как устроен нож, — это практически описание метода его производства. Что-то подобное мы встречаем и в науке. Вот как обрисовывает Д.И.Менделеев приборную установку Лавуазье для анализа воды: Прибор, устроенный ими, складывался из стеклянной реторты с водою, само собой разумеется, очищенною; вес ее был предварительно выяснен. Горло реторты засунуто в фарфоровую трубку, помещенную в печи и накаленную до-красна при помощи углей. В данной трубки были положены металлические стружки, каковые, при накаливании, разлагают водяные пары. Финиш трубки соединен с змеевиком, предназначенным для сгущения части воды, проходящей без разложения чрез трубку. Эта сгустившаяся вода стекала в особенную стклянку. Появившийся чрез разложение газ планировал в водяной ванне под колокол. Не тяжело видеть, что все это сильно напоминает описание ножа как полосы металла, которая насажена на рукоятку. Менделеев подробно показывает, как сделана установка либо, что то же самое, как ее возможно сделать. предписание и Описание и тут легко преобразуются приятель в приятеля.
Сообщённое разрешает обобщить в конечном счете идею операциональности знания и на описания природных объектов. Дело в том, что мы начинаем и природу обрисовывать по примерам описания деятельности, разглядывая природные объекты в качестве субъектов действий. Приведем как пример описание реки Меза, забранное из работ наибольшего геоморфолога В. М. Дэвиса: Узкий бассейн Меза расположен между обширно раскинувшимися притоками Сены на западе и Мозелем на востоке. Стройный ствол русла Меза, с обеих сторон практически совсем лишенный притоков, похож на один из тех высоких, кратко остриженных тополей, каковые путешественник довольно часто встречает на протяжении магистральных дорог Франции, — и это сравнение в полной мере законно, поскольку имеется важные основания думать, что у Меза вправду кое-какие притоки были отсечены и присоединены к бассейнам его более замечательных соседей. Бассейн Меза подобен остаткам владений мелкого принца, расположенных между двумя могущественными королевствами, покушающимися на его права. Правильность для того чтобы сравнения станет очевидной, в то время, когда мы разглядим все особенности трех названных рек. Необходимо ли намерено обосновывать, что репрезентация и эдесь носит операциональный темперамент? Речь заходит об описании деятельности трех рек, две из которых отобрали притоки у третьей. Все строится по схеме: было сделано то-то и получено то-то. И это описание легко преобразовать в рецепт, не смотря на то, что и тяжело реализуемый, в случае, если его направить человеку.
Репрезентация в художественном мышлении
В ежедневниках М.М. Пришвина имеется весьма занимательное рассуждение, сближающее научное и художественное мышление. Приведем это рассуждение полностью, потому что оно в полной мере того заслуживает.
Fodis. Данный инструмент для измерения расстояния от предмета не сходя с места и без метра устроен так, что наблюдаешь в щелку на предмет и видишь два изображения его, повертываешь колесцо так, дабы эти два изображения слились в одно, и в то время, когда они сливаются — само собой разумеется! наблюдаешь на деление, и черточка на движущемся круге показывает число метров от себя до предмета.
Я тружусь в литературе совсем так же, как Fodis: у меня два круга, один видимый и второй в себе самом, но, видя все около себя, я ничего не нахожу полезного для изображения словом, и совершенно верно так же, бродя неизменно где-то в себе, я также ничего не могу извлечь оттуда и сообщить с уверенностью, что раньше меня никто не сказал об этом, притом еще и довольно много больше. Но случается, в то время, когда я брожу где-то в себе, происходит встреча этого моего личного круга либо пятна с видимым кругом, довольно часто совсем ничтожным предметом. И вот, в то время, когда эти два круга сходятся в один, то видимый предмет как бы вспыхивает в душой и чудесно просвечивает. Целый данный процесс возможно выразить несложными словами: я обратил на предмет судьбы родственное внимание.
То, о чем говорит Пришвин, — это также необычное явление репрезентации. Сущность репрезентации по большому счету именно и пребывает в том, что мы в одном усматриваем второе. Наука в явлениях усматривает деятельность, она технологична по собственной природе. Пришвин в явлениях видит себя, собственные переживания. Он далеко не одинок в собственном понимании творчества. Вот что пишет Марк Твен в маленькой заметке Как писать автобиографию: И еще: пускай данный рассказ будет в один момент автобиографией и дневником. Тогда ты сумеешь столкнуть животрепещущую современность с воспоминаниями о чем-то, что было сходно с нею, но произошло в далеком прошлом; в этих контрастах скрыто неповторимое очарование. Не требуется никакого таланта, дабы придать интерес рассказу, что будет в один момент автобиографией и дневником. И тут та же мысль: в одном заметить второе, свести прошлое к настоящему либо настояшее к прошлому.